Текст книги "Честно и непристойно"
Автор книги: Стефани Кляйн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
– Теперь ты счастлив?
На самом деле это я ощутила чувство счастья. Сейчас я была счастлива. Я не бежала вдогонку и не спасалась, а спокойно шла бок о бок с человеком, который радовался тому, что я рядом.
В тот день, когда мы решили сообщить родителям Гэйба о том, что поженились, Гэйб был практически не в состоянии терпеть мое присутствие. В раздражении он метался по нашей квартире, а когда я попыталась спросить у него, что лучше надеть, он бросил:
– Какая, к дьяволу, разница, Стефани? – Ну замечательно, в этот день очень к месту нарядное платье, что-нибудь яркое и в горошек.
Ладно. Ситуация требовала костюма. Всегда нужно иметь хоть один костюм, чтобы было что надеть на похороны или на собеседование при трудоустройстве. Визит к родителям мужа напоминал и то, и другое сразу, но ни один костюм на меня больше не налезал. За последнее время я набрала килограмм девять. Ладно, это не совсем верно. Девять килограмм за неделю не наберешь. Толщина нарастает постепенно, как шторм. Когда я счастлива, я расслабляюсь, наслаждаюсь жизнью, ну и толстею, да. А худоба обычно свидетельствует о горе, поэтому стройность редко доставляет мне удовольствие. К августу мой вес увеличился с пятидесяти шести до шестидесяти пяти килограммов, а значит, я была счастлива, осваиваясь в семейной жизни. Если сравнить медовый месяц с пребыванием в колледже, то я выполнила все, что требовалось. Говорят, первокурсники непременно набирают килограмм семь, а я как примерная молодая жена их обставила и набрала девять. Итак, с любовью все было в порядке, пора было браться за войну.
В сентябре, готовясь к бою, я бы облачилась в шикарный военный наряд: военная куртка от «Баленсиага», брюки десантника и камуфляжный шарф – вот так, к войне готова. Но стоял август, и было рановато одеваться с ног до головы в оливково-зеленое. Кроме того, после замужества мои инициалы изменились – нужно было менять и стиль. Замужней женщине больше подходили такие модельеры, как Дж. Маклафлин и П. К. Брэдли, а сексуальный стиль можно было возложить на Лили Пулитцер. Когда мы с Гэйбом будем сообщать его родителям о нашем браке, я должна выглядеть, как полагается жене. Его жене. Они до сих пор ни о чем не подозревают. Надо быть консервативной. Женственной. Вежливой. Нитка жемчуга, свитер с кардиганом, брюки-капри и мокасины. Если я оденусь подобающим образом, у Ром будет меньше причин для нападок. Когда она не морила себя голодом в «Бергдорфе», то жила на диете из слухов и пересудов, сторонясь самоанализа и контроля даже больше, чем углеводов.
Общение с матерью Гэйба всегда напоминало особо трудное собеседование при приеме на работу, такое, от которого прошибает пот.
«А что ты будешь делать, Стефани, если он найдет интернатуру только в Канзасе? – Ну и что я по-твоему сделаю, ведьма? Позову тетушку Эм? Подам документы на развод Волшебнику из страны Оз?»
С ним я поеду – как же иначе? С какой еще целью можно задать подобный вопрос, кроме как чтобы заварить что-то гадкое в своем ведьминском котле? В такие моменты мне хотелось повыдирать у нее волосы с подбородка.
Когда ты предпочитаешь идти к моим родителям – до или после обеда? – Ну, привет. Вообще-то мне не подходят оба варианта. Может, меня спасет одежда? Лили Пулитцер для конфронтации явно недостаточно. Мне нужен внушительный облик. В стиле гувернантки. Подтянутость и правильность, как у Мэри Поппинс. Туфли с перемычками, отложной воротничок, накрахмаленная белизна. Перчатки – это уже будет перебор, конечно. Я взяла с собой ретро-сумочку от Гуччи, которая принадлежала моей бабушке, и собиралась сжимать ее для храбрости. Мне надо было хоть что-то контролировать. Я могла контролировать свою одежду – можно подумать, что Ром забудет о своей ненависти ко мне, если увидит, что на мне платье из той же, что и у нее итальянской ткани. Я хотела вписаться в их семью, чтобы понравиться им. Чтобы они сказали сыну, что он принял правильное решение и что ему очень повезло. Чтобы посоветовали никогда со мной не расставаться.
Был вторник, восьмое августа двухтысячного года. Гэйб все еще не окончил медицинскую школу: он отложил экзамены на год. Поэтому он уже не мог ссылаться на то, что разговор с родителями помешает ему успешно сдать экзамены. А поскольку в календаре Розенов так и не нашлось свободного местечка для даты нашего бракосочетания, мы решили покончить с маскарадом и открыто сообщить им о том, что мы сделали. Когда мы подъезжали к дому его родителей, Гэйб снова заколебался:
– Кажется, я не смогу этого сделать, Стефани.
Я не могла его понять. Мой отец – мой лучший друг. Общение с родителями никогда не вызывало у меня затруднений. И я была не в силах понять, почему Гэйб так страшится людей, который дали ему жизнь. Поэтому мне было до ужаса легко принять его проблемы на свой счет и испугаться, что он не может с ними поговорить потому, что не так уж меня любит. «Если бы ты действительно меня любил, ты бы так не отпирался!» Стоило мне хорошенько задуматься, и становилось понятно, что проблема не в наших отношениях. Это была проблема самого Гэйба, и меня это мучило, потому что я никак не могла ему помочь. Я не могла изменить ситуацию, не могла его излечить, не могла совсем ничего! Но и оставить все как есть было мне не под силу. Мне следовало попытаться понять, что чувствовала Ром. Она тоже никогда не оставляла все как есть. Не случайно Гэйб в меня влюбился. Я очень походила на его мать.
– Может быть, ты хочешь, чтобы за тайным браком последовал тайный развод, Гэйб?
– Нет, конечно, нет. Я люблю тебя.
– Но, если ты меня любишь, почему тебе так трудно сказать родителям правду? – Мы пока еще ничего никому не сказали.
Обещав Гэйбу молчать, я ничего не сообщила ни сестре, ни отцу, ни матери.
– Стеф, я не сомневаюсь в моих чувствах к тебе. Я люблю тебя. Я в этом уверен. – Он взял мою руку. – Не так, как обычно говорят: «Она классная, я ее обожаю», нет, мои чувства к тебе глубже. Мне нравится любоваться тобой, когда ты, лежа в постели, хохочешь над телешоу. Мне нравится целовать тебя, когда ты спишь, пусть ты и не знаешь о том, что я тебя целую, вот так я тебя люблю.
– Так в чем тогда проблема? – Я отдернула руку.
– Я просто хочу все сделать правильно. Я не хочу еще одной стычки; предыдущие были сущим кошмаром. Я просто хочу обождать, пока не почувствую большую уверенность при мысли о том, чтобы им сказать. Разве это плохо?
– Да. Прости, но это так. Это плохо. Мы женаты, Гэйб. Раз ты решил на мне жениться, прекрати оплакивать свою участь и стань женатым мужчиной. Стань моим мужем.
Поверить не могу, что я была одной из тех двоих взрослых на вид людей, которые вели этот жалкий разговор в машине. Сейчас мне с трудом верится в то, что именно я, взрослая женщина, принимала участие в этой патетической дискуссии. После двух месяцев оправданий, экзаменов, «мама – то, милая – это», я так и не понимала, как впуталась в такую дурацкую ситуацию. Подходящий пункт для истории моей личной жизни: попытка убедить маленького мальчика вырасти.
Я вышла замуж за маменькиного сыночка. Впрочем, не знаю, что хуже: быть маменькиным сынком или женой маменькиного сынка. Как можно встречаться с подобным типом или сочетаться с ним браком? Никак. Надо его бросить. Купить беговые кроссовки получше, со всеми причиндалами; и бежать со всех ног. Уж никак не следует сидеть с ним в машине и уговаривать не прятаться. Не изображайте сочувствие, не говорите: «Бедняжка, я знаю, что ты чувствуешь». Убегайте к чертовой матери, потому что он никогда не вырастет. Мамочка и папочка всю жизнь помогали ему справиться со всеми неприятностями, а если мужчине никогда не приходилось рисковать, у него нет шансов развить в себе характер.
– Милая, мне так жаль, – сказал он. – Ты заслуживаешь лучшего, я знаю. Но мне кажется, сегодня я не смогу на это решиться. – Именно в этот момент вся моя жалость превратилась в раскаленную лавину гнева.
– Слушай, тебе плохо, потому что твои родители ясно показали: они против нашего брака. Знаешь, а ну и что? С какой стати это тебя так мучает? Я твоя жена. Тебе двадцать шесть. Ты вполне можешь принимать решения, не сверяясь с мамочкой и папочкой... – Я знала, что, ругая его за инфантилизм, я делу не помогу.
Гэйб начнет защищаться или выдумывать новые оправдания. Но я больше не могла его слушать. Я вошла в красную зону, как это называет мой отец.
Тахометр автомобиля показывает скорость вращения двигателя в оборотах в минуту. Таким образом, те, кто водит с ручной коробкой передач, могут переключать передачи, выбирая либо оптимальный режим экономии топлива, либо ускорение. Когда стрелка тахометра оказывается в красной зоне, возникает угроза для работы двигателя. Это предупреждение: дальше так нельзя. Добро пожаловать в мой мир!
В детстве, когда меня переполняли гнев и раздражение, отец спокойно предупреждал: «Стефани, сейчас все разговоры с тобой бессмысленны. Ты в красной зоне. Пока ты вне себя, мои слова на тебя не подействуют, ты только делаешь себе хуже». И он не разговаривал со мной до тех пор, пока я не успокаивалась настолько, чтобы изъясняться связными предложениями, которые не включали в себя слово «ненавижу».
– Но я же в бешенстве, немедленно выслушай меня!
– Сейчас ты во власти эмоций. Эмоции не дают вести диалог и рассуждать. – Отец не уступал мне, и я еще больше бесилась, но рано или поздно мой гнев затихал.
Но сейчас я не заглохну. Гэйб вцепился в руль автомобиля; костяшки его пальцев побелели. Я чувствовала себя матерью, которая впервые привела, ребенка в детский сад и уговаривает краснеющего сына отцепиться от ее ноги. Что мне приманить его сладким пирожком и бежать?
– Я вхожу в дом, Гэйб, с тобой или без тебя! Ты идешь? – Он тупо уставился на меня.
Мне захотелось оторвать Гэйба от машины и ввести в дом, держа руку на его макушке. Вот так. Хороший мальчик. Все у тебя получится.
– Ладно, – произнес он срывающимся голосом. – Теперь я готов.
Мы никогда не заезжали к родителям Гэйба без предварительного звонка по телефону, и поэтому наш нежданный визит должен был их смутить. Для объяснений требовалось время, поэтому мы сняли наши кольца. Гэйб нажал на кнопку звонка и отступил назад.
Я оправила свою юбку. Провела руками по бедрам. Выпрямилась. И потянулась к руке Гэйба, однако он ее отдернул. Многообещающее начало!
– Вот сюрприз так сюрприз, – произнесла Ром таким напряженным голосом, что казалось, он вот-вот сорвется.
Она бросила быстрый взгляд вначале на левую руку Гэйба, а потом на мою.
– Что же, что привело вас сюда? – Она чмокнула нас, приветствуя, как полагалось. – Марвин, это Стефани и Гэйб, у нас еще есть время, – прокричала она из прихожей. – Даймонды уже едут сюда. Мы собираемся пообедать в клубе.
– О, мы не намеревались вам мешать, – произнес Гэйб, запинаясь. – Мы были у отца Стефани и заехали на минутку. – Вот лжец.
– Ради Бога, ты же мой сын, как ты можешь мне мешать? Может быть, ребята, вы присоединитесь и пообедаете с нами? О Боже, вы только посмотрите на меня! – Она схватилась за голову, внезапно осознав, что до сих пор не сняла бигуди.
Не ожидая нашего ответа, она направилась к своей спальне. Во время ее краткого отсутствия Гэйб прошептал:
– Почему бы не сказать им после обеда?
– Ни за что! Ты тянешь время. Богом клянусь, Гэйб, я никуда не пойду, пока ты не поговоришь с ними!
– Но сейчас они торопятся. Момент неподходящий, – проговорил Гэйб сквозь стиснутые зубы.
– Поверить не могу. – Я даже пожалела, что я не надела остроносых туфель!
– Не хотите ли выпить чего-нибудь холодненького? – спросила Ром, возвратившись из спальни с накрашенными губами и взбитыми волосами.
– Нет. А где отец?
– О, он как раз обувается. Пообедаете с нами, да?
– Конечно.
Хватит! Какое нам дело до обеда! Скажи им! В прихожей появился Марвин.
– Привет, дети! – Он потряс руку Гэйба и поцеловал меня в щеку. В его присутствии я почувствовала себя лучше. – Так вы пообедаете с нами и с Даймондами?
– Почему бы и нет?
Чего он ждет? У меня было такое ощущение, что мы участвуем в детской игре «гонки на трех ногах»: что шнурки нашей обуви связаны между собой, и мы спешим к финишу, но при этом тянем друг друга в разные стороны. Впрочем, я предпочла бы бег в мешках. Я бы выиграла, натянула бы мешок на голову Гэйба и как следует его отколошматила.
– Может, вы присядете на секунду?
Вот сейчас придет черед самого трудного. С чего начать? Когда сообщают скверные новости, обычно просят присесть, словно присутствующим грозят обмороки.
– В чем дело? – спросила Ром, демонстративно взглянув на часы. – У нас правда нет времени. Даймонды...
– Ромина, мы вполне можем присесть, – оборвал ее Марвин, садясь и оправляя брюки.
Ром знала, что сейчас произойдет, и хотела потянуть время.
– Вы уверены, что не хотите выпить чего-нибудь холодненького?
Казалось, целую минуту Гэйб стоял молча. Я выдавила из себя извиняющуюся улыбку, жалея, что он не держит меня за руку.
– Вы помните, сколько хлопот и забот у нас было, когда мы пытались назначить дату свадьбы. Нам стало казаться, будто свадьба важнее нашего брака, и мы хотели, чтобы вы двое первые услышали от нас...
– Вы назначили новую дату свадьбы? – с надеждой перебила Ром.
– Мы не хотели, чтобы вы узнали от других людей, и не хотели говорить вам по телефону. – Гэйб взял меня за руку. – Мы поженились в субботу.
Я прикрыла глаза и стала ждать. Я ожидала взрыва. Я тихонько открыла один глаз, потом – другой. Возможно, они не расслышали, что сказал Гэйб? Они продолжали сидеть, не меняя позы. Никто не потерял сознания. Наступило затишье перед бурей. Я в этом не сомневалась!
– Не могу сказать, что мы удивлены, – жизнерадостно произнес Марвин. – К этому все шло. – Вообще-то теперь следовало бы обнять нас и поздравить.
– Конечно, мы все равно хотим отпраздновать свадьбу приемом, когда вам будет удобно, – добавил Гэйб, – и не принимайте наш поступок на свой счет. Просто все это превратилось в настоящий сумасшедший дом. Пожалуйста, не считайте, что мы хотели досадить вам, здесь нет ничего личного.
– Конечно, нет! – подтвердил Марвин, не поднимаясь.
Ром словно бы ждала еще чего-то, потирая подушечкой большого пальца накрашенные ногти.
– И какого числа вы поженились? – резко спросила она.
Ряд солдатиков-морщин возле ее губ напрягся в ожидании. Ну, давайте, говорите! Я готова ко всему; и пусть мой наряд не вводит вас в заблуждение.
– Какого числа? – повторил Гэйб, охваченный легкой паникой. Мы не придумали, какого числа. Двадцатого мая. Двадцатого мая. Двадцатого мая! Нам пришлось поспешно отсчитывать дни от вторника назад. – Не помню. Какое число было в субботу?
– Так вы даже числа не запомнили?
– Пятого. Пятого августа, – вмешалась я, все еще сомневаясь в точности своих подсчетов. – В прошлую субботу, когда вы куда-то уезжали. Мы хотели вам позвонить, – ну да, уже несколько месяцев как хотели, – но потом решили: лучше вы первые узнаете об этом, и от нас лично. – Чтобы у вас больше не было повода для ругани.
Нас выручил звонок в дверь. Дик и Арлин Даймонд махали в окно рядом с передней дверью.
– Пожалуйста, ничего никому не рассказывайте, – быстро сказал Гэйб, – мы больше пока никому не сообщали.
– Вы же заезжали к отцу Стефани, – сказала Ром, даже не двинувшись, чтобы открыть дверь. – Вы хотите сказать, что ничего ему не сообщили, пока были у него? – Может, ей и казалось, что у меня обычный макияж, но я-то знала – это боевая раскраска.
Я сжала руку Гэйба.
– Нет, – солгал Гэйб. – Возле его дома не было машины, поэтому мы решили ехать прямо к вам, а потом вернуться.
Мы и близко-то к дому моего папы не подъезжали! Это все Гэйбово вранье. Что-что, а врать он умеет. Марвин открыл дверь и впустил Даймондов. Объятия, рукопожатия, поцелуи.
– Как вы здесь оказались? Какой приятный сюрприз!
Вскоре мы с Гэйбом уже сидели в машине, следуя за автомобилем Марвина и двумя парами в нем на обед, который вовсе не входил в наши планы. За обедом, конечно же, не будет тостов, не будет легкой беседы, а далее произойдет неизбежное: перед сном Ром прильнет к Марвину в слезах, повторяя: «Неужели я такая ужасная мать, что сын женится тайком от меня?» А я буду засыпать на Манхэттене в объятиях Гэйба и, в свою очередь, спрашивать его: «Неужели я такая ужасная жена, что твои родители совсем за тебя не рады?» Никому из нас никуда от этого не деться.
Такова уж человеческая натура: мы всегда надеемся, что дальше будет лучше, пока наше здоровье и внешность не начнут сдавать. Так и во взаимоотношениях: я постоянно находила все новые и новые аргументы в пользу того, что будущее непременно будет лучше настоящего. Когда я толстела, то убеждала себя: скоро я похудею и стану чувствовать себя отлично. А когда худела, то твердила себе: нужно накачать мускулы и поправить мышечный тонус, а еще подкопить денег и обновить гардероб. Мне было не по себе в собственной коже, пока какой-нибудь мужчина не говорил мне, как эта самая кожа сияет. Я страдала от заниженной самооценки и обострения синдрома под названием «Дальше будет лучше». Я бежала навстречу светлому будущему, не задумываясь о том, какие миражи создаю перед собой.
Наши с Гэйбом отношения в будущем улучшатся, считала я, поскольку его родители начнут воспринимать их серьезно. Они станут обращаться со мной, как с членом семьи, а не как с рыжей чужачкой, склонившей их сына к противозаконному сожительству. А Гэйб постепенно преодолеет синдром Питера Пэна, вырастет и превратится в мужчину, такого, который носит хорошо начищенные туфли с кожаными шнурками, читает газеты и не боится честности. Я искренне верила: нужно только «перетерпеть» происходящее сейчас, ну как боль перед финишной чертой. Наши взаимоотношения требовали выносливости и упорства. Я думала, что если буду рядом с ним, пока он лжет родителям, это обеспечит нам счастливый брак, долгий, как марафонская дистанция. Я не догадывалась, что наши отношения больше похожи на тренировку, на выносливость пополам с упражнениями на скорость, и с марафоном это не имеет ничего общего.
Когда пятого августа следующего года мы отмечали первую годовщину нашей свадьбы, публичную годовщину, я почувствовала облегчение. Год, проведенный бок о бок с Гэйбом, как мне казалось, подтвердил серьезность наших устремлений; только вот Ром отказалась это признать. Прочие родственники Гэйба прислали подарки и открытки, желая нам любви. Собственная мать Ром призналась мне: «Стефани, я не учила свою дочь вести себя подобным образом. Я ее не так воспитывала». Спустя несколько лет Ром повторит эту фразу, когда я расскажу ей, что сделал Гэйб: «Стефани, я не учила своего сына вести себя подобным образом. Я его не так воспитывала».
Глава 10
CTRL+ALT+DELETE (ПЕРЕЗАГРУЗКА)
Он сделал это, когда чистил зубы. Второго ноября две тысячи третьего года, в воскресенье, в день нью-йоркского марафона Оливер попросил меня переехать к нему. Он наклонился над моей раковиной, сплевывая мятную зубную пасту под льющуюся воду. Я сидела на унитазе.
– И вот так ты об этом спрашиваешь? – Я попыталась изобразить возмущение.
Если бы я только что не пописала, мне бы этого точно сейчас захотелось.
– Мне показалось, что это вполне уместно. Мы уже выяснили, что можем без проблем обходиться одной ванной комнатой.
– Можно я хоть подотрусь, прежде чем обсуждать подобные предложения?
– Делай все, что тебе заблагорассудится, детка. Просто мне кажется, что в этом есть смысл.
Я была взволнована тем, что кто-то так меня любит, что хочет со мной жить. Я почувствовала себя значительной, словно школьница, которая просмотрела объявления театральной студии и выяснила, что получила главную роль. Мы с Оливером встречались уже три месяца. Все это время он устраивал для меня жаркими летними вечерами романтические обеды с лепестками роз, со свечами и рождественской музыкой. Праздничная музыка делает меня счастливой, и поэтому за обедом, вместо Билли Холидей мы слушали, как Билли Гилман поет «Джингл белл рок». А когда с едой было покончено, я делала погромче звук и мы танцевали, поскальзываясь в носках на его деревянных полах. Как я ни просила, Оливер всегда приглушал музыку.
– Я берегу твои уши!
Именно тогда я поняла: мы не предназначены друг для друга.
Представляю, о чем вы подумали! Она что, издевается? Она намерена расстаться с парнем из-за того, что тот делал ее музыку потише? Это мелочь, согласна. Ну не абсурдно ли рвать отношения из-за такой ерунды? И тем не менее подобная мелочь весьма характерна. Может быть, я уцепилась за нее из-за ее конкретности – это была хоть какая-то причина. А так у меня осталось бы только смутное необъяснимое ощущение, и мне пришлось бы гадать, не накручиваю ли я сама себя, не чрезмерно ли я пуглива, не во мне ли дело. Откопав хотя бы дурацкую причину порвать с Оливером, я почувствовала, что права. И потом, я правда не думала, что смогу провести всю жизнь с человеком, которому не нравится, когда я с закрытыми глазами пою во все горло. В такие моменты я чувствую себя одетой во что попало девчонкой, которая стоит на вершине высоченного холма и заливисто смеется: я сама забралась туда, и передо мной – весь мир как на ладони. Там я была счастливее всех, и если я буду жить с человеком, который постоянно старается сделать меня потише... Ну, он будет спускать меня на землю. Это предостережение.
А еще у него изо рта плохо пахло.
И все же, несмотря на предостережения, я оставалась с Оливером, потому что он рассказывал мне на ночь необычные истории и водил Линуса в парк, чтобы я могла спокойно почитать, или пофотографировать, или просто лениво поваляться. Он любил меня безоглядно и целиком, с привычкой почесывать спину, с пристрастием к грибному супу с перловкой и к мелодрамам. Он хотел сделать меня счастливой. Иногда, глядя на то, как он читает, устроившись на диване, я начинала думать о чае с сандвичами и одеялах ручной вязки. О полднике и покупке свежего хлеба. Оливер вызывал у меня ощущение, что обо мне заботятся, как в начальной школе, где для всего – от сна до рисования – отводится особое время. Оливер приносил мне уют. Но больше всего мне нравилось, когда он грустил: тогда я могла быть рядом с ним, но при этом оставаться в одиночестве.
Итак, почему я была с ним? Из-за этого, из-за его любви, терпения и того, что он был рядом. Я оставалась с ним из-за того, что Психотерапевт-по-телефону часто называла саботированием собственного счастья.
– Так что ты скажешь? Я даже преподнесу тебе большой шкаф! – Он стоял в моей спальне, указывая на то недоразумение, которое заменяло мне платяной шкаф.
– Разве ты не собирался пойти побегать? – отозвалась я, избегая ответа.
– Ладно, милая, обсудим потом. Встретимся в Ист-Сайде. Ведь ты берешь с собой фотоаппарат, верно?
– Да, мне нужно попрактиковаться. Не забудь почистить язык. – Оливер снова взял зубную щетку и сделал, как я сказала.
– Ладно, мамочка, я тебя люблю, – насмешливо сказал он. – Пока, Линус. Слушайся мамочку. – И он поспешил на пытку забега на марафонскую дистанцию.
В тот день на улице было слишком солнечно; солнце просто резало мне глаза. Облака на небе плыли легкими перышками и тонкими полосками. Невыносимо. Я и так не люблю, когда жалюзи подняты до самого верха, но утром резкий свет особенно несносен. Опустив жалюзи, я взяла фотоаппарат, позволила Линусу лизнуть меня в нос и направилась к Первой авеню, чтобы сфотографировать бегунов, когда они спустятся с моста на 59-й улице.
Улицы были замусорены дольками мандаринов и ломаными бумажными стаканчиками. Заграждения, полицейские, ветровки, собаки. Дети с плакатами: «Жми, Тед!» Некоторые малыши были привязаны к своим мамам витками пластиковых поводков, которые были пристегнуты к их запястьям. Я одобрительно кивнула. В этом был смысл. Толпа, похищенные дети, потерявшиеся ребятишки, которые зовут матерей... Меры предосторожности необходимы.
В детстве я очень боялась, что меня похитят. Мне снилось, как меня хватает незнакомец, а когда я разеваю рот, чтобы издать крик, наружу не вырывается ни звука. Сегодня меня подобным страхом наполняет Верхний Ист-Сайд Манхэттена. Ладно бы Южный Бронкс или сомнительного вида улицы к югу от квартала Митпэкинг, где кругом склады и дешевые проститутки-трансвеститы. Но меня тревожит именно Верхний Ист-Сайд, где стоит особняк Ральфа Лорена, с замороженным шоколадом от «Серендипити» и большой коричневой коробкой из «Блумингдейла». Впрочем, меня страшат не насильники Ист-Сайда, следящие за одинокими женщинами, когда те спешат в свои квартиры на пятых этажах. Все куда хуже. В этом районе живет Гэйб.
Но марафон снимать имело смысл только отсюда: здесь было лучше со светом, чем в Уэст-Сайде, ближе к концу дистанции. Ну да, здесь были его друзья, клиника, где он работал, и наши воспоминания. До этого воскресного марафона я не в силах была совместить все это со своей жизнью. Но я живу на острове, тут не до разграничений. Если я случайно наткнусь на Гэйба или на кого-нибудь из его друзей или знакомых, возникнет ненужное напряжение, словно тревожная музыка в фильме, которая предупреждает зрителей о грядущих опасных событиях. Музыка-предупреждение бьет по нервам, прямо как страх, который я несла с собой в Ист-Сайд в сумке с фотоаппаратом. Так и ждешь, что сейчас случится нечто. Но самые ужасные события обычно разворачиваются в тишине, со скоростью падающего ножа гильотины. Мне следовало бы быть поосторожнее; в случае чего я спрячусь за объективом камеры.
Избавлю вас от напряженной музыки: Гэйба я не встретила. Я наткнулась на нашего бывшего швейцара Азу. Он улыбнулся мне с другой стороны заграждения, и мне немедленно захотелось плакать. Улыбка Азы была сочувственной. Так улыбаются люди, когда говоришь им, что тебя только что уволили. Глядя на Азу, я со всей отчетливостью поняла: я не готова съехаться с Оливером. Я не хочу делить с ним еще каких-то людей, я не хочу перехлеста, я боюсь, что через годы встречу нашего с ним швейцара и мне опять захочется плакать. Кажется, это и называется «Обжегшись на молоке, дуют на воду».
Ничего удивительного. Слишком много народу съезжается в целях экономии. «Ну, это же логично. Глупо платить за две квартиры сразу». После нескольких месяцев свиданий вы и так почти живете вместе, спите вместе почти каждую ночь. Но съезжаться до свадьбы глупо. Это не то, что раньше, когда свидания были формальнее, подчинялись правилам. Теперь вам известно, перетягивает ли он одеяло на себя, платит ли по счетам и выдавливает ли он зубную пасту из конца тюбика или из середины. И чтобы выяснить, разбрасывает ли он носки, содержит ли в чистоте холодильник и заправляет ли по утрам кровать, вам вовсе не нужно оплачивать одну квартиру на двоих. Вы уже все знаете. Жить до женитьбы вместе – абсурд. Бессмысленная предосторожность! Она дает фальшивое чувство защищенности, как балкон, отделяющий Джульетту от Ромео. До того, как мы с Гэйбом поженились, мы прожили вместе три года, и что я получила в результате? Мне слишком хорошо было знакомо фальшивое чувство защищенности.
В день нашего бракосочетания раввин обратился к нам с Гэйбом с такими словами:
– Теперь ваши отношения касаются не только вас двоих. – Он поочередно оглядел каждого из нас. Его теплые руки были покрыты коричневыми пятнышками. – Отныне в них участвуете вы – и Бог.
Мне понравилась эта идея.
Бог взял меня под защиту, и теперь если Гэйб наделает глупостей, он обидит не только меня, но и Священное Писание, и заповеди, и Бога с большой буквы. Вступление в брак – это обязательство всю жизнь работать над нашими взаимоотношениями, при любых обстоятельствах. Ну, с моей точки зрения, эти «обстоятельства» исключали нападение на меня или наших детей. Если Гэйб хотя бы однажды так поступит, все будет кончено, ну, или произойдет то самое «пока смерть не разлучит вас», как говорится в обетах. Это я знала точно; я очень уважаю обеты.
Мне кажется: никто не думает о разводе, когда вступает в брак. Некоторые люди, едва вступив в новые взаимоотношения, заявляют, что не верят в развод. Как будто этим можно хвастаться, как томатным соусом домашнего приготовления или ровными от природы зубами. «О, я не верю в возможность развода», – говорит такая особа, складывая салфетку и поджимая губы. Словно «развод» – мифическое существо, способное летать, как Санта-Клаус или Зубная фея. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь ответил: «А я верю. Очень полезно для цвета лица и бумажника. Столько необходимых солей, дорогая, обязательно попробуй». Может быть, в развод верят дети, наблюдавшие, как их родители доводят друг друга до истерических рыданий. Но они, возможно, не верят и в брак, ну, как некоторые люди не верят в электронную почту и сотовые телефоны. Да, они признают их существование, но считают, что это не для них. Пока в один прекрасный момент ситуация не меняется.
Я считала, что мы с Гэйбом оба верили в брак, когда вступали в него. Даже если бы один из нас гульнул налево, я полагала, что мы бы исправили ситуацию, общаясь, работая над ней, обращаясь к семейному психологу. Я повторяла это про себя, словно читая с плаката инструкцию. Мы бы восстановили доверие, сначала изучив и поняв, почему произошло предательство. Потом мы бы преодолели ситуацию, позаботившись о том, чтобы она, благодаря нашему вновь найденному взаимопониманию, не повторилась. Я сделаю все, чтобы Гэйб мог быть со мной откровенным, а он постарается избегать двойственных ситуаций и будет действовать более осмотрительно. Все это выглядело красиво и упорядоченно, будто изысканный сандвич к чаю. К сожалению, Гэйб признавал только сандвичи с копченой колбасой.
Я знала: мы будем ссориться, но в итоге вспомним, что мы одна команда. Мы двое против всего мира. У меня отличные легкие, но я не могла кричать «Ура!» за нас обоих. Гэйбу тоже требовалось делать свое дело, иначе нам не победить.
Многие из моих знакомых относятся к браку легко. «Ну да, почему бы и нет? Если не получится, всегда можно развестись». Не идеальное отношение к делу, но вполне современное, все равно как «Приходи к нам в субботу вечером, будем отмечать мой развод». Да еще и присылают электронные приглашения. Но я открыла способ узнавать людей, которые и вправду верят в брак.
Они развивают взаимоотношения.
Если вы замужем за человеком, который не продвигает ваши отношения вперед, задумайтесь. Если он готов идти вперед только из страха перед потерями, то такой человек скорее нагнется поближе к воде, сидя в тонущей лодке, чем примется вычерпывать воду. Это вам мой спасательный круг.
