Текст книги "Прозрачные предметы"

Автор книги: Степан Царёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Меня сейчас вытошнит, – сказал Хью, – я сыт по горло всей этой вашей гнусной мерзостью.

17

А сейчас поговорим о любви.

Какие заветные слова, какие молнии хранятся в складках и тайниках нашего сердца, под его мускулистой броней, своей раскраской напоминающей узор соседних скал! Но когда Хью Персон пытался выразить свою любовь в дни недолгого ухаживания и совместной жизни, он не знал, где найти слова, которые убедят, растрогают, вызовут ослепительно яркие слезы в ее безжалостных глазах. И наоборот, то, что слетало с его языка случайно, вне расчета на сочувствие и поэзию, какая-нибудь проходная фраза вызывала истерически-счастливую реакцию у этой рассудочной, в сущности несчастливой, женщины. Сознательные попытки терпели неудачу. Например, когда в какой– нибудь скучнейший час, без малейшего сексуального поползновения, он прерывал свои занятия, чтобы войти к ней в комнату и проползти на четвереньках, как экзотический, не описанный наукой, спустившийся с дерева ленивец, скулящий от обожания, равнодушная Арманда приказывала ему встать и прекратить валять дурака. Самые пылкие прозвища, которые он мог изобрести – мое безумие, госпожа моя, мое божество, моя собака, мой роскошный зверь, – лишь раздражали ее. «Почему, – спрашивала она, – ты не умеешь говорить со мной по-человечески, как джентльмен говорит с дамой, почему ты паясничаешь и не хочешь быть серьезным, простым, чтобы я могла тебе поверить?» Но любовь, объяснял он, ведь это самая невероятная вещь, реальная жизнь смехотворна, простой люд смеется над любовью. Он пытался поцеловать край ее юбки, прикусить складку на ее брюках, лодыжку, большой палец брезгливо отдергиваемой ноги – и пока он пресмыкался, а его неблагозвучный голос издавал сентиментальный любовный лепет и безрассудную ерунду, внятную ему одному, простое любовное признание становилось пародийным птичьим представлением, разыгранным одиноким самцом в отсутствие самки: длинная шея вытянулась, затем изогнулась, клюв опустился, шея распрямилась вновь. Все это заставляло его устыдиться самого себя, но он не мог остановиться, а она – понять его, ибо в такие моменты он не умел подобрать нужное слово, попасть клювом в червяка.

Он любил, несмотря на ее непригодность для любви. Арманда обладала множеством озадачивающих, хотя и не обязательно редких черт, каждую из которых он принимал как нелепую подсказку к заумной головоломке. Она называла мать скотиной, не понимая, разумеется, что больше не увидит ее после переезда с Хью в Нью-Йорк и смерти матери. Обожала устраивать тщательно подготовленные вечеринки, и вне зависимости от того, как давно состоялся тот или иной изысканный прием (десять, пятнадцать месяцев тому назад или еще раньше, до ее свадьбы, в Брюсселе или Витте), каждый из них и гвоздь их программы навеки запечатлевались в морозной атмосфере ее педантичного ума. Задним числом эти soirée рисовались ей как звезды на колышущейся завесе прошлого, а гости оказывались продолжением ее собственного «я»: лелеемые образы, которые с тех пор следовало рассматривать с сентиментальной почтительностью. Если Джулия или Джун, например, замечали, что не знакомы с театральным критиком С. (двоюродным братом покойного Шарля Шамара), тогда как и та и другая были участницами некой вечеринки, как это сохранилось в памяти Арманды, она могла гневно возразить, обрушивая на них свое презрение и по-змеиному извиваясь: «В таком случае вы наверняка забыли и те маленькие сандвичи от Père Igor (специальный магазин), которые вам так понравились». Хью никогда не встречал такого скверного характера, такого болезненного самолюбия, такого эгоцентризма. Джулия, катавшаяся с ней на лыжах и коньках, считала ее душкой, но остальные женщины относились к ней критически и, болтая по телефону, пародировали ее манеру и жалкие уловки при нападении и защите. Если кто-то говорил: «Незадолго до того, как я сломала ногу…» – она торжествующе перебивала: «А я ломала в детстве обе!» По какой-то непонятной причине она прибегала к ироническому и по большей части недовольному тону, когда на людях обращалась к мужу.

И какие странные причуды! Во время медового месяца, в последнюю ночь их пребывания в Стрезе (нью-йоркское издательство требовало его возвращения), она решила, что последние ночи статистически самые опасные в гостиницах, не имеющих пожарных лестниц, а их отель и впрямь выглядел пожароопасным на монументальный допотопный манер. Почему-то телевизионные режиссеры полагают, что нет ничего фотогеничней и увлекательней, чем хороший пожар. Однажды Арманда была напугана или делала вид, что напугана (любила привлекать к себе внимание), одной такой катастрофой на местном экране в программе итальянских теленовостей: маленькие язычки пламени, как слаломные флажки, большие языки, как прожорливые демоны, рассеченные кривыми струями воды, наподобие барочных фонтанов, и отважные пожарники в блестящих клеенчатых комбинезонах, поглощенные своим суетливым делом посреди фантасмагории дыма и разрушения. Той ночью в Стрезе она настаивала на репетиции (он в трусах, она в чудо-юдо пижаме) акробатической эвакуации в ненастную тьму посредством спуска по перегруженному лепниной фасаду гостиницы с четвертого этажа на второй и затем на пробежке по крыше галереи под возмущенно шумящими кронами. Напрасно Хью спорил с ней. Неугомонная Арманда утверждала с авторитетом опытного скалолаза, что это можно сделать, используя углубления в изощренном орнаменте декора, щедрые выступы и перила балкончиков, предоставлявшие свои услуги для осторожного спуска. Она велела следовать за ней и светить сверху фонариком. Так или иначе, от него требовалось быть рядом, чтобы прийти на помощь в случае необходимости, придерживать ее на весу, тем самым увеличивая ее маневренность, пока она нащупывала следующий выступ большим пальцем голой ноги.

Несмотря на силу своих рук, Хью был далеко не приспособленным к атлетике двуногим. Он запорол свой номер, застрял на карнизе под их балконом. Фонарик беспорядочно выхватывал из тьмы части фасада и затем выскользнул из рук. Он взывал со своего насеста, умоляя ее вернуться. Под его ногами резко открылся ставень. Хью ухитрился вскарабкаться обратно на свой балкон, продолжая выкрикивать ее имя в полной уверенности, что она погибла. В конце концов она нашлась в номере на третьем этаже, где он обнаружил ее, завернутую в одеяло, безмятежно курящую возлежа на кровати незнакомца, сидевшего рядом с ней на стуле и при появлении Хью уставившегося в журнал.

Ее сексуальные игры обескураживали и огорчали его. Он мирился с ними во время свадебного путешествия. Но они стали их привычной практикой и по водворении строптивой новобрачной в нью-йоркскую квартиру. Арманда постановила, что им следует регулярно заниматься любовью во время ланча, в гостиной, как на воображаемой сцене, под неумолчный аккомпанемент легкой болтовни: оба партнера одеты безукоризненно, он – в своем лучшем деловом костюме, галстук в горошек, она – в строгом черном платье с высоким воротом. В качестве уступки природе нижнее белье могло быть раздвинуто, даже расстегнуто, но только очень, очень пристойно, без малейшей заминки в изящном обмене светскими новостями: нетерпение считалось чем-то неподобающим, оголение – чудовищным. Газета или книга, взятая с кофейного столика, маскировала приготовления, без которых он не мог обойтись, бедняга Хью, и горе ему, если он хмурился или проявлял неловкость в решающую минуту; но куда хуже, чем ужасное стягивание длинного исподнего с резинкой, впивающейся в пах, или соприкосновение с ее жесткими, как чешуя, чулками, было требование одновременной непринужденной беседы о знакомых, политике, знаках зодиака, прислуге, со строгим запретом на спешку: подспудной работе надлежало быть выполненной исподтишка, до самого конца – в скрюченном, полусидячем положении на неудобном диванчике. Посредственная потенция Хью, возможно, не выдержала бы такого испытания, если бы Арманде удавалось тщательнее, чем она надеялась, скрыть возбуждение, извлекаемое ею из контраста между фантазией и действительностью, контраста, который в конечном счете свидетельствует о художественной утонченности, если вспомнить обычаи некоторых восточных народов – полных неучей во многих других отношениях. Его главная опора заключалась в ни разу не обманутом предвкушении расплывшегося восторга, мало-помалу оглуплявшего ее драгоценные черты, вопреки ее усилиям поддерживать связный разговор. В некотором роде он предпочитал декорации гостиной еще менее нормальной обстановке в тех нечастых случаях, когда она желала, чтобы он обладал ею в постели, под одеялом, пока она звонила по телефону, сплетничая с приятельницей или кокетничая с незнакомым ему типом. Способность нашего Персона выносить все это, находить разумное объяснение и т. д. располагает нас к нему, но также временами, увы, вызывает нескрываемую усмешку. Например, он сказал себе, что она отказывалась раздеваться, стесняясь маленьких девчоночьих грудей и шрама на бедре – горнолыжной травмы. Персон, ты дурак!

Была ли она верна ему в течение тех немногих месяцев, что им суждено было прожить в доверчивой, терпимой, веселой Америке? В их первую и последнюю совместную зиму она ездила несколько раз без него кататься на лыжах в Аваль (провинция Квебек) и в Чут (штат Колорадо). Оставаясь дома, он запретил себе думать о таких банальностях, как об измене: держать за руку другого мужчину или позволить ему поцеловать себя на прощание. Эти банальности вообразить ему было так же мучительно, как представить сладострастное соитие. В ее отсутствие железный люк в преисподнюю оставался закрытым, но стоило ей вернуться (лицо загорелое и сияющее, стан стройный, как у стюардессы, синее пальто с яркими плоскими пуговицами, наподобие золотых монет), как разверзалась бездна – и чертова дюжина ладных молодцов начинала суетиться вокруг нее, рвать ее на части в мотелях и закоулках его души, хотя в действительности, как нам доподлинно известно, она сходилась всего лишь с двенадцатью заправскими любовниками на протяжении этих трех своих поездок.

Никто, и менее всех ее мать, не понимал, почему Арманда вышла замуж за ничем не замечательного американца с не слишком надежной работой, однако нам пора заканчивать этот разговор о любви.

18

Во вторую неделю февраля, примерно за месяц до того, как смерть разлучила их, Персоны полетели в Европу: Арманда навестить свою мать, умирающую в бельгийской больнице (примерная дочь опоздала), а Хью, по заданию издательства, – проведать мистера R. и другого американского писателя, тоже поселившегося в Швейцарии.

Дождь лил как из ведра, когда он вышел из такси перед большим, старым и безобразным загородным домом R., стоящим над Версе. Прошел по выстланной гравием дорожке меж ручьями пузырящейся воды, бегущими по обеим ее сторонам. Входная дверь была приоткрыта, и, ступив на коврик, он с радостным удивлением увидел Джулию Мур, стоящую спиной к нему у телефонного столика в прихожей. Она опять завела соблазнительную прическу средневекового пажа, и на ней вновь была оранжевая блузка. Он кончил вытирать ноги, когда она положила трубку, – и тут выяснилось, что это совсем другая девушка.

– Простите, что заставила вас ждать, – сказала она, обратив к нему улыбающийся взгляд. – Я заменяю мистера Тамворта, он проводит отпуск в Марокко.

Хью был приглашен в библиотеку, хорошо обставленную, но определенно старомодную и плохо освещенную, наполненную энциклопедиями, словарями, справочниками, авторскими экземплярами книг в многочисленных изданиях и переводах. Он сел в кресло и достал из портфеля список вопросов для обсуждения. Два основных сводились к тому, как замаскировать нескольких уж слишком узнаваемых личностей в рукописи «Фигуральностей» и что делать с этим коммерчески непригодным названием.

И тут вошел R. Щеки его заросли трех-четырех-дневной щетиной, одет он был в нелепый комбинезон, удобный, как он считал, для размещения профессиональных принадлежностей: карандашей, шариковых ручек, трех пар очков, карточек, аптекарских резинок к ним, канцелярских скрепок и жала остроумия, которое после нескольких приветственных слов он направил на нашего Персона.

– Могу лишь повторить, – сказал он, усевшись в кресло, освобожденное для него Персоном, и указывая ему на такое же напротив, – то, что говорил уже не раз, а многократно: можно заменить одного кота на другого, но нельзя изменить моих героев. Что же до названия, синонимически равнозначного слову «метафора», – никаким степным кобылам не вытащить его из-под меня. Мой врач рекомендовал Тамворту запереть от меня винный погреб, что тот и сделал, спрятав ключ, который слесарь сможет продублировать только к понедельнику, а я, знаете ли, слишком избалован, чтобы покупать дешевые вина, продающиеся в деревне, так что все, что могу вам предложить, – вы мотаете головой, заранее и абсолютно правы, мой мальчик, – банку консервированного абрикосового сока! Теперь позвольте мне сказать еще несколько слов о заглавии и клевете в литературе. Видите ли, это письмецо, что вы мне написали, раззадорило меня. Мне возбраняется прикасаться к второсортным типам, но мои второстепенные персонажи поистине неприкасаемы, если позволите поиграть словами.

И он стал объяснять, что если истинный художник решил нарисовать персонаж на основе реального человека, любая переделка с целью камуфляжа равнозначна умерщвлению живого прототипа, наподобие того, знаете ли, как протыкается булавкой маленькая глиняная кукла – и соседская девушка падает замертво. Если книга поистине художественная, если это вино, а не вода, тогда она неуязвима в одном смысле и ужасно беззащитна в другом. Беззащитна, поскольку писатель, уступая кроткому редактору и заменяя стройную на полную или шатенку на блондинку, искажает как облик, так и нишу, его вмещающую, и всю часовню заодно; а неуязвима потому, что, как бы радикально вы ни изменили образ, его прототип все равно будет узнаваем по контуру прорехи, оставленной им в повествовательной ткани. И, кроме того, индивиды, в изображении которых его обвиняют, слишком высокомерны, чтобы признать свое присутствие в романе и обнаружить недовольство. И то сказать, их весьма устраивают сплетни на их счет в литературных салонах, они и сами будут внимать им avec un air savant[16]16
  С видом знатока (фр.).


[Закрыть], как говорят французы.

Проблема заглавия – «Фигуральности» – совсем из другой оперы. Читателям невдомек, что существуют два типа заглавия. Первый – название, подобранное автором-глупцом или умницей издателем уже после того, как книга написана. Это не более чем ярлык, приклеенный на соплях и прижатый кулаком. Большая часть худших наших бестселлеров может похвастаться такого рода названиями. Но есть и второй: заглавие, просвечивающее сквозь книгу как водяной знак, рожденное вместе с книгой, автор так привык к нему по мере накопления исписанных страниц, что оно представительствует за каждую из них. Нет, мистер R. не может поступиться «Фигуральностями».

Хью осмелился заметить, что читатель увидит в них фигу.

– Невежды! – прокричал мистер R.

Джулияподобная секретарша вбежала и объявила, что ему нельзя нервничать и перевозбуждаться. Великий человек с усилием поднялся, давая понять, что аудиенция окончена; трясясь и осклабясь, протянул Персону большую волосатую пятерню.

– Хорошо, – сказал Хью, – я, разумеется, передам Филу, как вы бескомпромиссны в отношении этих вопросов. До свидания, сэр, вы получите образец суперобложки на следующей неделе.

– До свидания, мой мальчик, надеюсь, достаточно скорого.

19

Мы снова в Нью-Йорке, и это их последний совместный вечер. Приготовив для них превосходный ужин (чуть дороговатый, возможно, но не слишком обильный, – ни она, ни он не были гурманами), полная Полина, горничная, которую они делили с бельгийским скульптором, жившим в роскошных апартаментах этажом выше, вымыла посуду и ушла в положенный час (девять пятнадцать или около того). Поскольку у нее была раздражающая привычка присесть на минуту перед телевизором, Арманда не включала его до ее ухода. Теперь она включила его, дала ему немного пожить, сменила канал и уничтожила картинку, фыркнув с отвращением (ее симпатии и антипатии в этих делах были лишены всякой логики, она могла страстно привязаться к одной или двум программам, а затем не прикасаться к ящику неделю, словно наказывая чудесное изобретение за проступок, известный только ей, Хью же предпочитал игнорировать ее непонятные размолвки с актерами и комментаторами). Она уже открыла книгу, но тут позвонила жена Фила пригласить ее на завтрашний просмотр лесбийской пьесы с актрисами-лесбиянками. Разговор их длился минут двадцать пять, Арманда пускала в ход доверительные интонации, а Филис говорила так громко, что Хью, сидевший за круглым столом с корректурой, мог бы слышать, если бы пожелал, обе стороны банальной переклички. Вместо этого он удовлетворился пересказом, которым Арманда угостила его, вернувшись на кушетку из серого плюша у фальшивого камина. Так случалось и раньше около десяти: внезапно сверху раздавалась резкая череда стука и скрежета – этот кретин опять тащил неуклюжую махину невидимой скульптуры, обозначенной в каталоге как «Полина без форм», из центра студии в тот угол, где она ночевала. В качестве неизбежной реакции Арманда уставилась на потолок и заметила, что, если бы сосед не был столь дружелюбен и услужлив, она бы давно пожаловалась двоюродному брату Фила (управляющему этого многоквартирного дома). Когда шум стих, она стала искать книгу, которую держала в руках перед тем, как зазвонил телефон. Ее муж всякий раз испытывал прилив особой нежности, примирявшей с беспросветной или жестокой сущностью того, к чему не очень счастливые люди применяют формулу «такова жизнь», испытывал всякий раз, как замечал в аккуратной, деловитой, педантичной Арманде красоту и беспомощность человеческой рассеяности. Вот он нашел предмет ее жалких поисков (на журнальной полке под телефоном), и, пока протягивал ей книгу, ему было позволено коснуться благоговейными устами ее виска и белокурой прядки. Затем он вернулся к корректуре «Фигуральностей», а она – к своей книге, оказавшейся французским туристическим справочником, предлагавшим множество роскошных ресторанов, рекомендованных и одобренных, но недостаточный выбор «уютных, тихих, удачно расположенных» гостиниц, отмеченных тремя и более звездочками, а иногда и маленькой эмблемой с красной птичкой на ветке.

– Смешное совпадение, – сказал Хью. – Один из его героев в весьма похабном пассаже, кстати, как пишется «гондола»?

– В чем же совпадение?

– Один из его героев, заглянув в путеводитель, говорит, как берут за живое слова «гондола не резиновая» и «поезд из Пизы».

– Пишется через «о», – сказала Арманда и дважды зевнула, сперва сдерживая зевок, а потом в открытую. – Не знаю, отчего я так устала. Только все эти зевки отгоняют сон. Пожалуй, приму сегодня новые таблетки.

– Попробуй вообразить, что ты скользишь на лыжах по очень гладкому склону. Я, например, в юности представлял себя играющим в теннис, и это часто срабатывало, особенно с новенькими белыми мячами.

Еще какое-то время она продолжала сидеть с потерянным видом, а затем с быстротой молнии пересекла комнату, ринувшись на кухню за стаканом.

Хью любил читать корректуру дважды, сначала в поисках опечаток, а затем ради достоинств текста. Он считал, что получается лучше, когда зрительный контроль предшествует умственной усладе. Теперь он предался последней, но, и не следя за ошибками, время от времени находил пропущенный ляп, свой или типографский. Он также с величайшей осторожностью позволял себе на полях второго экземпляра, предназначенного для автора, усомниться в некоторых шероховатостях стиля и правописания, надеясь на понимание, что не великий человек подвергается сомнению, а его грамматика.

После долгих обсуждений с Филом было решено ничего не предпринимать, пойти на риск осуждения за клевету, связанную с откровенным описанием запутанной любовной жизни автора. R. «оплатил это некогда одиночеством и раскаянием и теперь готов был расплатиться звонкой монетой с любым задетым им дураком» (сокращенная и упрощенная цитата из его последнего письма). В пространной главе куда более рискованного свойства (несмотря на высокопарный стиль), чем жалкие откровения модных беллетристов, которых он порицал, R. вывел мать и дочь, ублажающих молодого любовника изощренными ласками на высокогорном уступе над живописной пропастью и в других, менее головокружительных местах. Хью не был так коротко знаком с миссис R., чтобы оценить ее сходство с матроной из романа (отвислая грудь, рыхлые бедра, стоны во время совокупления, напоминающие самца енота, и т. д.); но дочь повадками, жестикуляцией, придушенной манерой речи и многими другими чертами, которые, хотя он и помнил их неотчетливо, была похожа, конечно, на Джулию, даром что автор сделал ее светловолосой и приглушил азиатскую прелесть ее красоты. Читал он увлеченно и сосредоточенно, но сквозь прозрачно струившуюся повествовательную ткань еще и помечал ошибки в корректуре (там – неверная буква, здесь – набрать курсивом), при этом его зрение и позвоночник (главный орган настоящего читателя) сотрудничали, а не мешали друг другу. Иногда он спрашивал себя, что, в сущности, значит данная фраза и как выглядит «фаллосоподобная слива» (не лучше ли заменить ее на грушу) и не следует ли в слове «вагиновидный» после «г» вместо «и» поставить «о». Словарь, которым он пользовался дома, намного уступал большому потрепанному редакционному, и теперь Хью был озадачен такими перлами, как «все золото Гинкго» или «песочно-бурая немейская шкура». Возникло сомнение по поводу имени эпизодического персонажа Адам вон Либриков: если это немец, то частицу «фон» нельзя писать через «в», и в любом случае ее трудно примирить с русским окончанием фамилии. А что если это хитрая анаграмма? В конце концов он зачеркнул свое замечание на полях, зато восстановил «правление Кнуда»[17]17
  Кнуд Великий (ок. 995—1035) – король Дании, Англии и Норвегии.


[Закрыть] в другом абзаце: менее проницательный корректор, поработавший до него (как Арманда, славянского происхождения), предлагал заменить «д» на «т» и писать слово с маленькой буквы.

Въедливый читатель Персон не был абсолютно уверен, что одобряет роскошный и не вполне законный стиль, и все же в лучшие моменты («пепельная радуга затравленной туманом луны») R. был чертовски выразителен. Хью поймал себя на том, что пытается определить на основе художественного вымысла, в каком возрасте и при каких обстоятельствах писатель совратил Джулию: в ее ли детстве, щекоча ее в ванной, целуя мокрые плечи, а затем в один прекрасный день завернутую в большое полотенце понес в свою берлогу, как об этом восхитительно поведано в романе? Или он начал заигрывать с ней в ее первый университетский год, когда читал в огромной студенческой аудитории за вознаграждение в две тысячи долларов один из своих рассказов, изданный и переизданный, но и в самом деле замечательный? Как хорошо иметь дарование такого рода!