Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета"

Автор книги: Стефан Грабинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

От монастыря послышалось пение. Поплыла по садовым аллеям скорбная мелодия «Salve Regina». Сквозь девичьи голоса, чистые и печальные, пробивалась глубокая, напоенная запредельной тоской втора альтов. В конце обсаженного кленами прохода замерцали огоньки фонарей и свечей, в зеленоватый полумрак вступила процессия монахинь.

Они продвигались медленно, тройным рядом облаченных в белое фигур окрыляя вознесенные на руках шести сестер погребальные носилки с телом безвременно угасшей подруги: на белой атласной, расшитой серебряными лилиями подушке покоилась коронованная миртовым венцом прелестная головка. Опущенные ресницы бросали тень на алебастрово-бледное лицо, в руках, сложенных на груди, блестел посеребренный луной крест. Уста, с которых смерть не посмела стереть кораллового цвета, застыли в загадочной улыбке…

В майскую ночь, пьяную от запаха черемухи и сирени, отправлялась к месту последнего упокоения инокиня Вероника. На своих руках несли ее сестры, чистые девы, навеки повенчанные с Христом…

Прошли кленовую аллею, обогнули озеро и ступили на мыс. Колеблемые ветром огоньки свечей отражались в озерной бездне – из глубины выплывало навстречу еще одно скорбное шествие.

Лишь только монахини переступили порог часовни, помещение озарилось ярким светом и заиграл орган. В ночной тиши поплыла по волнам озера нежная мелодия «Ave Maria» Гуно.

Монахини расступились, пропуская носилки. На фоне алтаря, украшенного ландышами и лилиями, чернел ярко освещенный катафалк. Сестры опустили носилки и бережно переложили усопшую в гроб. При неумолкающих звуках органа склонилась над Вероникой настоятельница, легонько коснувшись губами ее чела. Затем одна задругой стали подходить к гробу монахини, отдавая сестре последнее лобзание. Когда прощание было окончено, они выстроились длинной вереницей и тихонько потянулись к монастырю…

Замолк орган, и заглохло пение – только огоньки вокруг гроба горели ровным спокойным светом. В кладбищенской тишине, в покое смерти неизменным оставался лик сестры Вероники, обрамленный венком и цветами, – таинственно улыбаясь, безмятежно спала она на своей белоснежной постели…

Словно громом пораженный стоял Хромоножка под кленовым деревом, проходившие перед его взором картины казались сновидением. Когда стихли последние звуки органа, и смертная тишина объяла сад, томимый неодолимым стремлением Павелек стал осторожно прокрадываться к часовне. Он должен был увидеть ее еще раз, запомнить ее последнее земное обличье, пока… не поздно.

Он остановился на пороге часовни, устремив внутрь исполненный тоски, алчущий взгляд. Она ответила ему усмешкой – усмешкой столь же загадочной, как тогда… Эта усмешка, эта поистине странная ее усмешка…

– Дивная моя, пречистая! Лилия непорочная!… Ха-ха-ха! Что за потешная комбинация! Сестра Вероника и я! Сестра Вероника и Павелек Хромоножка!…

Его обуяло бешеное веселье, затем наступила боль. Боль и безумная тоска. Пошатываясь, он подошел к изголовью. Его жаждущие, лихорадочно горящие губы впились в холодные коралловые уста. По телу его прошел пламень, кощунственное желание выползало из скрытых закоулков его естества, домогаясь успокоения…

Он уже потянулся к девичьей груди, как вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку. Обернулся и увидел каноника – Алоизий Корытовский глядел на него спокойно, но твердо.

– Зачем ты сюда явился?

Их взгляды на минуту скрестились. Первым опустил глаза Хромоножка – не смог выдержать нестерпимого лазурного света. Выдернув плечо из-под руки каноника, Павелек обратился в бегство. Его гнал вперед безумный страх. За несколько секунд он одолел мыс, пробежал через какой-то луг, продрался сквозь березовую чащу и домчался до ствола старой липы возле самой стены. В мгновение ока заскочив на сук, он вскарабкался на вершину, а оттуда переполз на стену. Отчаянный прыжок – и он внизу, отделенный от монастырского сада стеной. Не оглядываясь, беглец ринулся напролом через пустые поля и пашни.

Хромоножка мчался без остановки, без передышки, цепляясь за кусты, спотыкаясь о комья грязи и камни. Наконец, когда небо уже прояснело и на востоке протянулась млечная полоса рассвета, он добрался до леса. Нырнул в густые заросли на опушке дубравы, тут же сомкнувшиеся за ним. Плотные зеленые стены укрыли Павелека от людского глаза…

АМЕЛИЯ

В половине июня Помян возвратился из путешествия. Выйдя из поезда и пройдя по сводчатому туннелю под перроном, он очутился в выложенном белыми плитками вокзальном вестибюле. И тут его охватило удивление – все вокруг показалось странным, не таким, как он ожидал. Чтобы размять онемевшее от долгой езды тело, он не стал брать извозчика, а, забросив багаж в камеру хранения, двинулся в город пешком, длинной, обсаженной липами аллеей. Необычное ощущение странности окружающего не покидало его ни на минуту. А ведь с тех пор, как он уехал отсюда, прошло всего три месяца.

Что же тут изменилось? – думал он, обводя взглядом башни костелов, выглядывающие из хаоса крыш и пышных древесных крон.

Ничего не изменилось, и именно это приводило его в изумление. Вдумавшись поглубже в свое состояние, он удостоверился, что его поразило как раз отсутствие чего-то исключительного, чему надлежало проступить во внешности города. Просто-напросто Помян надеялся, что по возвращении застанет все совершенно другим. Пока что ничто не обещало ожидаемой перемены, все оставалось прежним. Лица прохожих лениво скользили перед его взглядом, серенькие и обыденные, как всегда.

Странное дело! – думал он, сворачивая у костела Св. Эльжбеты на Монастырскую. – Значит, здесь ничего не произошло? Люди разгуливают себе спокойно, как ни в чем не бывало. Может, кого-нибудь разговорить этак поделикатнее?

Он застыдился собственных мыслей.

Не годится, не ровен час, попадешь впросак. Может, тут и вправду ничего особенного не случилось. Может, это странное состояние отчужденности чисто субъективно и зависит от настроения. Надо быть поосторожнее.

Внезапно он почувствовал сильный голод, будто целые сутки ничего не ел. Глянул на башенные часы. Подходило к шести. Слишком рано, рестораны наверняка еще закрыты, сделал он неутешительный вывод. Жаль, не догадался позавтракать на вокзале.

И тут по правой стороне на углу Кафедральной он заметил гостеприимно распахнутые двери Центрального кафе. Довольно улыбаясь, он вошел внутрь.

– Одну белого бочкового! – вполголоса сделал Помян заказ, с наслаждением опускаясь в уютное кресло под окном. Через минуту он уже смаковал пахучий напиток, одновременно просматривая газеты.

– Сплошная серость, – пробурчал он, скучающе откладывая газеты. – Обыденщина.

Испустив продолжительный зевок, он выглянул в окно. Утомленный взгляд скользнул по апсиде собора, прошелся по скатам граненой башни и лениво перекинулся на дома, образующие угол Кафедральной и Монастырской. Мало-помалу внимание его сосредоточилось на угловом каменном здании, расположенном точно напротив башни с часами. Неведомо отчего, он с особым упорством вглядывался в партер дома под номером восемнадцать. Там, должно быть, располагался магазин либо склад – окна дома были плотно забраны железными шторами. С непонятным изумлением прочитал он вывеску над входом: «Стефан Зеленевич».

– Быть не может! – поразился он довольно громко. – Невероятно!

– Что такое? Чем наш уважаемый гость недоволен? – любезно поинтересовался, склоняясь над ним, старший кельнер Мартин, добрый знакомый с давних развеселых лет. – Вы о чем?

– Там помещается магазин? – спросил Помян, глазами указывая на вывеску.

– Да, Зеленевич и компания, магазин скобяных изделий, – преспокойно пояснил Мартин. – Старая солидная фирма. Вы же здешний, неужели никогда о ней не слыхали?

– Но здесь же совсем недавно была лавка с церковной утварью! – чуть ли не обиженно возразил Помян.

Круглые глаза кельнера расширились, сделавшись похожими на шары.

– Лавка с церковной утварью?! – повторил он, словно не доверяя собственным ушам. – Здесь, напротив нашего кафе? – И тут же от души рассмеялся. – Нет, вы просто изволите шутить. Ха-ха! Интересно, как бы принял Зеленевич такую новость? Ха-ха-ха! Зеленевич в лавке с церковной утварью! Хи-хи-хи! Сегодня же порадую его этим проектом!

Помян разозлился.

– Пан Мартин! – одернул он кельнера, с трудом сдерживая раздражение. – Давайте без глупых шуточек! Уж будьте так любезны. Говоря о лавке с церковной утварью, я вовсе не имел в виду Зеленевича.

– Тогда кого же вы имели в виду, позвольте поинтересоваться? – с игривым смешком допытывался Мартин. – Кого?

– Павелека Хромоножку, – холодно, отчеканивая каждый слог, ответил до крайности разобиженный Помян.

В первую минуту кельнер словно остолбенел. Отбежав несколько шагов от столика, он не спускал глаз с клиента, следя за выражением его лица. Разыгрывает меня или у самого не все дома? – гадал он, вглядываясь в искаженное волнением лицо. Наконец, видимо проникшись серьезностью ситуации, примирительно произнес:

– Тут явно какая-то ошибка. Вы просто что-нибудь перепутали. Может, лавка этого Хромоножки расположена совсем на другой улице. Хотя я, по правде сказать, не припомню, чтобы у нас в городе был торговец с подобной фамилией, а ведь я на этом месте торчу уже тридцать годков и все местные фирмы знаю как свои пять пальцев. Хотя… пардон! Так, так – что-то такое припоминается, будто во сне. Да, точно. Эту фамилию, совсем было вылетевшую у меня из головы, носил в свое время гробовщик, мастерская его располагалась на Зеленой улице. Павел Хромоножка, точно, он самый. Теперь вот даже песенка припомнилась, которую про него сложили уличные шатуны. Неприличные эдакие куплетики. Только все это давненько было. Бедный Павелек приказал долго жить, уже лет двадцать, как помер.

Помян очнулся. Спокойный тон Мартина, а главное, выражение искренней озабоченности на почтенном, тщательно выбритом лице привели его в чувство. Пожалуй, надо быть поосмотрительней в разговоре.

– Значит, вы абсолютно уверены, – продолжал он допрос, доверительно взяв кельнера за руку, – что напротив вас три или четыре недели назад не было никакой вывески с фамилией Хромоножки?

– Ясное дело, не было. Зеленевич это помещение занимает уже лет сорок; когда я сюда заявился, а мне тогда всего девятнадцать было, он уже прочно в своем магазине сидел и с тех пор с места не тронулся, постарел в своем магазине, как и я в этой вот забегаловке.

Помян подпер голову рукой и задумался.

– Странно, – бормотал он, забыв о присутствии собеседника, – очень странно. С какой стати взбрело мне в голову это имя?

– Может, попался вам купец с такой кличкой и с такой лавкой где-либо в иных краях? – услужливо подсказал Мартин. – Вы ведь, судя по всему, из далекого путешествия возвращаетесь…

– Нет, нет, – живо запротестовал клиент, – наверняка нет. Если все это было, то только здесь. То же самое окружение, тот же пейзаж, точное соответствие деталей… Нет, возможность ошибки исключена… Гм… фамилия… эта кличка…

– Фамилия странная, – поддакнул Мартин. – Прямо скажем: имечко распотешное. Ха-ха-ха!… Хромоножка, колченогий то есть. От Бога отпадает, к сатане хромает – такой про него слушок люди пустили. Ха-ха-ха! Угораздило же так назваться! Да еще Павелек. Смеху подобно!

Удерживая новый приступ веселья, кельнер удалился в глубь помещения, дабы не раздражать явно пребывающего не в себе клиента. Помян расплатился и вышел.

Тем временем июньское утро уже засияло повсюду розовым блеском. На куполах, на готических башнях костела зажглись красноватые огоньки, над крышами домов появилась переливчатая голубоватая дымка. Со стороны фабрик наплывали протяжные гудки, на дорогах затарахтели моторы. Разбуженный город наполнялся дневным гомоном…

Помян медленно пробирался узкой улочкой между колокольней и апсидой собора. Он очень любил этот проулок, напоминавший средневековую городскую Европу, известную ему по гравюрам и старым картинам. Погруженная в старческую дремотную думу, эта часть города, казалось, была окутана сумраком веков. Могучее, насыщенное бременем лет дыхание исходило от каменных кладок башен, скапливалось в карнизах и нишах кафедральных эркеров. Под ногами гулко звучали плиты, выдавая местонахождение подземных склепов, даже в летний зной из щелей и трещин церковного двора выбивался затхловатый могильный холод. Видимо, некогда костел был окружен кладбищем, теперь на месте его зеленел поросший травой сад с деревцами самшита, пребывающего под стражей строго высящихся тут и там кипарисов.

У колокольни под каменной тумбой в конце улочки сидела, как обычно, старая нищенка Теклюсия. Помян кивнул ей, бросив милостыню в грязный подол ветхой юбки.

– Дай вам Бог всякого блага, – вялым голосом поблагодарила старуха, поднимая на него тусклые слезящиеся глаза. – О, вы ли это, вельможный пан? Давненько мне так щедро не подавали. Не было моего милостивца, не было. Какой уж месяц и видом вас не видать. Что-то вы с лица побледнели, а? Неужто Господь попустил, чтобы к вам хворь прикоснулась?

– Я надолго уезжал из города, – коротко пояснил Помян. – А что тут у вас слышно, Теклюсия? Как прошла Пасха?

– Прошла как обычно. По заведенному чину.

– Все как обычно? – с недоверием переспросил он. – И ничего особенного не случилось?

Старуха глянула на него удивленно.

– Само собой, ничего особенного, уж как я говорю, так оно и есть. Да и чему тут у нас случаться? Отцы преподобные говорили проповеди с амвона, службы справляли и исповедовали, а людишки, известное дело, каялись в грехах, чтобы сразу же после Пасхи опять за свое приняться, им грехи эти самые что свиньям грязная лужа.

Помян сделал нетерпеливый жест.

– Да я не про то… А как там насчет процессий, были они в этом году?

– Процессии были, как без них, ходили по страстям Господним.

– Ходили по страстям? – подхватил Помян, неведомо с чего вдруг оживившись.

– По страстям, как же без них, – повторила старуха, слегка ошарашенная его интересом к церковным обрядам. – Ходили в костелах от одной картинки к другой, знамо дело, каждый год так.

Помян забеспокоился.

– Как это в костелах? Передвигались внутри, а наружу не выходили?

– Знамо дело, внутри. В костеле картинки понавешаны, все там обозначено, на каком месте какая с Господом мука приключилась. А на улице где ж картинки развесить?

Помян с недоверием качал головой.

– Быть не может, чтобы здесь чего-то важного не случилось. Ну, припомните хорошенько, Теклюсия!

Нищенка в раздумье свесила голову.

– О, насилу вспомнила, – наконец изрекла она, поднимая на Помяна оживившиеся глаза.

– Ну-ну, выкладывай поживее, что же ты вспомнила, – заторопил он ее.

– В Великую седмицу ксендз Тыльжицкий выгнал из Общины Антонину Ковнацкую, вдову колесника, за то, что она, бесстыжая, прелюбы творила с чужим мужем.

Черт тебя побери! – выругался он про себя, ни с того ни с сего разгневавшись на старушку. Вспомнила, называется! Тьфу!

Он вознамерился было распрощаться с нищенкой, но тут из-за угла показалась внушительная фигура священника. Не обращая на них внимания, он угрюмо проследовал мимо.

– Это здешний ксендз? – спросил у старухи Помян с чувством человека, хватающегося за соломинку.

– Ксендз, да не абы какой, а прелат, Дезидерий Правиньский, – с важностью сообщила Теклюсия.

Помян обрадовался и решил продолжить допрос.

– Вид у него суровый, наверно, проповеди говорит по всякому поводу и исповедует строго?

– Будешь небось суровым – народец в нашем приходе паскудный, а он человек святой.

– Слышал я, что он в этом году устроил большой молебен в Дубнике?

Старуха вылупила на него выцветшие глаза.

– В Дубнике, говорите? Да где ж этот самый Дубник обретается? Место, что ль, такое особое для молебнов, а?

Помян почувствовал, что снова попал впросак.

– Ну как же, бабуся, есть под городом выселки такие, все их Дубником называют. Над рекой, сразу же за Зеленой Рогаткой.

– Ха-ха-ха! – зашлась от смеха Теклюсия. – Знаю, знаю теперь, что вельможному пану вспало на память. Только это никакой не Дубник, чтоб вы знали, а Дубовый Гай. Что-то у вас в голове помешалось. А про молебен ничего не слыхала. Кто-то вам с дурна ума наболтал. Будь там какое шествие, я б о том первая знала. Пан Пенежек, церковный сторож, мне доводится кумом, уж он бы мне про это сказал.

– До свидания, матушка, оставайтесь с Богом, – сказал Помян, покончив с розыском.

– Спасай вас Бог, милостивый пан! Господь вашей щедрой благостыни не забудет! – напутствовала его старуха, провожая слезящимся взглядом своих слабых глаз.

Через двадцать минут Помян уже был дома. Юзеф встретил его как ни в чем не бывало, с ласковой понимающей ухмылкой. Старик никогда ничему не удивлялся. Он настолько привык к фантастическому нраву своего хозяина, что многие странности, изумлявшие других, казались ему вполне натуральными и даже само собой разумеющимися. Да и что такого случилось? Вельможный пан внезапно выехал на три месяца, Бог весть куда, выехал, правду молвить, в самую пору, и вернулся так же неожиданно, как уехал. Кого это касается и кому мешает? Ему, Юзефу, не мешает, тем более что ему такие выезды и приезды не впервой. И раньше бывало, что после какого-либо сильного переживания вельможный пан сперва заметно менялся в наружности – Юзеф называл эти перемены «форпостовыми», – а потом куда-то укатывал, и всегда ровно на три месяца. Слуга так к подобному образу действия привык, что был бы даже обескуражен отступлением от заведенного порядка.

И на сей раз он уже несколько дней готовился к приему хозяина и ничуть не удивился его появлению. Через несколько минут по прибытии Помян, вальяжно развалившись на софе, смаковал свой излюбленный черный кофе, составляющий основной и единственный пункт второго завтрака. Вскоре, однако, дорожная усталость взяла свое, и его одолел сон: Юзеф осторожно вынул из расслабленных пальцев хозяина недокуренную сигару и подсунул ему под голову подушку.

Проснулся Помян далеко за полдень, разбуженный боем часов на башне костела. Он потянулся и взглянул в окно. Солнце уже клонилось к западу, грустный, прощальный отблеск его, упавший на стену комнаты, полегоньку двигался куда-то вверх, к потолку, бледнея на глазах, догорая…

Помян поднял отяжелевшее тело с софы и подошел к столу. На зеленом фоне сукна резко, почти вызывающе выделялся белый прямоугольник конверта.

Письмо!…

Он взял его в руки и с минуту колебался: вскрыть сразу или отложить на завтра? Может, в нем что-нибудь неприятное?

Однако тонкий фиалковый аромат, исходивший от послания, подействовал на него поощрительно, он разорвал конверт и, взглянув на подпись, пришел в изумление: Амелия Прадера. Вдова его заклятого недруга. Странно, думал он, вглядываясь в изящный и весьма характерный почерк. Странно! Что нужно от меня этой женщине?

Он быстро пробежал глазами письмо.

«Сударь! Исполняя последнюю волю покойного мужа, я хотела бы встретиться с Вами, чтобы обговорить одно важное дело, касающееся моего безвременно почившего супруга. Полагая, что наиболее подходящим местом для нашей встречи будет мой дом, я была бы искренне Вам признательна, если бы Вы соблаговолили навестить меня в какую-либо среду или субботу между пятью и семью часами вечера. В настоящее время я проживаю по ул. Липовой, 1, 23. Примите заверения в искреннем уважении.

Амелия Прадера».

– Черт возьми! – выругался он, отрывая глаза от письма. Исполняя его последнюю волю! Неужто Прадера, отправляясь на дуэль и предчувствуя свою смерть, оставил завещание со специальным пунктом, касающимся моей особы? Гм… Почему же она вызывает меня только теперь, когда со дня его смерти прошло почти девять месяцев? Почему не дала о себе знать раньше? Или это тоже продиктовано его волей? И вообще, чего он домогается от меня с того света? Странно, очень странно.

Он уселся за стол и погрузился в размышления. Письмо Амелии оживило уже слегка притупившийся от времени круг мыслей и чувств, связанный с таинственной смертью Прадеры. Встрепенулся интерес к «делу», разгорались, точно тлеющие под пеплом угольки, прежние сомнения и колебания. В последние месяцы он перестал заниматься этой мрачной историей, иногда только узнавал при случае из газет, что следствие продолжается, хотя без заметных сдвигов: вроде бы арестовали нескольких человек, подозреваемых в покушении на знаменитого политика, но их пришлось освободить за недостатком улик. Вообще же, насколько ему помнилось, дело пребывало в стадии затяжной стагнации и порядком поднадоело даже журналистам, все реже упоминавшим о нем на страницах газет. Тем не менее Помян был глубоко убежден, что следственным органам не так-то легко будет списать «дело Прадеры» со счета и рано или поздно история эта снова выплывет на поверхность.

Стряхнув задумчивость, он еще раз окинул письмо беглым взглядом. Глаза его задержались на словах приглашения: «…в какую-либо среду или субботу между пятью и семью часами…».

Сегодня же как раз суббота! Помян взглянул на часы. Шесть. Целый час в запасе. Позвонил Юзефу:

– Сюртук и лакировки!

В полседьмого он уже был на улице Липовой и звонил в дверь квартиры на втором этаже. Открыла ему хорошенькая черноглазая горничная. Он приподнял шляпу.

– Пани Прадера дома?

Девушка заколебалась и ответила не очень любезно:

– Она сегодня не принимает.

Пришлось подать ей визитную карточку, одновременно втиснув в руку купюру.

– Будьте любезны все-таки доложить обо мне.

Кокетливая головка в белом чепце исчезла за дверью, а через несколько минут появилась снова с очаровательной улыбкой на устах.

– Пани Прадера просит. – И, пропустив гостя вовнутрь, указала ему салон направо.

– Она выйдет через минуту.

Помян сел за стол, машинально взяв в руки альбом с фотографиями. Взор сразу же пристыл к первой странице – с карточки взирали на него Прадера с супругой. Свадебная фотография, оба в венчальных нарядах. Новобрачная, прислонив голову к плечу избранника, смотрит в будущее с радостью и доверием, мужчина с ненавистным, столь хорошо ему знакомым лицом вызывающе, с видом триумфатора улыбается.

Услышав за собой шелест платья, он обернулся и встал от стола. Хозяйка ответила на его глубокий поклон кивком прелестной светловолосой головки и, не подавая руки, указала место напротив себя. Усевшись, они какое-то время мерили друг друга взорами.

Помяну впервые довелось приглядеться к этой даме вблизи, прежде он видел ее всего раза два и то мельком: в бальном зале французского посольства в окружении толпы и на каком-то публичном торжестве – она тогда проезжала в экипаже, восседая рядом с супругом.

Амелия Прадера была изумительной женщиной в полном смысле этого слова – высокая, идеально сложенная, грациозная. Женственная, хорошо развитая фигура представляла своеобразный контраст овальному продолговатому лицу с орлиным носом, слегка заостренные черты которого смягчались темными мерцающими глазами, полными задумчивости и огня. Смугловатая, редкая у блондинок кожа прекрасно оттенялась светлыми, золотисто взблескивающими волосами.

Необычная ее красота сильно действовала на чувства, вызывая восхищение, смешанное со смутной тревогой. Прекрасная дама принадлежала к тому типу женщин, которые, пробуждая вожделение у противоположного пола, внушают вместе с тем определенный пафос дистанции. Неведомо почему, мужчина, влюбленный в такого типа женщину, не может отделаться от ощущения, что физическая победа над ней отдает кощунством; опасение это, обостряя чувственное влечение, не дает ему переступить границу, удерживая в состоянии мучительной неопределенности. Амелия Прадера сочетала в себе противоположности: в ней было что-то от ангела и что-то от чувственной, способной на безумные оргии самки.

– Я пришел сюда, исполняя вашу просьбу, – нарушил Помян затянувшееся до неловкости молчание.

– Благодарю вас, – ответила она звучным альтом. – Чтобы не испытывать дальше ваше терпение, объясню сразу, в чем дело… Через несколько дней после смерти мужа, разбирая его письменный стол, я обнаружила в бумагах два письма: одно мне, другое вам. В письме, адресованном мне, как свою последнюю волю муж выразил пожелание, чтобы по истечении восьми месяцев после его гибели я отослала другое письмо в ваш адрес.

Дрожащей рукой она протянула ему письмо. Помян старательно спрятал его в бумажник и поднялся, собираясь откланяться.

Она остановила его жестом.

– У меня к вам небольшая просьба.

– Слушаю.

– Прошу вас прочитать письмо сейчас же, при мне. Может, потребуется немедленный ответ.

Он глядел на нее с изумлением. Неужели ей известно содержание письма? Пани Амелия слегка зарумянилась под его взглядом.

– Нет, нет, – смущенно проговорила она, – ваши подозрения напрасны. Но все-таки садитесь вот здесь и читайте. А я, чтобы вам не мешать, займусь своим делом.

И она с напускным равнодушием принялась перелистывать какую-то книгу на столе.

Помян повиновался и, вынув письмо, некоторое время с любопытством его рассматривал. На белом, обычного формата конверте, старательно запечатанном, с левой стороны четко выделялся адрес, выведенный знакомым ему решительным почерком. Немного поколебавшись, он распечатал конверт и стал читать:

«В., 22 сентября

Помян! Тебя наверняка удивит просьба, с какой я к тебе обращаюсь, да еще за несколько часов до нашей роковой встречи. Но если тебе доведется читать это письмо, я уже перейду в мир иной, и ваши земные правила приличия не будут надо мною властны. Впрочем, другого выхода у меня нет.

Если мне суждено погибнуть, прошу тебя, даже заклинаю – во имя нашей великой неприязни, во имя крепко нас повязавшей вражды – позаботиться о моей жене Амелии. Доверяю ее тебе в полном сознании и уверенности, что ты мою надежду оправдаешь, ибо я глубоко убежден, что ты, и только ты, способен заместить меня в ее сердце. Прощай!»

Прочитав письмо, Помян долго не отрывал от него глаз. Последние слова звучали столь неправдоподобно, что он вглядывался в их начертание, словно в затейливый фантастический иероглиф. Ощутив на себе пристальный взор пани Амелии, он очнулся и поднял взор.

– Прочитали? – спросила она с оттенком нетерпения.

– Да, прочитал.

– И вам нечего мне сказать?

Он вперился в ее лицо испытующим взглядом, пытаясь разгадать надменную даму. Знает она, о чем просит Прадера? Или хотя бы подозревает о характере просьбы?

Лицо прекрасной вдовы выражало лишь легкое беспокойство. Помян внезапно принял решение. Окинув сидящую напротив женщину странным взглядом, он твердо произнес:

– Последняя воля вашего покойного супруга будет исполнена.

– Благодарю вас.

Он поднес к губам ее руку.

– Странная история, – взволнованно произнес он чуть спустя. – Для вас ведь, вероятно, не секрет, каковы были наши взаимоотношения?

– Не секрет. Едва завидев друг друга, вы вступали в драку.

– Мы были смертельными врагами, пани Амелия.

– Знаю. Я знаю все. Даже о вашей ссоре накануне его гибели.

– Даже так?

– Да, у Казика не было от меня секретов. Я знаю, что в то роковое утро у вас должна была состояться дуэль за городом.

Удивление Помяна росло с каждой минутой. Он не понимал, как после всего этого она может беседовать с ним столь мирно.

– Но неужели вы не чувствуете неприязни к врагу своего мужа? – спросил он, не сдержав недоумения.

По лицу Амелии скользнула странная улыбка.

– Я пока не задумывалась над этим, – уклончиво ответила она. – Не забывайте, я всего лишь исполняю его волю. Сам факт, что в такую минуту Казимеж обратился со своей просьбой к вам, свидетельствует о том, что в каких-то вопросах он вам весьма доверял и, невзирая на вражду, высоко ценил… однако вернемся к нашему делу – не могу ли я вам как-то помочь в исполнении его последнего желания?

Помян усмехнулся. Ситуация становилась архикомичной.

– Мне не остается ничего иного, как ознакомить вас с содержанием письма. Полагаю, что в данном случае лучше всего играть с открытыми картами.

Он протянул ей послание. Осторожно взяв листок, Амелия быстро пробежала его глазами. Помян внимательно следил за выражением ее лица во время чтения. Сперва изумление, затем обида, бешеный гнев, а под конец – злорадная усмешка. Гамма разнообразных чувств пробежала по прекрасному лицу, чтобы уложиться наконец в язвительную гримасу. В глазах загорелись опасные огоньки, способные испугать даже человека неробкого. Прелестная женщина казалась почти безобразной в эту минуту. Помян невольно отпрянул от нее, словно отброшенный невидимой силой.

Кажется, подумал он, я совершил промах. Ну и пусть. Дело хотя бы поставлено на твердую почву. Все-таки лучше, чем играть в жмурки. И проговорил вслух:

– Судя по всему, я зря показал вам письмо. Его содержание явилось для вас слишком неприятным сюрпризом.

– Наоборот! Сердечно благодарю вас за откровенность! Очень дружеский жест с вашей стороны, пан Тадеуш, и я надеюсь, мы и вправду можем стать друзьями.

Помян остолбенел. Перед ним в блеске заходящего солнца стояла совершенно другая женщина. Недавние злобные огоньки в глазах потухли, не оставив следа; с нежной шаловливостью глядя ему в лицо, она протягивала свою маленькую холеную руку.

– Ну как, пойдете ко мне в друзья? – спросила она, окутывая его томным взглядом.

– Постараюсь заслужить ваше доверие, – любезно ответил он.

– Тогда до свиданья, жду вас в ближайшую среду между пятью и семью. – Она закрепила приглашение чарующей улыбкой.

– Непременно буду, – заверил он, касаясь губами ее руки.

И вышел в ошеломлении, раздираемый противоречивыми чувствами.

«Дружба» с сановной вдовой требовала сугубой осторожности. Слишком странно и искусственно завязанная, поначалу она не отличалась искренностью – что-то вроде постылого наследства, оставленного ненавистным человеком, враждебный дар, опасность которого не вызывала сомнений. Помян сознавал это вполне и не питал иллюзий. Когда прошло первое ошеломление, вызванное необычайным содержанием письма и поведением Амелии, настала пора холодной рефлексии. Проанализировав дело со всех сторон, он на волоконца разобрал хитроумную ткань неприятельского замысла, разгадал коварный маневр врага. С того света надвигался на него неотразимо-мужественный лик, затаивший издевательскую ухмылку. Жест руки, протянутой в знак примирения, выглядел натянутым и фальшивым.

Но догадалась ли Амелия о замысле мужа? Догадалась и решила подыграть его плану? Злорадная усмешка, стершая следы первоначального гнева, вызванного письмом, пожалуй, служила тому подтверждением. Если это действительно так, Амелия сто, ит своего мужа. Правда, игра могла оказаться для нее небезопасной, поскольку грозила утратой женской чести, но для Помяна она была еще рискованнее. Прадера знал, что делает, поступаясь своей мужской гордостью. Ставка была высокой, но и выигрыш обещался немалый. Противник пускал в ход жену, надеясь из могилы нанести ему сокрушительный удар. Без сомнения, он посчитал Амелию подходящим орудием мести – десятилетнее сожительство с ней, видимо, вполне убедило его в наличии необходимых для такой цели качеств. Не исключено, что он их взрастил в ней самолично. Кто мог поручиться, что Амелия не была «шедевром» одаренного могучей волей человека? Что эта роковая женщина, созданная для власти и поклонения, не была духовным творением покойника? Когда он забрал ее от алтаря в супружеские объятия, Амелии было не больше семнадцати; с тех пор прошло десять лет, срок вполне достаточный для Прадеры, чтобы вылепить из юной души что угодно. Следы, оставленные этим человеком, должны быть прочными и ощутимыми. Что рано или поздно они обнаружатся, в этом Помян не сомневался, как и в том, что им назначено затянуть его в опасную зону. Тем не менее, он решил поднять брошенную перчатку. В случае победы награда выпадала слишком заманчивая, чтобы не принять вызова. Он приступил к игре бдительно и осторожно, твердо постановив, что не позволит увлечь себя вихрю разыгравшейся чувственности…