Текст книги "Прозрачные предметы"

Автор книги: Степан Царёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

24

Прямое вмешательство в жизнь персонажа не входит в нашу компетенцию, а с другой стороны, выражаясь фигурально, его судьба не есть череда неизбежных предначертаний: некоторые «будущие» события могут быть вероятнее других, о'кей, но все они – химеры, и каждое причинно-следственное звено дело случая, даже если петля и впрямь затянулась вокруг вашей шеи, а тупая толпа уже затаила дыхание.

Какой бы воцарился хаос, если бы кое-кто из нас поддерживал мистера Икс, тогда как другие покровительствовали мисс Джулии Мур, чьи интересы, столь экзотические, как восточная диктатура, вошли бы в противоречие с интересами ее больного старого жениха, того самого мистера, нынче лорда Икс. Самое большее, на что мы способны, подталкивая нашего любимца в оптимальном направлении и с симпатией, не влекущей за собой ущерба для прочих, – это действовать как дуновение эола, используя легчайшее, самое косвенное давление, такое, как попытка спровоцировать сон, который, мы надеемся, наш избранник назовет пророческим, если вероятное событие действительно произойдет. На печатной странице слова «вероятное» и «действительно» следует тоже набрать курсивом, чтобы показать легкое дыхание ветерка, наклоняющее эти буквы. Мы нуждаемся в курсиве в отличие от авторов детских книг, хотя куда нам до их причуд и странностей!

Земной путь не прямолинеен, он похож на кружение в маскарадных одеждах вокруг собственного «я»: так овощи из нашей первой книжки с картинками окружали мальчика во сне – зеленый огурец, синий баклажан, красная свекла, картофелина-папа, картофелина-сын, по-девичьи тонкая спаржа и, ой-ёй-ёй, многие другие, их хоровод ускоряется и ускоряется, постепенно превращаясь в полупрозрачное кольцо полосатой раскраски вокруг мертвого персонажа или планеты.

И вот еще чего нам не стоит делать: объяснять необъяснимое. Кое-кто из смертных привык жить с тяжелым вывихом, предположением, что «реальность» – это не более чем «сон». Но было бы еще чудовищней, если бы ощущение сходства сна и реальности оказалось тоже сном, со встроенной в него галлюцинацией! И все же следует помнить, что нет миража без горизонта, как не бывает озерца без замкнутого контура прочной земли.

Мы обнаружили, что не можем обойтись без кавычек («реальность», «сон»). Поистине значки, которыми Хью Персон и сейчас испещряет поля корректуры, имеют метафизический и зодиакальный смысл! «От праха к праху» (мертвецы – народ компанейский, это по крайней мере ясно). Пациент одной из психушек, плохой человек, но хороший философ, будучи смертельно больным (жуткая фраза, которую не вылечишь никакими кавычками), записал в «Альбоме лечебниц и тюрем» Хью (разновидность дневника, который тот вел в эти кошмарные годы): «Принято считать, что человек, удостоверься он в существовании жизни после смерти, решил или оказался бы на пути к решению загадки бытия. Увы, две эти проблемы не обязательно сопряжены или связаны».

Прервем дальнейшее обсуждение на этой диковинной записи.

25

Чего ты ждал от своего паломничества, Персон? Лишь зеркального повторения старых пыток? Сочувствия от старого камня? Принудительного воссоздания невосстановимых пустяков? Поисков утраченного времени в самом прямом смысле этих простоватых переводных стишков «Je me souviens, je me souviens de la maison où je suis né»[20]20
  Помню, помню дом, где я родился (фр.).


[Закрыть] или поистине прустовского обретенного времени? Он не испытал здесь ничего (только один раз во время последнего подъема), кроме скуки и горечи. Что-то другое заставило его вернуться в унылый, скучный Витт.

Не вера в приведения. Кому захочется являться в виде пара (он не знал, что Жак был погребен под шестью футами снега в Чуте, штат Колорадо) на туристских маршрутах или в лачуге, добраться до которой ему помешали некие чары и чье название оказалось безнадежно перепутанным с «Драконитой» (алкогольный напиток, больше не производимый, но все еще рекламируемый на заборах и отвесных скалах). И все же нечто связанное с миром призраков заставило его проделать путь на другой континент. Сделаем пояснение.

Практически все сны, в которых она являлась ему после смерти, разворачивались на фоне не американской зимы, а швейцарских гор и итальянских озер. Он даже не нашел то место в лесу, где громкоголосая стайка маленьких туристов прервала незабываемый поцелуй. А ведь главной целью был момент контакта с ее подлинной сущностью в точно запомнившейся обстановке.

Вернувшись в гостиницу «Аскот», он жадно съел яблоко, стянул со стоном облегчения испачканные глиной башмаки и, не обращая внимания на мокрые носки и мозоли, залез в удобные городские туфли. Теперь опять к мучительному занятию!

Надеясь, что какая-нибудь маленькая зрительная подсказка поможет ему вспомнить номер комнаты, которую он занимал восемь лет назад, Хью прошел вдоль всего коридора третьего этажа и, чувствуя на себе пустые взгляды последовательных номеров, вдруг остановился: уловка сработала. Он увидел три черные цифры «313» на белой двери и моментально вспомнил, как говорил Арманде (обещала навестить его и боялась быть замеченной): «Мнемонически можно представить три фигурки в профиль: заключенный, идущий меж двух стражников, один – впереди, другой – сзади». Арманда возразила, что это слишком вычурно для нее, она просто запишет номер в записную книжку, лежавшую у нее в сумочке.

Собака протявкала за дверью: знак, сказал он себе, обитаемости жилья. Тем не менее эксперимент доставил ему удовольствие – удалось восстановить драгоценный кусочек прошлой жизни.

Затем он спустился вниз и попросил хорошенькую администраторшу позвонить в гостиницу в Стрезе, чтобы выяснить, может ли он получить дня на два комнату, где мистер и миссис Персон останавливались восемь лет назад. В какую гостиницу? Что-то вроде «Бью-Ромео». Она повторила название в правильной форме («Борромео») и сказала, что потребуется некоторое время. Он решил подождать в холле.

Там находились двое: дама, что-то евшая в дальнем углу (ресторан был закрыт, его не успели еще привести в порядок после фарсовой потасовки), и швейцарский бизнесмен, листавший потрепанный, очень старый номер американского журнала (Хью оставил его здесь восемь лет назад, но эту линию сюжета некому проследить). Столик перед швейцарским джентльменом был завален гостиничными проспектами и относительно недавними еженедельниками. Локоть его опирался на «Трансатлантик». Хью потянул за журнал, джентльмен буквально подпрыгнул на стуле. Извинения и контризвинения переросли в диалог. Английский месье Уайльда во многих отношениях напоминал язык Арманды как грамматически, так и интонационно. Его до крайней степени шокировала статья в «Трансатлантике» (одолжил его на минуту у Хью, послюнил большой палец, нашел нужное место и, похлопывая по странице тыльной стороной ладони, вернул эту пакость, открытую на возмутительной статье).

– Тут пишут о человеке, убившем свою супругу восемь лет назад и…

Администраторша, чей бюст над стойкой он видел отсюда в миниатюре, подавала ему знаки издалека. Она вышла из укрытия и направилась к нему.

– Они не отвечают, – сказала она, – хотите, чтобы я продолжала дозваниваться?

– Да, да, – сказал Хью, встав и наткнувшись на кого-то (на даму, только что завернувшую жирные объедки окорока в бумажную салфетку и теперь спешившую в выходу). – Да. Ой, простите! Да, дозвонитесь, ради бога, через справочную или еще как-нибудь.

Представляете, этот убийца получил жизнь, в виде пожизненного срока, восемь лет назад (так вот что получил Персон восемь лет назад, но растратил, растратил все это в кошмарном сне!), и теперь вдруг его выпустили, потому что, видите ли, он был примерным арестантом и даже учил своих сокамерников шахматам и эсперанто (а ведь наш Персон заядлый эсперантист), разным способам печь тыквенный пирог (Персон и впрямь был дока по части всякой выпечки), знакам зодиака, игре в подкидного дурачка, и так далее. Увы, для присяжных нынче задушить Фемиду так же просто, как насильнику – фемину.

Форменное безобразие, продолжал швейцарский джентльмен, пользуясь выражением, которое Арманда переняла от Джулии (теперь леди Икс), – форменное безобразие, как потакают преступности в наши дни. Не далее как сегодня мстительный официант, уличенный в краже ящика гостиничного вина (месье Уайльд, между прочем, рекомендовал другое), заехал метрдотелю в глаз, поставив тому здоровенный синяк, и пообещал еще кое-что погорячей. Вы думаете, гостиница обратилась в полицию? Черта с два, сэр, ничего подобного. Eh bien, что на самом верху, что на дне – ситуация одинакова. Интересовался ли когда-нибудь его двуязычный собеседник проблемой тюрем?

О да, будьте уверены. Он сам сидел, был госпитализирован, опять сидел, дважды представал перед судом за удушение юной американки (теперь леди Икс): «В одной из тюрем у меня был жуткий сокамерник – в продолжение целого года. Будь я поэтом – но я всего лишь корректор, – описал бы небесную природу одиночного заключения, радость чистого сортира, свободу мысли в идеальной тюрьме. Задача тюрьмы (улыбаясь месье Уайльду, взглянувшему на часы, но ничего не увидевшему), конечно же, не вылечить убийцу и не только наказать его: можно ли наказать человека, у которого все при нем, внутри него, вокруг него? Ее единственная задача, очень будничная, но логически неоспоримая, – помочь убийце избежать рецидива. Исправление? Поручительство? Не более чем химера или шутка. Животное не исправишь. С мелкими воришками вообще не стоит возиться: в их случае достаточно наказания. В наши дни получили хождение некоторые ошибочные тенденции в так называемых либеральных кругах. Скажу без обиняков: душегуб, считающий себя жертвой, не только убийца, но и дегенерат».

– Пожалуй, мне пора, – поскучнев, сказал бедняга Уайльд.

– Психбольницы, лазареты, лечебницы – обо всем этом я тоже знаю не понаслышке. Жить на отделении в компании примерно тридцати подлинных идиотов – это, доложу я вам, настоящий ад. Притворялся буйным, чтобы получить отдельную палату или быть запертым в изоляторе, – несказанный рай для такого пациента, как я. Казаться ненормальным – это был мой единственный шанс оставаться вменяемым. Тернистый путь. Атлетически сложенный санитар-тяжеловес любил наносить мне прямой удар меж двух оплеух – и я возвращался к благословенному одиночеству. Подумать только, всякий раз, когда мое дело отправлялось на пересмотр, тюремный психиатр в своем заключении жаловался на мой отказ обсуждать с ним то, что на его жаргоне называлось «супружеским сексом». С грустной радостью и грустной гордостью могу утверждать, что ни тюремщики (некоторые из них гуманны и остроумны), ни фрейдистские ищейки (все они болваны или жулики) не сломили и никак не изменили печального индивида, можно сказать персонажа, каким я являюсь.

Месье Уайльд, все-таки приняв его за пьяного или сумасшедшего, пошатываясь, ретировался. Хорошенькая администраторша (плоть остается плотью, пунцовое жало остается l'aiguillon rouge, и моя любовь не стала бы ревновать) снова принялась подавать ему знаки. Он встал и подошел к стойке. Гостиница в Стрезе была закрыта на ремонт после пожара. Mais (приподнят симпатичный указательный пальчик)…

Всю свою жизнь, отдадим ему должное, наш Персон испытывал странное чувство, знакомое трем знаменитым богословам и двум второстепенным поэтам, присутствия позади, за его плечом, большого, куда более мудрого, чем он, спокойного и сильного незнакомца, нравственно его превосходящего. Это и был, в сущности, его главный «теневой спутник» (критик– клоун нападал на R. за этот эпитет), но когда бы не вышеназванная прозрачная тень, мы бы не стали себя утруждать рассказом о нашем славном Персоне. Еще во время короткой своей пробежки между креслом в холле и этой девушкой, с ее восхитительной шеей, пухлыми губами, длинными ресницами и задрапированными прелестями, Персон отдавал себе отчет, что некто или нечто предупреждает его о необходимости сейчас же покинуть Витт в направлении Вероны, Флоренции, Рима, Таормины, если Стреза для него закрыта. Но он не послушался своей тени и, наверное, по большому счету, был прав. А мы-то думали, что ему еще предстоят годы земного прозябания; мы готовы были даже смахнуть, как перышко, эту девушку в его постель, но, в конце концов, ему решать, ему умирать, если он того захотел.

Mais! (междометие сильнее, чем союз «но» или «однако») у нее для него хорошие новости. Он хотел перебраться на третий этаж, не так ли? Сегодня он может это сделать. Дама с собачкой уезжает после двенадцати. Кстати, весьма занятная история. Оказывается, ее муж присматривал за собаками, пока их хозяева находились в отъезде. Дама, отправляясь в очередное путешествие, обычно брала с собой одного из животных, выбирая из тех, что поменьше и помеланхоличнее. Нынешним утром ее муж позвонил и сказал, что хозяин вернулся раньше, чем предполагалось, и с дикими воплями требовал вернуть своего любимца.

26

Гостиничный carnotzet[21]21
  Ресторан (швейц. нем.).


[Закрыть], довольно жалкое место, декорированный в пасторальном стиле, был почти пуст, но назавтра ожидались два больших семейства, а также должен или был бы должен появиться (складки глагольного времени пребывают в полном беспорядке по отношению к наблюдаемому нами пространству) очень милый маленький ручеек немцев во второй, более дешевой половине августа. Незнакомая толстуха в фольклорном костюме, выставляющем напоказ изрядное количество кремового бюста, сменила младшего из двух официантов, и черный синяк оттенял левый глаз угрюмого метрдотеля. Нашему Персону предстояло перебраться в 313 номер сразу после обеда; он отметил предстоящее событие, выпив умеренную дозу Кровавого Ивана (водка с томатным соком) перед гороховым супом, бутылкой рейнвейна со свининой (загримированной под «телячьи котлетки») и двойным коньяком с кофе. Месье Уайльд смотрел в другую сторону, пока спятивший или накачавшийся наркотиками американец проходил мимо его столика.

Комната была в точности такой, какая требовалась или потребуется (опять путаница с временами!) для свидания с нею. Кровать в левом ближнем углу стояла аккуратно покрытая попоной, и горничная, которая вскоре постучит или может постучать перед тем, как войти, не будет или не должна быть допущена, если соответствующие декорации, все эти двери и кровати, еще сохранятся. На прикроватном столике не начатая пачка сигарет и дорожный будильник соседствовали с нарядно завернутой коробкой, содержавшей зеленую статуэтку лыжницы, просвечивавшую сквозь двойную обертку. Маленький коврик у кровати, того же бледно-голубого цвета, что и покрывало, был все еще подоткнут под ночной столик, но поскольку она заранее отказалась (чопорная! капризная!) остаться до рассвета, то не увидит, так никогда и не увидит этот маленький смиренный коврик, верный своему долгу встретить первый солнечный зайчик и принять прикосновение заклеенных пластырем пальцев ноги нашего героя. Букет из васильков и колокольчиков (их разноголосые оттенки затеяли любовную ссору) был поставлен либо помощником управляющего, уважавшим чувства, либо самим Персоном в вазочку на комоде рядом с неряшливо брошенным галстуком, являвшим третью разновидность голубизны, но другого материала и фасона («шелковый шалопай»). Смесь брюссельской капусты и картофельного пюре, живописно перемешанную с розоватым мясом, удалось бы разглядеть, если как следует настроить фокус, совершающую энергичные пертурбации в пищеварительных недрах Персона, а также различить в этом месиве комков и слизи две или три яблочные косточки – жалкие остатки предыдущей трапезы. Его сердце, вылепленное в форме слезы, по своим размерам казалось недостаточным для такого детины.

Возвращаясь на общепринятый уровень, мы видим черный плащ Персона на крюке и пепельно-серый костюм на спинке стула. Под маленьким письменным столом с множеством бесполезных ящиков, пребывающим в правом углу освещенной лампой комнаты, на дне мусорной корзины, недавно вытряхнутой горничной, остался кусочек сала и обрывок бумажной салфетки. Маленький шпиц дремлет на заднем сиденье «гамилькара», который ведет супруга хозяина собачьего приюта назад в Трю.

Персон зашел в ванную, облегчил мочевой пузырь и подумал было принять душ, но она могла прийти в любую минуту, если только вообще придет! Он надел свой нарядный свитер с черепашьим воротом и достал последнюю таблетку снотворного, о которой помнил, но не сразу обнаружил в кармане пиджака (забавно, какие трудности испытывают иные люди при попытке с первого взгляда различить правую и левую стороны пиджака, повешенного на спинку стула). Она любила говорить, что настоящий мужчина должен быть всегда безупречно одет, но слишком часто мыться ему не следует. Запах мужских подмышек может, утверждала она, быть весьма привлекательным в определенных ситуациях, и только дамы и горничные пользуются дезодорантами. Никогда в своей жизни он никого и ничего не ждал в таком возбуждении. Его лоб покрылся испариной, его трясло, коридор оставался пустынным и безмолвным, постояльцы гостиницы, которых было не так уж много, в основном находились в фойе, болтая, играя в карты или просто сладко балансируя на зыбкой грани сна. Он откинул покрывало и положил голову на подушку, в то время как каблуки его ботинок все еще касались пола. Наши новички любят наблюдать за такими забавными пустяками, как неглубокая лунка в подушке, видимая сквозь лоб персонажа, лобную кость, зыблющийся мозг, затылочную кость, кожу на затылке и черные волосы на нем. В начале нашего неизменно ошеломительного, иногда пугающего инобытия такого рода невинное любопытство (ребенок, играющий с зыблющимися преломлениями в воде ручья, чернокожая монахиня в заполярном монастыре, с восхищением прикасающаяся к хрупкому механизму своего первого одуванчика) вполне простительно, особенно если персонаж и тени сопутствующей ему материи прослеживаются от колыбели до морга. Персон, наш персонаж, находясь на воображаемой грани воображаемого блаженства, когда послышались шаги Арманды, вычеркнул оба эпитета на полях корректуры, всегда слишком узких для исправлений и вопросов. Вот где дрожь искусства пробегает по позвоночнику с куда большей силой, чем сексуальный восторг или метафизический ужас.

В этот момент ее теперь не поддающегося вычеркиванию появления сквозь прозрачную дверь его комнаты он почувствовал возбуждение, свойственное авиапассажиру при взлете – и (воспользуемся неогомеровской метафорой) земля наклоняется, затем возвращается в горизонтальное положение, и, не успев опомниться, мы оказываемся в тысяче метров от земли, над облаками (пушистыми, легкими, очень белыми, более или менее широко разбросанными), словно покоимся на предметном стекле в небесной лаборатории, и сквозь это стекло, далеко внизу, проступают кусочки пряничной земли с инкрустацией селений, изъеденный склон холма, круглое озерцо кубового цвета, густая зелень соснового бора. Входит стюардесса с разноцветными напитками, это Арманда, только что принявшая его предложение выйти за него замуж, хотя он предупреждал, что она многое переоценивает: удовольствие от вечеринок в Нью-Йорке, важность его работы, будущее наследство, писчебумажный бизнес его дядюшки, горы Вермонта, – и тут самолет разваливается и взрывается сухим кашлем.

Кашляя, Персон приподнялся и сел; в удушливой тьме он попробовал зажечь свет, но щелчок выключателя был так же неэффективен, как попытка пошевелить парализованной конечностью. Поскольку кровать в его прежнем номере на четвертом этаже стояла далеко от окна, он по ошибке бросился к двери и приоткрыл ее, вместо того чтобы спастись, что казалось ему возможным, через окно, которое не было закрыто и распахнулось еще шире, как только смертоносный сквозняк втолкнул в комнату дым из коридора.

Огонь, сначала питавшийся промасленными тряпками, подброшенными в подвал, а затем усиленный горючей жидкостью, разлитой тут и там на ступенях и стенах мстительной рукой, стремительно распространялся по гостинице, хотя, «к счастью», как выразилась на следующее утро местная газета, «погибли немногие, поскольку большинство комнат пустовало».

Теперь язычки пламени карабкались по ступеням, по двое, по трое, цепочкой краснокожих, рука об руку, воин за воином, быстро переговариваясь и распевая. И все-таки не их жар, а ядовитый черный дым вынудил Персона отступить в комнату; «excusez– moi», – сказал вежливый огонек, проскальзывая в открытую дверь, которую Персон тщетно пытался закрыть. Окно захлопнулось с такой силой, что стекла разлетелись дождем рубиновых осколков, и он понял, задыхаясь, что буря снаружи помогает пожару внутри. Он еще попытался выбраться вон, но с этой стороны здания не было ни балконов, ни карнизов. Он был уже у окна, когда длинный язычок с лиловой каймой, пританцовывая, остановил его изящным жестом одетой в перчатку руки. Через рушащиеся деревянные оштукатуренные перегородки до его слуха донеслись человеческие крики, и одно из его последних ошибочных представлений состояло в том, что это возгласы людей, спешащих ему на помощь, а не вопли товарищей по несчастью. Разноцветные вихри кружились вокруг него, напомнив ему вдруг страшную картинку в детской книжке о торжествующих овощах, вращающихся все быстрей над мальчиком в ночной рубашке, отчаянно пытающимся проснуться и стряхнуть головокружительное светящееся сновидение. Последним откровением стала раскаленная книга или коробка, совсем прозрачная и пустая. Вот оно, как мне хочется верить, не грубое страдание физической смерти, а ни с чем не сравнимые муки таинственного душевного маневра, необходимого для перехода из одного бытия в другое.

Что я тебе скажу? Полегче, мой мальчик.