Текст книги "Днепровцы"

Автор книги: Степан Ракша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Открыл митинг Поповицкий. Мы впервые тогда увидели этого немолодого уже военного моряка, который вскоре стал нашим партийным вожаком. Он вышел на балкон в бушлате и морской командирской фуражке. Кроме этой фуражки, ничего у него не было на вид командирского.

– Товарищи красногвардейцы и партизаны! – совсем негромко заговорил он, как будто обращался не к тысячам людей, а только к тем, кто стоял перед самым балконом.

Однако этот голос дошел до всех. После душераздирающих призывов таких ораторов, как наш Семен Сухина, особенно отрадно было слышать неторопливую, ровную речь этого невидного по фигуре моряка, толково объяснявшего, почему нашим отрядам пришлось отойти от Херсона к Перекопу. Ни разу он не взмахнул рукой, не бросил в толпу ни одного звонкого слова. Опираясь руками на перила балкона, Поповицкий смотрел вниз на людей спокойным взглядом и с какой-то очень надежной уверенностью в них.

Он говорил, что против нас действуют регулярные, хорошо вооруженные и вымуштрованные войска, что перед лицом такого противника нашим разрозненным отрядам следовало бы организоваться, что, только покончив с неорганизованностью, мы сможем, встав на Перекопе, задержать немцев. А в заключение порадовал:

– Сегодня должен вернуться артиллерист Гирский, посланный на Кинбургскую косу, чтобы снять оттуда береговую артиллерию.

И верно, – еще не кончился митинг, как упряжки по шесть уносов притащили в Преображенку дальнобойные пушки. Мы прозвали их потом «артиллерией Гирского» – в честь уважаемого нашего земляка, артиллериста старой армии, дослужившегося на фронте до фейерверкера. Грозный вид этой артиллерии внушал нам большие надежды.

Подошла в Преображенку и кавалерия – «бессарабская», как ее называли. Это тоже была какая-то старая воинская часть, добровольно присоединившаяся к красногвардейским отрядам.

После Поповицкого выступал Иван Матвеев. Поднявшись на тачанку, он стал весь как каменный – с тяжелыми плечами и с такими же тяжелыми, крепко сжатыми кулаками. Да и слова, которые он бросал с тачанки, с трудом двигая челюстью, были тоже, как камень: объединение… организация… дисциплина. Только этого, как он говорил, нам и не хватало.

Затем на тачанку вскочил Степан Кириченко из Херсонского губревкома – вдохновеннейший оратор! Он заговорил об анархистах, и Маруська сразу почувствовала в его голосе угрозу. Она дала знак своим людям, и те один за другим стали исчезать в зарослях туи.

Пока мы спохватились, анархисты выкатили из амбара тачанки и кинулись наутек. За ними была послана погоня, но ночь укрыла этих «вольных птиц степей» – так они себя называли.

6

На восходе солнца с балкона дворца Фальц-Фейнов штабники Ивана Матвеева увидели, как из Преображенки вырывались в степь всадники – один, другой, третий. Потом всадники стали вырываться группами, и через две – три минуты вся наша кавалерия – полтысячи сабель, – рассыпавшись по степи широкой лавой, на галопе удалялась от Преображенки в сторону Чаплынки, уже занятой немцами. Там вдали маячило с десяток конников. Они вильнули и быстро исчезли за горизонтом. Умчалась вслед за ними и наша кавалерия, а степь уже заполнялась толпами пеших бойцов, которые тоже хлынули в направлении Чаплынки.

Что же произошло? Оказывается, всех переполошил один наш дозорный. Увидав вдали разъезд противника, он истошно закричал: «Немцы!» – и люди вмиг сорвались со своих мест, готовые рубить клинком, колоть штыком, бить прикладом.

Так началось это невиданное наступление. Полтысячи кавалеристов гнались за десятком немцев. А пешие отряды бежали за своей кавалерией.

Иван Матвеев едва сумел на тачанке догнать отряды. Вот тебе и объединение, организация, дисциплина!..

От Преображенки в сторону Чаплынки простирались необозримые пастбища. Тут прадеды, деды, отцы наши пасли отары овец и табуны коней. Родная степь. Каждая балка знакома.

Около десяти километров отмахали мы не передохнув. Постепенно с бега перешли на шаг, но никто не отстал. Шли широким фронтом, не то цепями, не то толпами. Врага не видно и не слышно было. Впереди только ветер гулял, сгибая ковыль да красноголовые тюльпаны.

Но вот, наконец, показалась и Чаплынка с ее высокой колокольней и ветряками. Может быть, оттого, что немцы открыли оттуда стрельбу, а может, и потому, что люди просто выдохлись, отряды залегли. На левом фланге замоталась бессарабская кавалерия, на правом, где-то далеко за горизонтом, загрохотала артиллерия Гирского.

Когда в цепях появились убитые и раненые, люди потрезвели, поняли, что получилось неладно: под огнем до Чаплынки не добежишь и назад без урона не отойдешь – открытая степь. Послышались ворчливые голоса:

– Что же, так и будем лежать, пока немец всех не перебьет?

– Наступали, наступали, а теперь ни туда ни сюда.

Вспомнили, что у нас есть общее командование. Не подымая головы, озирались, спрашивали:

– Ну где он, штаб-то? Чего не командует?

Многие поглядывали назад – далеко ли до балки? Вдруг, видим, кто-то перекатывается с боку на бок, да так быстро, будто с горы. И правда, степь шла к балке под уклон – повертывайся на бок и катись.

Этим и кончилось наше наступление. Покатились люди от Чаплынки назад кубарем в обнимку с винтовкой.

Катились молча. Только однажды кто-то выкрикнул:

– Затворы поставьте, черти, на предохранитель!

Лишь когда подкатились к балке, языки развязались. Раздавалась брань – этим люди отводили накипевшую в душе злость.

В балке я увидел Митю Целинко. Он сидел на земле и, обхватив руками живот, качался от хохота. Его смешливость привела в ярость раненного в голову Семена Сухину. Сорвав с головы окровавленную повязку, он стал крыть Митьку в бога, в душу, в соленую мать.

У Семена началось помешательство, которое вскоре привело его в психиатрическую больницу, где он и умер. Не выдержали нервы, а может быть, сказалось и ранение в голову.

Отойдя к Перекопу, мы заняли оборону по Турецкому валу и держались тут около двух суток, пока немцы не выбили нас отсюда артиллерийским огнем. Потом наши отряды вместе с черноморскими моряками сражались за Симферополь. Город несколько раз переходил из рук в руки.

Из Симферополя пришлось отступать на Керчь и Севастополь. На Керчь пошел Иван Матвеев с большей частью пехоты, имея в виду, что там для переправы через пролив можно рассчитывать только на лодки и баркасы. А вся артиллерия, кавалерия и пулеметные тачанки подались на Севастополь для погрузки на корабли.

Я оказался с теми, что отступали на Севастополь. По пути нам пришлось еще раз схватиться с немцами под Альмой. Едва оторвавшись здесь от противника, мы опередили его в движении к Севастополю лишь на один день.

Когда вошли в порт и сгрудились у причалов, там всюду митинговали, и нельзя было понять, кто командует. Корабли в бухте и у причалов тоже стояли, как на митинге, голосуя своими флагами: красными, черными и желто-голубыми. Правда, красные флаги и тут имели большинство, особенно на военных кораблях. Флагманский на линкоре тоже был красным; его поднял левый эсер Саблин.

Наши штабники отправились на линкор. Саблин, встретив их, задал только один вопрос:

– Все прибыли?

Ответ последовал утвердительный, и Саблин стал командовать, кому на какие суда грузиться. Артиллерию он взял к себе, на линкор. Кавалерия и пехота попали частью на миноносцы, частью на транспорты.

Когда корабли начали отваливать от причалов, на берегу поднялся рев:

– Трусы!

– Предатели!

Слышны были издевательские выкрики.

– Вот вам земля! Вот вам и мир!

Команды трех транспортов, выйдя на рейд, бросили якоря и, спустив красные флаги, подняли желто-голубые. На двух из этих кораблей красногвардейцы силой оружия подавили мятеж, а на третьем, где не оказалось решительных командиров, наши люди растерялись, и им пришлось на другой день, когда в город уже вступили немцы, побросать оружие в море и сойти на берег. А там разбрелись кто куда. Большинство направилось в горы. Ушел туда и я с несколькими днепровскими большевиками, которым наши партийные руководители в самый последний момент сказали:

– Вам, товарищи, придется задержаться здесь. Будете работать в подполье.

Заново надо было собирать силы, заново подымать людей на борьбу.

ЧАПЛЫНСКИЙ ФРОНТ

1

Любили мы свою степь с ее привольным простором, причудливо изрезанные берега моря, сады и виноградники, окружавшие села, свои луки с огородами и бахчами, прикрытые от песков дубовыми, ясеневыми и яворовыми рощами.

«Эх вы, степи, степи вы широкие, за вашу красоту и просторы мы жизни не жалеем», – так писали своим землякам наши чалбасские зачинатели повстанческой борьбы Семен Гончарь и Иван Ветер, осужденные впоследствии немцами на казнь.

Сначала повстанцы действовали одиночками и небольшими группами в днепровских плавнях и песчаной гряде кучугур. В плавни посылали своих людей Алешки, Каховка, Збурьевка. В кучугурах партизанили селяне из Чалбасс, Копаней, Маячек.

Несколько позже, когда озимые хлеба поднялись, появились повстанцы вокруг Чаплынки и Каланчака. Еще больше стало их тут, когда кукуруза и подсолнечник вытянулась в свой полный рост.

Трудно было нашему подпольному укому в Алешках установить связь со всеми партизанами-одиночками, чтобы направлять их действия и их удары. Но к концу лета Поповицкий и Птахов преодолели эти трудности и с помощью всех оставшихся в уездном подполье партийцев собрали повстанческие силы в крепкий кулак.

Как и всюду на Украине, у наших партизан появились свои вожаки: в Чаплынке – Баржак, в Каланчаке – Харченко и Таран, во Владимировке – Костриков, в Алешках – Крылов, в Збурьевке – Биленко и Луппа, в Хорлах – Гончаров, Киселев, Задырко. Если весной 1918 года многим казалось, что оккупанты – сила, с которой трудно совладать, то к осени стало ясно, что сила эта уже на исходе.

Революция в Германии и брожение, начавшееся в бывших кайзеровских войсках, уставших от войны, ускорили развязку борьбы. На Украине вспыхнуло всеобщее восстание.

У нас в уезде первой поднялась Чаплынка. Я пришел сюда, когда село уже бурлило. Начали бабы, возмутившиеся мобилизацией, которую под покровительством немецких оккупантов стали проводить вылезшие из своего крымского гнезда белогвардейцы. Собрались бабы на церковной площади и подняли крик. На этот крик со всех сторон огромного села, имевшего больше трех с половиной тысяч дворов, потянулись и стар и мал. Сначала одиночками, а потом толпами.

Местная варта попыталась навести порядок, и это вызвало драку. В драку вмешался стоявший в Чаплынке немецкий взвод, но толпа селян, собравшихся на площади, быстро смяла и обезоружила его так же, как и вартовых, вместе с явившимися из Крыма белогвардейцами.

В тот же день о происшедшем в Чаплынке узнали в соседней Громовке. И Громовка тоже зашумела. На другой день зашумел Каланчак, а через два дня поднялся весь уезд. Селяне стекались в Чаплынку толпами и отрядами, кто с винтовками и саблями, а кто с вилами да косами.

Восстание в Чаплынке пытались возглавить многие: и шумно вынырнувший Жидченко, который перед тем был у Махно в Гуляй-Поле, и украинский самостийник, вожак зажиточных крестьян Гробко, и какой-то Барсухин, называвший себя военспецом и неизвестно откуда взявшийся. Они договаривались о едином фронте руководства и агитации, но командовать всеми вооруженными силами повстанцев стал бывший вахмистр коммунист Баржак, прискакавший в село с конным отрядом.

Большевистское руководство восстанием еще больше укрепилось на третий его день, после того как в Чаплынку прибыл Алешковский отряд подпольного укома во главе с Поповицким. Этот скромный, болезненного вида, да и на самом деле больной человек быстро и как-то незаметно для всех стал душой восстания. Когда он говорил удивительно ровным и тихим голосом, поглаживая и пощипывая свои черные усики, даже неугомонно шумливый Жидченко умолкал.

Селяне отдавали своему сельскому фронту все, что могли, – лошадей, фураж и продовольствие. Непрерывно, день и ночь вокруг села отрывались окопы. И, когда наблюдатели, дежурившие на колокольне, увидели вражескую кавалерию, Чаплынский фронт мигом пришел в движение. Все огневые средства стягивались в ту сторону, откуда шли немцы. Устанавливались заранее заготовленные заграждения. Конница Баржака сосредоточилась у околицы.

Подойдя к селу на расстояние ружейного выстрела, немецкая кавалерия ускорила движение. Повстанцы замерли в ожидании команды «Огонь!» Команды долго не было. Некоторые заворчали. Но тут же раздались успокаивающие голоса:

– Выдержка, выдержка, товарищи!..

Баржак в пожарной каске гарцевал на коне у самого въезда в село. Кулик, командовавший пехотой, сидел на корточках за углом крайней хаты и молча поглядывал то на приближавшегося противника, то на Баржака.

Кавалерия немцев уже подходила к поясу заграждений. Когда она затопталась перед наваленными на ее пути боронами, плугами и телегами, Баржак взмахнул рукой и Кулик передал команду:

– Огонь!

Так открылся Чаплынский фронт, и, хотя он весь, с правого до левого фланга, обозревался с сельской колокольни, немцы заметались перед ним из стороны в сторону. Немецкая артиллерия бросилась вправо, развернула пушки, но не успела сделать и десяти выстрелов, как на нее налетела своя же кавалерия, в беспорядке мчавшаяся назад. А тем временем из села вырвалась конница повстанцев под командой Баржака и довершила разгром оккупантов.

Более тридцати лошадей с седлами, много винтовок и патронов попало тогда в наши руки. Этот успех воодушевил всех необычайно. Не только в штабе, а по всей Чаплынке, – и в хатах, и на улицах шли шумные разговоры о том, как мы разбили немцев за какой-нибудь один час. И тут же высказывались предположения:

– Теперь они, пожалуй, подожмут хвост, не посмеют больше сунуться.

Однако Поповицкий продолжал стягивать к Чаплынке все повстанческие силы уезда. Создавалась вторая линия обороны, на которой располагались все новые и новые группы повстанцев. Никогда не существовавшее у нас единство крестьян стало фактом. Те, кто еще недавно на сходках бросались друг на друга с кулаками, сейчас шагали бок о бок в общем строю – и земельные, и безземельные, будто забывшие о своей вечной вражде.

Прошло два дня, и наши наблюдатели на колокольне снова увидели немцев, двигавшихся с востока полукольцом. На этот раз немцы развернули свои силы далеко от Чаплынки.

В центре шла пехота, на флангах – конница, а сзади стала на позиции артиллерия. Артиллеристы уже вели огонь по повстанцам, но те затаились в окопах и просто за хатами, не подавали никаких признаков жизни.

По мере приближения к селу немцы заметно ускоряли шаг. Справа и слева застрекотали их пулеметы. Немецкая артиллерия перенесла свой огонь с окраины села на центр. Топтавшаяся на флангах кавалерия рванулась вперед. А повстанцы все еще ждали команды. Ожидание становилось все напряженнее, и тут опять послышались голоса:

– Выдержка, выдержка, товарищи!

Боялись командиры, что не хватит у людей выдержки, – ведь первый раз в бою, а иные и оружие-то впервые в руки взяли. Но позади залегших в обороне мужиков были их родные хаты и семьи, сидевшие в подполах и погребах. Не удержишь оборону, не выдюжишь – немцы спалят село, не пощадят ни женщин, ни детей… И повстанческий фронт выдюжил.

Когда застрочили наши пулеметы, немецкие цепи залегли. Попытались подняться и снова залегли. А кавалерия, та сразу поспешила ретироваться из зоны поражения.

Примерно через час снова все повторилось, потом еще и еще. Немецкие цепи залегали все ближе и ближе к селу, и под конец дня противник пошел на штурм.

Один бросок отбит, другой отбит, но после третьего броска немцы приблизились почти вплотную к переднему краю обороны повстанцев. В этот-то момент и бросил Баржак в контратаку свою застоявшуюся конницу. Она опять решила исход боя, смяв фланги немцев и захватив их пушки.

До конца ноября мы держали фронт под Чаплынкой, а к декабрю немцы ушли из нашего уезда за Днепр. Немецкое командование спешило вывести с Украины свои все более и более разлагавшиеся войска.

2

Декабрь в наших краях принято считать началом зимы. Но в 1918 году еще и в декабре шли теплые осенние дожди. И белые акации в листве, и бордово-золотистые бурьяны, и бродившие в степи отары, и скворцы, юрко прыгавшие по спинам овец, – все было, как осенью. Только ветры дули по-зимнему да дожди становились все продолжительнее.

К этому времени плавни, овраги, кучугуры и кукурузные поля, не всюду еще убранные, опустели. Восставший народ перебрался в свои села, и снова встали жгучие вопросы о земле, о власти. Сложившееся было на время борьбы с оккупантами единство селян быстро распадалось.

В Чаллынке распри начались сразу же, как только Поповицкий с отрядом укома вернулся в Алешки. Мутил воду самостийник Гробко.

– Мы не против советской власти, – уверял он. – Но вот беда – в Крыму засело много белых, их Антанта поддерживает, и Чаплынке не устоять, если белые пойдут войной против нее. Поэтому лучше всего организовать нейтральную крестьянскую республику. Был у нас свой Чаплынский фронт, пусть будет своя независимая Чаплынская республика. Объявили же свою республику в Гуляй-Поле, в Высуни под Херсоном, в Баштанке под Николаевом…

Богатым мужикам понравилась эта мысль. Отсидеться от гражданской войны под нейтральным флагом своей сельской республики – что может быть лучше! Ни поборов тебе, ни мобилизации. Деньги свои печатай, торгуй с кем хочешь. Не житье – малина!..

Турки прослышали про эту хитрую затею наших самостийников и прислали в Чаплынку делегата для заключения с новой республикой торгового договора на вывозку хлеба. Но тут же вслед за турком примчался из Хорлов матрос-большевик Гончаров и поднял сполох:

– Пока вы тут с турками разговариваете, эскадра Антанты появилась на Черном море. Новые гости высиживаются в Севастополе и Одессе.

– А что ей, Антанте, до нас? – не понимали мужики.

– То же самое, видно, что и немецким оккупантам. Такие же паразиты, тунеядцы и гады, – объяснял матрос. – Для них свободного человека не существует, они его не желают признавать. Им не нравится, что мы царя прогнали, а потом и помещиков с капиталистами. Хотят снова на колени нас поставить и какому-нибудь помазаннику божьему со всеми потрохами вручить… Так что, товарищи, не теряйте время – не медля выступайте к Перекопу. Там теперь надо держать фронт.

Надвое раскололась Чаплынка: Гробко со своими самостийниками ведет переговоры с турками, а конники Баржака точат копья и сабли, седлают коней и торопятся к Перекопу.

КОМАНДУЮЩИЙ ЧЕРНОМОРСКИМ ПОБЕРЕЖЬЕМ

1

Если ехать из Чалбасс на юг, к морю, то не миновать большого торгового села, раскинувшегося на приморской возвышенности и оттого, вероятно, названного Каланчаком.

Много дорог, пересекавших степи Северной Таврии, сходилось в Каланчаке – на Чалбассы, на Чаплынку, на Перекоп, на Хорлы. Большие каланчаковские базары славились не меньше, чем ярмарки в Армянске. Они связывали днепровских помещиков и кулаков с крымскими торговцами скотом.

Вот в этом-то издавна шумном селе в конце 1918 года и появился вдруг долго отсутствовавший Прокофий Иванович Таран.

Дед его был из тех истинных турбаевцев, которые, прожив до ста лет, все еще вспоминали свои Турбаи на Полтавщине. Работал ом чабаном у Фальц-Фейнов. Отец тоже был чабаном, лет тридцать батрачил на тех же помещиков. Пас фальц-фейновских овец и сам Прокофий, но недолго – ему и четырнадцати не было, когда ушел он в Хорлы и стал работать в малярно-кровельной мастерской. Там, в Хорлах, его на другой год жандармы высекли розгами за то, что распространял листовки против царя. А спустя три года за бунтарство выслали из Хорлов с волчьим билетом, и с тех пор пошел Прокофий скитаться, сначала по России, потом по всему свету. Побывал в Англии, в Голландии, добрался до Америки, попал в Детройт на завод Форда, а оттуда перебрался в Канаду – выслали за участие в стачке.

И в Канаде не ужился, – работая на заводе в городе Винипег, вывел рабочих на демонстрацию против империалистической войны, после чего пришлось скрываться. В газетах появилась его фотография с надписью: «Черная шляпа, по следам которой рыщут сыщики». Следы беглеца исчезли за океаном, и в февральские дни 1917 года Прокофий Иванович Таран в той же черной шляпе появился на уличных митингах в Петрограде.

При Керенском его одели в шинель и отправили на фронт, где он сразу стал вожаком солдат. Вернувшись с фронта, после Октябрьской революции руководил Красной гвардией в Алешках. Куда девался потом, не знали. Лишь на исходе 1918 года объявился в своем родном Каланчаке – высокий, статный, голубоглазый красавец с усиками и окладистой бородкой от уха до уха.

Пришел он в Каланчак с заданием Цека украинских большевиков – должен был организовать в Днепровском уезде партизанский фронт против белых и интервентов, а затем держать этот фронт, пока советские войска не подойдут с севера.

В ту пору в Каланчаке существовало два небольших красногвардейских отряда: один кавалерийский – Степана Тарана, брата Прокофия Ивановича, другой пехотный – Феодосия Харченко. Командиры этих отрядов сразу признали Прокофия Ивановича за старшего и объединились под его командованием. В новый объединенный отряд влились со своими людьми и матрос Гончаров, и кавалерист Чепурко, и другие партизаны-большевики из Каланчака, Хорлов, Чалбасс, Бугаевки, Карги.

2

Шел дождь. Командиры являлись в штаб измокшие, шумно отряхивались и топтались у дверей, поглядывая на Тарана, сидевшего за столом спиной к ним. Таран не оборачивался – помечал что-то карандашом на разостланной по столу потрепанной карте, пока адъютант Амелин не доложил ему, что все в сборе. Тогда Прокофий Иванович обернулся и стал здороваться со всеми за руку.

Командиры расселись.

– Ну вот и хорошо, – сказал Таран. – Давайте теперь обсудим, что я вам предложу. Сидеть нам в Каланчаке больше нечего, организацию будем продолжать в пути. Вот только с оружием у нас плохо, но и его тоже будем добывать не сидя. Понятно?

– Понятно, – последовал согласный ответ.

– Значит, надо действовать, – продолжал Таран. – В уезде есть еще кое-где гетманская варта и белогвардейцы. Нужно их как можно скорее обезоружить – вот вам и оружие. Офицеров переловить и ликвидировать – вот вам и обмундирование. Тебе, Федор, – он повернулся к командиру кавалерии Чепурко, – задание: вывести всю эту контру, очистить от нее местность кругом на тридцать – сорок верст и далее по силе возможности. Тебе, Алексей, – он повернулся к командиру роты матросу Гончарову, – взять под охрану Хорлы и побережье, что вправо от них. Сам ты оттуда, и люди твои неплохо знают море. Феодосий Харченко со всей остальной пехотой пойдет на Перекоп – там белые из Крыма пакостят, да и чаплынцам надо помочь. В Каланчаке оставим Неволика с небольшой командой. Он – начальник хозяйства, носит красные штаны – пусть добывает нам харч.

Таран встал, одернул свою синюю гимнастерку, сделал три шага вперед, три шага назад и затем спросил:

– Как вы, товарищи, считаете мой план?

Командиры сидели молча, глядя перед собой на стол. Первым поднял голову командир пехоты Харченко. Почесал затылок одной рукой, потом другой, посмотрел и вправо и влево…

– Ну, что скажешь, Феодосий Степанович? – обратился к нему Таран.

– Я вот что скажу, Прокофий Иванович, – заговорил тот. – План ты предложил правильный, но Чепурко без пехоты только зря прогуляется. Надо дать и ему пехотинцев, посадить их на подводы, пусть едут. Толку будет больше… Да и план для них тоже надо продумать, – добавил он, глянув на Чепурко.

– Против пехоты я не возражаю, а план мы сами придумаем, – обиделся Чепурко.

– Ты, Федор, не сбивай Феодосия Степановича, дай ему высказаться до конца, – оборвал кавалериста Амелин.

– Давай продолжай, Феодосий Степанович, – сказал Таран.

– Надо трошки подумать, – отозвался на это Харченко и замолк.

Думал он долго, и все терпеливо ждали. Командир зашептал что-то на ухо адъютанту, и тот вытащил ив ящика стола листок бумаги, взялся за перо. Тут и Харченко собрался с мыслями.

– На Перекоп надо идти – это правильно, только лопаты следует прихватить с собой. По Турецкому валу хат нету, значит, землянки рыть придется, и не тилько от дощу, но и от снарядив, бо воны, диаволы, там в Крыму усе имеют. Чаплинцы мени рассказували, як их, тих билых, вооружили твои, Прошка, земляки, – сострил Харченко, имея в виду, что командир был в эмиграции.

После Харченко слово взял Гончаров.

– Я, товарищи, хочу только одно замечание сделать, – низко надвинув на лоб бескозырку, заговорил он. – В Хорлы, на мою родину, прошу послать других, а я с ротой пойду на Перекоп.

– Это, Алексей, не пройдет, – перебил его Таран.

– Так зачем же нас сюда собрали, раз нельзя говорить свое мнение, – загорячился матрос.

– А ты говори – говорить тебе никто не запрещает… Говори, чего остановился?

– И буду говорить, – запальчиво продолжал матрос. – Мне станут доказывать, что я и мои люди лучше других знают местность и население, – это верно, но вот что не учитывается тут: у каждого из нас в Хорлах есть родные, у некоторых жены, дети. Близость семьи не будет содействовать боеспособности и дисциплине. Поэтому я против посылки моей роты в Хорлы и свое мнение буду отстаивать.

– Отстаивай – этого тебе никто не запрещает, а я буду отстаивать свое, – не глядя на матроса, тихо сказал командир.

Потом говорил брат командира – Степан Таран. Он поддержал Гончарова, сказал, что если бы его оставили в Каланчаке, то тоже возражал бы. Но доводы выдвигал совсем другие.

– Своего, местного, люди будут плохо слушать, запанибрата станут, а это не на пользу. У своего авторитет не тот, что у чужого.

И Неволику тоже не хотелось оставаться в Каланчаке. Он говорил, что лучше бы ему расположиться в Преображенке, имении Фальц-Фейнов, поближе к отряду – удобнее будет снабжение осуществлять.

Прокофий Иванович усмехнулся:

– Ты уж прямо скажи – боишься, чтобы кулаки вместе с красными штанами не содрали с тебя шкуру на бубен. Не бойся – они теперь притихли.

К этому времени адъютант написал приказ, и командир повел совещание к концу.

– Смотрите, товарищи командиры, дождь уже проходит. Правда, грязь на улице непролазная, и у кого обувь плохая, неприятно ее месить. Но не разговаривать же нам, пока грязь просохнет… Есть у кого еще какие-нибудь предложения или замечания?

– Все, что было, уже сказано, – ответил за всех Харченко, тоже не любивший долгих разговоров.

– А я после всех вот что скажу, – продолжал командир. – Феодосий Степанович правильно рассудил – я с ним согласен, а вот с Гончаровым и Неволиком согласиться не могу. А почему? Объяснять это долго, а время дорого. Так что давайте, товарищи, разговоры на том кончим. Слушайте приказ – Амелин его зачитает вам.

Адъютант зачитал приказ. Командир спросил, понятно ли. Все ответили утвердительно.

– Значит, ступайте по местам и выполняйте, – заключил командир.

Когда все разошлись, Прокофий Иванович заметил, что в хате накурено.

– Ох, эти мне курильщики! – покачал он головой. – Из рукава втихомолку всю хату задымили. Хуже ребятишек проказничают, а еще командиры.

Таран не курил и не любил, чтобы другие курили в его присутствии.

2

Штаб Тарана перебрался в Преображенку. Амелин хотел расположить его в пустовавшем дворце Фальц-Фейнов, но Прокофий Иванович не разрешил.

– Там еще по углам пахнет этой старой крысой Софкой, – сказал он брезгливо. – Давайте лучше займем бывшую рабочую казарму.

Партизанская пехота под командой Харченко разведывала и осваивала оборону по Турецкому валу. Левее ее стояла чаплынская кавалерия Баржака.

Через несколько дней прибыли первые гонцы от Гончарова и Чепурко – сообщили, какие пункты очищены от всякой контры и сколько взято при этом винтовок. Неволик прислал из Каланчака печеный хлеб, немного сала и десятка два трофейных сапог, переданных ему Чепурко. И только роздали эти сапоги, как началось первое боевое крещение – артиллерия белых на Перекопе открыла по партизанам огонь.

К артиллерийской стрельбе белых мы применились скоро: после того как двух ухарей задело шрапнелью, все стали по команде прятаться в укрытия. А вот боевые корабли Антанты, нахально разгуливавшие у самых берегов, все больше беспокоили нас.

Гончаров каждый день передавал тревожные сообщения. Матрос очень опасался десанта, но ничего не мог предпринять против англо-французской эскадры, то появлявшейся на рейде у Хорлов и Скадовска, то вдруг куда-то исчезавшей.

После очередного тревожного сообщения Гончарова Прокофий Иванович решил направить в Хорлы часть эскадрона Чепурко, чтобы усилить наблюдение за морем. В ответ на эхо брат командира Степан сказал с горечью:

– Что это, Прокофий, за мера? Ну, пошлем двадцать – тридцать кавалеристов смотреть за морем, а в море-то ведь они не пойдут? Корабли Антанты как гуляли у наших берегов, так и будут гулять.

– А ты что предлагаешь, моряк?

– Я вот что предлагаю: во-первых, надо сделать вылазку за Турецкий вал и добыть у белых хотя бы пару пушек, во-вторых, – во что бы то ни стало разжиться где угодно каким-нибудь катером. Вот тогда бы мы могли что-нибудь предпринять против Антанты.

– Ну, брат, катерок с парой пушчонок – это тоже полумера, – усмехнулся Прокофий Иванович. – Нам сегодня что важно? Не прохлопать высадки десанта, не дать интервентам вылезти на сушу. А если вылезут, то, я думаю, мы как-нибудь с ними справимся. Только бы узнать вовремя. Для этого мы и посылаем в Хорлы конных. Ну а насчет катеров и пушек мечтайте. И я мечтаю, и Харченко говорил мне, что он тоже мечтает о них. Почему не помечтать? Только давайте, ребята, и о деле не будем забывать. Вон рыжий Свыщ говорит, что капитан Шпехт задался целью уничтожить нас. Хочет вернуться из Крыма в свое имение…

Бывший чалбасский помещик Шпехт командовал белогвардейским отрядом, стоявшим за Турецким валом. Наши разведчики, побывавшие там, докладывали, что он готовится к наступлению. Ждет только, пока мороз подсушит грязь. Рассчитывает, уничтожив нас побыстрее, рвануться к Херсону на соединение с тамошними десантами интервентов, ну а заодно и в свое имение заглянуть.

Подморозило лишь в конце января. Это было кстати не только Шпехту, но и нам – надоело уже вязнуть в грязи, рвавшей обувь, да и коням было тяжко.

А на месте нам не сиделось. Приходилось все время колесить по уезду. То в Алешки – там самостийники собрали свой кулацкий конгресс и какой-то ротмистр Леснобродский грозился расправиться с большевиками. То в Копани – там эсеры Коваль и Василец организовали кулацкую самооборону и устраивали засады против красных. То на Ищенские хутора – там кулачье зверски убило председателя уездного ревкома Птахова и Кожушенко из укома партии.