Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра"

Автор книги: Стефан Грабинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Появление монстра в поезде, да еще перед самым концом маршрута, привело кондуктора в приподнятое настроение: с минуты на минуту надо было ждать катастрофы. Что ж, с судьбой не спорят, против Чумазлая не попрешь…

Боронь встал и начал нервно прохаживаться по коридору. Из какого-то купе долетел до него оживленный говор, женский смех. Он подошел и вбуравился в открытую дверь суровым взором. Пригасил веселье. Раздвинулись двери соседнего купе, и выглянула голова:

– Пан кондуктор, до станции еще далеко?

– Через полчаса будем на месте. Скоро конец.

Что-то в его интонации насторожило спрашивающего, он обеспокоенно уставился на кондуктора. Боронь загадочно усмехнулся и проследовал дальше. Голова исчезла.

Какой-то мужчина вышел из купе второго класса и, открыв окно в коридоре, вглядывался в пространство. Резкие движения, казалось, выдавали его тревогу. Опустив окно, он удалился в противоположную сторону, в конец коридора. Там затянулся несколько раз сигаретой и, бросив изжеванный окурок, вышел на площадку. Боронь видел сквозь стекло его силуэт – он высунулся наружу, вглядываясь вперед.

– Изучает местность, – злорадно усмехаясь, пробурчал кондуктор. – Зря старается. Изучай не изучай, рок не дремлет.

Тем временем нервный пассажир вернулся в вагон.

– Наш поезд уже встретился со скорым из Гроня? – заметив кондуктора, спросил он с наигранным спокойствием.

– Пока нет. Скорый должен появиться вот-вот. Впрочем, быть может, мы разминемся с ним на конечной станции, не исключено опоздание. Поезд, о котором вы спрашиваете, подойдет с боковой ветки.

В эту самую минуту с правой стороны послышался страшный грохот. За окном промелькнул громадный контур мечущего снопы искр локомотива, за ним мгновенно проскользнула цепочка черных коробочек, освещенных прямоугольниками окон. Боронь вытянул руку в сторону исчезающего поезда.

– Вот он прошел.

Нервный господин со вздохом облегчения вытащил портсигар и любезно предложил:

– Угощайтесь, пан кондуктор. Настоящие «моррисы».

Боронь приложил руку к козырьку фуражки.

– Благодарю покорно. Курю только трубку.

– Жаль, у меня сигареты превосходной марки.

Закурив, пассажир вернулся в купе.

Кондуктор язвительно ухмыльнулся ему вслед.

– Хе-хе-хе! Что-то учуял, только успокоился рановато. Не говори, братец, гоп, пока не перепрыгнешь.

Но счастливо завершившаяся встреча со скорым малость его встревожила. Шансы катастрофы начали убывать.

А было уже три четверти десятого – через пятнадцать минут Грон, конец маршрута. По дороге не предвиделось больше ни одного моста, годного для обвала, не предполагалось никакого встречного поезда, единственный, с которым можно было столкнуться, только что благополучно прошел. Видимо, их составу суждено сойти с рельсов или же беда поджидает их на конечной станции.

Так или иначе, но катастрофа, предреченная явлением Чумазлая, состоится, он за это ручался, он, старший кондуктор Боронь.

Дело было не в поезде, не в пассажирах и даже не в его собственной убогой жизни, нет, тут вставал вопрос принципиальный – о праве чумазого идола на страхопочитание. Чрезвычайно важно было укрепить его репутацию, поднять его престиж в глазах неверующих. Кондукторы, которым он не раз рассказывал о таинственных посещениях босого великана, относились к этой истории юмористически, утверждая, будто тот ему просто примерещился, а иные добавляли, что с пьяных глаз. Последнее особенно уязвляло Бороня, ибо он отродясь не брал в рот спиртного. Многие считали его суеверным, полагая, что на этой именно почве возник у него странный бзик. Затронутой оказывалась не только Чумазлаева, но и собственная его честь. Кондуктор Боронь согласен был на любую жертву, лишь бы не допустить позора своего божка…

До конца оставалось десять минут. Он докурил трубку и взобрался по ступенькам на крышу вагона, в застекленную со всех сторон будку. Отсюда, с высоты аистова гнезда, он решил обозреть окрестность. Позади него расстилалось пространство, погруженное в глубокий мрак. Окна поезда отбрасывали пятна света, словно прощупывали желтыми глазами обочины насыпи. Впереди, отделенный от него пятью вагонами, плевался кровавыми искрами паровоз, изрыгал из трубы розоватый, с белыми завитками дым. Черный, двадцатикольчатый змей поблескивал чешуйчатыми боками, разевая жаркую пасть и освещая дорогу огненными очами. Вдали уже забрезжила залитая светом станция.

Словно чувствуя близость желанной цели, поезд мчался во весь дух, удвоив скорость. Уже замаячил впереди сигнал, наставленный на свободный въезд, уже семафоры приветственно расправляли крылья. Рельсы начали умножаться, скрещиваться, образуя углы и затейливые переплетения. Справа и слева из ночного мрака выныривали навстречу огоньки стрелок, тянули шеи станционные краны и журавли водокачек.

Внезапно в нескольких шагах от разогнавшегося паровоза зажегся красный сигнал. Машина испустила из медной глотки истошный свист, бешено заскрежетали тормоза, и остановленный мощным усилием состав застыл у второй стрелки.

Боронь сбежал вниз и присоединился к группке сослуживцев, высыпавших из поезда разузнать причину неожиданной остановки. Дежурный диспетчер с блокпоста, давший красный сигнал, разъяснил ситуацию. Первый путь, на который должен был въехать состав, занят товарняком, надо перевести стрелку и пустить поезд на второй. Обычно эта операция производится на блокпосту с помощью рычага, но подземная связь между блокпостом и путями в неисправности, и стрелку придется перевести вручную прямо на месте. Растолковав, в чем дело, диспетчер с помощью ключа открыл движок и начал переводить стрелку.

Успокоенные кондукторы вернулись в вагоны ждать знака к отправлению. Боронь, однако, словно пристыл к месту. Безумным взглядом глядел он на кровавый сигнал, одурело вслушивался в хруст переставляемых рельсов.

– Все-таки сообразили! И ведь в самый последний момент, до станции осталось каких-то пятьсот метров! Неужто Чумазлай дал маху?

И тут его словно озарило – Боронь понял, какая роль назначена ему роком. Решительно приблизился он к диспетчеру, который уже менял цвет сигнала на зеленый.

Любой ценой надо отвлечь этого человека от стрелки, вынудить его уйти отсюда.

Тем временем машинисты уже приготовились ехать. По составу из конца в конец перекатывалась команда «Трогаем!».

– Сейчас! Погодите чуток! – крикнул своим сослуживцам Боронь.

– Пан дежурный, – вкрадчиво окликнул он диспетчера, уже занявшего служебную стойку. – К вам на блокпост забрался какой-то бродяга!

Диспетчер встревожился. Стал напряженно вглядываться в сторону кирпичного домика.

– Да бегите же скорей! – понукал Боронь. – Того гляди рычаги посдвигает, поломает приборы!

– Трогаем! Трогаем! – скандировали кондукторы.

– Да обождите вы, чтоб вас! – рассвирепел Боронь.

Диспетчер, поддавшись внушению, повелительной силе его голоса, пустился бегом к блокпосту.

Пользуясь моментом, Боронь ухватился за ручку движка и снова перевел рельс на первый путь. Операция была совершена ловко, быстро и тихо. Никто не заметил.

– Трогай! – крикнул Боронь, отступая в тень.

Поезд рванул с места, стараясь наверстать опоздание. Через минуту во тьме растворился уже последний вагон, волоча за собой длинный красный шлейф, откинутый фонарем…

Прибежал с блокпоста сбитый с толку диспетчер, тщательно проверил переводное устройство. Сразу заметил неладное. Поднес к губам свисток и дал отчаянный трехкратный сигнал.

Поздно!

Со стороны станции уже разорвал воздух страшный грохот, за ним последовал адский шум – стоны, плач, вой смешались в диком хаосе с лязгом цепей, скрежетом выворачиваемых колес, треском рушащихся вагонов.

– Свершилось! – шептали побелевшие губы. – Вот она, катастрофа!

СТРАСТЬ (Венецианская повесть)

Над sestiere di Cannareggio, в самом сердце лагуны, висела легкая, едва заметная дымка. В блеске июльского солнца, процеженного сквозь эту нежнейшую из вуалей, дремали сонные волны Canal Grande, а в них гляделись немыслимо прекрасные, будто ставшая явью сказка, дворцы и виллы, дома и соборы. Походило все это на золотистый мираж, оживший благодаря чьей-то щедрой фантазии, на сонное видение, сотканное из грез художника в минуту удивительной творческой благодати.

И лишь прибрежная волна, с тихим плеском подтачивающая ступени, лишь песенка гондольера, скользящего мимо в траурной своей ладье, заставляли меня, ослепленного, очнуться от забытья и возвращали в реальность, не менее, надо сказать, отрадную, напоминая, что я и вправду сейчас здесь, в Венеции…

Итак, влюбленный в город дожей, очарованный упоительной архитектурой и печалью черных таинственных вод, ожидал я этим чудесным утром vaporetto, чтобы переправиться на ту сторону Большого канала. За моей спиной высился старый, середины XVIII столетия, собор S. Marcuola с небольшим двориком за воротами, по левую руку за узким rio – дворец Vendramin-Calergi, великолепием уступающий разве что резиденции дожей, тот самый, в котором испустил последний свой вздох великий творец «Нибелунгов». Взор мой, блуждая по дворцовому фасаду, как раз задержался на девизе «Non nobis – Domine – Non nobis», когда тишину довольно бесцеремонно разорвал протяжный свисток водного трамвайчика.

Скользнув напоследок взглядом по венцу здания, я взошел на шаткий помост и вскоре уже сидел на корме.

– Avanti! – скомандовал штурвальный через раструб в машинную утробу, и vaporetto, освободившись от пут, стал разрезать килем ленивые воды.

Путешествовать мне предстояло самую малость, до ближайшей пристани S. Stae. Пароходик проплыл мимо бывшего дома патриция Теодора Коррера и основанного им Museo Civico, мимо старого зернового склада Республики, мимо дворцов Erizzo, Grimani della Vida и Fontana и, выйдя уже на линию Palazzo Tron, свернул вправо к берегу.

– Ferma! – покатилась команда с мостика в нутро vaporetto.

Утих рокот гребного винта, спустил пары работяга котел, и пароходик, мягко пришвартованный к борту понтона, снова соединился минутными узами с пристанью.

Протиснувшись наконец сквозь кордон пассажиров, я очутился на набережном бульваре. Отсюда до дворца Pesaro с его Galleria d’Arte Moderna – цели моего путешествия – рукой подать. Я прошелся по небольшому ponticello, гибкой аркой переброшенному через rio Di Mocenigo, и оказался на Fondamenta Pesaro.

Особенная какая-то тишина царила здесь в этот ранний час, и плеск волны, лениво накатывающейся назамшелые ступени террасы, гулко отдавался в аркадах дворца.

Я взошел на второй этаж. У входа в галерею меня встретили осовелые и неприветливые взгляды служителей, скорее всего недовольных тем, что я, попросив билет, нарушил их dolce far niente.

Меня пропустили внутрь. В салонах было пустынно, лишь кое-где блуждали одинокие фигуры stranieri, с бедекерами в руках, а какая-то костлявая мисс, приставив пенсне, пожирала глазами впечатляющий мужской акт. Мое внимание привлекла группа «Граждане Кале» Огюста Родена. Отведя наконец взгляд от скульптуры, я заметил в глубине соседнего зала молодую красивую даму, стоявшую перед одним из полотен. Ее профиль, нежный, но и волевой, с орлиным носом, четко и резко вырисовывался на фоне ярко освещенной солнцем стены. Волосы цвета воронова крыла, с металлическим отливом, обрамляли овал смуглого лица со жгучими темно-ореховыми глазами. Взгляд их, неповторимый, незабываемый, напоенный сладостной томностью, излучал в то же время стальную, несгибаемую волю – в минуту гнева такие глаза способны вселять трепет. Безупречной аристократической формы головка идеально сочеталась с гибким и стройным станом, в меру подчеркнутым неброской элегантностью туалета. Тем ярче пламенела на простом и скромном ее платье оранжевая шаль, сливаясь в цветную симфонию с большой чайной розой, приколотой к волосам.

Чудная женщина! – подумал я, переступая порог следующего зала. Она обернулась, и наши взгляды встретились: ее – слегка рассеянный, потом испытующий, наконец заинтригованный, и мой – плененный, исполненный восторгом. Слабая улыбка осветила ее уста и, погашенная усилием воли, медленно исчезла без следа; бесстрастно скользнув по мне, бархатные глаза ее залюбовались картиной фра Джакомо «Рыбаки в робах во время шторма».

И тогда мне на помощь пришел счастливый случай.

Я уже проходил мимо со щемящим сердцем и чувством утраты, как вдруг книга, которую она держала в руке, выскользнула у нее из пальцев и упала на паркет подле меня. Молниеносным движением наклонился я за нею, успев, впрочем, прочесть название: «El secreto del acueducto» – por Ramo.n Gomez de la Serna.

Она испанка, подумал я и, возвращая с поклоном книгу, спросил:

– Dispence Vd. Este libro le pertenece a Vd. No es verdad?

Приятно удивленная, она благосклонно взглянула на меня и, взяв книгу, ответила на том же языке:

– Вы говорите по-испански. Мы соотечественники?

– Нет, сударыня, я поляк, – ответил я, – но мне не чужд благородный язык детей Кастилии.

Знакомство завязалось. Равно как и беседа, оживленная и изысканная, ибо и она любила стиль слегка цветистый, богатый искусством слова, я же тем паче, очарованный ее обликом, подбирал выражения красочные, как порхающие мотыльки.

Донья Инес де Торре Орпега, родом из Эстремадуры, уже несколько лет как овдовела. Бо, льшую часть года она проводила в Мадриде у старшей своей сестры и ее мужа, придворного сановника, и лишь на летние месяцы наезжала к родственникам в Венецию. О Польше и поляках она почти ничего не знала и жадно слушала мой рассказ. Спустя полчаса мы покинули картинную галерею и вышли на бульвар Fonda-menta Pesaro уже хорошими знакомыми.

– И куда вы теперь направляетесь? – поинтересовалась она. – Для обеда пора еще ранняя, зато самая подходящая для второго завтрака. Если вы не против, можем позавтракать вместе в каком-нибудь из ресторанов с видом на Ponte Rialto. Люблю смотреть на него в утренние часы.

Я пришел в восторг и тотчас предложил:

– Тогда лучше «Corvo Nero» нам не найти. Это рядом с пристанью для vaporetto.

– Прекрасно. Тогда дайте мне вашу руку и пойдемте к гондоле.

Я удивленно огляделся.

– Но я пока ни одной не вижу. Придется немного подождать.

В ответ она рассмеялась серебристым смехом.

– Мой Беппо долго ждать себя не заставит. Ручаюсь, уже узнал меня по голосу и спешит к нам на своей «Rondinella».

И в самом деле, из-за угла бульвара показался нос «Ласточки»: припав черным своим подбрюшьем к водам канала, разделяющего дворец Pesaro и Corner della Regina, она на мгновение замерла, выжидая лишь знака.

– Беппо Гуальчони, мой придворный gondoliere, – представила она своего лодочника с миной наполовину серьезной, наполовину buffo, – старый, давнишний слуга дома Раморено, моих родственников.

И мы сели в лодку.

Гондола доньи Инес была как игрушка. Легкая, изящная, резвая как юла, с красивым резным носом в форме лебединой шеи, покачивалась она на волнах, словно колыбель для королевского инфанта. Прислонясь спиной к подушкам сидений, обитых темно-зеленым плюшем, под укрытием низко нависающего, украшенного золотыми кистями балдахина, который зовется здесь felze, плыли мы, казалось, в бесконечность, завороженные ритмичными всплесками весла.

Развеялась бесследно кисея дымки, и под бирюзовым небесным шатром открылась волшебно-красочная панорама Canal Grande.

Доминировали в ней три цвета: черный, как агат, исходил от воды, белый – от зданий и оранжевый – от жалюзи и спущенных штор. Сочетание трех этих цветов, счастливо соединенных естественным отбором, было как звук единственный и непреложный, как таинственное отражение души этого города, укрытой в непроницаемых глубинах. И все вокруг было пронизано этим изначальным, самосущим тоном, мириадами вибраций одной-единственной струны, золотым монокордом, имя которому – Венеция.

Сонным видением проплывали мимо нашей ладьи шедевры венецианской архитектуры, ажурные дворцы и здания, почти каждый из которых мог похвалиться тем, что к нему прикасался резец или кисть великого художника. Июльское солнце золотило медью и киноварью надменные аристократические фасады и фронтоны, пронизывало все аркады и колоннады, насыщенные вековечным сумраком, пылко ласкало зеленые оазисы садовых террас и виноградом увитых лоджий.

Мы проплыли мимо дворца Ca d’Oro, самого пышного готического строения Республики, мимо Segredo, Michiel della Colonne и Morosini и оказались на линии Рыбного рынка. Запах водной живности, долетающий из глубины торгового зала, окутал нас густыми испарениями. Peschiera была переполнена в эти утренние часы говором и гулом.

Донья Инес прикрыла нос платочком и, вдыхая аромат духов, поглядела на меня с улыбкой. Гондола поднялась уже к Овощной пристани. Утомленные оргией света, глаза наши с облегчением отдыхали на зелени белокочанной и цветной капусты, сельдерея, петрушки и морковной ботвы.

– Какой контраст между этой прозаической, хотя и бодрящей картиной и рафинированной красотой дворцов, – заметила донья де Орпега.

– Вы правы, – согласился я, – и меня это поражает всякий раз, когда приходится проплывать мимо Erberia. Что поделать, иначе и быть не может; невозможно жить одним лишь созерцанием красоты. Более того, сдается мне, в таком вот смешении прозы жизни с поэзией искусства и древности и кроется очарование удивительного этого города.

Она склонила голову, соглашаясь.

Впереди, уже совсем близко, растопырился серый, покрытый патиной мост Rialto. Несколькими ловкими взмахами весла Беппо направил лодку к противоположному берегу, и она, скользнув левым своим бортом мимо Fondaco dei Tedeschi, подплыла под арку моста. Через минуту я уже выскочил из гондолы на плесневелые от воды ступени набережной и подал руку Инес.

Было одиннадцать часов утра. Мы миновали Cerva с причалом для vaporetto и, продолжая держаться берега, вышли на Riva del Carbon. Там царила толчея; трамвайчики приставали почти каждые четверть часа, высаживая все новые толпы пассажиров. Мы уединились в укромном уголке «Corvo Nero» – небольшой малолюдной gelateria, с видом на Rialto. Здесь, под крылом полотняной маркизы, донья Инес показалась мне еще прекрасней; глубокие тени под глазами еще более подчеркивали их негу и пылкость. Я глядел на нее неотрывно. А она, видя мое восхищение, улыбалась одними уголками губ и медленно цедила сквозь жемчуг зубов свой оранжад. Взгляд ее, слегка дремотный, слегка мечтательный, рассеянно блуждал по той стороне канала, затем скользнул на стайку гондол, колышущихся у пристани, и задержался на арке Rialto.

Кондитерская, где продают мороженое.

– Не напоминает он вам флорентийский Ponte Vecchio? – спросила она.

– Тот в три пролета, – напомнил я.

– Я имею в виду пешеходную часть моста.

– Да-да, вы правы, – согласился я, – оба густо застроены, особенно флорентийский.

– Эти магазины и рынки, эти ярмарочные киоски над водой… оригинально, не правда ли?

– Экзотика, изъясняющаяся с прохожими из двадцатого столетия на лапидарном и красноречивом языке минувших веков. А что, если и нам прогуляться по мосту?

– Я как раз собиралась вам предложить то же самое: признаться, меня тянет порой к прогулкам в сутолоке этих аляповатых лавчонок.

Мы оставили наше тенистое пристанище и вскоре были уже на мосту. Нас окружила рыночная суета. На узкой улочке меж двух торговых рядов живописно клубились толпы. Преобладали женщины: стройные породистые горожанки в характерных черных шалях с кистями. Их гордо посаженные головки, нередко украшенные яркими лентами, с любопытством склонялись над образцами товаров, разложенных на лотках и прилавках, а красивые, изящной формы руки любострастно ласкали рулоны шелка, сатина и перкаля – капризные, прихотливые, разборчивые руки. Хаосу красок вторил хаос запахов: в этом буйстве выделялся аромат дешевых духов, резкий запах юфти и всепроникающая симфония заморских пряностей.

Исключительным успехом пользовался лоток с куклами и соседний, туалетных принадлежностей – прекрасный пол осаждал его плотным кольцом. Владелец, плечистый, средних лет мужчина со скорбно опущенными усами, соблазнял венецианских красоток товаром, пропуская сквозь окольцованные пальцы скользящие нити фальшивого жемчуга, кораллов, янтаря либо пересыпая из ладони в ладонь пригоршни серег, брошей и браслетов.

– Синьор Джулиано, как всегда, оборотист в делах, – заметила, проходя мимо, донья Инес. – Умеет подать свой товар лицом.

– Сплошь дешевка и подделка, – заметил я.

– Не обязательно, – возразила она, – иногда тут можно выловить и настоящую жемчужину: надо лишь знать в этом толк и уметь отличать зерно от плевел. Лавка Джулиано – это своего рода bric а brac. Мы можем прийти сюда еще как-нибудь, в послеобеденное время, когда на Rialto не такая толчея. А сейчас прошу вас проводить меня к гондоле, пора возвращаться.

Насквозь пропитанные гомоном и криком, мы спустились в лодку. Беппо, успев подкрепиться несколькими кружками пива и порцией макарон в прибрежной trattoria, проворно отвязывал гондолу от тумбы. Сняв шляпу, я впился в донью Орпега взглядом, полным немой мольбы о скорейшем свидании, она же вместо ответа потянула меня за собой в глубь гондолы.

– Составьте мне компанию до моего дома.

– Вы так добры, – прошептал я, прижимая ее руку к губам.

Гондола уже разрезала носом воды канала. Мы плыли обратным путем в сторону Cannareggio. По дороге Инес назначила мне встречу тем же днем, после полудня.

– Вы здесь новичок, – говорила она, склонив чудную свою головку к плечу, – я буду вашим cicerone, покажу все достопримечательности этого города. Сама продумаю распорядок наших прогулок. Согласны?

– Буду вам бесконечно благодарен. С чего начнем?

Она улыбнулась.

– Секрет. Узнаете после обеда. Хочу сделать вам сюрприз. Итак, ждите в четыре у Ca d’Oro. До скорой встречи!

Гондола пристала к берегу, лебединая ее шея уткнулась в замшелые ступени лестницы, поднимающиеся среди колонн одного из тех чудесных дворцов, которые верным своим подобием отражаются в темной воде Canal Grande. Здесь Инес сошла на берег. Поджидающий слуга подал ей руку, поддерживая на зеленых от плесени, скользких, ненадежных ступенях.

– Беппо, отвезешь господина к S. Marcuola, – распорядилась Инес и, послав мне на прощание чарующую улыбку, исчезла за завесой в глубине галереи.

Сгорая от нетерпения, ждал я благословенного часа. Радостный подъем, вызванный неожиданным знакомством, был столь велик, что я, позабыв об обеде, не желая возвращаться в свое жилище у вокзала, неприкаянно бродил над каналами поблизости от Золотого Дома; никакими банальными действиями не хотелось отвлекать себя от сладостных, неотрывных мечтаний о ней. Я не мог допустить, чтобы между первой и второй встречей с предметом моих грез вторглись какие-нибудь прозаические события, потому-то и предпочел кружить все это время поблизости от назначенного места свидания. Часа через два, когда меня одолели голод и усталость, пришлось все-таки отойти от пристани Ca d’Oro; темной, узкой vicoletto вышел я на какое-то второразрядное кафе на углу улицы Vittorio Emanuele, где одним духом выпил чашку кофе. А несколькими минутами спустя снова стоял на бульваре, нетерпеливым взглядом уставясь в ту сторону, откуда должна была выплыть на своей гондоле Инес.

И она в конце концов приплыла. Нежная, смуглая, ослепительная. Я протянул ей руку, предлагая выйти, но она покачала головой:

– Поплывем дальше в гондоле. Садитесь вот здесь, – и показала мне место рядом с собой. – Beppo, cava il felze! – велела она гондольеру.

Пока слуга, исполняя ее волю, свертывал над нашими головами шелковый балдахин, Инес оперлась на мое плечо и, лукаво заглядывая в глаза, спросила:

– Вы хотя бы раз вспомнили обо мне с тех пор, как мы расстались?

– Синьора – отвечал я, утопая глазами в ее глазах, – я очарован вами.

– Так и должно быть, иначе и быть не могло.

– Куда направляемся? – кратко спросил я.

– В сторону Fondamente Nuove по системе поперечных каналов. Мне нравится скитаться в гондоле по этим тихим водным тропкам, вьющимся среди старых, пропитанных влагой домов.

Мы отчалили от берега. Направляемая уверенной рукой гондольера, лодка держалась близко к набережной, чтобы вскоре, после ловкого маневра, сделать пол-оборота вправо и, покинув Canal Grande, протиснуться в узкую горловину Rio di S. Felice.

– A-oel! – разнесся предупредительный клич Беппо. – A-oel! Sia stati!

Гондола проскользнула под аркой мостика, соединяющего улицу Vittorio Emanuele с площадью S. Felice, и снова свернула направо, в Rio di S. Sofia. Заслушавшись плеска весел, мы молча наслаждались плаванием.

Было в этой прогулке среди каменных зданий что-то завораживающее. Несмотря на всю прозу жизни, исходившую от этих двух-трехэтажных домов, старых, облупленных, с сохнувшим тут и там на жердях и веревках бельем, их окутывала загадочная атмосфера. Что-то притягательное таилось в сумрачных, скупо освещенных газовыми язычками портиках, что-то притягательное дремало в темных, проглядывающих сквозь створки ворот дворах, скрывалось в грязных, давно протухших бассейнах. Порой высунется из окна чья-то головка, сверкнут очи страстные, южные и сей же миг исчезнут, как бы испугавшись чужих глаз; порой из глубин таинственных альковов выплывет чудная, томлением исполненная песенка, завибрирует меж домов стенающим arpeggio и умолкнет, застыдившись неуместной своей красоты.

В черной, вязкой, застойной воде сливались в дрожи объятий причудливые контуры камней, водную гладь прошивали, радужно переливаясь на свету, какие-то маслянистые, толстые строчки и полосы. Кое-где из массивов жилых домов и зданий выступали воздушные крытые галереи – «мосты вздохов» серой, тоскливой обыденности, – как ладони, протянутые друг к другу над бездной, сопрягали они берега каналов; а вон каменный свод, выгибая подбрюшье над водой, перекидывает свой гибкий хребет из заулка в заулок.

Тишину улочек время от времени прорезали крики гондольеров.

– Sia fermi! – Sia stati! – Sia di lungo! – окликали они друг друга на поворотах.

На Rio di S. Andrea нам пришлось ненадолго задержаться: лодки сбились на узкой полоске воды, образовав затор; особенно туго пришлось пузатой, нагруженной углем товарной барже, зажатой суденышками в тиски; наконец, чиркнув бортом о набережную, она выбралась из западни, освободив путь и другим. Мы выплыли на канал Св. Екатерины.

– Налево, Беппо! Под арку ponticello! – распорядилась донья Инес.

Гондола подплыла к сходням дебаркадера. Мы высадились.

– Жди нас через десять минут на причале Fondamente Nuove, – наказала госпожа лодочнику.

– Sta bene, signora, sta bene.

Опершись на мое плечо, Инес стала подниматься по ступеням на берег, а старый гондольер пустился дальше в путь, чтобы свернуть каналом на север и через Stacca della Misericordia выплыть к Новым Набережным. Мы же тем временем миновали собор Св. Екатерины и углубились в лабиринт закоулков венецианской субурры…

Послеполуденное солнце, неспешно клонясь к западу, текучим золотом заливало квадратные плиты мостовой и слепило глаза.

– Как здесь весело, солнечно! – воскликнула донья Инес; статная, элегантная ее фигура отбрасывала густую длинную тень.

– Особенно если попадаешь сюда из мрачной утробы каналов, – добавил я. И, как мог, стал откупаться мелочью от настырной стайки грязных, оборванных детишек, увязавшихся за нами.

– Un baiocco, bella signora, un baiocco di poveri bambini! – скулила за всю компанию худая веснушчатая девчушка.

Донья Орпега вынула из сумочки десятка полтора монет стоимостью в пол-лиры, завернула в бумагу и со смехом подбросила вверх. Монеты со звоном рассыпались по плитам мостовой.

– Бежим отсюда, пока они собирают.

Мы торопливо свернули в ближайший переулок. Впереди, в нескольких шагах от нас, сверкнула бриллиантовым блеском лагуна.

– Вот мы и на месте. Это и есть Fondamente Nuove – в благословенном июльском великолепии предзакатной поры.

Убегающая вдаль линия бульвара кишела людьми. За столиками, расставленными перед кафе и кондитерскими, пили сладко-терпкую марсалу, турмалиновое chianti, пурпурную гранатину или крепкое nostrano родом из местных виноделен. Гондольеры в оранжевых блузах и широкополых черных шляпах зазывали прохожих, предлагая прогулку на Лидо, острова Св. Михаила, Мурано, Бурано или чарующую izola di S. Francesco del Deserto. Сияющий Беппо, довольный тем, что опередил нас, уже поджидал на своей «Rondinella» в живописной позе, опираясь на весло. Я вопросительно поглядел на Инес. А она, сходя в лодку, стройная и изящная, в облегающем сатиновом платье цвета bleu fonce, коротко бросила:

– San Michele!

– На Кладбищенский остров? – переспросил я, занимая место рядом с нею. – Почему именно туда?

– А что, вы уже там были?

– Нет, не был. – Я озадаченно глядел на нее. – Но, видите ли, меня не привлекают кладбищенские обители.

– И все же стоит осмотреть; в соседнем монастыре есть, кажется, монахи из поляков. Ну так что же, вы решительно возражаете?

– Ни в коем случае, – запротестовал я. – Как можно вам возражать? Avanti, signor gondoliere, avanti! Меня только слегка смущает, что мы начинаем наши прогулки с такого места.

– Por Dios! – воскликнула она, заслоняя меня и себя зонтом от назойливых солнечных лучей. – Не люблю суеверных мужчин. Adelante, Beppo! Sia di lungo!

Гондола отчалила от берега. Волны, разрубленные палашом весла, вспыхнули мириадами бликов, закудрявились рябью, разбежались концентрическими кругами.

– Чувствуется, что вода здесь чистая, подпитывается морскими приливами: сразу как-то посвежело, – прервал я молчание.

– Да, никакого сравнения с застойной, вязкой гнилостью каналов.

– Зато в тех есть что-то таинственное – если уж говорить о душе венецианской лагуны, то она кроется в черных и сонных пучинах каналов с их городскими испарениями.

– Взгляните-ка! – прервала она меня, указывая направо. – Какой вид! Находка для художника!

Мимо проплывала наполовину осевшая баржа под треугольным италийским парусом; нагружена она была овощами с острова Le Vignole, фруктами из садов соседнего плодоносного Torcello. Над грудами кирпично-красных помидоров, пирамидами моркови, свеклы, холмами винограда, персиков, крупных слив и оливок мягко вздувалось в порывах западного ветра лимонно-желтое парусное полотнище с изображением Св. Марка-покровителя.

– Сочетание красок как у Клода Моне.

– Или у нашего Вычулковского.

Вдали забелела полоса кладбищенской стены.

– Где-то здесь предмостные укрепления понтона, в дни поминовения его по приказу городских властей наводят между Венецией и островом Святого Михаила.

Гондола проплыла под стеной, омываемой ласковыми всплесками волн, и свернула к пристани у монастырского портала. Мы высадились и, войдя в ворота аббатства отцов-францисканцев, вскоре оказались во внутренней галерее. В глубине прогуливались между колоннами монахи. Грубые очертания монашеских ряс выразительными темными пятнами отпечатывались на фоне залитых солнцем стен, колонн и каменных плит. Широкие рукава иноческих одеяний обнажали руки, перебиравшие бусины четок или тихо шелестевшие страницами требников. С левой стороны галереи, из базилики, плыл аромат курений и оплывших свечей, в глубине перистиля, из волшебной Capella Emiliana, лились сладкие звуки фисгармонии; кто-то играл «Ave Maria» Гуно.