Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра"

Автор книги: Стефан Грабинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

СТРАННАЯ СТАНЦИЯ (Фантазия будущего)

Мигнул, как сквозь сон, морской маяк в Вандре, первом крупном порту по ту сторону Пиренеев. Адский поезд не замедлил свой бег. Отойдя от Барселоны без малого пятьдесят минут назад, он с головокружительной скоростью одолевал по 300 километров в час, приближаясь к следующей остановке, которая будет лишь в Марселе.

Стальная лента вагонов, напрягаясь, как змея напрягает мускулистые свои кольца, стрелой неслась вдоль побережья, огибая широкую излучину Лионского залива. В окнах, глядящих на сушу, в ореоле заката висело огромное августовское солнце, с противоположной же стороны медленно перетекал в гранатовый цвет ультрамарин морских просторов.

Было около семи часов вечера.

«Infernal Me,diterrane, № 2» Адский Средиземноморский (франц.).начинал с обычным размахом бравурное свое турне вокруг Средиземного моря. Приводимый в движение электромагнитной энергией колоссальной мощности, экспресс объезжал средиземноморскую котловину примерно за трое суток. Отправным пунктом была Барселона. Перевалив через один из пиренейских кряжей, «Infernal» несся по южнофранцузской равнине вплоть до самого Марселя, чтобы оттуда – после короткой, в несколько минут, стоянки – через Тулон и Ниццу молнией пересечь под альпийскими склонами франко-итальянскую Ривьеру и задержаться лишь в Генуе. Дальше он на три часа покидал побережье и, промчавшись долиной По, заворачивал на четверть часа в Венецию. Затем следовала безумная гонка вдоль далматинского берега с остановкой в Рагузе, ураганный, без роздыху и задержек, рывок наперерез через Балканы – и длительная передышка в Константинополе. Здесь, над заливом Золотой Рог, на пограничье двух миров, адский поезд задерживался на целый час, переводя дух перед дальнейшим путешествием. А когда турецкие мечети уже начинали простирать вдаль свои тени, и протяжные свистки возглашали сигналы отбытия, с железных блоков спадал разводной мост и огромным крюком на минуту-другую скреплял Европу с Азией. Поезд, стремительный как мысль, въезжал на движущийся помост и, промелькнув за считанные секунды над Босфором, нырял в крутой лабиринт малоазийских просторов. Путь из Смирны в Бейрут, Яффу, Синай и мостом через Суэцкий канал был сплошь прекрасным, как восточная греза, сном. От Александрии железнодорожная колея шла уже плавно, без виражей, как брошенный в даль морского берега серп. С юга дышала жаром пустыня, с севера крыльями влажного ветра овевали ласковые волны. Перед глазами путешественников молниеносно рассыпались в калейдоскопах зеленые купы пальм, золотые песчаные дюны, ослепительные миражи белых городов. Опьяненный скоростью поезд миновал Триполи, Алжир и дерзновенно одолевал зигзаги скалистых раздорожий Марокко. А поскольку этот конечный отрезок пути обычно приходился на предвечерние часы, то казалось, что поездом движет великая страсть к солнцу, золотисто-алым парусом летящему впереди, в сторону Атлантики. Но не раз бывало так, что, когда он подъезжал к Сеуте, светило в полном апофеозе своего блеска уже погружалось в океанскую пучину. И тогда, распростившись с ним, «Адский» задерживался на несколько минут в Пунта-Леоне, давая себе передышку перед очередным стремительным броском. По команде портовой сирены спускались с платформ по обеим сторонам Гибралтара стальные пролеты Геркулесова моста, технического чуда XXIV века, и, протянув над тесниной навстречу друг другу гигантские культи, железными узлами связывали Африку с Европой.

В исступлении поезд взлетал на эстакаду, прошивал дуги мостовых арок и спустя несколько минут уже скользил по рельсам испанской суши. А когда из волн Венецианского залива всплывала серебристая Аврора и утренний клин почтовых голубей, летящих от Балеаров, возвещал миру рождение нового дня, «Infernal» триумфально въезжал под своды Барселонского вокзала. Здесь его приветствовали восторженные крики встречающих и изумление собравшихся зевак:

– Bravo toro! Tren diabolico! Viva bestia de infierno!

На этом блистательный трехдневный пробег завершался.

Так «Адский» объезжал средиземноморское побережье уже пять лет, то есть с той самой поры, как один лондонский globetrotter подал идею пустить по этому маршруту такого рода поезд. Проект, предложенный как бы мимоходом в одной из редакционных статей «The International Sportsman», встретил горячую поддержку среди туристов и путешественников. Тотчас же было основано международное общество «The International Mediterranean Railway Association», в которое вошли акционерами несколько мультимиллиардеров, представляющих четыре державы – Англию, Францию, Италию и Испанию, теснейшим образом связанные со Средиземноморьем. Общество, заполучив крупный оборотный капитал и заручившись серьезной поддержкой соответствующих правительств, немедля приступило к строительству средиземноморской трассы.

Задачи стояли колоссальные: учитывая, что поезд будет небывало скоростным, его колея нигде не должна была пересекаться с уже существующими, и новой железнодорожной линии требовалось сохранить полную независимость от сети обычных путей. Одновременно под руководством профессионалов разрабатывался новый вагонный «комплект» и создавались тягачи.

Поскольку предстояло использовать электродинамические двигатели, позволявшие развивать скорость свыше 300 километров в час, пришлось отказаться от прежних конструкций и приложить немало усилий для разработки всего проекта в целом.

Через год колея была готова, и в присутствии международных депутаций состоялось торжественное открытие новой линии. Под неумолчные виваты многоязыкой толпы «Адский Средиземноморский», украшенный англо-романскими стягами, вышел из-под перронных сводов барселонского вокзала и с дьявольской скоростью устремился в сторону снежных вершин Сьерра-дель-Кади. Восторгу зрителей не было предела. Торжественное открытие переросло в международное празднество и звучным эхом прокатилось по страницам прессы. Многочисленные статьи на эту тему исполнены были триумфа и гордости: журналисты писали о творческом гении Европы, о гигантском техническом скачке XXIV века, излагали всевозможные прогнозы на будущее.

А между тем «Infernal» с поразительной пунктуальностью совершал свои головоломные рейсы. Со временем было запущено по кольцевому маршруту семь таких поездов, то есть по одному на каждый день недели. Вскоре выяснилось, что новым средством передвижения пользуются не только заядлые любители спорта, туризма и путешествий, но и предприниматели, государственные мужи и жаждущие впечатлений люди искусства.

Таким образом, назначение новой железной дороги оказалось гораздо шире запланированного, она вошла в обиход жизненных потребностей, перспективы у нее были самые богатые и радужные. Для каждого культурного европейца стало уже делом чести хотя бы раз в жизни вкусить путешествия на «Infernal».

Сегодняшний рейс – с отправлением во вторник 23 августа 2345 года – предвещал весьма приятное путешествие, на этот раз среди пассажиров «Mе, diterranе,» были члены научной экспедиции, намеревавшиеся провести в некоторых пунктах маршрута астрофизические замеры и эксперименты; именно в это время ожидалось предсказанное уже десять лет назад появление кометы и связанных с нею феноменов. Кроме того, в Марселе к пассажирам присоединилось несколько англичан и французов, спешивших на международный конгресс в Константинополе.

Миновали Тулон, далеко позади осталась волшебная Ницца, поезд с дьявольской скоростью приближался к Монако – городу рулетки, азарта и его величества везения.

В вагоне-ресторане, размещенном в середине состава, царил неописуемый гвалт. Пора была поздняя, наступил вечер, время ужина. Капелла испанских цыган, рассевшихся в углу вагона на подмостках, устланных красным сукном, наигрывала какие-то danze appassionate, томительно-пылкие болеро и головокружительные танцы опаленной солнцем Перуджи; заливались страстные скрипки, тихо рыдала печальная флейта. У потолка сверкали бутоны электрических ламп, гидрообразные пучки стеклянных люстр, букеты актиний, рассеивая снопы света на собеседников. Кто-то в углу напевал арию из «Пикадора»…

За одним из столиков шел необычайно оживленный разговор. Общество подобралось изысканное: группа ученых, несколько человек из мира искусств, два журналиста и один дипломат. Говорили об эволюции культуры на Земле, о ее темпах в последнем столетии и предположительных ее целях. Как раз держал речь сэр Реджиналд Пембертон, известный английский астроном.

– Господа! – говорил он тихо, слегка картавя. – Господа! Учитывая колоссальное развитие земной цивилизации за несколько последних веков, учитывая аномальное ускорение ее темпов сравнительно с черепашьим продвижением в прежние эпохи, мы приходим к неоспоримому выводу, что человечество вскоре окажется в стадии какого-то чрезвычайного перенапряжения.

– Так ли? – засомневался его vis-а. – vis Шарль Жерар, журналист из Бордо. – Так ли, господин Пембертон? По-моему, эволюция может носить характер неравномерно-ускоренного движения, и это еще не основание для боязни катаклизмов.

Астроном снисходительно усмехнулся.

– Видите ли, господин Жерар, везде во Вселенной царит закон пульсации энергии и связанный с ним второй закон энтропии. В микрокосме, так же как и в макрокосме, после периода концентрации энергии наступает период постепенного ее рассеивания до нуля. Как бы мощный вдох и выдох, повторяемый бесконечно, в неумолимом ритме. Сдается мне, что после нынешнего нарастания вскоре, возможно в ближайшем будущем, наступит со столь же безумной скоростью спад вселенской энергии.

Жерар задумался.

– Получается, – заметил он после паузы, – вы безоговорочно относите к макрокосму закон пульсации, открытый в радиологии мира атомов?

– Разумеется, ведь мир един.

– Позволю себе небольшую поправку, – вмешался в разговор молчавший до сих пор физик Лещиц, профессор Варшавского университета. – Я разделяю мнение коллеги Пембертона, но с некоторыми оговорками. Я тоже в принципе допускаю возможность близкой энтропии, но лишь частичной. Вряд ли полное исчезновение охватит целиком Вселенную или хотя бы нашу почтенную старушку Землю. Скорей всего, с лица Земли исчезнут те или иные категории явлений, людей, предметов, возможно, даже целые народы.

– Как это? – ужаснулся шведский географ Свен Варборг, известный путешественник. – Это что же, бесследное исчезновение? Своего рода абсолютная смерть? Гм, странно. Вы, спиритуалист, – и верите в абсолютное небытие?

– Да, в случае безусловной материализации духа. В некоторых категориях жизненных явлений и у некоторых личностей физическая, феноменальная сторона иногда настолько перевешивает, что духовное начало полностью исчезает – иными словами, попросту улетучивается из негостеприимной оболочки.

– А ведь в самом деле, – поддержал его поэт «Молодой Италии» Луиджи Ровелли, – в самом деле, наша эпоха отличается безудержным развитием практического материализма. Наш «стремительный прогресс», к сожалению, чересчур односторонен. Вслед за коротким всплеском метафизики, который мы наблюдали после европейской войны 1914—1918 годов, наступил постыднейший откат в совершенно противоположную сторону.

– Хм, частичная энтропия, – недоверчиво поморщился англичанин. – Мне ваша теория кажется неубедительной.

– Я мог бы привести в доказательство множество примеров. Сколько раз мы слышали о таинственном исчезновении людей и предметов: пропадают бесследно, безвозвратно. Попросту исчезают со вселенских подмостков, бесповоротно рассеиваются в мировом пространстве. Это даже нельзя назвать смертью, все же смерть есть переход к новой форме бытийствования. Это что-то хуже – полное исчезновение, переход в абсолютное ничто.

Пембертон раздосадовано поправил пенсне.

– Я не разделяю, – сухо сказал он, – вашего, господа, пренебрежения к современной культуре и не понимаю, почему надо различать две цивилизации – в духе материализма и спиритуализма. Эволюция ведь одна, и она такова, на какую способно человечество, переходя из века в век. И я поднимаю бокал за ныне существующую цивилизацию! Да здравствует двадцать четвертое столетие!

Несколько человек подхватило здравицу, несколько рук подняло бокалы.

Лещиц не поддержал тоста. Рассеянно отодвинул он рюмку с рубиновым напитком и выглянул в окно…

Поезд мчался мимо пляжа, залитого лунным светом. Совсем рядом с железнодорожной насыпью зыбились посеребренные месяцем морские волны. Где-то вдали, на горизонте, прорезали бездонную тьму красные фонари судна, ночным дозором обследовали побережье огромные зрачки сторожевых прожекторов. Затерявшийся в поднебесье самолет рассекал воздушные пространства параллельно бегу поезда, пронзая безмятежную августовскую ночь очередями сигнальных огней…

Лещиц отвел взгляд от окошка, встал и, молча раскланявшись с компанией, перешел на правую сторону вагона.

Здесь было чуть потише. Притененные абажурами лампы цедили темно-розовый, затаенно-жаркий свет.

С утомленным видом прошелся он в поисках уголка потемнее и тяжело опустился на один из диванчиков. Дремота и какая-то неясная раздражительность навалились на него.

Поблизости, за откидным столиком под окном, сидела молодая красивая пара – скорей всего, молодожены, совершавшие свадебное путешествие. До его слуха долетали обрывки приглушенной беседы, отдельные фразы, слова. Они разговаривали на языке благородной Кастилии. Лещиц знал этот язык, он ему очень нравился. Его ухо то и дело ловило выразительные, эмоционально окрашенные звуки, звонкие, как далматинская сталь, и в то же время сладостные, бархатистые, как бутон розы под ласкающей рукой.

– Elegida de mi corazо, n! – страстно нашептывал мужчина. – Dulснsima Dolores mia!

– Querido amigo mio! Mi noble, mi carнsimo esposo! – шелестело в ответ из уст женщины, склонившей темноволосую, прелестную свою головку на плечо спутника.

Затем наступило молчание, молодые люди безмолвно упивались вином любви, до беспамятства опьяненные друг другом. В какой-то миг она судорожно ухватила его за руку и, показывая на серебрившуюся за окном морскую ширь, сказала дрогнувшим голосом:

– Дорогой мой! Как было бы чудесно вот сейчас, в этот блаженный миг, который никогда больше не повторится, погибнуть вместе там, в этих водах, блистающих так заманчиво!

Мужчина вздрогнул и в раздумье поглядел на нее.

– Ты права, – помолчав, отозвался он глухо, как сквозь сон. – На этом мягком серебристом ложе… В самом деле, разве мы сейчас не наверху блаженства? Чего еще нам ждать от жизни?

И они снова умолкли, очарованно засмотревшись в море света.

Затем он, не отрывая глаз от завораживающего зрелища, заговорил уже спокойно, уравновешенно, даже безучастно:

– А ведь не такое уж большое расстояние… Хватило бы совсем незначительного зигзага колеи, всего лишь в несколько метров, одного броска, одного пружинистого прыжка – и великолепной параболической дугой поезд рухнул бы в пучину… Ты дрожишь, Долорес? Ну пОлно! Успокойся!

И, прижавшись щекой к ее щеке, он стал нашептывать ей ласковые слова утешения.

Лещиц разлепил отяжелевшие веки и встретился взглядом с чьими-то темными, неистово сверкающими в полумраке глазами. Он стряхнул с себя остатки сонливости и вгляделся повнимательней. Ему ответил мягкой, рассеянно-задумчивой улыбкой один из его собратьев по путешествию – незнакомец в причудливом костюме индийского махатмы.

– Аменти Ришивирада, – представился философ с берегов Ганга, – адепт сокровенного знания, последователь Будды из Мадраса.

И он высвободил для пожатия руку из ниспадающего одеяния восточных йогов.

Знакомство состоялось.

– Эти молодожены из Кастилии, – завел разговор индиец, – сказали о себе великую правду. Поистине благоволение к ним судьбы достигло своего пика, большего блаженства в будущем им ожидать не приходится. Ибо жизнь они собой уже никак не обогатят и выше не вознесутся. В своей любви они растратились целиком, без остатка. А посему должны погибнуть, устраниться с подмостков мирового действа, поскольку ничего более не жаждут…

За окнами, как всполохи молнии, замелькали ярко освещенные строения крупной станции; на секунду в глубь вагона ворвался зеленый сноп света, отбрасываемый прожектором какой-то башни, хлынул поток огоньков от мигающих вокзальных фонарей. Поезд миновал Монако.

Махатма с пренебрежительной усмешкой махнул в сторону исчезающего во тьме города.

– Вот он, расцвет европейской цивилизации и прогресса.

– Не слишком ли одностороннее обобщение? – попытался возразить Лещиц. – Европа не лишена прекрасного и возвышенного, возросшего из духовности и для духовности.

– Знаю, – коротко согласился Ришивирада, – но перевешивает то, что удовлетворяет плоть и плотские потребности. А коли перевешивает, следовательно, определяет и суть, не так ли, любезный друг из Полонистана?

– Согласен.

Индиец погладил свою длинную, почти до пояса, молочной белизны бороду и, пересев напротив, продолжал:

– Господа за тем вон столом, ваши ученые друзья-европейцы, вполне довольны нашей Землей и состоянием человечества. Я слышал ваш недавний разговор.

– Ну… не все, – счел нужным уточнить Лещиц, – не все мы так уж гордимся современной цивилизацией.

– Знаю. Например, вы и тот молодой итальянец.

– Не только мы.

– Может быть. Прискорбно было бы убедиться в обратном. Странное дело: сколь часто европейская наука приближается к нам, сынам Великой Тайны, и сколь она все же далека от нас. Профессор Пембертон прозорливо предвидит возможность скорой катастрофы. И мы прорицаем ее, но нам она не видится в таких устрашающе мрачных красках, как сторонникам его взглядов. Ибо, пусть даже Земля бы погибла, бессмертный ее дух не погибнет, но спустя века возродится и снова облечется плотью.

– А индивидуальность ее обитателей?

– И она сохранится в неприкосновенности. Ибо Вселенная вечна и от Духа проистекает, однако же зримо явленной бывает лишь периодически. Через определенные временные периоды волна жизни наплывает на нашу Землю, прокатывается по ней в течение примерно 300 миллионов лет и, исполнив свое дело, переходит на другую планету. Во время наплыва жизнетворной волны, называемой «манвантара», возникают и погибают расы человеческие, число коих семь. А когда волна схлынет и Земля с ее обитателями завершит свой цикл развития, наступит цикл покоя и отдохновения, так называемая ночь Земли, «пралайя», период которой равен периоду манвантары.

– И когда же человечество достигнет высшего пика своего развития?

– После седьмого цикла. И тогда Дух его освободится от очередного воплощения и упокоится на лоне Предвечного. По исчислениям посвященных, ныне мы пребываем на исходе четвертого цикла.

– Иными словами, конец Земли близок?

– В сравнении с вечностью – да. Но если мерить время средней длительностью человеческой жизни, до четвертой пралайи еще далеко. У нас в запасе более десяти тысяч лет.

Лещиц усмехнулся.

– Стало быть, беспокоиться пока рано. Во всяком случае, мы с вами не доживем до этого удивительного времени. – Он стряхнул с сигары пепел и, пристально глядя в лицо индийца, стал пытать его дальше. – Но прежде чем развяжутся в четвертый раз все связи земные, будут иметь место отдельные тому предзнаменования, не так ли? Предвидишь ли ты, махатма, частичные случаи энтропии?

– Почему бы и нет? Частичная пралайя – явление бесспорное. Сухая ветвь скорей погибает и обламывается от пня, нежели живые побеги – они-то успеют еще раскрыть почки… Впрочем, и пралайя может проявляться двояко: либо временным, пусть даже на десятки миллионов лет, исчезновением, но с надеждой возврата, либо абсолютной гибелью без возможности восстановления. Последнее не часто, но все же случается во вселенской истории – как справедливая кара за скудость духа, развращенного и порабощенного плотью.

Он умолк и, опершись рукой о подоконник, загляделся на разворачивающийся перед его взором ночной пейзаж.

Поезд как раз проезжал какую-то станцию. С перронных навесов ударило в стекла буйством огней, и снова потемнело.

– Ментона, – объяснил Лещиц, – последняя станция Французской ривьеры: через несколько минут пересечем итальянскую границу. – Он взглянул на часы. – Восемь сорок пять. Гм, странно, сдается мне, мы движемся со значительным опозданием. В это время поезд должен быть возле Сан-Ремо, если не в Порто-Маурицио.

– В самом деле, скорость как будто снизилась. Я заметил это уже с час назад, наблюдая в окошко за пейзажем: он сменялся гораздо медленней, чем прежде, поначалу все сливалось в одну серую массу, сейчас же можно уже различить отдельные детали.

– Parbleu! – ругнулся, подходя к ним с часами в руке, какой-то француз. – Если и дальше будем так ползти, восхода солнца нам в Венеции не видать.

– Да, вам его не видать, – спокойно подтвердил Ришивирада, глядя куда-то вдаль, мимо него.

Француз вскинул монокль и с въедливой пытливостью воззрился на него:

– Etes-vous prophete?

Не дождавшись от индийца никакой реакции, он круто повернулся на каблуках, бросив на прощание с иронической усмешкой:

– Ah, du reste – je m’en fiche.

– Проезжаем границу, – сказал кто-то в другом конце вагона.

– Bendita se tierra de Italia! – вполголоса выдохнул влюбленный испанец.

– И ты благословен будь на пороге моей отчизны, – отозвался на его реплику патетичный итальянский поэт. – Въезжаем на территорию Ривьера-ди-Поненте. А вот и первая крупная станция по эту сторону – Вентимилья.

Поезд, миновав станцию, мчался дальше. Вскоре пейзаж заметно изменился. Очевидно, колея свернула в глубь суши – морской горизонт, неотлучно сопровождавший их справа, исчез из поля зрения. Зато с противоположной стороны вздыбились величественные скалистые кручи каких-то гор…

Температура снаружи неожиданно понизилась – судя по тому, как внезапно окна вагонов затуманились изморозью. Кто-то чувствительный к холоду подключил в сеть систему реостатов, извивавшихся вдоль стен.

– Corpo di Bacco! – проворчал Ровелли. – «Infernal» мне сегодня совсем не нравится, мы снова ползем как черепаха.

Поезд в самом деле замедлил свой бег. Словно бы устав от бешеного темпа увертюры, теперь он, тяжело дыша, неспешно взбирался на предгорье. Вдруг раздался протяжный свист локомотива, скрежет резкого торможения, и поезд стал. То тут, то там из купе высовывались головы – люди пытались узнать, что случилось.

– Вот напасть! Стоим в открытом месте!

– Нет-нет! Там какой-то сигнал. Мы рядом со станцией.

– Какая здесь, к черту, может быть станция?

– Наверное, Сан-Ремо.

– Исключено. Слишком рано. А хотя бы и Сан-Ремо, зачем останавливаться? У этого поезда ближайшая стоянка только в Генуе.

– Терпение, господа! Подождем – увидим.

Лещиц внимательно смотрел на сигнал. Он ярко светил впереди наверху, по правой стороне колеи, – в виде большого фиолетового фонаря, прикрепленного к одному из плеч семафора.

– Странный сигнал, – пробормотал он, обернувшись назад, и встретил взгляд Ровелли. – Видали?

– Да. Действительно, я тоже впервые вижу такого рода железнодорожный сигнал. Что за цвет! Мне всегда казалось, что в сигнализации используется зеленый, красный, синий либо обычный белый, но что означает фиолетовый – ума не приложу.

– Господин кондуктор, – спросил кто-то у пробегавшего мимо железнодорожника, – что это за сигнал?

– А пес его знает, – растерянно бросил кондуктор и помчался дальше, к головным вагонам.

– Хорошенькая история, – пробурчал Пембертон. – Персонал и тот не понимает сигналов. Боюсь, тут что-то не в порядке. Может быть, сойти и разузнать там впереди, у машиниста?

– Выходите, выходите! – послышались голоса снаружи.

– Кто это там кричит?

В ответ под окнами загудела толпа. Очевидно, пассажиры уже гурьбой покидали вагоны.

– Ну что ж, последуем их примеру!

Вскоре состав совсем опустел. Движимая единым импульсом, толпа устремилась в сторону станции. На обочинах насыпи чернели под фиолетовым светом удлиненные силуэты мужчин, женщин, детей. Еще минуту назад шумливые и возбужденные, сейчас они шли тихо и как-то отрешенно, мерным шагом, не слишком торопясь…

Лещиц почувствовал на плече чью-то ладонь. Он обернулся и увидел сосредоточенное лицо махатмы.

– Любезный друг из Полонистана, держись теперь со мною рядом.

Профессора слегка удивил его тон, но, поскольку ученый-йог был ему симпатичен, он дружески подхватил его под локоть.

– С удовольствием, махатма.

Проходя мимо локомотива, он хотел было расспросить машиниста, но того уже не было: ушел по примеру остальных к станции, оставив поезд на произвол судьбы.

– Ничего не поделаешь, придется и нам идти туда же. Но что это за станция, черт бы ее побрал?

– Вскоре ты удовлетворишь напрасное свое любопытство, – заверил его Ришивирада.

Но вот в нескольких десятках метров за семафором обозначились контуры здания.

– Проклятие! – вырвалось у Лещица, когда они миновали последнюю стрелку. – Здесь все выдержано в одном цвете. Взгляни, махатма! Все путевые указатели подсвечены фиолетовым. Да и сама станция тонет в нем: ни одна лампа не застеклена обычным белым колпаком, все рассеивают этот назойливый фиолетовый цвет.

– Станция Буон-Ритиро, – услышали они за спиной голос Ровелли.

– Ага, точно, – удивился Лещиц, прочтя надпись на фронтоне перронного навеса. – Означает что-то вроде «Уединения». Красивое название. Но откуда она взялась на этом маршруте?

– Я тоже, сколько ни стараюсь, не могу припомнить такой станции, это я-то, урожденный генуэзец, знающий этот край как свои пять пальцев.

– В моем путевом расписании ее тоже нет.

– Загадки, господа, сплошные загадки.

Они подошли к группе кондукторов, вяло слонявшихся по перрону.

– Почему мы не едем дальше? Чем вызвана остановка?

Те подняли на вопрошающих удивленные взгляды, словно не понимая, чего, собственно, от них хотят.

– А зачем ехать дальше? – наконец собрался с силами самый бодрый. – Плохо тут, что ли? Тишь да благодать, как в раю.

– Как у Бога за пазухой, ей-ей, – восхитился другой.

– Оттого-то, стало быть, вы и погасили свои фонари – единственные лампы с белым светом во всей этой странной округе?

Ответом были благодушные усмешки.

– А и правда – небось оттого. Чего ради противиться свету, который тут всем владеет? Да и не надобны они нам более. Так и так дальше не поедем.

– Люди добрые! – воскликнул вконец уже взбешенный Лещиц. – С ума вы, что ли, посходили? Что все это значит?

Ришивирада, мягко взяв его под руку, отвел в сторонку.

– Дорогой профессор, напрасен твой гнев. Или не видишь, что, кроме нас троих, тут, сдается, никто не возмущен сложившейся ситуацией? Или не видишь, что все выглядят вполне довольными? Чего же тогда ждать от этих простых, бесхитростных людей?

Лещиц машинально огляделся вокруг. Как раз в этот миг фиолетовый паводок словно бы с новой силой, тысячами новых огней, залил только что окутанные мраком окрестности.

У профессора и поэта одновременно вырвался восторженный вопль. Ибо чуден и грозен был представший их взору пейзаж. Железнодорожный путь, на коем почивал «Infernal», оказался узкой расщелиной, стиснутой двумя отвесными, казалось смыкающимися вверху скалистыми стенами, взмывающими ввысь километра на три. К подножию одной из этих чудовищных громад лепился вокзал Буон-Ритиро. Он припадал к ней смиренно, с кротким самоотречением измученного смертельной тревогой ребенка. Два страшных выступа на обочине скалы, две хищные лапы титана нависали над станцией, угрожая неотвратимой гибелью.

Вот от этих-то отвесных скал вдруг и хлынул фиолетовый свет – тот самый, что пропитывал здесь все и вся. Скалы Уединения фосфоресцировали.

В зловеще прекрасном этом свете предстали перед профессором лица его товарищей по путешествию.

Странно спокойными и дремотными были они. Только что возбужденно гадавшие о причинах задержки, полные интереса к жизни, эти люди теперь, казалось, отрешились от всего. Заторможенные, сонные, сновали они поодиночке и группками вдоль рельсов, вялым шагом бродили по перрону либо устало и обессиленно валились на скамьи. Женщины с детьми приютились в зале ожидания, словно настроившись на ночевку. О дальнейшем путешествии никто даже не помышлял. Все молчали, будто неким таинственным образом уже о чем-то сговорились. Безмолвно сновали они друг подле друга, стараясь не встречаться взглядом.

– А где же персонал этой странной станции? – прервал молчание Ровелли. – Надо разыскать начальника. Может быть, он нам что-то объяснит. Люди бродят тут как тени.

– Пойдем разыщем, – оживился Лещиц, стряхивая накатившее оцепенение.

– Напрасный труд, – пытался удержать их Ришивирада.

Не дав себя отговорить, они направились к станционной конторе. Помещение было пусто, на столе стояли два бездействующих аппарата. На обратном пути им встретился знакомый кондуктор с «Infernal».

– Сударь, – раздраженно кинулся к нему Лещиц, – где начальник этой станции?

– Нет здесь никакого начальника.

– Как это? Вы что, издеваетесь?

– Упаси Боже. Мы все обыскали, но ни одного служащего на станции не нашли. И вообще, когда мы сюда прибыли, на вокзале не было ни единой живой души.

– А путейские рабочие, а диспетчер?

– Никогошеньки из службы, не считая наших с поезда.

– Кто же тогда поддерживает на станции порядок, кто следит за сигнализацией, кто, наконец, зажег эти проклятые фиолетовые фонари?

Кондуктор пожал плечами.

– Я знаю аккурат столько, сколько и вы. Доброй вам ночи, господа, пойду спать.

И, широко зевнув, он растянулся на одной из лавок. Другие кондукторы его в этом уже упредили. Весь персонал «Infernal» вповалку лежал прямо на полу перронного холла и, подложив под головы плащи, безмятежно спал, как после благополучно завершенного рейса.

– У меня такое впечатление, – заметил Ровелли, когда они возвращались к тому месту, где оставили махатму, – что атмосфера станции воздействует наподобие сильного наркотика.

– Все дело, сдается, в этом проклятом фиолетовом свете. Обратите внимание на его удивительные свойства: он пронизывает тело насквозь, проникает через ткани, как рентгеновские лучи.

– И вправду. Феноменально! Взгляните на этих людей, которые еще слоняются туда-сюда: они просвечены так, что отсюда явственно видны контуры скелетов. Но, кажется, и эти уже сыты по горло своей прогулкой и готовы сдаться.

Действительно – последние пассажиры сходили с колеи, направляясь в укрытие перрона.

– Смотрите-ка! – негромко воскликнул Лещиц. – Это ведь Пембертон!

– Он самый. Но в каком плачевном состоянии! Едва держится на ногах. И тот, рядом с ним, выглядит не лучше; если не ошибаюсь, это журналист Берхавен.

Тем временем оба спутника приблизились к ним. Пембертон бормотал сонным голосом:

– I am very tired! Смертельно устал! O yes, господа! Where is my sleeping-room? My sleeping-room, – жалобно повторял он, пока наконец не свалился без памяти на рельсы, увлекая за собой своего спутника…