Текст книги "Волчье логово"

Автор книги: Стэнли Уаймэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Естественно все это усиливало наши, а в особенности Круазета, подозрения. Когда мы поднимались по упомянутой мною узкой лестнице, я услыхал, что он замедлил шаг, а затем быстро побежал назад. В недоумении я бросился за ним. Сбежав вниз я оглянулся: Мари со слугой остановились в нерешительности, и я слышал, как последний требовал, чтобы мы вернулись. Тем временем Круазет уже был в конце коридора. Успокоив жестом нашего провожатого, я поспешил к брату, но мне преградил было дорогу какой-то человек, возникший передо мной из внезапно открытой двери. Он слышал наши торопливые шаги и теперь подозрительно смотрел на меня, но вскоре, пробормотав что-то, пропустил. Я побежал далее и очутился в дверях той комнаты, где мы ужинали. Тут я застыл словно пригвожденный к месту, ибо увидел сцену, потрясшую меня до глубины души, и лишь гордость не позволила мне принять участие в том, что я увидел.

В центре комнаты стоял Безер, а подле него ужасный монах. Круазет склонился перед ними, протянув к Видаму руки с мольбой.

– Но, мсье Видам, – словно во сне услышал я голос мальчика, – лучше сразу убить ее, чем разбивать ей сердце! Имейте жалость! Убить его – означает смерть и для нее!

Видам хранил молчание, устремив гневный взгляд свой на Круазета. Монах же явно издевался над мальчиком.

– Сердца скоро заживают, особенно женские, – говорил он.

– Но не у Кит, – воскликнул с горячностью Круазет, – не у Кит, Видам! Вы не знаете ее!

Напрасно он вымолвил эти слова! Гневная судорога пробежала по лицу Видама.

– Вставай, мальчик! – крикнул он. – Я написал мадемуазель о том, что я собираюсь сделать, и я исполню это. Безер держит свое слово. Клянусь именем Бога, – хотя в эту дьявольскую ночь я сомневаюсь даже в Его бытии, – что я сдержу слово! Иди!

Лицо его было перекошено яростью, глаза устремлены вверх, словно он призывал свидетелем клятвы Того, чье имя только что готов был отвергнуть.

Эта сцена была для меня последним ударом того дня. Словно сомнамбула я побрел обратно к лестнице, преследуемый по пятам Круазетом. Я ничего не замечал из того, что делалось вокруг, и только скрежет ключа, поворачиваемого нашим тюремщиком в замке, пробудил меня к жизни и я осознал, что мы заперты одни в маленькой комнате под самою крышей.

Кроме двух соломенных тюфяков, брошенных в углу, и огарка свечи, при свете которого комната казалась еще более убогой, здесь ничего больше не было. Я бросился на один из этих тюфяков и, отвернувшись лицом к стене, стал думать о наших рушащихся планах и торжестве Видама, проклиная в душе Сент-Круа за то последнее унижение, которому он был причиной. Потом гнев мой стал утихать, и я перенесся мыслями к Кит, в Кайлю, которая находилась так далеко от нас, – к бедной Кит с ее кротким и бледным лицом… И я простил Круазета: ведь он просил не за нас. Он унизился только ради нее…

Не знаю сколько времени я пролежал в таком полузабытьи, и что делали мои товарищи – спали, или молча бродили по комнате.

Прикосновение руки Круазета, заставившее меня вздрогнуть, вернуло мои мысли и сознание к действительности.

– Ан! – окликал он меня. – Ан, ты что спишь?

– Что такое? – спросил я, приподнимаясь на своем тюфяке.

– Мари… – начал он.

Но надобности продолжать не было, ибо я сам уже увидел Мари. Приподнявшись на цыпочки, он стоял у противоположной стены, переходящей непосредственно в покатую часть крыши, и приподнимал ставню, закрывавшую расположенное наклонно незастекленное окно. Это было окно на улицу!

– Нет ли там водосточной трубы? – прошептал я, и при первой мысли о возможном побеге меня охватило волнение.

– Нет, – тоже шепотом отвечал Круазет. – Но Мари говорит, что там перекинут брус через улицу, до которого мы пожалуй сможем добраться.

Быстро вскочив на ноги я занял наблюдательный пост рядом с Мари. Когда мои глаза немного привыкли к ночному мраку, я смог увидеть только бесконечную пустыню островерхих крыш, тянущуюся во всех направлениях. Под самым окном зияла пропасть узенькой улицы, отделявшей нас от противоположного, более низкого дома, крыша которого была где-то на уровне моих глаз.

– Я не вижу никакого бруса, – сказал я.

– Смотри вниз, – отвечал Мари.

Последовав его совету я наконец разглядел узкий брус, являвшийся связующей опорой двух домов. Он начинался на пятнадцать или шестнадцать футов ниже нашего окна и заканчивался чуть ниже слабо освещенного окна в стене противоположного дома. Я покачал головой.

– Мы не сможем спуститься туда, – сказал я, мысленно прикидывая расстояние до бруса и глубину чернеющей под ним пропасти.

– Мари говорит, что сможем при помощи веревки, – упрямо ответил Круазет, взволнованно блестя глазами.

– Но у нас нет веревки, – возразил я с обычной для меня недогадливостью.

Мари ничего мне не ответил. Он был вообще ужасно молчаливым парнем иногда. Он просто снял свой камзол и шейный платок.

– Отлично! – воскликнул я. – Теперь я понимаю вас.

Тотчас же мы сняли наши шарфы и платки (на счастье они были домашнего изделия: длинные и крепкие). У Мари кроме того оказался в кармане моток хорошей веревки, да и у меня с десяток футов крепкой бечевки, захваченной на тот случай, если сдадут подпруги. Через пять минут все это было прочно связано в единый канат.

– Я легче всех, – сказал Круазет.

– Но у Мари меньше всех кружится голова, – возразил я, и это была правда: нам часто приходилось видеть, как Мари мог спокойно прогуливаться по самым опасным выступам замковых стен в Кайлю, да так, словно это был комнатный паркет.

– Верно, – согласился Круазет, – но он должен быть последним, потому что ему придется спускаться самому.

Я не подумал об этом и кивнул головой в знак согласия, внутренне сожалея о том, что роль предводителя не досталась мне в этот раз. Но все же я настоял на том, что должен спускаться первым: как самый тяжелый из нас троих, я лучше испытаю прочность веревки.

Время было дорого. Каждую минуту нам могли помешать, и дерзкий план тотчас же был приведен в исполнение. Веревка была тщательно привязана к моей левой руке, после чего я забрался Мари на плечи и не без трепета вылез в окно. Где-то невдалеке часы пробили полночь, и я торопился как только мог. Все было проделано на едином дыхании, но когда я повис на руках за окном, один в непроглядном мраке… это была страшная минута. Сознание зиявшей подо мною пропасти, окружавшая меня темная пустота, заполняющаяся глухими ударами колокола, – все это приводило меня в ужас.

– Ну, ты готов? – нетерпеливо спросил Мари (у него, в отличие от меня, воображение отсутствовало напрочь).

– Нет, постой еще минутку! – шепотом крикнул я, бросая прощальный взгляд на темные фигуры братьев на фоне освещенного окна и отпуская одну руку.

– Слушайте, – прибавил я торопливо, – Круазет… мальчики! Я недавно назвал вас трусами. Я беру свои слова назад! Я не хотел вас обидеть. Вот и все! Спускайте!

Я ощутил последнее прикосновение к моей руке и услышал сдержанное рыдание.

Через мгновение свет надо мной исчез, и я почувствовал, что опускаюсь в мрачную глубину. Голова моя закружилась. О, как я держался за веревку! На полпути меня посетила мысль, что если что-нибудь случится, они уже будут не в силах поднять меня наверх. Но размышлять об этом было уже поздно, ибо через секунду ноги мои коснулись бруса. Я вздохнул свободнее. Утвердившись на нем ногами, на этом узеньком мостике, я развязал веревку и, подергав за нее, отпустил. Затем, все еще чувствуя дурноту, уселся верхом на балке. Впоследствии я часто вспоминал необычность своего тогдашнего положения. Подо мною покоился Париж, объятый мраком и сном, но спокойствие это было кажущимся. Темнота лишь скрывала от юношеского взгляда те ужасные тайны великого города, что должны были обнаружиться в эту адскую ночь. Сколько людей, вооруженных до зубов, бодрствовало под этими высокими крышами? Сколько из них упивалось мыслями о предстоящих убийствах? Сколько мучимых беспричинной бессонницей должны были под утро заснуть вечным сном, а других – спящих, проснуться под ножом убийцы?

Все это было скрыто от меня, как и от тех запоздавших гуляк, что только что встали из-за игры в кости, и один из них вышел на улицу, ничего не подозревая, идя быть может на верную смерть, провожаемый взглядами товарищей. Благодарение Богу, что я не мог тогда представить себе и одной сотой доли тех ужасов жестокости, предательства и алчности, что притаились у моих ног, готовые разразиться всесокрушающим потоком по первому сигналу пистолетного выстрела. Я и не придавал никакого значения тому, что прошедший день был 23 августа – канун Варфоломеева дня.

Но предчувствие чего-то недоброго гнездилось в моей душе вместе с надеждой на торжество над нашим врагом. Из намеков Видама, перемежавшихся с угрозами, можно было предполагать, что на утро следующего дня должно было произойти нечто более ужасное, чем убийство одного человека. Предостережения, полученные нами от барона де Росни в гостинице, приобретали теперь в моих глазах новое значение, и я не мог уже избавиться от дурных предчувствий. Мне стало казаться, что в этой таинственной мгле августовской ночи я вижу в конце улицы тяжелую массу построек Лувра, что слышу шум голосов и топот людей, собирающихся в многочисленных дворах громадного здания; мне мерещились голоса перекликающихся часовых и окрики проверявших их офицеров…

Мне не грозила опасность быть открытым: я не мог быть увиденным теми редкими прохожими, что имели неосторожность появиться в узком переулке. Но вместе с тем, мне казалось, что с каждым легким дуновением ветерка до меня доносились отовсюду звуки крадущихся шагов и шепотной речи. Ночь для меня наполнялась призраками. Может быть все это происходило от натянутости моих нервов, неизбежной в том положении, в котором я находился. Во всяком случае все это прошло, когда ко мне присоединился Круазет.

Наши кинжалы оставались при нас, и это тоже успокаивало меня. Если б только мы смогли пробраться в противоположный дом и просьбами или силой открыть себе выход на улицу, чтобы поспешить в дом Павана! Кто же попадет туда первым – мы или шайка Безера – было вопросом времени.

Мне показалось под влиянием этих мыслей, что Мари слишком уж медлит со спуском, и шепотом я стал торопить его. Наконец он спустился к нам, и я понял, что он медлил не напрасно. Выбравшись наружу, он смог вновь опустить ставень и как бы удлинить веревку, пропустив ее через петлю ставня так, что оба конца нашего каната оказались внизу; когда же Мари присоединился к нам, ему было достаточно потянуть за один конец, чтобы освободить веревку. Что за умница был Мари!

– Браво! – пробормотал я. – Теперь они и не узнают как вылетели птички из клетки!

Итак, мы опять были вместе, но не скрою, что страх опять стал овладевать мною. Относительно легко мы добрались по брусу до противоположного дома, но когда мы остановились у его стены, дыша в затылок друг другу, у меня закружилась голова, и я стал задыхаться.

Окно было на высоте шести футов над балкой, и хотя оно было открыто (в нем была спущена лишь легкая занавесь), его защищали три поперечных железных полосы, показавшихся нам очень толстыми. Но выбора не было, и я, набрав полную грудь воздуха, уже было поднялся на этом головоломном мосте, когда Мари быстро перелез через нас и с размаху, точно в седло, вскочил на узкий подоконник. Ухватившись за его ногу, я тоже поднялся на эту страшную высоту. Круазет пока оставался внизу. Уцепившись руками за железные перекладины, мы висели на высоте шестидесяти футов над улицей, балансируя между жизнью и смертью.

Положение Круазета теперь казалось мне завидным, ибо ноги мои болтались в пространстве, и страшная глубина казалось тянула меня в свою пропасть. На один момент мне опять стало дурно, но я преодолел это чувство отчаянною решимостью. Мысль о том, что нам ничего не остается, кроме как пробивать себе дорогу дальше, несмотря на железную решетку, подстегнула меня. Ведь даже если б мы пожелали теперь возвратиться в нашу тюрьму, это было бы невозможно!

Без сомнения мы не могли и продвигаться далее, встретив сопротивление со стороны неизвестного обитателя комнаты, ведь на этом узеньком выступе стены даже находчивый Мари ничего не мог бы сделать. Железные перекладины окна были закреплены на близком расстоянии друг от друга, и держаться было весьма неудобно: ничего не стоило женщине, даже ребенку, столкнуть нас, и тогда… При одной мысли об этом и о камнях мостовой под нами я почувствовал вновь головокружение и, прильнув лицом к самой решетке, я приподнял край занавеси и заглянул в комнату. В ней находилось только одно живое существо – женщина, неспавшая несмотря на столь поздний час.

Сама комната походила на нашу и представляла собой мансарду. Большая четырехугольная кровать с занавесями стояла в одном из углов, у очага были два стула, и вся эта убогая обстановка говорила о бедности. Но как же объяснить богатый наряд этой женщины, хотя и бывший в беспорядке, эти драгоценные камни, сверкавшие в ее волосах и на руках? Когда она повернула к нам свое лицо – прекрасное, но заплаканное, – я сразу увидел, что это была благородная дама; когда же она быстро подошла к двери и, приложив к ней руку, стала прислушиваться, когда, взявшись за ручку, она потрясла ее несколько раз и, опустив руки в отчаянии, отошла опять к камину, – я сделал другое открытие. Я понял, что мы только собирались поменять одну тюрьму на другую. Неужели в каждом парижском доме были темницы, неужели под каждой парижской крышей скрывалась какая-нибудь тайна?!

– Мадам! – позвал я тихо, пытаясь привлечь ее внимание. – Мадам!

Она вздрогнула и, не зная откуда доносятся к ней звуки моего голоса, первым делом взглянула на дверь, затем с испуганным видом подошла к окну и быстро отдернула занавесь, и наши глаза встретились. Что будет, если она криком своим поднимет весь дом…

– Мадам, – быстро повторил я, стараясь говорить как можно мягче, чтобы успокоить ее, – мы умоляем вас о помощи! Мы пропали, если вы откажете в ней.

– Вы? Кто вы такие? – воскликнула она дико, прижимая руку к голове, и продолжила: – О, Боже! что будет со мной?

– Мы были в заключении в противоположном доме, – спешил я в несвязных словах объяснить причину нашего появления. – Нам удалось бежать, и мы не можем вернуться назад, даже если бы захотели. Ежели вы не пустите нас в комнату и не скроете нас…

– … мы разобьемся вдребезги о мостовую, – добавил с полным спокойствием Мари, и мне показалось, что в его словах было даже некоторое удовольствие.

– Пустить вас сюда? – отвечала она, с новым ужасом отпрянув от окна. – Это невозможно!

Видом своим она напоминала мне нашу кузину: также бледна и черноволоса. Она была старше Катерины, хотя и хороша еще, но ей не доставало грации Кит. Всматриваясь в нее, я старался угадать ее нрав, и наконец заговорил в полном отчаянии:

– Мадам, – молил я ее, – ведь мы мальчики!.. Круазет! Поднимись сюда!

Прижавшись в самый угол, чтобы дать ему место, я продолжал убеждать ее с известной долей коварства:

– Посмотрите на него, мадам, разве вы не сжалитесь над тремя бедными мальчиками?

Как я и ожидал, полудетское лицо Круазета, с его белокурыми волосами, привлекло ее внимание, и она произнесла тихо:

– Бедный мальчик!

Надо было воспользоваться этим, и я продолжил свои горячие мольбы:

– Мы только хотим пройти через вашу комнату. Наша жизнь теперь в ваших руках. Мы же в большом отчаянии, – тут голос мой прервался. – Насколько я могу судить, вы в одном положении с нами, и мы поможем вам, если только вы спасете нас теперь… Хотя мы и молоды, но мы можем постоять за вас.

– Кому мне верить? – воскликнула она, содрогнувшись. – Но, Боже сохрани, – продолжала она, останавливая взгляд на Круазете, – чтобы я отказала в помощи тем, кто действительно в ней нуждается… Влезайте сюда, если хотите.

Как только с ее губ слетели эти слова, я, осыпая ее благодарностями, просунул голову между прутьями (с большой вероятностью, что она там и останется). Попасть в комнату было не так легко. Круазет, однако, первым успел кое-как пролезть меж полосами решетки, а затем с большим трудом втащил нас за собою. Лишь одна горькая необходимость и вид оставшейся за мной пропасти могли заставить меня выдержать такую мучительную операцию. Когда же я наконец встал в полный рост на ноги, то мне показалось, будто все мое тело, с головы до пят, было покрыто царапинами. А каково было представиться в таком виде даме!

Однако какой неземной восторг я испытывал! О, презренный Безер! Он называл нас детьми, но мы еще успеем разрушить его козни. Прошло не более получаса после полуночи, и мы еще не опоздали. Пока я со скрытым торжеством потягиваясь ходил по ровному полу, наша хозяйка отошла к двери и посматривала на нас испуганным и отчасти недоверчивым взглядом. Тогда я приблизился к ней с самым низким поклоном (жаль только, что при мне не было еще шпаги).

– Мадам, – сказал я, – я мсье Ан де Кайлю, а это мои братья. Мы готовы служить вам чем можем.

– А я, – отвечала она со слабой, не понятой мною, улыбкой, – мадам де Паван, и с благодарностью принимаю ваше предложение.

– Де Паван! – воскликнул я с изумлением и восторгом одновременно.

Де Паван! Так она должно быть родственница Луи! Без сомнения она знает его дом и может облегчить нашу главную задачу. Как все вышло удачно!

– Так вы знаете мсье де Павана? – продолжал я в большом волнении.

– Конечно, – отвечала она с очаровательною улыбкою. – Даже очень хорошо. Он мой муж.

Глава V. МОНАХ И ЖЕНЩИНА

«Он мой муж!»

Она произнесла это исключительно просто, но вряд ли подобные слова производили когда-либо такое потрясающее действие. Они сделали нас в мгновение ока безмолвными и неподвижными каменными болванами. Устремив на нее застывшие взгляды, мы пытались собраться с мыслями, чтобы уразуметь значение, которое имели для нас эти простые слова.

Жена Луи де Павана! Луи де Паван женат! Если это была правда, – а, глядя на ее лицо, вряд ли можно было допустить с ее стороны намеренную ложь, – то мы действительно были одурачены. Все наше путешествие было никчемным, и мы рисковали жизнью для негодяя. Это означало, что Луи де Паван, бывший нашим идолом, представлял собой самого низкого, гнусного из придворных кавалеров; что мадемуазель де Кайлю была для него только игрушкой, и что, стараясь опередить Безера, мы только спасали злодея от заслуженного наказания. Вот какое значение получили для нас эти слова, когда мы их вполне усвоили!

– Мадам, – начал необычайно серьезно Круазет после долгого молчания, согнавшего улыбку с ее лица, приобретшего беспокойное выражение. – Ваш муж уезжал на некоторое время? Он вернулся только недели две тому назад?

– Это верно, – отвечала она, и наша последняя надежда отлетела. – Но что из этого? Он вернулся ко мне… и только лишь вчера, – продолжала она, сжимая руки, – мы были так счастливы.

– А теперь, мадам?

Она посмотрела на меня, не понимая моего вопроса.

– Я хотел сказать, – поспешил я объяснить, – что мы не понимаем, как вы попали сюда, да еще пленницей.

Я все еще надеялся, что ее рассказ, быть может, прольет некоторый свет на интересующий нас вопрос.

– Я и сама не знаю, – отвечала она. – Вчера после обеда я была у настоятельницы монастыря Урсулинок…

– Извините, – перебил ее Круазет, – но ведь вы кажется принадлежите к новой вере? Вы гугенотка?

– О, да, – отвечала она быстро. – Но настоятельница мой старинный друг, к тому же она не фанатична. Когда мне случается бывать в Париже, я посещаю ее каждую неделю. Вчера, когда я прощалась с ней, она просила меня зайти сюда и передать одно ее поручение.

– Так вам знаком этот дом! – воскликнул я.

– Даже очень хорошо. Во дворе, с улицы Платриер, вывеска «Руки и перчатки» – лавка метра Мирнуа. Я несколько раз бывала в ней. И вчера пришла сюда, чтобы передать поручение, оставив горничную на улице. Мне предложили подняться наверх, все выше и выше, пока я не попала в эту комнату. Тут меня просили подождать немного, и мне показалось странным, что меня завели в такое жалкое помещение, когда мне нужно было передать Мирнуа пустое поручение насчет перчаток. Я пробовала повернуть ручку двери, но она оказалась заперта. Тогда я перепугалась и стала звать на помощь…

– М-да, – только и мог сказать я, захваченный ее рассказом, во время которого каждый старался найти объяснение произошедшему, и, судя по тому, что мы все одновременно кивнули друг другу, оно было одно и то же.

– … Тогда явился Мирнуа. «Что это значит?» – спросила я. Он был весьма сконфужен, но дорогу мне преградил твердо. «Все дело в том, – ответил он наконец, – что вашему сиятельству придется пробыть здесь несколько часов, самое большее – два дня. Вам не грозит никакая опасность. Моя жена будет прислуживать вам, а когда придет время покинуть этот дом, все будет объяснено». Более я ничего не добилась, напрасно расспрашивая его, не принял ли он меня за другую, или же посчитал за сумасшедшую. На все вопросы он отвечал отрицательно. Когда же я вновь пыталась покинуть комнату, он пригрозил насилием. Я должна была подчиниться. С того времени я здесь одна, в постоянном ожидании всяческих ужасов…

– Этому положен теперь конец, мадам, – сказал я, исполненный самых рыцарских чувств, прикладывая руку к груди.

Перед нами была, ежели я не ошибался, еще одна жертва злодея, оскорбленная даже более чем Кит.

– Даже если на лестнице оказалось десять перчаточников, – заявил я смело, – мы выведем вас отсюда и доставим домой! Где находится дом вашего мужа?

– На улице Сен-Мерри, около церкви. Именно там у нас свой дом.

– Мсье де Паван, – прибавил я с подвохом, – без сомнения в страшном беспокойстве за вас…

– О, конечно, – отвечала она с наивным простодушием, и слезы выступили на ее глазах.

При виде ее полнейшего неведения и отсутствия всяких подозрений, я был готов заскрежетать зубами от ярости. Низкий, презренный обманщик! Чем он мог прельстить ее, что находили мы в этом человеке, который платил злом за нашу привязанность?

Я отвел в сторону Мари и Круазета под предлогом обсуждения способа выломать дверь.

– Что все это значит? – спросил я вполголоса, взглянув на несчастную женщину.

– Как ты полагаешь, Круазет?

Его ответ я знал заранее.

– Что я полагаю! – воскликнул он в страшном негодовании. – Этот негодяй Паван сам устроил ловушку для своей жены! Разве может быть иначе? Раз его жена задержана, он может свободно продолжать свою интригу в Кайлю. Он может жениться на Кит, или… проклятие на его голову!

– Проклинать мало толку, – остановил я его. – Мы должны сделать более этого. Но мы обещали Кит, что спасем его, и мы обязаны сдержать слово. По крайней мере мы должны спасти его от руки Безера.

Мари простонал. Но Круазет горячо поддержал эту мысль.

– От Безера! – воскликнул он с пылающим лицом. – Да, это верно! Но затем мы кинем жребий, кому из нас выпадет драться с ним и убить его.

Я бросил на него уничтожающий взгляд.

– Мы должны драться с ним по очереди, – сказал я, – пока один из нас не убьет его. В этом ты прав, но только твой черед будет последним. К чему тут жребий? И без жребия известно, кто старший.

Дав ему такой отпор, я уже собирался искать что-нибудь подходящее для взлома двери, когда Круазет вновь привлек мое внимание, подняв руку. Мы стали прислушиваться: со стороны окна до нас долетели звуки голосов. Мы переглянулись.

– Они открыли наш побег, – сказал я, и сердце мое сжалось.

К счастью мы догадались сразу же задернуть занавесь, так что люди Безера могли видеть из своего дома лишь слабый свет в окне мадам де Паван. Однако, они скоро догадаются куда мы скрылись, и поспешат отрезать нам отступление с улицы. Вначале у меня мелькнула мысль, выломав дверь, пробить себе любым способом дорогу на улицу прежде, чем наши ошеломленные враги успеют придти в себя от внезапного нападения. Но потом я взглянул на мадам. Как же мы оставим ее? Пока я колебался, единственный шанс был упущен: на лестнице внизу послышались тяжелые шаги и голоса.

Мы оказались меж двух огней. Я окинул взором голую мансарду, включая даже ее покатый потолок, в надежде найти какое-нибудь оружие. Но все было напрасно: ничего, кроме моего кинжала не могло нам помочь.

– Что вы будете делать? – прошептала мадам де Паван, бледнея и трепеща, обводя нас глазами.

Круазет дернул меня за рукав, прежде чем я успел ответить, и указал на большую кровать с занавесями.

– Если нас заметят в комнате, – промолвил он тихо, – раньше, чем все войдут в нее, то наверняка поднимут общую тревогу. Лучше спрячемся там пока. Когда же они все будут здесь… тогда… ты понимаешь?

Он коснулся рукой моего кинжала, и в его лице появилось напряженное, решительное выражение. Я понял его.

– Мадам, – сказал я быстро, – вы не выдадите нас?

Она покачала головой. Глаза ее просветлели, и бледность пропала. Это была настоящая женщина. Сознание, что она теперь была защитницей других, заставило ее забыть о своем собственном страхе.

Шаги приблизились к двери, и мы услышали скрежет ключа, вставляемого в замок. Но прежде чем его открыли, – на наше счастье ключ с трудом поворачивался в замке, – мы успели вскочить на кровать и притаились, согнувшись в три погибели, в алькове у изголовья, где занавесь скрывала нас от стоящих у дверей.

Сбоку через щелочку я мог видеть все происходящее в комнате. В нее вошло трое, и дверь тотчас закрылась за ними: в числе их была женщина. Видама не было меж ними, и я вздохнул свободнее, но побоялся сообщить о своем открытии товарищам, опасаясь, как бы в комнате не услыхали мой голос.

Первою вошла женщина, с головы до ног закутанная в длинную накидку с капюшоном. Мадам де Паван бросила в ее сторону подозрительный взгляд, а потом, к моему изумлению, кинулась к ней на шею, перемешивая рыдания с радостными восклицаниями:

– О, Диана, Диана!

– Бедняжка, – отвечала незнакомка, гладя ее волосы и лаская ее. – Теперь ты в полной безопасности!

– Вы пришли за мною?

– Конечно, – живо отвечала Диана, продолжая ласкать ее. – Мы пришли, чтобы доставить тебя к твоему мужу. Он повсюду искал тебя. Он просто убит горем, моя малютка!

– Бедный Луи! – воскликнула жена.

– Да, бедный Луи! – повторила ее избавительница. – Но скоро ты увидишься с ним. Мы только в полночь узнали где ты скрываешься. Этим ты обязана мсье коадъютору. Он первый принес известие и предложил сопроводить меня к тебе.

– И возвратить потерянную сестру вам, – со льстивой улыбкой сказал вошедший за Дианой монах, делая шаг вперед.

Это был тот самый, ненавистный мне духовник, которого два часа тому назад я видел с Безером. Теперь, как и раньше, мне было противно его мертвенно бледное лицо. Несмотря на то доброе дело, в котором он участвовал, я с прежней ненавистью смотрел на эти сжатые, высохшие губы, на его коварные глаза, на это напускное смирение.

– У меня давно не было такой приятной заботы, – добавил он, видимо стараясь подкупить словами бедную женщину.

Но мадам де Паван питала к нему однородные с моими чувства.

Она вздрогнула при звуке его голоса и, высвободившись из объятий сестры, отступила назад. Хотя она и поклонилась ему после этих слов, но движение это было холодно и не обнаруживало благодарности. Я взглянул на лицо ее сестры – оно поражало своей красотой: я еще никогда не видел таких удивительных глаз, такого свежего рта и таких чудных золотистых волос. Даже сама Кит показалась некрасивой рядом с ней. Но прекрасное лицо это моментально приняло жестокое выражение. Минуту назад они были в объятиях друг друга. Теперь они стояли врозь, и какое-то чувство холодности и недоверия пробежало меж ними. На них как будто упала тень монаха и разъединила их.

В этот затруднительный момент на сцену выступило четвертое лицо из бывших в комнате: простой на вид, скромно одетый, человек лет шестидесяти, седовласый – до сих пор он в молчании стоял у самых дверей.

– Я уверен, – воскликнул он, и голос его дрожал от волнения и, может быть, от страха, – ваше сиятельство, вы пожалеете, что оставили мой дом! Поверьте мне! Здесь вы были в полной безопасности. Мадам д'О сама хорошенько не сознает, что она делает, иначе она не увела бы вас отсюда. Она не сознает, что делает!

– «Мадам д'О»! – воскликнула прекрасная Диана, и глаза ее метали молнии в провинившегося, а голос был полон надменного негодования. – Как смеешь ты, презренный, произносить мое имя?

Монах живо подхватил ее слова.

– Да, презренный! Действительно, презренный, жалкий человек! – повторил он, медленно протягивая свою длинную сухую руку и возлагая ее на плечо буржуа, который даже вздрогнул при этом прикосновении, словно это были когти хищной птицы. – Как смеешь ты и тебе подобные вмешиваться в дела дворян?! Разве они могут касаться тебя? Я вижу, горе висит над этим домом, Мирнуа! Большое горе!

Несчастный Мирнуа задрожал при этих словах. Лицо его покрылось смертельной бледностью, губы тряслись… И, тем не менее, он как зачарованный не сводил взора с монаха.

– Я верный сын церкви, – бормотал он, причем голос его тоже дрожал, и слова были едва слышны. – Все меня знают таким. Во всем Париже вряд ли кто скажет обо мне худое, господин коадъютор!

– Люди познаются по делам их! – отвечал монах. – Ныне наступило время, – продолжал он, возвысив голос и подняв руку с какой-то напускной торжественностью, – настал день спасения! И горе отщепенцам, Мирнуа! горе всем тем, кто берясь за плуг Господен, оглядывается назад, в сегодняшнюю ночь!

Несчастный старик совсем был подавлен этим выступлением, между тем как мадам де Паван, переводя взгляд с одного из говоривших на другого, казалось в своей ненависти к монаху готова была скорее взять сторону Мирнуа и простить его вину.

– Мирнуа говорил, что он может все объяснить, – нерешительно произнесла она.

Коадъютор моментально устремил свой жестокий взор на нее.

– Мирнуа, – сказал он мрачно, – ничего не может объяснить! Ничего! Пусть только он попробует объяснить!

И действительно, Мирнуа не произнес больше ни слова!..

– Идем, – сказал монах повелительным тоном, обращаясь к пришедшей с ним даме, – ваша сестра должна следовать за нами: дорога каждая минута.

– Но что… что это значит? – все еще колеблясь спрашивала мадам де Паван. – Разве опять грозит опасность?

– Опасность?! – воскликнул монах, выпрямляясь во весь рост, с прежней торжественностью. – Когда я с вами, мадам, всякая опасность исчезает! Я обличен сегодня Божественной властью жизни или смерти!.. Вы не понимаете меня? Сейчас вы убедитесь в этом. Готовы ли вы? Идам! Прочь с дороги, презренный! – выкрикнул он громовым голосом, направляясь к двери.

Но Мирнуа, заслонивший эту дверь спиной, к моему удивлению, даже не шевельнулся. Его широкое, мещанского типа, лицо было бледно, но в нем появилась твердая решимость. И странно сказать, я знал, что, задерживая мадам де Паван, он поступает дурно, но я сочувствовал ему! Грубый торгаш, презренное орудие Павана (так он мне представлялся) – он внезапно твердо произнес: