Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета"

Автор книги: Стефан Грабинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

А потом… то ли притомленный долгим бдением, то ли по особой какой благодати, но я погрузился в некое странное состояние, похожее на сон или грезу, трудно выразить, и потерял сознание. Как долго это длилось, не знаю точно, только очнулся я, когда в храм уже сочился сквозь витражи рассвет…

Я поднял голову и, глянув на алтарь, заметил, что одна из свечей, накренившись вправо, коптит, и весьма обильно. Испугавшись, как бы огонь не переполз на свисающий с той стороны покров, я подскочил к правой створке, чтобы свечу поправить.

И тут я углядел, что пламя свечи, отстоявшей от нижнего края шелка на несколько дюймов, точнее сказать, не пламя, а струйка копоти, из пламени изошедшая, вычертила на шелковой ткани странную эту фигуру.

Изображение произвело на меня впечатление мощное и таинственное. И до сего дня я уразуметь не могу, отчего событие не такое уж важное и даже случайное пронзило меня до глубины сердца. Должны же быть этому какие-то основания…

Месяц спустя я велел выполнить для себя копию в том же материале и повесил ее в костеле, оригинал же забрал к себе, с него и начался мой музей.

– Событие более чем удивительное, – прервал затянувшееся молчание доктор Пронь и задумчиво двинулся вслед за ксендзом к выходу…

С тех пор рассказанная Лончевским история не давала доктору покоя. Он постановил во что бы то ни стало испытать «епископа» с помощью своего медиума, но в лице Хелены встретил на сей раз сильнейшую оппозицию: она ни в какую не соглашалась на психометрическую проверку загадочного изображения.

– Не могу, – упорно отбивалась она от его настоятельных просьб, – я просто не могу согласиться, пан доктор. Очень прошу вас не уговаривать меня понапрасну. Что-то меня от этого портрета отталкивает, я вашего «епископа» боюсь. Мне ни за что не войти с ним в тесный контакт.

Пронь, видя неодолимое упорство девушки, внешне вроде бы уступил и несколько дней о «епископе» даже не упоминал.

Тем временем обнаружилось в этом деле еще одно обстоятельство, наводившее на размышления, проступил своего рода тайный след, которым Пронь надеялся добраться до истины.

Напал он на него случайно, во время осмотра «римских сувениров» хозяина, – ксендз Лончевский оказался страстным почитателем Рима: знал святой город насквозь и чувствовал себя в нем как дома. Не было закоулка, которого бы он не обследовал, не было памятника, которым бы не полюбовался собственными глазами.

– Удивительное дело, – признался он как-то гостю в приливе откровенности, – когда на двадцатом году жизни я впервые попал в Рим, меня не покидало навязчивое ощущение, что я здесь уже бывал. Город показался мне странно знакомым, я моментально, без помощи плана ориентировался в улицах, радуясь старинным палаццо как добрым знакомым. Особенно близкими, чуть ли не родными казались мне кварталы за Тибром, прилегающие к Ватикану: Борго, замок Ангела, Прати. Мощные адриановские стены, узкие и темные улочки, серые портики, таинственные переходы – corridori – над крышами домов были мне куда ближе, чем шумливые и прямые, точно по линейке отчеркнутые современные авеню с просторными площадями и замурованными в гранит берегами старого Тибра. Непостижимым для самого себя образом я угадывал перемены, с ходом столетий наступившие в расстановке зданий в старинной части города: мой чичероне был изумлен некоторыми подробностями, неизвестными даже ему, коренному римлянину; тем не менее, предпринятые мною позднее разыскания в истории вечного города подтвердили мою правоту. Ничего удивительного, что меня словно тянет в Рим какая-то неодолимая сила, и я чуть ли не каждый год навещаю любимый город.

Действительно, польский священник совершал частые паломничества в апостольскую столицу и каждый раз привозил с собой на память что-нибудь интересное.

Среди его сувениров обращал на себя внимание альбом с портретами кардиналов эпохи Ренессанса – большая, переплетенная в пергамент книга, вместившая более пятидесяти изображений сановников церкви.

Просматривая альбом, Пронь приковался взглядом к лицу одного из кардиналов XVI столетия – он показался ему до удивления знакомым. Взглянув на заинтересовавший гостя портрет, ксендз усмехнулся как-то странно и прочитал помещенное внизу пояснение:

– Лоренцо Руфредо, кардинал, один из клевретов Александра Шестого, отлученный от церкви следующим папой. Умер на пятьдесят четвертом году жизни загадочной смертью.

– Типичный представитель князей церкви Возрождения, – осторожно заметил Пронь.

– Увы, – с искренним сожалением вздохнул ксендз, – судя по свидетельствам современников, человек он был необузданный и порочный, чем и заслужил вполне свой немилостивый конец. Оригинальное лицо, вы не находите?

– Нахожу, – задумчиво согласился доктор и, пристально глядя в глаза ксендза, добавил: – Вещь для меня непонятная, но интересная во всех отношениях: кардинал Руфредо разительно похож на «епископа», чье изображение столь необычайным образом появилось в здешнем костеле, положив начало вашему музею.

Ксендз потупился и расстроенным голосом произнес:

– Вы правы, я тоже заметил это сходство.

Доктор, однако, заметил и еще одно сходство, о котором из деликатности умолчал, не менее удивительное и загадочное: вглядываясь в ксендза Лончевского, он только что сообразил, что в лице польского священника из Долины есть что-то и от надменного итальянского кардинала, и от «епископа», копотью проступившего на покрове. С ксендзом он своим открытием делиться не стал, чтобы не смутить старика окончательно, и в молчании досмотрел остальные портреты из дорогого альбома.

Вечером того же дня, часов около девяти, он тайком проскользнул во второй зал музея и, забрав с собой изображение «епископа», спрятал его у себя в комнате, чтобы на ближайшем сеансе воспользоваться им – без ведома Хелены.

На следующий день девушка, не подозревая подвоха, послушно позволила себя усыпить и под властным взглядом магнетизера быстро впала в глубокий транс. Пронь погасил лампу и зажег свечу, приглушив ее свет абажуром: комната погрузилась в мглистый зеленоватый полумрак.

Быстро вынув принесенный с собой шелковый лоскут, доктор со стороны рисунка прикрыл им лицо спящей, после чего особыми пассами углубил состояние транса. Через несколько минут девушка испустила тяжкий вздох, похожий на стон, тело ее, до того закоченело выпрямленное, стало изгибаться в конвульсиях. Внезапно она сорвала с лица тряпку и подалась вперед. Экспериментатор с удовлетворением констатировал, что процесс материализации начался…

От головы медиума, от пазух, от лона исходили гибкие флюидические волны: переплетаясь, скручиваясь в спирали, они густели и уплотнялись, обретая форму: в зеленоватом сумраке комнаты начал смутно вырисовываться человеческий силуэт.

Доктор подошел к окну опустить штору и, обернувшись через секунду, невольно вскрикнул от изумления: рядом с креслом Хелены, по правую ее руку стоял уже материализовавшийся «епископ». Демоническое лицо фантома, повернутое к ученому профилем, было сведено в судорожную гримасу, горящим взором он всматривался во что-то перед собой с выражением несказанного ужаса, подобно библейскому Валтасару, узревшему на стене пиршественного зала зловещие письмена.

В этот миг с уст медиума сорвались хрипловатые, сдавленные мукой слова:

– Ecce cardinalis Rufredo!

Призрак закрыл руками лицо и отшатнулся назад, словно во избежание удара.

– Vexilla rigis prodeunt inferni!

В ответ раздался протяжный стон, похожий на посвист ветра.

– Grema beris igne aeterno! – изрекся устами спящей безжалостный приговор.

Обессиленная Хелена откинулась на спинку кресла.

Фантом тем временем начал загадочно преображаться: пропала с головы стрельчатая митра, растворился в воздухе посох; исчезли знаки высокого церковного сана, и сквозь кичливую кардинальскую маску стал проступать кроткий, благостно улыбающийся лик ксендза Лончевского…

Не веря своим глазам, Пронь приблизился к ксендзу и даже протянул руку, чтобы его коснуться. Однако призрак, вспугнутый этим жестом, отпрянул от него.

– Noli me tangere! – раздалось из кресла строгое предостережение.

Доктор вернулся на прежнее место, с изумлением наблюдая дальнейшую трансформацию.

Лицо ксендза расцветало непостижимо-блаженной улыбкой умиротворения и счастья; возложив руку на голову спящей племянницы и возведя глаза кверху, он, казалось, сосредоточился в бессловесной молитве. Затем фигура его начала полегоньку отделяться от пола и, приняв коленопреклоненную позу, со сложенными на груди руками, растаяла в воздухе…

Не успел Пронь разобраться в значении феномена, как панна Хелена, издав болезненный вскрик, самопроизвольно проснулась. Усилием воли стряхнув с себя оцепенение, она вихрем сорвалась с кресла.

– Дядя! – крикнула она дрожащим, полным смертельного страха голосом. – Что с моим дядей?

– Ничего, – попытался ее успокоить Пронь, – читает, наверное, в своей комнате.

– У меня дурное предчувствие. Немедленно идемте к нему!

И она повлекла его за собой в комнату ксендза.

Они ворвались, не спрашивая разрешения. Ксендз сидел за своим бюро, освещенный светом настольной лампы. Одной рукой он подпирал низко опущенную голову, другой прижимал к губам небольшое распятие.

– Дядюшка! – испуганно позвала его Хелена. – Дядя!

Старец молчал. Она подбежала к нему и закинула руки ему на шею. Сидящий медленно стал сползать с кресла на пол.

– Езус Мария! – в ужасе крикнула девушка, склоняясь над ним.

Доктор Пронь опустился на корточки рядом и, тщательно проверив сердце и пульс, вполголоса объявил:

– Мертв.

МЕСТЬ ОГНЕДЛАКОВ

Антоний Чарноцкий, начальник пожарной службы города Ракшавы, отложил в сторону свой трактат по статистике пожаров и, устало растянувшись на диване, с наслаждением раскурил кубинскую сигару.

Был третий час пополудни, время жаркое, июльское.

Сквозь опущенные жалюзи комнату тускло золотил дневной свет, невидимыми волнами струилась знойная духота. Глухо долетал дремотный от зноя уличный гул, на окнах отрывисто и немощно жужжали разморенные мухи. Пан Антоний сопоставлял в уме просмотренные записи дат, сортировал скопившиеся за долгие годы материалы, делал выводы.

Кто бы мог подумать, что из бесстрастных статистических данных сложится такая любопытная картина – а все потому, что изучались они методично и с предельным вниманием! Кому бы в голову взбрело, что из этих сухих, на первый взгляд ничего не говорящих дат можно добыть столько интереснейших результатов, заметить в хаосе вроде бы неразличимых, однообразных фактов столь удивительные, прямо-таки курьезные явления!

Но, чтобы разглядеть нечто такое, чтобы ухватить эдакое, нужно особое чутье, какое не у каждого найдется, нужен особый нюх, может, даже особый физический склад. Чарноцкий, без сомнения, принадлежал именно к таким исключительным личностям и отдавал себе в том полный отчет.

Он уже не один год занимался пожарами, изучая их в Ракшаве и где только придется, самым тщательным образом собирал выписки из газет, копался в специальной литературе, просматривая множество сравнительных статистических выкладок.

Немалую службу в необычных исследованиях сослужили ему очень подробные, скрупулезно составленные карты почти всех регионов в стране и даже за границей; толстенными кипами заполняли они утробу его библиотечных шкафов. Были там планы столиц, городов и поселков со всеми лабиринтами улиц и улочек, площадей и закоулков, садов, парков, скверов, строений, церквей и домов, – словом, планы, проработанные до мелочей: любой человек, окажись он впервые в одной из этих местностей, смог бы по такому путеводителю ориентироваться легко и свободно, как у себя дома. Самым аккуратным образом пронумерованные, разложенные по уездам и округам, все они лежали наготове: хозяину стоило лишь руку протянуть, и перед ним покорно расстилались квадратные и прямоугольные, холщовые, клеенчатые или бумажные листы, услужливо посвящая во все детали и тонкости.

Чарноцкий часами просиживал над картами, изучая расположение домов и улиц, сравнивая планиметрию городов.

Труд этот, до крайности кропотливый, требовал адского терпения. Не всегда выводы напрашивались сами собой, нередко приходилось долго выжидать, пока не проклюнется тот или иной результат. Но Чарноцкий был въедлив как клещ. Заметив раз-другой какую-нибудь подозрительную деталь, он вцеплялся в нее мертвой хваткой и, не давая себе ни роздыху, ни сроку, рано или поздно находил предшествующие ей или последующие звенья.

Многолетние его старания увенчались особыми «картами пожаров», а кроме того, так называемыми «модификациями пожаров». На первых им были помечены места, строения и дома, когда-либо пострадавшие от огня, – независимо от того, устранен ли ущерб и повреждения или пепелище брошено на произвол судьбы. На чертежах же, названных «модификациями пожаров», отмечались перемены, происшедшие в планировке домов и прочих строений после катастрофы; все передвижки и малейшие отклонения от прежней застройки фиксировались на них с предельной дотошностью.

Сопоставляя карты обоих типов, пан Антоний пришел с годами к удивительным выводам. Если соединить линиями точки пожарищ в той или иной местности, то в восьмидесяти случаях из ста точки эти укладываются в очертания каких-то странных существ: порой они напоминают детей-уродцев, но чаще всего силуэты маленьких занятных зверушек – лемуров с длинными, чудно, закрученными хвостами, юрких, дугой изогнутых белок, смешных до безобразия мартышек.

Чарноцкий откопал в своих планах целую такую коллекцию и, раскрасив яркой киноварью, заселил этими существами оригинальный, единственный в своем роде альбом с надписью на обложке: «Альбом пирофоров пожара».

Вторую часть его собрания составляли «фрагменты и эскизы» – множество неясных гротескных фигур, не до конца прорисованных контуров, смутно угадываемых силуэтов. Были здесь наброски каких-то голов, обрубки туловищ, культи конечностей, абрисы косматых растопыренных лап; кое-где проступали геометрические фигуры, размытые очертания клякс или что-то вроде колоний щупальцевидных полипов.

Альбом Чарноцкого напоминал коллекцию курьезов или творения художника, наделенного безудержной фантазией; наслаждаясь стихией гротескного демонизма, он заселил чистые листы сонмом зловещих тварей-химер, существующих лишь за пределами здравого смысла. Человек непосвященный решил бы, что рассматривает исполненную в красном серию гротесков гениального живописца, запечатлевшего фантастические свои сны. Но от иных из этих фантазий мороз пробегал по коже…

После долгих лет оригинальный исследователь открыл еще одну закономерность, которую ему подсказали личные наблюдения: пожары чаще всего случаются по четвергам. Статистика подтверждала, что, как правило, пагубная стихия просыпается от спячки именно в этот день недели.

И это вовсе не простая случайность. Чарноцкий даже нашел более-менее подходящее объяснение. Такова, по его мнению, сама суть четверга, нередко отраженная даже в символическом его названии. Ведь этот день издавна считается днем Зевса-громовержца; отсюда и его название на многих языках. Неспроста германская раса окрестила четверг днем Донара, то бишь Перуна: Donnerstag и Thursday. A giovedi, jueves и jeudi, звучащие с истинно латинской мощью, – разве не указывают эти слова на его связь с громовержцем?

Придя к двум этим важнейшим выводам, Чарноцкий пошел дальше путем умозаключений. Любитель философии и метафизических обобщений, в часы досуга он читал раннехристианских мистиков и дотошно штудировал интересующие его средневековые трактаты.

Долгие годы изучая пожары и сопутствующие им явления, он стал склоняться к мысли, что, по всей вероятности, существуют до сих пор неизвестные нам создания, что-то вроде промежуточного звена между людьми и животными, и обнаруживают они себя при всяком губительном разгуле стихии.

Доказательства в пользу своей теории Чарноцкий находил в верованиях крестьян и древних легендах о дьяволе, русалках, гномах, саламандрах и сильфах. Ныне у него уже не оставалось никаких сомнений насчет того, что пирофоры и в самом деле существуют. Он ощущал их присутствие на каждом пожаре и с поразительной хваткой подавлял их бесчинства. Мало-помалу тайный этот мир, сокрытый от глаз людских, стал для него столь же реальным, как и его cобственный, человеческий. Со временем он раскусил психологию этих необычных существ, познал их нрав, хитрый и коварный, научился пресекать злые их козни против людей. И завязалась борьба, упорная и непримиримая, теперь уже вполне осознанная. Если прежде Чарноцкий сражался с огнем как со слепой, косной стихией, то теперь он постепенно, по мере познания истинной его натуры, стал относиться к противнику иначе. В иррациональной всепожирающей силе он с годами рассмотрел злонамеренного, алчущего пагубы и опустошения хищника, с которым надлежит считаться. А потом по некоторым признакам стало ясно, что противная сторона уловила перемену в его тактике. И тогда война приобрела характер поединка.

Надо сказать, что Антоний Чарноцкий, начальник пожарной стражи в Ракшаве, для такой войны был прямо-таки создан – может быть, как никто другой на свете.

Сама природа, одарив его исключительными способностями, как будто заведомо определила его на роль укротителя стихии. Тело пожарного наделено было абсолютной нечувствительностью к огню; среди сильнейшего пламени, среди оргии пожара он орудовал совершенно безнаказанно, не рискуя получить ни малейшего ожога.

Хотя положение начальника не требовало личного участия в тушениях, он, однако, себя не щадил и первым бросался в самое пекло. Его фигура – рослая и гибкая, с буйной львиной гривой, выбивающейся из-под каски, – высилась ангелом-хранителем посреди змеиных клубков, щерившихся тысячами кровавых жал.

Порой казалось, что Чарноцкий шел на верную гибель, туда, куда уже ни один пожарный не посмел бы носа сунуть, и – о чудо! – появлялся из преисподней целым и невредимым, с неизменной своей добродушной, слегка загадочной усмешкой на мужественном, освещенном алыми отблесками лице; и снова, набрав воздуху в прокаленную жаром грудь, нырял в огонь. Лица товарищей бледнели, когда он с беспримерной отвагой взбирался на залитые огненным потопом этажи, карабкался на полуобгоревшие балконы, безоглядно лавировал среди хищно оскаленной арматуры.

– Ну и дьявол! Вот дьявол! – шептались между собой пожарные, с ужасом и почтением взирая на своего начальника.

Вскоре он получил прозвище «Огнестойкий» и стал кумиром пожарных и всего городского люда. О нем кружили были и небылицы, в них он фигурировал неким двуликим существом – архангелом Михаилом и одновременно демоном. Фигура его обросла множеством слухов, в которых самым удивительным образом переплетались страх и преклонение. На сегодняшний же день за Чарноцким накрепко утвердилась слава доброго чародея, знающегося с таинственными силами. Каждый шаг, каждый жест Огнестойкого был исполнен для людей особого значения.

Более всего поражало их, что «асбестовые» свойства Чарноцкого как будто бы передаются его одежде, которая на пожарах тоже не обгорает.

На первых порах считали, что он надевает для работы костюм из особого, огнеупорного материала, но оказалось – ничего подобного. Нередко бывали случаи, когда бесстрашный начальник, поднятый в морозную ночь по тревоге, натягивал в спешке комбинезон первого спавшего с краю пожарного, а из огня выходил невредимым.

Кто-нибудь другой на его месте использовал бы исключительный свой дар для заработка – подался бы в странствующие чудотворцы либо шарлатаны, но пану Антонию довольно было людского почета и восхищения. Единственное, что он себе позволял, так это бескорыстные «эксперименты» в кругу коллег или добрых знакомых, повергающие зрителей в оторопь. Без всяких признаков боли держал, например, на голой ладони, минут по пятнадцать и дольше, пылающие угли, а когда бросал их в огонь, на руке не оставалось ни следа ожогов.

Не меньший восторг вызывало его умение передавать свою огнестойкость другим. Достаточно ему было подержать человека за руку, как тот на какое-то время становился нечувствительным к огню. Группа местных врачей заинтересовалась им и предложила дать несколько «сеансов» за солидную плату. Чарноцкий возмущенно отверг предложение и после этого долго не показывал свои опыты даже в узком кругу.

Рассказывали о нем и другие прелюбопытнейшие истории. Пожарные, из тех, что служили под его началом уже немало лет, клялись всеми святыми, что Огнестойкий на пожарах двоится и троится: не раз, мол, замечали его среди бушующего пожара одновременно в двух-трех самых опасных местах. Кшиштоф Случ, хорунжий дружины, божился, что однажды, когда пожар уже шел на убыль, своими глазами видел в глубине уцелевшего эркера три фигуры пана Антония, похожие между собой как близнецы, – потом они слились в одну, и пан Чарноцкий сошел себе как ни в чем не бывало по лестнице.

Сколько в этих пересудах было правды, а сколько фантастических домыслов – неизвестно. Ясно одно: Чарноцкий был человеком необыкновенным и как бы созданным для борьбы со зловредной стихией.

Он и сражался с нею – все ожесточенней, сознавая свою силу, совершенствуя из года в год методы защиты, возводя все новые преграды на пути разрушительной стихии.

Со временем эта борьба сделалась для Чарноцкого смыслом жизни; дня не проходило, чтобы он не изобрел еще один надежный способ пожарной профилактики. Вот и сегодня, этим жарким июльским полднем, он просматривал последние записи, сортировал материал, накопленный для будущей книги о пожарах и противопожарных мерах. А задумал Чарноцкий обширное двухтомное собрание, плод многолетних исследований.

Попыхивая ароматной кубинской сигарой, Чарноцкий размышлял над общим планом книги, очередностью глав…

Докурив сигару, он загасил ее в пепельнице и с довольной улыбкой встал с дивана.

– Неплохо! – похвалил он себя, удовлетворенный прикидками. – Все вроде бы в порядке.

И, переодевшись, отправился в любимое свое кафе на шахматную партию…

Прошло несколько лет. Деятельность Антония Чарноцкого набирала вес и размах. О нем говорили не только в Ракшаве. Об Огнестойком заговорили далеко за пределами родного города. Люди наезжали из дальних сторон, чтобы повидать его и воздать должное. Его книга о пожарах получила широкий резонанс, и не только среди пожарных; за короткое время вышло несколько переизданий.

Но не так уж гладко все обстояло. Неуемный начальник стражи, лично принимая участие в операциях, уже не один раз пострадал на пожарах.

Когда полыхали дровяные склады в Вителувке, неожиданно рухнула горящая балка, и ему серьезно повредило правую ключицу; при двух других вызовах обвалился потолок, его ранило в ногу и плечо; а последним рождественским постом он чуть было не потерял правую руку: тяжелый крепежный брус из железа упал с самой верхотуры и задел его концом – еще миллиметр-другой, и кость раздробило бы начисто…

Молодчина Чарноцкий относился к своим злоключениям на редкость хладнокровно.

– С огнем спасовали, вот и швыряются балками, – говаривал он с пренебрежительной усмешкой.

Но пожарные в последнее время следили за каждым его шагом и не позволяли слишком глубоко нырять в огонь, особенно в местах, грозящих обвалом. И все же опасность подстерегала его с удивительным постоянством, причем там, где ее менее всего можно было ожидать. Казалось, само присутствие Чарноцкого притягивает разрушительные силы: рядом с ним ни с того ни с сего падали едва тронутые огнем бревна, валились не охваченные еще пламенем потолочные настилы, сыпались обломки величиной с пушечное ядро, иногда же в том месте, где стоял Чарноцкий, неизвестно откуда обрушивались увесистые каменные глыбы.

А пан Антоний знай себе ухмылялся в усы, невозмутимо попыхивая сигарой. Зато его товарищи озабоченно хмурились и опасливо отходили подальше. До них, наконец, дошло, что его соседство небезопасно.

Случалось и еще кое-что в таком роде, но уже в самом жилище их начальника, а потому никто об этом не знал.

Все началось с удушливого чада: в один из дней дом заполнился такой сильной гарью, словно в закутках тлела какая-то ветошь. Жуткий смрад невидимыми волнами пошел гулять по коридорам, застоялой вонью оседал в комнатах, тяжелой пеленой нависал с потолка. Насквозь пропитались мебель, одежда, белье и постель. Не помогали ни вентиляция, ни проветривание. И хотя двери и окна почти на весь день распахивали настежь – и это при восемнадцатиградусном морозе на дворе, – омерзительная вонь и не думала улетучиваться. Не брали ее ни сквозняки, ни холод – хоть топор вешай. Все попытки отыскать источник зловония ни к чему не привели, оставалось только смириться.

Когда, наконец, через месяц воздух в жилище стал более-менее сносным, свалилась другая беда: в доме поселился угар. В первые дни еще можно было списать его на нерасторопность прислуги – дескать, по рассеянности закрыла раньше времени печные вьюшки, но затем пришлось признать, что дело вовсе не в этом, – уж как ни старались уследить, а удушливый угарный газ отравлял воздух все сильнее. Мало что дала и замена топлива: хотя Чарноцкий велел топить дровами и вьюшки вовсе не закрывать, кое-кто из домашних ночью порядком угорел, а сам он наутро встал с адской головной болью и тошнотой. Дошло до того, что ему приходилось ночевать не дома, а у знакомых.

Через несколько недель угар выдохся, и пан Чарноцкий с облегчением вернулся в родные стены.

Не сразу удалось ему сориентироваться, отчего это на его дом посыпались напасти, но, прикинув так и эдак, он наконец понял, что за всем этим стоит одна цель: запугать, сбить с него воинственный пыл.

Но всякие такие каверзы только подлили масла в огонь – взыграло в нем ретивое, и положил он взять во что бы то ни стало верх.

Чарноцкий в ту пору работал над новой системой пожарных насосов; предполагалось, что по своей эффективности они превзойдут все дотоле известные. Гасить теперь будет не вода, а особый газ – окутывая густыми клубами пылающее здание и перекрывая доступ кислороду, он тем самым сможет на корню гасить огонь.

– Ручаюсь, для пожаров это будет бич божий, – ребячески похвалялся он перед знакомым инженером за шахматной партией. – Не исключено, что, когда мое изобретение запатентуют, вред от них сведется почти к нулю.

И он самодовольно подкручивал свой ус.

Было это в середине января; за каких-нибудь два-три месяца Чарноцкий рассчитывал доработать проект в деталях и отослать в министерство. А пока что из вечера в вечер трудился над своими чертежами, нередко засиживаясь до полуночи…

Однажды, вот так же полуночничая над бумагами, он рассеянно следил, как старый слуга Мартин выгребает из печки уголья, и вдруг головешки эти приковали к себе его внимание.

– Погоди-ка, старина, – задержал он лакея уже на пороге. – Высыпь-ка мне золу сюда, на стол, на газету.

Мартин, слегка сбитый с толку, сделал как велено.

– Вот так. Хорошо. А теперь ступай.

Оставшись один, Чарноцкий еще раз осмотрел как следует угольки. Бросалась в глаза их форма. По странному капризу огня они приобрели очертания букв. С изумлением вглядывался он в четко обрисованные контуры; сомневаться не приходилось: перед ним лежали крупные, мастерски сработанные из угля литеры.

Оригинальная головоломка, думал он, с любопытством раскладывая головешки то так, то эдак. Может, удастся что-то из них составить?

И вот не прошло и четверти часа, как под его рукой появились слова: «Жаровник» – «Искряк» – «Водопугало» – «Дымодуй».

– Веселенькая компания, – буркнул он, записывая для памяти мудреные имена. – Огневой сброд в полном составе. Будем теперь знать, как вас кличут-величают. Ничего не скажешь, оригинальный визит, но еще оригинальней визитные карточки.

Усмехнувшись, он спрятал листок с записью в шкаф.

С этого дня велено было всякий раз приносить ему золу из печки, и всякий раз он обнаруживал в ней «почту».

А корреспонденция что ни день поступала все более любопытная. После «вручения визиток» настал черед «посланий с того света» – обрывочных фраз с острасткой и наконец даже с угрозами.

«Убирайся!», «Оставь нас в покое!», «С нами шутки плохи», «Ох, худо тебе будет!» – так заканчивались, обыкновенно, «пламенные наставления».

Чарноцкий все эти советы всерьез не воспринимал, относился к ним скорее с юмором. Потирал в азарте руки и готовился к сокрушительному удару. Нечего и сомневаться, победа будет за ним. Кстати сказать, всякие неприятные неожиданности, подстерегавшие его на пожарах, больше не повторялись, прекратились и злокозненные сюрпризы в собственном доме.

– Зато уж без переписки ни дня не обходится, как и положено среди хороших знакомых, – усмехался он, каждое утро просматривая «печную почту». – Похоже, эти твари не умеют направлять свою злую энергию на несколько пакостей сразу. Сейчас они переключились на «fire-message», так что чего-либо другого пока не предвидится. В этом смысле мне повезло – пускай себе пописывают, да подольше, в моем лице они всегда найдут самого благодарного читателя.

Но в начале февраля «корреспонденция» вдруг перестала поступать. Некоторое время головешки еще напоминали контуры букв, но, как ни старался пан Чарноцкий, сложить из них хотя бы одно более-менее внятное слово не удавалось; получались лишь невразумительные сочетания из согласных или длинные ряды гласных. «Почта» явно шла на убыль, и наконец угли вовсе утратили всякое подобие литер.

– «Fire-message» приказало долго жить, – резюмировал пан Антоний, красным росчерком подводя черту под «Журналом огненных посланий».

Неделю-другую все было спокойно. Чарноцкий за это время доработал конструкцию газового огнетушителя и стал хлопотать насчет патента. Но работа над изобретением, видать, не на шутку изнурила его – в марте он почувствовал серьезный упадок сил; время от времени возобновлялись приступы каталепсии, которой он давно уже страдал на нервной почве. Для постороннего взгляда приступы оставались незаметны, поскольку случались чаще всего ночью, во сне. Просыпаясь под утро, он ощущал себя совсем разбитым – как после долгой дороги. Надо сказать, он и сам не замечал этих припадков, так как переход из одного состояния в другое происходил легко и совершенно безболезненно, только сон становился более глубоким, постепенно переключаясь с нормального на каталепсический. Пробуждение, наряду с усталостью, приносило с собой череду удивительно живых и ярких воспоминаний о странствиях, которые он совершал во сне. Всю ночь Чарноцкий взбирался по горам, посещал далекие города, бродил по экзотическим краям. Нервное истощение, под утро вконец изнурявшее его, казалось, было вызвано ничем иным, как ночными его скитаниями. И странное дело – именно этим он и объяснял себе свою слабость. Снившиеся путешествия он воспринимал как что-то вполне реальное.