Текст книги "Волчье логово"

Автор книги: Стэнли Уаймэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Луи находился с охранявшими его людьми в другой части двора; он не видел нас и даже еще не знал о нашем присутствии. Я высмотрел его бледный профиль, в выражении которого преобладала печаль, а не отчаяние. Он несомненно размышлял о судьбе, постигшей его храбрых товарищей, которые еще вчера были рядом с ним, а также о том, что могло ожидать его самого. И когда по сигналу Бюре мы вновь выехали на дорогу, я, никого не спросясь, пришпорил свою лошадь и приблизился к Павану в то время, когда мы проезжали под воротами.

Глава XI. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

– Луи! Луи!

Он вздрогнул и повернулся на звук моего голоса; лицо его выразило радость и изумление одновременно. Он никак не мог предполагать, что мы были так близко от него, и вот мы едем рука об руку, колено в колено. Глаза его наполнились слезами, когда он рассматривал мое лицо, словно отыскивая в нем черты, напоминавшие его невесту. Кто-то раздобыл ему шляпу, помог привести в порядок платье и перевязал ему рану, – она не была опасна, – так что теперь он имел совсем другой вид. Его горе и печаль сменились на мгновение радостью при виде меня, и он напомнил мне прежнего Луи – в Кайлю, когда мы возвращались вместе с соколиной охоты или с какой-нибудь веселой прогулки в холмах. Но, увы, шпаги – его шпаги, при нем не было!

– Скажи мне, – воскликнул он, когда прошло первое изумление, – как же вы попали сюда? Как вы оказались подле меня? Все ли здоровы в Кайлю? Неужто мадемуазель…

– Она совершенно здорова! И думает только о тебе, я готов поклясться! – отвечал я с живостью.

– Что касается нас, – продолжал я, стараясь не касаться пока главного предмета, – то Мари и Круазет скачут позади нас. Мы оставили Кайлю восемь дней тому назад, а в Париж прибыли вчера вечером. С тех пор мы не смыкали глаз. Луи, мы провели такую ужасную ночь, какой я никогда…

Он остановил меня жестом.

– Тш! – прошептал он, поднимая руку. – Не говори об этом, Ан.

Я понял, что воспоминание о судьбе его друзей, о тех ужасах, которые он видел и ему пришлось пережить, так свежо в нем, что невыносим всякий намек на это. Помолчав немного, он опять спросил, что привело нас сюда.

– Мы ехали, чтобы предостеречь тебя от него, – отвечал я, указывая на Видама, ехавшего впереди кавалькады.

– Он… он сказал, что Кит никогда не будет твоей женой и угрожал тебе смертью, напугав ее. Тогда, узнавши, что он уехал в Париж, мы двинулись следом, чтобы предостеречь тебя.

И я вкратце поведал ему все наши похождения и все те странные случайности и недоразумения, которые задерживали нас в продолжение этой кошмарной ночи, до той самой минуты, когда уже было поздно что-либо предпринять.

Глаза его блестели, а краска покрывала лицо, пока я продолжал рассказ. Потом он крепко сжал мою руку и с нежной улыбкой оглянулся на Мари и Круазета.

– Как это все похоже на вас! – воскликнул он, глубоко потрясенный услышанным. – Это похоже на ее братьев! Храбрые, благородные юноши! Виконт будет гордиться вами на старости лет. Вам всем предстоят славные дела! Я утверждаю это.

– Но, Луи, – отвечал я печально, хотя мое сердце и забилось сильнее от гордости, – если б мы только не опоздали… Если бы смогли попасть к тебе двумя часами ранее…

– Я боюсь, что ваше предупреждение уже тогда принесло мало бы пользы, – отвечал он, грустно покачивая головой. – Нас предали нашим врагам. Предостережения! Сколько их было у нас! Де Рони предупреждал нас, и мы не поверили ему: взгляд короля должен был предостеречь нас, а мы поверили ему! Но… – При этом Луи выпрямился и поднял вверх руку, а я вспомнил предсказание его родственника.

– Но это уже более не повторится во Франции, Ан! Никогда! Никто не будет верить друг другу! Не будет ни чести, ни жалости, ни веры, ни мира; не прекратится убийство в доме Валуа, совершившего это преступление! Я верю в это, верю!

Насколько прозорлив он был, мы знаем теперь. В течение двадцати двух лет после 27 августа 1592 года война не прекращалась ни на один месяц во Франции. На улицах Парижа, под Арком, Кутри, Иври кровь лилась рекой, дабы смыть кровь, пролитую в ночь на Варфоломеев день. Последний из Валуа был погребен под сводами Сент-Дени, и ему наследовал великий король, первый из всех бывших до него, – самый храбрый, добродушный, самый мудрый из всех, – тот, кто также в несчастную для Франции минуту пал под ножом убийцы. И только тогда Франция в ужасе отринула от себя зло и предательство.

Было вполне естественно, что в разговоре с Луи я не избегал ни малейшей подробности, но старательно обходил главное, царившее в моем уме над всеми остальными мыслями. Каковы намерения Видама? Что означает это странное путешествие? Какая судьба уготована Луи? Понятно, что я даже не решался спросить его об этом, тем более, что этот напрасный вопрос причинил бы муку нам обоим. Надежды оставалось так мало, даже после замеченной мною улыбки (улыбки ли?) Видама, что я старался не думать об этом.

Но Луи заговорил первым. Позже, уже после заката, когда вечерние тени пали на землю, а мы все продолжали путь на усталых лошадях к югу, он внезапно спросил меня:

– Не знаешь ты, куда мы едем, Ан?

Его неожиданный вопрос смутил меня, и прошло немало времени, прежде чем я ответил ему на удачу:

– Домой.

– Домой? Нет. И в то же время по пути домой. В Кагор, – отвечал он с каким-то странным спокойствием.

– Твоего дома, мой мальчик, я никогда не увижу. Я не увижу Кит, мою дорогую Кит!

Он впервые назвал ее при мне тем нежным именем, каким привыкли называть ее мы, чувство, зазвучавшее в его голосе, так тронуло меня, что я не в силах был более сдерживаться. Я заплакал.

– Полно, мой мальчик, – сказал он тихо, наклоняясь ко мне и кладя руку мне на плечо, – мы ведь мужчины. Мы должны быть тверды. Слезы не помогут нам, так оставим их женщинам.

При этих словах я зарыдал пуще прежнего – ведь его голос тоже дрогнул на последнем слове… Но минуту спустя он говорил со мной уже ровным и строгим голосом.

Я спросил:

– Неужели Видам осмелится… публично…

– В этом не может быть и сомнения, – отвечал он. – Чем публичнее, тем лучше для него. Они не задумывались, когда в одно утро умертвили тысячи людей. Кто потребует его к ответу, когда наш собственный король объявил каждого гугенота вне закона; объявил, что гугенота можно безнаказанно убить при простой встрече с ним! Когда Безер обезоружил меня, – и он указал на свою рану, – конечно, я ожидал смерти, я видел смерть в его глазах, Ан! Но он не убил меня.

– Отчего же? – спросил я в трепетном ожидании.

– Я могу только догадываться, – отвечал Луи со вздохом. – Он сказал, что моя жизнь в его руках, но он прикончит меня в другое время, а если я не дам ему слово следовать за ним, не делая попыток бежать дорогой, то он бросит меня на растерзание собакам, ревевшим на площади. И я дал слово. Мы едем вместе. А еще вчера, о, Ан! Только вчера в это время мы возвращались с Телиньи из Лувра, где играли в paume с королем, и весь мир, весь мир казался таким прекрасным тогда!

– Круазет видел тебя в это время, – начал я и остановился, заметив вновь охватившее его горе при воспоминании о друзьях.

– Но откуда тебе известно, Луи, что мы едем в Кагор?

– Когда мы проезжали городские ворота, он сказал, что назначен губернатором в Керси, чтобы проводить там эдикт против нашей религии. Разве ты не видишь, Ан, – добавил мой товарищ с горечью, – что для него недостаточно просто убить меня! Он хочет измучить меня ужасным ожиданием предстоящей смерти. К тому же, моя казнь была бы прекрасным началом его правления в Керси. Но я не боюсь его! – воскликнул Паван, гордо поднимая голову. – Я нисколько не боюсь его!

В этот момент он забыл и Кит, и гибель своих друзей, и ожидающий его конец, и погрозил в гневе рукой своему врагу.

Сердце мое разрывалось. Гнев Видама больше был направлен против моей кузины, чем против ее жениха, и теперь, судя по его угрозам, я угадал его намерения лучше самого Павана. Целью Безера было отомстить Женщине, которая его отвергла. В виду этого, он и вез сюда из Парижа ее жениха, чтобы казнить его, предуведомив ее об этом. Вот в чем заключался его план: он не только сообщит ей об этом, но и сама казнь может совершиться в ее присутствии! Он мог заманить ее в Кагор, и тогда…

Точно пропасть внезапно открылась перед моими ногами. В этом плане было столько адской жестокости, впрочем совершенно в характере слышанных мною рассказов о Волке, что я не сомневался в справедливости моей догадки. Прочитав замыслы его злого ума, я понял, почему он взял на себя затруднение возиться с нами: через нас он и надеялся привлечь в Кагор мадемуазель Кайлю.

Разумеется, я ничего не сказал об этом Луи. Я как мог скрывал свои чувства, но мысленно дал себе страшную клятву, что в последний час мы еще поборемся с Видамом. Попытавшись убить его, мы можем погибнуть, но зато избавим от страданий Кит. При мысли об этом мои слезы сразу высохли. Во мне вспыхнул огонь благородного негодования, или, по крайней мере, мне так показалось.

Не думаю, что могло быть более странное путешествие, чем наше. В пути нас преследовала та же неразбериха в умах и обстановке, что и на дороге в Париж. Но необычность ее пропала для нас. Правда, не было уже разговоров с плутоватыми хозяевами постоялых домов и добродушными трактирщиками: наше появление в сопровождении такой вооруженной силы, скорее возбуждало страх перед размерами реквизиций нового губернатора Керси, а о том, много ли он платил, можно было судить по тем мрачным взглядам, которыми провожали нас хозяева каждое утро, (вызванными, как я думаю, не только теми известиями, которые мы первыми привезли из Парижа).

Гонцы, посланные из Парижа, стали опережать нас только на третий день нашего путешествия. Одного из этих гонцов, который, как я узнал из разговоров, ехал в Кагор с письмами к губернатору и епископу, Видам остановил и потребовал к себе. Не знаю, как это было устроено, но только епископ никогда не получил этих писем, в которых, видимо, заключались указания на совместную власть с Видамом. Знаю только, что гонца, который вероятно не захотел и далее рисковать своей шкурой, оставили в одном весьма неудобном помещении в Лиможе, откуда, в свое время и не спеша, он, должно быть, возвратился в Париж.

Самым странным же было то обстоятельство, как к нам относились наши спутники. Уже на второй день нам не препятствовали ехать вместе, если только мы держались в середине растянувшейся кавалькады. Видам ехал один впереди, с наклоненной в мрачной задумчивости головой, размышляя, как мне представлялось, о своем плане мщения. Так он ехал целыми днями, не говоря ни с кем и не отдавая приказаний. Временами мне становилось даже жаль его: он по-своему любил Кит, насколько была к тому способна его деспотичная натура, непривычная к противоречию, и теперь он потеряет ее безвозвратно. Что же даст ему задуманное мщение? Лишь одно удовлетворение бессильной злобы. Вот поэтому-то на меня и производила чрезвычайно грустное впечатление эта одинокая гигантская фигура, всегда ехавшая впереди.

Он редко обращался к нам, а еще реже – к Луи. Когда же это случалось, его резкий голос и жестокий взгляд ясно обнаруживали всю ту злобу, которую он питал к нему. Даже во время еды он сидел на одном конце стола, а мы вчетвером – на другом, подобно тому, как это было в наш первый вечер в Париже. Меня повергали в трепет те мрачные, насмешливые взгляды, которые он иногда бросал на своего соперника и пленника. Иногда, впрочем, на его лице появлялось выражение, которого я никак не мог себе объяснить.

Я осторожно сообщил свои подозрения Круазету. К моему удивлению он не был так сильно поражен этим, как я ожидал, и скоро я узнал причину того. У него были свои предположения на этот счет.

– Как ты думаешь, Ан, – спросил он как-то вполголоса, когда мы были одни, – не замышляет ли он заставить Луи отказаться от Кит?

– Отказаться от нее?! – воскликнул я, не понимая его. – Каким образом?

– Предоставить ему выбор… ты понимаешь?

И я понял все в один момент. Как я не догадался об этом прежде? Ведь Безер мог так поставить вопрос: отказ от невесты и жизнь, в противном случае – смерть и неизбежная утрата Кит вместе с жизнью.

– Но Луи никогда не откажется от нее. Для Безера – никогда!

– Но он потеряет ее в любом случае, – тихо отвечал Круазет.

– А может быть еще хуже. Луи теперь в его власти. Представь себе, что он сделает саму Кит распорядительницей судьбы Луи и назначит ее ценой его освобождения? Предоставит ей выбор: принять его любовь и спасти жизнь Луи или отказаться и стать причиной его смерти?

– Сент-Круа! – воскликнул я с негодованием. – Он не способен на такую низость! – А между тем, это было ничем не лучше той зверской мести, которую я сам ожидал от него.

– Может быть, – отвечал Круазет, устремив взгляд в даль, на которую уже спускались вечерние сумерки.

Как-то само собой мы опередили всю кавалькаду, и перед нами не было никого, кроме Видама, ехавшего медленным шагом и все так же задумчиво склонявшего голову.

– Может быть мы и ошибаемся, – повторил Круазет. – Мне иногда кажется, что мы не понимаем его, и что на свете могут быть люди хуже Безера.

Я пристально посмотрел на него, потому что подразумевал совсем не то.

– Хуже? – сказал я. – Вряд ли!

– Да, хуже, – продолжал он, покачав головой. – Помнишь, как мы укрывались в алькове кровати в доме Мирнуа?

– Разумеется. Как можно забыть это?

– И помнишь, как вошла мадам д'О?

– С коадъютором? – сказал я, содрогаясь. – Да, помню.

– Нет, во второй раз, – отвечал он, – когда она возвратилась одна. Было темно, ты помнишь, и мадам де Паван стояла у окошка, так что сестра не видела ее…

– Да, да, помню, – ответил я с нетерпением, потому что уже по тону его голоса понял, что он собирается сообщить мне нечто такое о мадам д'О, что было неприятно для меня.

Как раненый при виде зонда, я чувствовал себя крайне тяжело при воспоминании об этой женщине, столь прекрасной и, в то же время, окруженной такой атмосферой зла и коварства. Не знаю, что лежало в основе этого – стыд, страх или сознание того, что некоторое время я воображал себя ее рыцарем… И до сих пор я не могу решить себе – ненавидеть ее или сожалеть о ней я должен, а также, был ли я простым орудием в ее руках или изменил ей.

– Ты помнишь, как она подошла к кровати, Ан? – говорил далее Круазет. – Ты был ближе всех к ней, и в темноте она приняла тебя за свою сестру… Тут-то я и вскочил с кровати.

– Знаю! – сердито откликнулся я. – Ты перепугал ее до смерти, Сент-Круа. Не могу себе представить, зачем ты это сделал?

– Чтобы спасти твою жизнь, Ан, – чрезвычайно просто сказал он. – А ее спасти от преступления – ужасного, противоестественного преступления. Она возвратилась, – мне даже трудно говорить об этом, – для того, чтобы убить свою сестру. Что ты вздрагиваешь? Ты не хочешь верить этому? Да, это чересчур ужасно, но я видел в темноте лучше, чем ты. Я видел поднятую с ножом руку, я видел ее злое лицо! Если бы я не кинулся с кровати на пол, она заколола бы тебя. В испуге она выронила нож, а я его поднял. Вот он – при мне, смотри!

Бросив взгляд украдкой, я в ужасе отвернулся.

– Зачем, – бормотал я, – зачем она это сделала?

– Ей ведь не удалось, как ты знаешь, увлечь сестру в дом Павана, где убить ее было бы легко. Безер, хорошо знавший мадам д'О, помешал этому. Вот тогда эта ужасная женщина вернулась с ножом, надеясь, что среди общей резни это убийство пройдет незамеченным и не будет расследовано, а Мирнуа будет молчать.

Мне нечего было сказать. Я был совершенно уничтожен, но поверил Круазету. Когда же в уме я сложил все факты, то увидел, что множество мелочей, на которых я не заострял внимания, подтверждали сказанное им. Основательны были и подозрения другого Павана. «Хуже Безера»? Да, в сто раз хуже. Насколько предательство хуже насилия, настолько безжалостное коварство змеи хуже свирепости волка.

– Когда ты ушел с ней, – тихо прибавил Круазет, – я подумал, что уже никогда не увижу тебя, Ан. Я считал тебя погибшим, и когда ты вернулся, наступил счастливейший момент в моей жизни.

– Круазет, – умоляюще проговорил я, чувствуя как запылали мои щеки, – давай никогда не будем говорить о ней.

И в течение многих лет мы действительно не делали этого. Но, Боже мой, сколько невероятного все же происходит в жизни! Ведь она встретилась нам вместе с тем жестоким человеком, с которым была связана ее судьба, в одну из самых роковых (и последних) минут своей жизни. Они встали поперек нашей дороги, и пришлые, неопытные мальчики, какими мы и были в действительности, лишь способствовали их гибели. Я часто спрашивал себя, что было бы, если я встретил ее при других обстоятельствах, в мирное время, во всем блеске ее красоты, и у меня находился только один ответ: я проклял бы этот день. Но Провидение благосклонно ко мне, ибо такие мужчины и женщины уже просто не существуют теперь. Они жили в дни ужасного раздора, смятения и борьбы и исчезли с ними, словно зловещие ночные птицы, покидающие поле былой битвы с первыми лучами солнца.

По утрам, в дороге, при солнечном свете, я невольно был в лучшем настроении и мрачные мысли не одолевали меня. Хуже было, когда закатывалось солнце. Мы продолжали путь до позднего времени, и тут меня спасал Луи, ехавший обычно рядом со мной и говоривший о своей возлюбленной. И как трогательно он говорил! Сколько последних его заветов должен был я передать ей! Как часто он вспоминал былое время, проведенное вместе в долинах Кайлю, когда все мы впятером играли и резвились как дети! Меня поражало то, насколько спокойно он мог говорить об ожидавшей его судьбе, не восставая против Провидения. Как он мог все время думать только лишь о Кит, о том, как пойдет ее жизнь, когда она будет уже одна!

Теперь я понимаю это. Смерть казалась ему близкой и естественной после того, как столько его друзей погибли столь неожиданно, без всякого морального приготовления к смерти. Она была для него как бы нормальным состоянием человека, а жизнь, напротив – исключением. Такое впечатление обычно производит на ребенка впервые увиденный покойник.

Как-то после полудня нам представился, как мне показалось, исключительно благоприятный случай для побега. Перед нами открылись Овернские холмы, и мы увидели слева от нас возвышающуюся над ними вершину Пюи де Дом. Вчетвером мы оказались позади кавалькады. Дорога представляла собой узкую тропу, проложенную по волнистой равнине, заросшей местами дроком и кустарниками. Последние из основной группы полдюжины всадников ехали на расстоянии четверти мили перед нами, и лишь двое – на таком же расстоянии позади нас. Мысль о побеге мелькнула у меня впервые за всю дорогу. Дикие Овернские холмы были столь близки к нам! Если бы смогли сохранить запас в четверть мили, то погоня вряд ли настигла нас до наступления темноты, которая скрыла бы нас от дальнейшего преследования. Отчего нам не дать шпоры лошадям и не ускакать от стражников?

– Невозможно, – тихо отвечал Паван на мои слова.

– Почему? – с живостью спросил я.

– Во-первых, потому, что я дал слово Видаму доехать с ним до Кагора.

– Что это значит! – воскликнул я, вспыхивая. – Ты был захвачен предательски, вопреки охранному листу короля, так чего же тебе стесняться! Твои враги поступили не так честно. Глупо!

– Не думаю, – отвечал Луи, качая головой. – Кроме того, ты и сам поступил бы подобным образом на моем месте.

– Мне кажется, я сделал бы по-своему, – нерешительно сказал я.

– Нет, мой мальчик, – сказал он, улыбаясь, – я знаю тебя хорошо. К тому же, это бесполезно. – При этом он повернулся в седле и, прикрывая рукой глаза от солнца, пристально посмотрел назад. – Я так и думал, – продолжал он. – Один из них на серой Марго – самой быстрой кобыле в отряде, по словам Бюре. Под другим – нормандский конь, которым мы любовались еще сегодня утром… Это западня, устроенная Безером нарочно, Ан.

Стоит нам только на двенадцать ярдов свернуть в сторону, как эти двое со скоростью ветра понесутся за нами.

– Ты хочешь сказать, – воскликнул я, – что Безер специально уехал со своими людьми вперед?

– Именно так, – подтвердил Луи. – Это не подлежит сомнению. Всего приятнее для него было бы сначала отнять мою честь, а уж потом жизнь. Но, слава Богу, только последняя в его власти.

Достаточно было взглянуть на всадников, находившихся впереди нас, чтобы увериться в справедливости слов Луи: под ними тоже были лучшие лошади из всего отряда, и все они не были отягчены поклажей, а один из них постоянно оборачивался назад. Когда стемнело, промежуток между нами сократился, и Бюре подъехал к нам с хитрым выражением в глазах. Он явно понял, что мы разгадали маневр Видама, но не показал этого. Так же поступили и другие. Но при мысли о том, что я один был готов попасться в расставленную ловушку, новый приступ ненависти к нему охватил меня. В этих мрачных размышлениях я и провел остаток пути, пока на следующее утро дозорные не возвестили, что на горизонте показался Кагор. Действительно, в мелкой лощине, окруженной холмами, перед нами открывался вид на город. Купола собора, башни Валандрийского моста, поворот Ло, дугой огибавшей город – все это было мне хорошо знакомо. Наше долгое путешествие закончилось.

Теперь только одна мысль занимала меня. Ранее я уже сообщил Круазету свой отчаянный план внезапного нападения на Безера. Убить его – последнее, что нам оставалось. Наступал последний удобный для этого момент, и другого случая уже не представится.

Мы остановились в беспорядке на вершине холма, между тем, как два человека поскакали в город, чтобы сообщить о прибытии нового губернатора, а Бюре с полудюжиной вооруженных всадников отправился вперед в качестве авангарда. Перед нами по крутому склону холма извивалась узкая дорога, лошади наши устали… Время и место были неподходящими для исполнения моего плана и ему могла благоприятствовать только предстоящая ночь. Поддерживало меня одно отчаяние.

День клонился к вечеру. Но, прежде чем тронуться с места или подать бесповоротный в этом случае сигнал, я последний раз окинул взглядом окружающий ландшафт: плодородную долину, освещенную последними лучами заходящего солнца, россыпи камней на склонах, деревья, кустарниковые заросли по берегам реки и даже темную полосу дубового леса на вершинах дальних холмов, за которыми был Кайлю. Если гонец, посланный нами перед отъездом к виконту, добрался благополучно, то наш дядя мог возвратиться и даже быть сейчас в Кагоре. Мы были так близко от дома, где, быть может, уже была предусмотрена помощь!

Но никто не встречал нас, и я не видел даже места, подходящего для засады. И немудрено: никакие известия о случившемся или о нашем затруднительном положении не могли еще достичь виконта. Едва зародившаяся во мне надежда скоро умерла. Мы должны были рассчитывать только на собственные силы.

Отряд пустился снова в короткий путь до города. Я склонился к Круазету, с которым мы ехали рядом, и прошептал, укрепляясь в стременах и проверяя узду:

– Ты помнишь, что я говорил? Готов ли ты?

Вздрогнув, он повернул ко мне бледное лицо, а потом взглянул на одинокую фигуру, по-прежнему ехавшую шагах в двадцати впереди нас: меж нею и нами никого не было.

– Мне требуется только одно, – шептал я, держась за рукоять своей шпаги. – Ты или Мари – кто пожелает? Другие в общей суматохе должны направиться в сторону дороги к Арембельскому броду, а коли их не догонят, спешить в Кайлю.

Круазет колебался. Не знаю, быть может причиной его колебаний стал тихий звон к вечерне, доносившийся из города, но он был Кайлю и должен был ответить. Я повторил вопрос.

Круазет положил руку на мою уздечку и стал бормотать что-то несвязное. Этого было уже достаточно, чтобы я понял его! С негодованием я прервал его лепет и обратился к Мари.

– В таком случае, ты? – спросил я.

Но Мари покачал головой, в нескольких словах дав твердый отказ. Странно, но я не был особенно поражен этим. При других обстоятельствах я был бы вне себя от гнева при виде такого малодушия. Теперь же мне казалось, что ничего другого и не должно было случиться. Я опустил голову, отказался от своего плана и впал в прежнее равнодушное оцепенение. Видам был слишком силен, и не мне было бороться с ним.

Мы въехали в ворота Кагора как очарованные, глядя на все безучастно, как смотрит с тупым любопытством человек перед колесованием на это орудие смерти, если ему не приходилось видеть его прежде. Однако, представившееся нам зрелище заслуживало внимания: почти все население города было на улицах, через которые мы проезжали. Едва скрывая опасения, люди внимательно смотрели на процессию из вооруженных всадников и на лицо нового губернатора.

Молча мы слезли с лошадей во внутреннем дворе замка, где к нам подошел Бюре.

– Мсье де Паван, – сказал он довольно грубо, отделяя Луи собой от нас, – будет сегодня ужинать один. Вас, господа, прошу следовать за мной.

Мы последовали без возражений. Да и к чему бы они привели?

Я чувствовал, как Видам с верхней площадки парадной лестницы следит за нами со всегдашним злобным выражением глаз. Я шел молча, но Круазет со страшной энергией что-то бубнил всю дорогу. Через дверь с низкой притолокой в нижнем этаже мы вошли в какую-то комнату, весьма похожую на тюремную камеру. Здесь нас ждал ужин, по окончании которого, я бросился на одну их приготовленных для нас постелей, избегая всяких разговоров с товарищами не по борьбе, а по несчастью. Никаких объяснений меж нами и не было, но я чувствовал, что они то и дело поглядывают на меня, ожидая, что я заговорю первым.

Я пытался заснуть, когда вернулся Бюре – пожелать нам спокойной ночи и, вместе с тем, посмотреть, не убежали ли мы опять. Круазет спросил его:

– Мсье де Паван и спит сегодня один, Бюре?

– Не совсем, – отвечал тот мрачно, словно был в дурном настроении или чувствовал усталость. – Видам заботится о его душе: послал к нему священника.

Свеча погасла, а державший ее Бюре настолько уже возвратился к своей обычной манере беседы, что уходя не мог удержаться от смеха при мысли о таком необыкновенном благочестии своего господина. Я слышал, как братья вскочили на ноги и стали ходить взад и вперед по комнате, проклиная Видама и укоряя себя. Даже Мари не мог найти здесь ни малейшей лазейки, через которую мы смогли бы покинуть эту тюрьму: дверь была заперта, окно защищено решеткою, сквозь которую с трудом пролезла бы и кошка, стены сделаны из толстого камня.

Я продолжал лежать, притворяясь спящим, и не в силах заснуть довольно долго. Наконец я услышал, что биениям моего сердца вторят глухие удары молотков где-то поблизости. Из нашего окна, находившегося против какой-то стены, ничего не было видно, но мы догадались, что означал этот шум, продолжавшийся до самого рассвета. Мы не могли следить за работой или слышать голоса плотников, до нас не доходил и свет фонарей, при котором они укрепляли в земле столбы и прибивали доски. Мы не видели ничего, но знали, что они делали. Они строили эшафот.