Текст книги "Любовь и зависимость"
Автор книги: Стентон Пил
Соавторы: Арчи Бродски
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
– даже в столь же компетентных, скажем, как их родители, если заглянуть за их неврозы. Это особенно верно для Гейл, которая казалась вечно пребывающей в состоянии расстройства. Ее нервозность и просьбы о словесном утешении были продиктованы скорее беспомощностью и недостатком уверенности в себе, чем потребностью в любви. Она вышла замуж, еще не имея установившейся личной идентичности, и существенным является ее позднейшее удивление, когда другие люди находили ее привлекательной и добивались ее. Дома ее систематически учили недооценивать свои собственные способности. В Юджине Гейл стала думать о себе по-другому, но к тому времени ее брак и, возможно, базис ее личности уже были сформированы.
На Аллена также глу боко воздействовали предчувствия его родителей. Хотя он был сведущ в механике, он всегда колебался несколько недель, прежде чем заняться сломанным домашним прибором. Работая над ним, он колебался между ручательствами, что после ремонта вещь будет как новая, и проклятиями по тому поводу, что это невозможно. Под уверенностью, которую он демонстрировал Гейл, находилась глубокая яма замешательства и неустойчивости. Тот же самый дух характеризовал совместную жизнь пары после заключения брака.
Хотя Аллен и поддерживал порядок, ограничивая спектр их занятий, неуверенность, приближающаяся к истерии, постоянно угрожала прорваться. В течение этих двух лет они ездили на старом автомобиле отца Аллена, и одну неделю клялись, что он свалял дурака, расставшись с такой хорошей машиной, а другую – что она вот-вот развалится. В личной жизни каждый из них, казалось, в равной степени жаждал высказывать и делать то, что принято, и был не уверен, что это будет оправдано.
На их свадьбе священник неоднократно называл невесту и жениха "дети". Он, казалось, обращался не к ним, а к их родителям, которые дали ему инструкции и организовали все свадебные мероприятия. Были ли родители и в более широком смысле теми, кто на самом деле устроил эту свадьбу? Изначально обе стороны выступили против брака, и именно потому, что Гейл и Аллен были так молоды и неопытны. Но их возражение обрело форму испытания силы чувств молодых людей друг к другу: сохранятся ли их планы перед лицом чинимых им препятствий? Тетя Гейл не хотела, чтобы ее племянница имела близкие отношения с какими-либо мужчинами, кроме того единственного, который заберет ее из дома навсегда. Дружба и различные контакты с мужчинами не были теми целями, которые тетя бы одобрила, так что они не допускались в жизнь Гейл.
Их вообще не воодушевляли люди, составлявшие социальное окружение Гейл и Аллена. Брак последних был их уступкой широко распространенному взгляду на брак – взгляду, внушаемому родителями, товарищами и обстоятельствами.
В представлении Гейл и Аллена только брак был надлежащим состоянием взрослого – единственной альтернативой невыносимым условиям личной изоляции или родительского доминирования, наиболее убедительным способом поддержать свое эго и завершить идентичность. Аллена толкало к браку также то отчуждение, которое искажало его отношения с другими мужчинами. Оно делало невозможной настоящую дружбу и порождало тоску по какой-либо форме человеческой близости. Гейл, не имея открытых для себя направлений независимой деятельности, должна была присоединиться к кому-то другому для достижения того интеллектуального состояния, которого искала. Сблизившись с Алленом, она смогла примерить на себя традиционные модели женского поведения – подчеркивание своей беспомощности, взывание к милосердию мужчины и апелляции к его лучшим качествам. Предлагая ему такую доминирующую, маскулинную роль в своей жизни, она бессознательно . попала именно в то, чего ему не хватало.
Межличностная аддикция не была бы настолько "нормальной", если бы не подкреплялась самой природой семейной и общественной жизни. Воспитание Аллена и Гейл привело их, как и многих их современников, к недостатку интеграции Я и способности обращаться с окружающей средой. Более того, это не давало им шанса черпать силы в дружеских и любовных отношениях с другими людьми. Оглядываясь вокруг в поисках облегчения от тягостного одиночества и неуверенности, они видели, что общество предлагает им только одно спасение, верность и уместность которого всячески и всеми подтверждалась – единственный любовный роман, ведущий к браку. На то, чтобы они научились обращаться со сложившейся ситуацией более совершенными способами, потребовались годы самообмана и еще годы боли.
Происхождение аддикти вного поколения
Как показывает случай Аллена и Гейл, семьи и социальное окружение, в которых мы растем, во многом определяют то, станем ли мы межличностными аддиктами. Этот процесс развивается в двух направлениях. Вырастая без ощущения уверенности в себе и самостоятельности, мы становимся склонны к аддикции в какой-либо форме. Излишний акцент на тесных узах с несколькими индивидами, вкупе с неразвитостью других путей и способов установления контактов с людьми и вещами, приводят к тому, что любовь, брак и семья становятся наиболее вероятными объектами нашей аддикции.
Рассмотрим тот тип семьи, который вырастил Аллена и Гейл, так же, как большинство других аддиктивных влюбленных, чьи истории рассказаны в этой книге – американское семейство среднего класса середины двадцатого столетия, а именно периода после Второй Мировой войны. Семейство обычно состоит из двоих родителей и от одного до трех детей, отделенных от всех других людей, даже от близких родственников. Везде, где индустриальная эра оставляет свою отметку, изоляция нуклеарной семьи возрастает, но никогда прежде это не проявлялось столь крайним образом, как в середине двадцатого века в Америке. По разным причинам (богатство, философия личной независимости, изобилие пространства для передвижения), отдельные семьи и раньше имели в Америке между собой меньший контакт, чем в любом другом месте. В Европейских странах есть прочно установившиеся социальные формы для объединения людей, типа кафе и пабов, но среднее Американское семейство смотрит на мир из окна собственного дома и автомобиля.
После Второй Мировой войны подвижность, традиционная для Америки, обрела новую форму. Общенациональные корпорации начали перемещать персонал в соответствии с требованиями эффективности. Ребенок мог, обзаведясь друзьями в школе и во дворе, внезапно потерять их, когда отца переводили на новое место работы. Единственными людьми, которых ребенок не лишался, были его родители, братья и сестры. Ребенок этой эпохи рос в мире, очень отличном от того, который знали его родители, когда были молоды. Самое большое отличие для него было в том, что расширенное семейство не занимало своего места в его жизни. В прошлом домашнее хозяйство было большим и состояло не только из родителей и детей: в нем могли быть также бабушки и дедушки, тети, дяди, кузены и кузины.
Расширенное семейство и сообщество, частью которого оно являлось, было очень удобным в раннем периоде развития. Человек не должен был сталкиваться все время с одними и теми же немногими людьми и, если эмоции стали отрицательными, ребенок или взрослый мог обратиться к какой-то периферийной фигуре в семье или окружении в поисках любви, утешения и особенной мудрости, исходящей из опыта этого человека. Вырастая среди разногласий множества очень разных индивидуальностей – некоторые из них, возможно, были даже необычны или эксцентричны – ребенок получал более завершенную картину человеческой натуры и, таким образом, имел шанс узнать, что человеческое поведение не исчерпывается особенностями его родителей. Ребенок часто был вне поля зрения своих родителей и контролировался, скажем, тетей, или оставался свободным среди братьев, сестер, кузенов и друзей всех возрастов. Но в современной нуклеарной семье ребенок пребывает под непрерывным наблюдением своих родителей. Это навязчивое внимание, несомненно, удерживает многих детей от того, чтобы учиться решать проблемы и действовать самостоятельно. Вместо этих способностей, однако, оно дает детям ощущение, что они находятся в центре чьего-то другого мира – это переживание, которого они, вероятно, будут искать снова.
В середине двадцатого столетия родители были почти единственными фигурами, важными для ребенка. Кем, в таком случае, были эти люди, и на какие прошлые и настоящие условия они реагировали, воспитывая своих детей? Начнем с того, что это были два человека, которые взаимодействовали друг с другом очень интенсивно, хотя не всегда мирно или конструктивно. Зачастую они находились под социальным давлением, не имея такой роскоши, как возможность найти подходящего партнера. Только теперь за их спинами не было расширенного семейства, которое традиционно служило для того, чтобы снижать напряжение в браке, особенно на начальном его этапе. Соединенные друг с другом (в некоторых случаях практически случайно), муж и жена оказывались в мире вместе совершенно одни, и это было страшно. Управлял ли муж мелким бизнесом с помощью своей жены, или приходил домой после целого дня холодных безличных контактов на работе, они должны были найти друг в друге всю ту теплоту и поддержку, которую они хотели получить.
Эти мужчина и женщина вряд ли настраивались на тонкости личных отношений; им и без этого было, о чем волноваться. Таким образом, они приносили много своих нерешенных и неосознаваемых эмоциональных проблем в брак и в воспитание детей. Но главным было то, чтобы они могли рассчитывать на основную эмоциональную, моральную, и практическую поддержку друг друга, даже если имели поначалу очень различные привычки и предпочтения. Так что они запихивали себя в шаблон гармоничной команды. С одной стороны, они жертвовали многим, что было дорого каждому из них, ради брака или детей. С другой, они освобождались от своих сдерживаемых, но не ослабевающих желаний, нападая друг на друга, когда повседневные дела приносили им слишком много напряжения.
Исторические обстоятельства также внесли свой вклад в дискомфорт этих людей (некоторые из которых были особенно уязвимыми, как иммигранты или дети иммигрантов). Все они, молодыми взрослыми или детьми, почувствовали дыхание Депрессии, материально или психологически. Депрессия научила их, что вне зависимости от того, что они делали, они не могли обеспечить собственное экономическое будущее. Они всегда были во власти безличного и, по-видимому, недоброжелательного рынка. Даже если угроза остаться без еды или крова не была непосредственной, они никогда не могли почувствовать себя в безопасности относительно своего экономического положения. Вспоминаю школьного учителя, который описывал, как он приобрел свое положение в 1930-ых годах. Можно оценить по этому рассказу, какому стрессу подвергались люди, когда их карьерные планы разрушались. Этот человек был среди 300 квалифицированных специалистов, претендующих на пять рабочих мест. "Я рвал кишки в течение нескольких недель", сказал он, "и финишировал седьмым. Позже они открыли еще два рабочих места, и меня приняли". Именно с таким трудом он должен был бороться, чтобы преподавать в публичной школе, и его успех в этом испытании был пропуском на то место, где он и остался до конца своей трудовой жизни.
Вслед за Депрессией пришли беспорядки Второй Мировой Войны, а вслед за войной – ускоренный рост технологий, особенно технологии домашнего хозяйства. Люди обнаружили, что их занятия ограничены окружением. Они или работали на большую организацию, или, владея своим бизнесом типа розничного магазина, имели установленное место в схеме вещей и ограниченный потенциал для роста. Кроме того, их домашняя жизнь трансформировалась механической эпохой, темп развития которой был быстрее, чем мог выдержать любой нетренированный индивид. Столь же важным, как автомобиль, для Америки
было то (как замечает Джеймс Флинк в "Америка Выбирает Автомобиль"), что большинство людей – особенно в городах – не были способны починить то, чем обладали. Когда появились стиральная машина, телевидение и все домашние приспособления послевоенной эпохи, люди были уже приучены к зависимости от механизмов, чьей работы они не понимали. Они выросли, звоня опытным мастерам по механическому ремонту.
Это доверие авторитету экспертов существовало даже в столь личном деле, как воспитание детей. Вместо бабушек и дедушек, которых больше не было поблизости, консультировались с педиатрами и справочниками. Лихорадка ребенка могла напугать мать, если ее матери не было рядом, чтобы сказать: "О, это ерунда. Не надо ничего делать, само пройдет". Отсутствие такого голоса опыта, естественно, толкало мать к доктору или книге. Знаком распада расширенного семейства и триумфа технологического мировоззрения была экстраординарная популярность книги "Ребенок и уход за ним" доктора Спока, которая вышла как раз после Второй Мировой войны. Доктор Спок был надежным и довольно чувствительным советчиком (могло быть намного хуже), заполняя вакуум, который отражал то, что собственные ресурсы семей больше не были адекватны требованиям, которые к ним предъявлялись. Немного позже в моду вошли регулярные посещения педиатра, чтобы получить информацию и утешение, которые всегда обеспечивали бабушки.
Новое поколение родителей выражало свое беспокойство о мире, который всегда представлялся им неподвластным. Это ощущение порождало обширный неопределенный страх, который характеризовал нашу эпоху – эпоху тревожности; или, цитируя Франклина Рузвельта, "безымянного, беспричинного, необоснованного ужаса". Так как люди не знали, чего они боятся, они не могли сделать чего-то такого, что уменьшило бы их страх. Как только они проверили газ и удостоверились, что он выключен, не оставалось больше ничего функционального, что бы можно было сделать. Но волнение не проходило, и они рассеивали его, бесконечно суетясь по поводу вещей, которые не имели возможности контролировать, или тех, где они уже сделали все возможное. Не просачивается ли газ? Все ли мы выключили? Заведется ли автомобиль ут
ром? И своим детям: вспомните, взяли ли вы все необходимое? Не бегайте по ночам!
Чейн нашел, что подростки – героиновые аддикты были научены чрезмерной озабоченности угрозами для жизни своими родителями. Да и родители, принадлежащие к "мейнстриму" общества, часто транслируют такую же тревогу – и тем, как они решают повседневные домашние проблемы, и прямыми высказываниями. Что позволяло родителям передавать свои тревоги так свободно? С одной стороны, имея дело со своими детьми, они реагировали рефлексивно, направляемые своими собственными эмоциональными императивами; они не могли помочь себе. В то же время, они действительно заботились о своих детях и хотели приготовить их к жизненным ловушкам – как они их видели – которые могут встретиться на пути. Наконец, ребенок давал им единственный шанс распространить свой контроль на этот хаотичный мир. Это был единственный человек и единственное место, где, как они думали, они должны быть в ответе за все. Действительно, разочарования, которые они испытывали в других местах, усиливали их иррациональность дома. Здесь они могли выражать свои страхи и требования без ограничений, что было непозволительно где-то еще.
Представление о мире детей, вышедших из таких семей, включает картину комфорта и безопасности нуклеарной семьи, резко контрастирующую с суматохой, бушующей снаружи. Оптимистичный, уверенный дух ранней индустриальной эпохи сменился почти первобытным, суеверным отношением к технологической и бюрократической власти. Необходимо было умиротворить эти силы, чтобы они не навредили вам. В этом водовороте подозрений и недоверия семья рассматривалась как гарнизон, требующий строгой лояльности и дающий в ответ безопасную гавань. Раз большинство других людей готово обмануть вас, жизненно важно поддерживать членов семьи в любом потенциальном конфликте. Семейные тайны должны быть сохранены, поскольку, если любое свидетельство слабости или неустойчивости просочится вовне, эта информация может быть использована против вас. И материальные, и духовные ресурсы должны накапливаться втайне.
Что касается детей, по крайней мере маленьких, то ограниченность их опыта домом строго лимитировала то, какой смысл они могли самостоятельно придавать вещам. Они должны были считать то, что говорили и делали их родители, разумным, потому что это было тем единственным, что они видели, слышали и знали. Частично это было следствием нежелания родителей позволить им расширить свое поле зрения, чтобы исследовать мир самостоятельно. Ведь тогда дети не всегда могли бы быть в безопасности, или могли бы расти и меняться непредсказуемо. Другими словами, неуверенность, которая так смущала родителей, могла исходить от их отпрыска, и это было бы невыносимо. Чтобы предотвратить это, родители зачастую поминутно направляли жизнь ребенка, не понимая, как велика опасность того, что его собственное суждение может умереть, еще не родившись.
Тре в ожный родитель
Вообразите следующий сценарий, который включает в себя многие элементы того типа воспитания, который мы анализировали. Алиса была бухгалтером в большом офисе в начале 1960-ых. Каждый день, точно в 15:30, у нее звонил телефон. Это был ее десятилетний сын, сообщавший ей, что пришел домой из школы вовремя. Она производила быстрый опрос – «Ты поговорил с преподавателем?», «начал делать домашнюю работу?», «ты купил молока?» – и давала ему некоторые инструкции – «слишком темно, чтобы отправляться гулять», «мать Билла занята, так что не беспокой ее», «не подходи близко к печи». Опекая ребенка таким образом, что отнимало у нее много времени, Алиса к тому же пробовала предвидеть каждую случайность, которая могла бы у него возникнуть, за два часа до того, как она придет домой. Если он не звонил, она откладывала свою работу и отчаянно набирала номера телефонов людей, живущих по соседству, чтобы разыскать его. Тон ее голоса по телефону был очень нервным, и часто она передавала чувство паники своему сыну, который начинал плакать от испуга в то время, как они общались. Или он мог плакать, потому что резкая критика Алисы казалась несправедливой, и он хотел делать что-нибудь другое. В таких случаях Алиса снижала голос до пронизывающего шепота, и шипела: «Не плачь. Я велела тебе не плакать. Ты слишком шумишь. Я сейчас повешу трубку, и буду дома пораньше. Тогда и поговорим».
Часто мальчик перезванивал, чтобы попросить прощения, и иногда сцена полностью повторялась. Или он мог названивать весь остальной день, потому что ему было одиноко, или потому, что он хотел более детальных советов матери
по поводу решения некоторых домашних проблем. Волнуясь, что ребенок "слишком возбудим", Алиса показала его психологу. Иногда она сообщала своим сослуживцам, что они с психологом решили: "Он слишком зависим. Я пробую заставить его делать некоторые вещи самостоятельно, но это непросто". Алиса также выражала свое расстройство в связи с тем, что такой ребенок вынуждает ее сохранять рабочее место намного ниже своих возможностей, хотя она и так с трудом удерживалась на работе: ее внимание слишком часто было обращено на сына.
Воспитывая ребенка одна, Алиса находилась в трудной ситуации, которую общество не делает легче. Но ее истеричные реакции возникали из-за собственных проблем. Хотя она искренне хотела лучшего для своего ребенка, то, что она транслировала ему, было главным образом ее неуверенностью в себе и тревожностью. Не контролируя выражение своих невротических чувств, она формировала его жизнь в соответствии со своими тревогами. Ее чрезмерная опека, самопожертвование и негодование были реакциями на несостоятельность и фрустрации, которые чувствовала она, и не имели никакого отношения к тому, в чем он нуждался. Их жизнь вместе организовывалась ничем иным, как ее неврозом.
Иррациональность и саморазрушение, присущие этой закрытой системе, были очевидны каждый день в доме Алисы. Чтобы немного отдохнуть и расслабиться после трудного рабочего дня, Алиса укладывала мальчика в кровать необычно рано, что означало только то, что он раньше разбудит ее утром. Она "миллион раз" велела ему играть в своей комнате за закрытой дверью, пока она не встанет, но он, казалось, был неспособен выполнить эту простую инструкцию. Вместо этого, он небрежно оставлял дверь открытой, и как только Алиса просыпалась от звука его голоса и движений, она врывалась к нему. Все же она была мало способна контролировать себя, так что вместо прямого сообщения о том, что он был невнимателен, она душила его навязчивым надзором. Даже заявляя на словах, что не хотела бы его беспокоить, она немедленно подпадала под влияние своих материнских импульсов, как только сталкивалась с жизненными проявлениями своего сына.
Что касается мальчика, он казался неспособным понять простую цепь причин и следствий, которая показала бы ему, как он может уберечься от постоянной и неприятной критики. Иначе говоря, его мать уже сделала его настолько зависимым от своих бесполезных указаний, что он предпочитал слушать ее, а не играть в одиночестве. Собственная зависимость Алисы основывалась на ее потребности компенсировать неразвитость остальной части ее жизни. Она использовала сына для рационализации того, почему она не делала вещей, которые были вполне достижимы, и того, что она хотела делать: например, не посещала вечерних курсов живописи, или, что более существенно, не искала лучшей работы или лучшего способа жизни. В ответ она учила его зависимости
– возможно, пожизненной.
Может ли ребенок, подобный сыну Алисы, вырасти кем-то другим, нежели аддиктом, зависит от того, сможет ли более поздний опыт принести ему что-то большее, чем умственное и духовное замешательство, и дать ему прочные запасы знания и силы. Но паттерн зависимости, закрепленный в ребенке, может потребовать большого количества дополнительного конструктивного опыта, прежде чем он разрушится. Дело в том, что усвоенный им способ реакции на события имеет возможность самоподкрепления. Так же, как родители создают для ребенка образ мира, соответствующий тому, как они его видят, ребенок
тоже может поддерживать этот образ живым в своем представлении. Вопрос – до какой степени туда способно проникнуть другое видение. Чтобы найти хотя бы общий ответ, давайте проследим то, что случается с детьми, когда они выходят из дома, идут в школу, встречаются с друзьями и возлюбленными, и становятся взрослыми.
Дом, школа и внешний мир
Фильм «Любовники и Другие Посторонние» изобразил в карикатурном виде ита-ло-американскую пару средних лет. «А кто счастлив?» – восклицали они всякий раз, когда их взрослые дети выражали свое неудовольствие. Для родителей, подобных этим, жизнь – это действия по удержанию беспорядка в неких рамках, а не веселое самоутверждение. Они не искали приключений сами, и не поощряли своих детей к тому, чтобы бесстрашно отправляться в мир. Вернее, они призывали детей развиваться энергично, но осмотрительно, по установленным каналам продвижения в жизни. Успех должен был быть завоеван последовательным и продуманным способом, продвижением в школе и в других организациях, обзаведением связями, и без оскорбления тех, кто выносит суждения об этом прогрессе. Деньги были ценны, но не как средства для влияния на общество или для личных приключений. Нет, денег искали прежде всего для безопасности – в качестве наиболее прочного буфера против опасного мира.
Возможно, самым большим уроком, который дети усвоили от своих родителей, было избегание риска везде, где это возможно. Это имело важные последствия для путей развития таких детей, так как готовность к просчитанному риску обязательна для человека, психологически мотивированного чего-либо достичь. Согласно Дэвиду МакКлелланду и теории мотивации достижения Джона Аткинсона, человек, многого достигающий, получает удовлетворение от достижения реалистичной цели, которая требует напряжения, но все же достижима. Продолжая движение ко все более трудным задачам, он принимает степень неопределенности на каждом новом уровне трудности. Но человек, чья потребность достижения погребена под страхом неудачи, поведет себя по-другому. Он или будет пытаться совершить невозможный подвиг, чтобы "выдернуть жало" у предчувствуемого им провала, или будет привязан к гарантированным вещам, дабы исключить малейший шанс потерпеть неудачу.
Америка традиционно была тем, что МакКлелланд называет "обществом достижения". Двадцатое столетие, однако, предоставляло все меньше и меньше места для самостоятельности и вызова, которого жаждет человек с высокой мотивацией достижения. Ко времени, когда вышли рассказы Горацио Элджера, их воодушевляющее послание уже устарело. Мотивация достижения снизилась к концу столетия, а мотивация избегания неудачи – повысилась. Родительские установки, сопровождающие эти события, были задокументированы Даниэлем Миллером и Гаем Свенсоном в "Меняющемся Американском Родителе". Вместо обучения своих детей тому, чтобы отправляться в путь и строить что-нибудь свое, после Второй Мировой войны родители велели им "плыть по течению" и "не раскачивать лодку". Это движение по течению вместе с другими было связано не с нежными чувствами к последним, а больше с отчуждением и недоверием.
Конечно, по мере того, как дети становились старше, они проводили больше времени вдали от дома. Но все же, слишком часто они реагировали на новый опыт в новой обстановке – в школе, в частности – с осторожностью, которой научились дома. Как Юлис Хенри заметил в "Культуре Против Человека", дети были проинструктированы расценивать своих одноклассников как конкурентов, тех, кому нельзя оказывать слишком большую помощь, чтобы они не получили преимущества. Им также внушали преувеличенное уважение к авторитету, который символизировал преподаватель. Собственное суждение почти ничего не значило по сравнению с тем, что "сказал учитель". Документальный фильм "Высшая школа" показывает, как отец совещается с преподавателем своей дочери в ее присутствии. Он говорит о ней так, как будто она не присутствует при беседе, принимая как само собой разумеющееся, что дочь неправа и нуждается в коррекции, и что преподаватель знает, как она должна себя вести.
Если возникал конфликт между уважением к власти и чувством собственного достоинства ребенка, власть обычно выигрывала, независимо оттого, насколько очевидно ребенок был обижен. Рассмотрим рекомендации Хейма Джинотта из книги "Между Родителем и Ребенком", одной из наиболее популярных в Америке работ по детской психологии. Речь идет о десятилетнем мальчике, расстроенном инцидентом, произошедшим в школе:
Десятилетний Гарольд пришел домой раздраженный и недовольный.
Гарольд: Что за дурацкая жизнь! Учительница назвала меня лгуном, и только потому, что я сказал, что забыл домашнюю работу. И она кричала. О, Боже, как она кричала! Она сказала, что напишет тебе записку. Мать: У тебя был очень трудный день. Гарольд: Ты можешь сказать это снова. Мать: Должно быть, это ужасно стыдно, когда тебя называют лгуном перед целым классом.
Гарольд: Так и есть.
Мать: Держу пари, про себя ты пожелал ей кое-чего!
Гарольд: О, да! Но как ты узнала? Мать: Это то, что мы обычно делаем, когда кто-то обижает нас. Гарольд: Это меня утешает.
Здесь Джинотт рекомендует матери те же самые банальные вещи, как и в случае менее важной проблемы (например, когда дождь не дает ребенку выходить из дома), когда они могут преследовать некую цель, позволяя ребенку выразить свои чувства. Но в этой истории Гарольд или был несправедливо обвинен, или, даже если он не сказал правды, был подвергнут публичному унижению, которое идет гораздо дальше того, чего заслуживает его проступок. Кажется, что гнев Гарольда должен быть в некоторой степени поддержан его матерью, и что они оба должны предпринять шаги к тому, чтобы с ним поступали более справедливо и гуманно в будущем. Вместо этого, мать Гарольда мягко подталкивает его к самоисследованию, которое позволит ему уменьшить горечь и принять то обращение, которое ее вызвало.
Под современным акцентом Джинотта на выражении чувств и мирном разрешении конфликта скрыто одобрение подчинения и самоподавления, что обнаруживает отношение, распространенное и теперь. Почему это так? Почему родители хотели, чтобы их дети подчинились установленным авторитетам? Мы должны помнить особое, подобное талисману качество, которое имела школа для родителей периода Депрессии. Для них дать своим детям должное образование было способом преодоления собственных ограничений и упущенных возможностей. Если сами они никогда не имели шанса пойти достаточно далеко
из-за недостатка образования, было тем более важно, чтобы их дети не страдали от этого. Позже родители передавали детям наследие уважения к святости школы. Преподаватели и школьные должностные лица были мощными фигурами, которые хранили ключи от того, что родители ценили настолько высоко, что не могли быть объективны. Были родители, которые жили в бесконечном страхе, что их способные дети "вылетят из школы" или не поступят в колледж.
Большинство родителей, таким образом, кончало тем, что подрывало свои собственные позиции. Хотя они действительно хотели, чтобы дети преуспели, тревога, которую они выражали, преувеличивала реальные трудности и фактически нарушала детскую способность к исполнению задуманного. В отношении школьных занятий, как и во всем остальном, для родителей было обычным делом принимать обвинительный тон, который уменьшал чувство собственного достоинства ребенка и его самостоятельность. Они не хотели калечить своих детей; они только естественным образом выражали собственное чувство, что жизнь не шутка, и что нужно упорно трудиться, а не бездельничать. Их очернение собственных детей порождалось чувством, что дети слишком дерзки, потому что еще не были побиты жизнью и обрезаны до нужного размера, что уже испытали на себе их родители.
Мы все слышали, как родители разглагольствуют перед детьми по поводу домашней работы:
– Фред, ты сделал Английский?
– Ну, я сделал все хорошо, занимаясь гораздо меньше в прошлый раз. Я учусь уже лучше...
– Не беспокоиться? Ты только думаешь, что добился большего успеха в последний раз. Ты же не получил работу назад с оценкой, не так ли? Я не позволяю тебе идти играть в футбол, пока ты не сделаешь задания. Так ты никогда не сдашь экзамены и не поступишь в университет.
– Но папа, я сказал своим друзьям, что приду после обеда.
– Забудь про это. Что более важно, задание или игра?
– Но у меня достаточно времени, чтобы сделать его.
