Текст книги "Прозрачные предметы"

Автор книги: Степан Царёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

13

Теперь нам нужно увидеть в фокусе главную улицу Витта, какой она была в четверг, на следующий день после ее звонка. Улица полна прозрачными людьми и случаями из их жизни, в которых мы можем увязнуть с ангельской или авторской старательностью, но нам следует выделить для нашего сообщения только одного Персона. Не слишком большой любитель прогулок, он ограничился ленивым осмотром деревушки. Унылый автомобильный поток шелестел рядом с ним, некоторые из машин с неповоротливой усталостью подыскивали место для парковки, другие возвращались из или направлялись в более модный курорт Тур, в двадцати милях к северу от Витта. Он несколько раз прошел мимо одряхлевшего источника, струившегося по отороченному геранью желобу, выдолбленному в бревне, осмотрел почту и банк, церковь и туристическое бюро, почерневшую от времени хижину, которой пока позволили уцелеть, с ее капустным огородом и распятием пугала на фоне прачечной и пансиона.

Выпил пиво в двух разных пивных. Задержался перед спортивным магазином, еще немного потоптался и купил серый свитер с черепашьим воротом и маленьким, очень трогательным американским флагом, вышитым на груди, под самым сердцем. «Сделано в Турции», – проболтался ярлычок.

Он подумал, не пора ли еще раз чего-нибудь выпить, и тут увидел ее, сидящую в кафе, под тентом. Кинулся к ней, думая, что она одна; затем заметил, слишком поздно, вторую сумочку на соседнем стуле. В ту же минуту ее спутница вышла из внутреннего зала и, садясь на свое место, произнесла со славным нью-йоркским акцентом и хрипотцой блудницы, которую он узнал бы и в раю:

– Сортир – сущее издевательство.

Тем временем Хью Персон, не в силах сбросить с лица счастливо смеющуюся маску, подошел к столику и был приглашен присоединиться к ним.

Дама за смежным столиком, комически похожая на покойную тетушку Персона Мелиссу, которую мы очень любим, читала l'Erald Tribune. Арманда как чувствовала (в вульгарном смысле этого слова), что Джулия Мур знакома с Персиком. И Джулия не отрицала их знакомства. Не возражал и Хью, ни в коем случае. Не будет ли возражать вылитая копия его тетушки, если он одолжит у нее лишний стул? Ради бога. Добрая душа с пятью кошками, жившая в игрушечном коттедже, в конце березовой аллеи, в тихой части…

Перебив нас оглушительным грохотом, бесстрастная официантка, по-своему тоже несчастная женщина, уронила поднос с пирожными и напитками и присела на корточки, словно рассыпавшись на множество мелких жестов, свойственных ей, меж тем как ее лицо сохраняло скучающее выражение.

Арманда поведала Персику, что Джулия специально приехала из Женевы, чтобы обсудить с ней ряд русских фраз, которыми она, Джулия, отправлявшаяся завтра в Москву, хотела «поразить» своих друзей в СССР. Персик прилетел из Штатов ради ее отчима.

– Бывшего отчима, слава богу, – сказала Джулия. – Кстати, Персик, если таков твой европейский псевдоним, ты можешь нам помочь. Арманда права, я хочу произвести впечатление на знакомых в Москве, обещавших свести меня с одним знаменитым молодым советским поэтом. Она научила меня нескольким потрясающим словам, но мы застряли (достала клочок бумаги из сумочки)… я хочу знать, как сказать: «Какая миленькая церквушка, какой здоровенный сугроб». Понимаешь, мы сначала делаем это по-французски, и она думает, что «сугроб» – это rafale de neige, но я уверена, что это не rafale по-французски, не «метла» по-русски, или как они там называют метель?

– Нужное вам слово, – сказал Персон, – congère, женский род, я знаю его от матери.

– Тогда это «сугроб» по-русски, – сказала Арманда и сухо добавила: – Только снега ты в августе там не увидишь.

Джулия рассмеялась. Джулия выглядела счастливой и здоровой. Джулия стала еще миловидней, чем два года назад. Будет ли теперь она мне сниться с этими новыми бровями, длинноволосая? Как быстро сны подстраиваются под новую моду? Сохранится ли в следующем сне ее прежняя прическа японской куклы?

– Позвольте мне для вас что-нибудь заказать, – Сказала Арманда Персику, не подкрепляя, однако, свое предложение жестом, сопровождающим обычно такую фразу.

Персик решил, что хочет чашку горячего шоколада. Бесовский соблазн встретить давнюю пассию на людях! Арманде, разумеется, ничто не угрожает. Она принадлежит к другой категории, вне конкуренции.

Хью вспомнил знаменитую новеллу R. «Трилистник времени».

– Ты не помнишь, Арманда, какое еще слово мы не могли перевести?

– Мы сидим над этим уже два часа, – сказала Арманда с раздражением, не понимая, судя по всему, что опасаться ей нечего. Соблазн был совершенно другого, чисто интеллектуального или художественного порядка и так подробно исследован в «Трилистнике времени»: некий респектабельный господин в синем, как ночь, смокинге ужинает на освещенной террасе с тремя декольтированными грациями – Алисой, Виолой и Синтией, впервые видящими друг друга. А – его бывшая любовь, В – его нынешняя подруга, С – его будущая жена.

Тут он пожалел, что не заказал кофе, как Арманда или Джулия. Шоколад оказался отвратительным. Вам подавали чашку горячего молока, отдельно – кусочек сахара и нарядно выглядевший пакетик. Отрываете верхнюю кромку пакетика. Добавляете бежевую пыль содержимого к безнадежно однородному молоку в чашке. Делаете глоток и спешите положить сахар. Но никакой сахар не в состоянии улучшить пресный, унылый, недобросовестный вкус.

Арманда, следившая за всеми стадиями удивления и недоверия, улыбнулась и сказала: «Теперь вы знаете, до чего дошел в Швейцарии горячий шоколад. Моя мать, – продолжила она, обращаясь к Джулии, которая с разоблачительной бесцеремонностью общего прошлого (хотя сейчас она гордилась собственной скрытностью) сделала выпад ложечкой в направлении чашки Хью и взяла содержимое на пробу, – моя мать даже расплакалась, когда впервые ей подали эту гадость: видите ли, она с такой нежностью лелеяла воспоминания о горячем шоколаде своего приторного детства».

– Весьма отвратно, – подтвердила Джулия, облизывая полные бледные губы, – и все же лучше это, чем наш американский сиропчик.

– Вот-вот, ты самое непатриотичное существо на свете, – сказала Арманда.

Очарование прошедшего времени заключалось в его тайне. Зная Джулию, он был более или менее уверен, что она не расскажет швейцарской подруге об их романе – маленьком десерте среди бесчисленного множества блюд. В это драгоценное и хрупкое мгновение он и Джулия (Алиса и герой) заключили соглашение о минувшем, неосязаемый пакт, направленный против реальности, представленной шумным уличным перекрестком с шуршащими автомобилями, деревьями и незнакомцами. Вершину В данного треугольника замещал сам город Витт, тогда как главной незнакомкой – и в этом притаился источник еще одного восторга – была его завтрашняя возлюбленная, Арманда, но Арманда так же не предвидела будущего (которое автор, разумеется, знает во всех деталях), как и не представляла прошлого, чей привкус только что вновь пережил Хью вместе с присыпанным коричневой пудрой молоком. Хью, сентиментальный дурачок и, по правде говоря, не слишком оригинальный человек (оригинальные люди выше таких вещей, он же был всего лишь славным малым), пожалел, что музыка не сопровождала эту сцену: никакого румынского скрипача, надрывающего тебе душу свадебным гимном в честь двух переплетенных монограмм. Не было даже механического подвывания «Влечения» (вальс), льющегося из репродуктора в кафе. И все же присутствовало нечто вроде подспудного ритма, организованного голосами прохожих, позвякиванием посуды и дыханием альпийского ветерка в бесстрастной кроне каштана на углу.

Пора было расходиться. Арманда напомнила ему о завтрашнем свидании. Джулия попрощалась с ним за руку и попросила пожелать ей удачи, когда она обратится к этому страстному, знаменитому поэту со словами je t'aime по-русски, что в самозабвенном ее исполнении прозвучало как yellow blue tibia (елу-блу– тибья). Они расстались. Девушки сели в элегантный двухместный автомобиль Джулии. Хью пешком направился в гостиницу, но резко остановился, чертыхнулся и пошел назад за забытым свертком.

14

Пятница, утро. Быстрая кока-кола. Отрыжка. Бритье на скорую руку. К обычной одежде добавлен вчерашний свитер. Последнее совещание с зеркалом. Вырвал черный волосок из розовой ноздри.

Первое разочарование поджидало его ровно в семь на месте свидания (площадь перед почтамтом), где он увидел ее в сопровождении трех молодых атлетов: Джека, Джейка и Жака, чьи бронзовые физиономии он уже лицезрел рядом с ней на одной из последних фотографий в четвертом альбоме. Заметив его огорчение по судорожным движениям кадыка, она весело спросила, уж не передумал ли он присоединиться к ним, «потому что мы хотим пешком добраться до той единственной канатной дороги, что работает летом, и это, имейте в виду, нелегкое восхождение, если нет привычки». Белозубый Жак, приобнимая нашу красавицу, доверительно заметил, что месье неплохо бы надеть более крепкую обувь, но Хью возразил, что в Штатах совершают походы в любых старых башмаках, даже в тапочках. «Мы рассчитываем, – сказала Арманда, – уговорить вас встать на лыжи, наше снаряжение там, наверху, у смотрителя, он-то наверняка подберет для вас что-нибудь подходящее. Технику поворотов вы освоите в пять уроков. Не правда ли, Персик? И думаю, вам понадобится теплая куртка: здесь у нас лето, а там, на высоте девяти тысяч футов, холодно, как на полюсе». – «Малышка права», – сказал Жак с театральным восхищением Армандой, потрепав ее по плечу. «Сорокаминутная прогулка, – сказал один из близнецов, – хорошая разминка перед выходом на склон».

Вскоре выяснилось, что Хью за ними не угнаться, тем более не достичь отметки в четыре тысячи футов, чтобы сесть в кабину фуникулера над северной окраиной Витта. Обещанная легкая разминка оказалась чудовищным предприятием, хуже, чем что– либо пережитое на школьных пикниках в Вермонте или Нью-Хемпшире. Тропа то круто взбиралась вверх, то спускалась по скользкому склону вниз, то снова карабкалась на следующую гору, была иссечена старыми колеями, перевита корнями, камениста. Перед потным, несчастным Хью подрагивал белокурый пучок на затылке Арманды, легко поспевавшей за ловким Жаком. Английские близнецы вышагивали в арьергарде. Окажись темп не таким быстрым, Хью, возможно, осилил бы это несложное восхождение, но бессердечные и невнимательные спутники стремились вперед без всякого снисхождения к нему, едва не взбегая по крутым участкам и лихо соскальзывая по спускам, которые Хью одолевал, расставив руки, в позе униженного просителя. Он отказался воспользоваться предложенной ему тростью, но в конце концов, после двадцатиминутной пытки, запросил короткую передышку. К его огорчению, не Арманда, а Джек и Джейк остались с ним, пока он сидел на камне, склонив голову и тяжело дыша; бусина пота свисала с его заострившегося носа. Молчаливые близнецы обменивались красноречивыми взглядами, стоя поодаль от него на тропе, руки в боки. Хью почувствовал, что симпатия к нему тает, и попросил их продолжать путь: он их догонит. Когда они убрались, он немного подождал и заковылял назад, в деревню. В прогалине меж двух лесных массивов он снова передохнул, на этот раз над обрывом, где слепая, но отзывчивая скамья была поставлена перед восхитительным видом. Закурив, он заметил своих спутников высоко над ним, в красном, розовом, сером, голубом, машущих ему с утеса. Он помахал в ответ и продолжил свой мрачный спуск.

Но Хью Персон не сдался. Экипированный по– другому, с альпенштоком, с жевательной резинкой во рту, он присоединился к ним на следующее утро. Попросил их придерживаться своего темпа, нигде его не ждать, и добрался бы до канатной дороги, если бы не заблудился в ежевичных зарослях в конце просеки. Следующая попытка, через день или два, оказалась более успешной. Он почти преодолел лесистую часть склона, но изменилась погода, опустился влажный туман, и он два часа провел в удушливом хлеву, поджидая, когда клубы тумана рассеются и проглянет солнце.

В другой раз он вызвался нести пару ее новых лыж, крокодилово-зеленых, странных, из полиуретана и металла. Их диковинные крепления выглядели как двоюродные братья ортопедических приспособлений, помогающих передвигаться калеке. Ему позволили взвалить на плечи эти драгоценные лыжи, показавшиеся поначалу сказочно легкими, но затем потяжелевшие, как малахитовые бруски, под которыми он шел, пошатываясь, вслед за Армандой, как клоун, меняющий реквизит на цирковой арене. Его освободили от этой ноши, как только он решил передохнуть. Ему предложили в качестве замены картонный пакет с четырьмя апельсинами, но он оттолкнул его от себя.

Наш Персон был упрям и чудовищно влюблен. Сказочное сопротивление своей готической силой препятствовало, казалось, всем его попыткам взять неприступную крепость дракона. На следующей неделе ему это наконец удалось – и он перестал быть обузой.

15

Пока он сидел, потягивая ром, на залитой солнцем террасе Café du Glacier под, подъемником в Драконите и весьма самодовольно разглядывал в алкогольной эйфории горного воздуха лыжную трассу (какое волшебное зрелище после всей этой слякоти и примятой травы!), пока он любовался девственной ее белизной и голубоватым узором в елочку на снегу, разноцветными маленькими фигурками, нанесенными кистью случая на сверкающе-белый фон, как на полотне фламандского мастера, Хью говорил себе, что все это могло бы стать прекрасной обложкой для автобиографии знаменитого лыжника «Записки снежного человека» (тщательно исправленной и переделанной множеством редакционных рук), чью рукопись он недавно вычитывал, проверяя такие термины, как «торможение плугом» и «авальман». Забавно было наблюдать, попивая уже из третьего бокала, за разноцветными маленькими человечками, проносящимися мимо, теряющими здесь лыжу, там палку или победоносно петляющими в облаке серебряной пыли. Хью Персон, теперь переключившись на вишневый ликер, прикидывал, не последовать ли ее увещеванию («такой большой симпатичный увалень, такой спортивный янки – и не может скатиться с горы!») и уподобиться тому или этому парню, летящему вниз лихо присев на лыжах, или, наоборот, новичку, обреченному снова и снова разыгрывать после падения пантомиму блаженной и благодушной прострации.

Ему так и не удалось ослепленными, слезящимися глазами высмотреть в этом горнолыжном муравейнике силуэт Арманды. И все-таки однажды он поверил, что ухватил ее взглядом, скользящую и вспыхивающую в огненно-красной куртке, без шапки, мучительно-привлекательную, вот тут, здесь, и уже там, перелетающую через снежный ухаб, все ближе и ближе, ловко пригнувшуюся – и внезапно превратившуюся в незнакомку в лыжных очках.

В этот момент она появилась с другой стороны террасы – в зеленой нейлоновой куртке, с лыжами в руках, в невероятных ботинках. Он провел достаточно много времени в швейцарских спортивных магазинах, изучая лыжное обмундирование, чтобы знать, что на смену кожаной обуви пришел пластик, а шнурки заменены тугими зажимами. «Вы как первая девушка на Луне», – сказал он, показывая на ее ботинки, и если бы они не облегали ногу так плотно, она бы повела пальцами внутри, как делает женщина, когда хвалят ее туфли (смеющиеся пальчики, отзывающиеся на щекотку льстивых губ).

– Послушай, – сказала она, разглядывая свои Mondstein Sexy (их диковинное название), – я оставлю лыжи здесь, переодену ботинки, и мы вдвоем вернемся в Витт. С Жаком я поссорилась, оставила его с любезными дружками. С этим, слава богу, покончено.

Сидя напротив него в надмирной колыбели фуникулера, она изложила сравнительно благопристойную версию того, о чем впоследствии поведала ему в отвратительно ярких подробностях. Жак настаивал на ее присутствии при коллективных занятиях онанизмом с близнецами Блейками в их шале. Однажды он уже заставил Джека показать ей свой инструмент, но она возмутилась и потребовала вести себя прилично. А теперь Жак преподнес ей ультиматум: либо она присоединится к их гнусным играм, либо он перестанет быть ее любовником. Она готова быть ультрасовременной социально и сексуально, но это не только вульгарно и оскорбительно, а еще и старю, как Греция и Рим.

Гондола так и скользила бы вечно в голубоватой дымке райского блаженства, если бы здоровяк служитель не остановил ее перед тем, как навсегда запустить в обратном направлении. Они огляделись. Вокруг ангара, где механизм выполнял свою скромную и бесперебойную работу, стояла весна. Арманда с вежливым «Excuse me» отлучилась на минуту. Коровы паслись вблизи уборной среди одуванчиков. Радиомузыка доносилась из соседнего кафе.

В робком трепете зарождающейся любви Хью спрашивал себя, сможет ли он осмелиться поцеловать ее, улучив подходящий момент во время спуска по петляющей дороге. Он попробует, как только они достигнут рододендровых зарослей, где они остановятся: она, чтобы снять куртку, он – вынуть камешек из правого башмака. Рододендроны и можжевельник уступили место ольхе, и голос знакомой неуверенности начал уговаривать его отложить извлечение камешка и легкий, как бабочка, поцелуй до другого случая. Они вошли в еловый лес, она остановилась, огляделась и сказала так буднично, как будто предложила собирать грибы или малину:

– А сейчас можешь овладеть мной. Я знаю хорошее мшистое местечко, вон за теми деревьями, там никто нам не помешает, если ты сделаешь это быстро.

На мху валялась апельсиновая корка. Он хотел обнять ее в качестве прелюдии, необходимой для его нервной плоти («быстро» было ошибкой), но она по-русалочьи отстранилась и присела на черничный куст, чтобы снять ботинки и брюки. Его неприятно удивила ворсистая ткань толстых вязаных черных рейтуз, которые она носила под брюками Она позволила спустить их лишь настолько, насколько это было необходимо. И не дала целовать себя и ласкать ляжки.

– Да, не повезло, – сказала она в конце концов, но когда привстала, чтобы натянуть рейтузы, он вдруг обрел силу сделать то, что от него требовалось.

– А теперь домой, – сказала она своим обычным нейтральным тоном, и они в молчании продолжили свой, уже короткий, спуск.

Со следующим поворотом тропы в поле их зрения возник первый сад Витта, а за ним внизу можно было разглядеть блеск ручья, лесопилку, скошенные луга, коричневые коттеджи.

– Ненавижу Витт, – сказал Хью. – Ненавижу жизнь. Ненавижу себя. Ненавижу эту гадкую старую скамью. – Она остановилась посмотреть в направлении его отчаянного жеста, и он обнял ее. Попыталась увернуться от его губ, но он настоял на своем. Вдруг она сдалась и случилось маленькое чудо: дрожь нежности пробежала по ее лицу, как водная рябь под ветерком. Ее ресницы намокли, плечи сотрясались в его объятиях. Эта минута нежной агонии никогда больше не повторилась, можно сказать, никогда не была дарована ему с такой очевидностью, – до самой гробовой доски; и все же та короткая судорога, в которой она растворилась вместе с солнцем, вишневыми деревьями, прощенным им пейзажем, задала тон его новому существованию со значением «все прекрасно», несмотря на перемены в ее настроении, глупейшие капризы, грубейшие требования. Этот поцелуй, а не то, что ему предшествовало, стал подлинным началом их романа.

Она молча высвободилась. Длинный выводок школьников, подгоняемых учителем, взбирался по крутой тропе. Один из них вскарабкался на большой соседний камень и спрыгнул с него с радостным визгом.

«Grüss Gott»[14]14
  Здравствуйте (нем.).


[Закрыть], – сказал учитель, поравнявшись с Армандой и Хью. «Приветик», – отозвался Хью. «Он думает, что ты сумасшедший», – сказала она.

Миновав буковую рощу и пройдя по мостику через ручей, они оказались на окраине Витта. Срезав угол по пыльному склону меж недостроенных шале, вышли к вилле «Настя». На кухне Анастасия Петровна расставляла в вазах цветы. «Мама, иди сюда, – крикнула Арманда по-русски, – я жениха привела!»

16

Витт мог похвастаться новым теннисным кортом. Как-то раз Арманда вызвала Хью на поединок.

Еще в раннем детстве с его ночными страхами сон давался Хью нелегко. Пытка имела двоякий характер. Приходилось иногда часами задабривать черного истукана ночи механическим воспроизведением одного и того же дневного образа, – но это еще полбеды. Другая половина относилась к полубезумному состоянию, в которое сон ввергал его, когда наконец приходил. Он не мог представить, что у добропорядочных людей бывают такие неприличные и абсурдные кошмары, раздирающие ночь и продолжающие вибрировать в сознании в течение дня. Ни случайные рассказы о дурных снах, услышанные им от друзей, ни фрейдовские сонники с их смехотворным анализом не были похожи на сложную злокозненность его едва ли не еженощных переживаний.

В отрочестве он попытался решить первую часть проблемы изобретательным способом, помогавшим лучше, чем таблетки (слишком слабые давали слабый сон, слишком сильные усиливали яркость чудовищных видений). Способ, открытый им, состоял в воображаемом повторении, с точностью метронома, последовательных телодвижений спортивной игры. Единственной игрой, которую он освоил в детстве и не забыл в свои сорок лет, был теннис. Он не только весьма сносно играл в него с какой-то молодцеватой легкостью, перенятой им некогда у Гая, неподражаемого двоюродного брата, тренировавшего учеников в Новой Англии, в школе, директором которой был Персон-старший, но даже изобрел удар, ни воспроизвести, ни отразить который не могли ни Гай, ни еще лучший теннисист – его шурин. Тут было что– то от искусства ради искусства, поскольку удар не подходил для низко летящего или неуклюже пущенного мяча, требовал идеально сбалансированной стойки (в спешке ее нелегко принять) и сам по себе победы в игре не приносил. Трюк Персона выполнялся всей рукой и сочетал пушечный удар с липким подрезанием мяча, сопровождавшим его от соприкосновения с ним до возможного предела. Соприкосновение (и в этом главная тонкость) должно было произойти на самом краю ракетки, на максимальном расстоянии от игрока, далеко отстоящего от отскакивающего мяча и как бы простертого ему вослед. Надо было уметь воспользоваться высоким отскоком, чтобы мяч правильно прилип к неподвижной ракетке, а затем выстрелить «приклеенным» мячом по прямой траектории. Если мяч «прилипал» не так долго, как это требовалось, или если это происходило в центре ракетки, а не в верхней ее части, удар получался весьма заурядным, слабым, закругляющимся галошей, не представляющим, разумеется, никакой трудности для приема; но правильно выполненный, он отзывался упругой отдачей в предплечье – и мяч летел по идеальной прямой в дальний конец поля. Прикоснувшись к земле, он приставал к ней, наподобие того, как приклеивался к струнам ракетки при выполнении удара. Не теряя своей прямолинейной скорости, мяч почти не отрывался от земли; более того, Персон не сомневался, что в результате методичной, самоотверженной тренировки можно заставить его совсем не отскакивать, но с быстротой молнии прокатиться по поверхности корта. Невозможно отбить неотскакивающий мяч, и скорее всего в недалеком будущем такие удары запретят как нечто разрушающее игру. Но даже в нынешней черновой версии он приносил восхитительное удовольствие своему первооткрывателю. Прием такого мяча не удавался самым смехотворным образом, поскольку летящий слишком низко мяч невозможно было поддеть, тем более правильно отбить. И Гай, и его шурин, тоже Гай, бывали озадачены и раздражены всякий раз, когда Хью ухитрялся выполнить свой «липкий удар», что, к сожалению для него, случалось нечасто. Зато он не объяснял сконфуженным профессионалам, пытавшимся повторить его удар и добивавшимся лишь жалкой подкрутки, что секрет заключается не в подрезании, а в «приклеивании», и даже не в приклеивании, а в точке соприкосновения мяча с ракеткой и еще в решительном выпаде всей руки вслед за мячом. Хью годами лелеял этот удар в своем воображении, даже после того как шансы воспользоваться им сократились до одного или двух раз в случайной игре. (Между прочим, последний раз, когда он его применил, и был тот день в Витте с Армандой, после чего она ушла с корта и ни за что не соглашалась продолжить игру.) Постепенно удар стал выполнять исключительно одну роль средства от бессонницы. В своих еженощных упражнениях перед сном Хью совершенствовал его, ускоряя выполнение (в ответ на быстрый удар противника), и научился воспроизводить его зеркальную левостороннюю версию тыльной стороной ракетки (вместо того чтобы суетиться вокруг мяча, как дурак). Как только он припадал щекой к прохладной, мягкой подушке, знакомая упругая дрожь пробегала по руке – и он ударами пробивал себе дорогу через одну игру за другой. Были дополнительные видения, например интервью снящемуся репортеру: «Надо его сильно подрезать и при этом не запороть»; или выигрыш в блеске славы Кубка Дэвиса с букетом маков, торчащим из него.

Почему же он отказался от этого средства от бессонницы, когда женился на Арманде? Не потому же, что она восприняла его любимый удар как оскорбление и занудство! Не новизна ли общей постели, не присутствие ли другого мозга, работающего рядом, разрушили интимность усыпляющей и врачующей привычки? Возможно. Как бы то ни было, он отказался от нее, убедив себя, что одна-две бессонные ночи в неделю составляли для него безопасную норму, и в остальные ночи ограничивался воспроизведением дневных событий (тоже автоматизм в своем роде), забот и неприятностей рутинной жизни с повторяющимся павлиньим пятном, которое тюремные психиатры называют «занятием сексом».

– Вы сказали, что помимо борьбы с бессонницей испытывали сонный ужас…

Сонный ужас, именно так! Он мог потягаться с лучшими безумцами по части повторения некоторых тем в своих ночных кошмарах. В некоторых случаях он мог вычленить первый черновой набросок со следующими за ним через некоторые интервалы вариантами, изменением мелких деталей, оттачиванием сюжета, введением какой-нибудь новой гнусной ситуации, и все же каждый раз то была перелицовка версии одного и того же несуществующего рассказа. Давайте послушаем гнусную часть. Один эротический сон повторялся с идиотской настойчивостью в течение нескольких лет до и после смерти Арманды. В этом кошмаре, отброшенном психиатром (чудак, сын неизвестного солдата и цыганки) как «слишком прямолинейный», ему подавали спящую красавицу на большом блюде с цветами и набором пенисов на подушке. Они отличались длиной и толщиной, их количество и вариации менялись от сна к сну. Лежали рядком, аккуратно разложенные: в метр длиной, из вулканизированной резины, с лиловой головкой; или в виде толстого короткого отполированного стержня; или наподобие узкого, как шомпол, инструмента, с чередующимися кольцами сырого мяса, прозрачного сала и т. д., – таковы образцы, взятые наугад. Не имело смысла предпочесть один другому, коралл бронзе или ужасной резине, поскольку что бы он ни выбрал – все меняло форму и размер и не могло быть правильно прилажено к его анатомии, отваливаясь в момент воспламенения или переламываясь надвое меж ног или тазобедренных костей более или менее разлагающейся дамы. Со всем неистовым антифрейдистским пафосом он хотел бы подчеркнуть следующее: эти подкорковые пытки ни прямо, ни «символическим образом» не были связаны с чем-либо испытанным им в сознательной жизни. Эротический мотив был лишь один из многих, так же как «Мальчишка для утех» оставался только побочной выходкой по отношению к остальному творчеству глубокого, слишком глубокого, писателя, выведенного в недавно вышедшем романе R.

В другом, не менее зловещем ночном переживании он видел себя пытающимся остановить или отклонить поток песчинок или мелких камешков на пути к провалу в материи времени, но был при этом всячески опутан паутинными, нитевидными, лучистыми узами, засыпан хрупкими обломками рассыпающихся колоссов. В конце концов он оказывался погребен под кучей мусора – это и была смерть. Менее пугающими, но, возможно, подвергающими человеческий мозг еще большей опасности были «лавинные кошмары» в момент панического пробуждения, когда их образы превращались в движение словесного селя в долинах Сна и Одеяла, чьи серые окатанные камни, Roshes étonnées, прозванные так за словно обескураженную и улыбающуюся поверхность, были отмечены черными «очками» (écarquillages[15]15
  Вытаращенностью (фр.).


[Закрыть]). Спящий – это идиот, не лишенный животной хитрости; роковой изъян работы его разума соответствует бормотанию, производимому скороговоркой вроде «Шла Саша по шоссе».

Ему сказали, что напрасно он не обратился к своему психоаналитику, когда кошмары участились. Он отвечал, что таковым не располагает. Врач терпеливо объяснил, что пользуется местоимением не в притяжательном значении, а в домашнем смысле, как, например, в рекламном объявлении: спросите у вашего бакалейщика. Консультировалась ли Арманда у психоаналитика? Если речь идет о миссис Персон, а не о ребенке или кошке, то ответ отрицательный. В юности она интересовалась необуддизмом и тому подобными вещами, но в Америке новые друзья рекомендовали ей то, что вы зовете сеансами психоанализа, она же говорила, что, возможно, попробует, но лишь после того, как разберется со своими восточными увлечениями.

Ему пояснили, что называют ее по имени только из желания создать неформальную атмосферу. Так принято. Не далее как вчера другому заключенному полегчало после слов: «Расскажи-ка дяде свои сны, иначе тебе крышка». Знакомы ли Хью, или, если угодно, мистеру Персону, «разрушительные устремления» во сне – вопрос был не вполне понятен. Терминология нуждалась в уточнении. Скульптор может сублимировать свои разрушительные устремления, бросаясь на неодушевленный объект с резцом и молотком. Клиническая хирургия предлагает один из самых действенных способов избавления от разрушительных тенденций: уважаемый, но не всегда удачливый врач признался по секрету, как трудно ему порой удержаться и не оттяпать всякий орган, который он видит во время операции. У всех имеется подспудное напряжение, накапливающееся с детства. Стесняться не надо. В сущности, при половом созревании сексуальность приходит на смену потребности убивать, которая нормально реализуется в сновидениях; а бессонница – это только боязнь осознать во сне свое подсознательное желание секса и насилия. Около восьмидесяти процентов всех снов у взрослых мужчин – сексуальны. Загляните в монографию Клариссы Дарк, лично обследовавшей около двухсот завсегдатаев узилищ, чьи сроки несомненно сократились на количество ночей, проведенных ею в тюремном дортуаре. Так вот, у ста семидесяти восьми мужчин наблюдалась мощно выраженная эрекция в фазе сна БВЗ (быстрое вращение зрачка), отмеченной видениями, вызывающими похотливое закатывание глазного яблока, сродни выражению «строить глазки». Да, кстати, когда мистер Персон начал ненавидеть миссис Персон? Молчание. Может быть, ненависть была частью его чувства к ней с первого взгляда? Молчание. Не покупал ли он ей свитер с высоким воротом? Молчание. Не был ли он раздосадован, когда она нашла, что ворот слишком сдавливает шею?