Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета"

Автор книги: Стефан Грабинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

МЕСТЬ

Не прошло и недели после этой душераздирающей сцены, как он получил от Амелии письмо, в котором она как ни в чем не бывало приглашала его на «дружеский чай». Письмо он по прочтении сжег, а приглашением, разумеется, не воспользовался. Через два дня пришло следующее послание, в котором уже звучали виноватые нотки. Амелия просила, чтобы он перестал «дуться» и забыл о «пустяковом, в сущности, недоразумении». При этом называла его «большим ребенком, ничего не понимающим в шутках».

Когда и это воззвание осталось без ответа, она обратилась к нему в третий раз, уже тоном умоляющим и покорным: в словах, полных раскаяния, просила его быть снисходительным и забыть ссору. Он промолчал и на сей раз. Тогда она явилась к нему сама – часов около трех пополудни, в это время он обычно бывал дома.

Увидев ее похудевшее, чуть ли не жалкое лицо, освещенное лихорадочно блестящими глазами, Помян почувствовал что-то вроде угрызений совести и, когда она припала к его груди, долго держал ее в объятиях. Оба сознавали, что в эту минуту зарождается их любовь.

Амелия переменилась до неузнаваемости. Ее страстность, прежде несколько агрессивная, обретала оттенок мягкости и глубокой нежности. Дом ее за время трехнедельного отсутствия Помяна тоже стал совершенно иным. После бурного объяснения с Юстиной она уволила горничную. Место смазливой девчонки заняла пожилая женщина, степенная и положительная, хоть и любящая поворчать.

Эти перемены очень его обрадовали – они сулили надежный поворот к здоровым, естественным отношениям. Атмосфера порока, образовавшаяся вокруг Амелии и ставшая для нее привычной, очищалась.

В тот день, когда она явилась к нему, в их отношениях наступил решительный перелом, положивший начало духовному сближению. Сменились склонности, иной характер обрели беседы и развлечения. Случилась вещь довольно редкая и странная, которую он позднее назвал «спиритуализацией страсти». Волшебная птица любви заглянула и в их сад, правда, с опозданием, зато тем чище и тем проникновенней была песня, которой она их одарила.

Однажды Помян, войдя в будуар Амелии, застал ее за чтением «Дикой утки».

– Взялась за Ибсена? – поощрительно улыбаясь, спросил он.

– Ты мне так его расхвалил, что я не устояла перед искушением.

– Ну и как?

– Сильно и глубоко. Пожалуй, слишком глубоко для меня, – призналась она сокрушенно, положив ему голову на плечо. – Тебе придется кое-что мне растолковать.

– С удовольствием! Давай читать вместе. А потом посмотрим великого старца в театре. Сейчас как раз собираются возобновить весь его цикл.

– Согласна!

– Но перед тем ты имеешь возможность познакомиться с другим интересным норвежцем – завтра дают Бьёрнсона, «Свыше наших сил». Это будет прекрасной подготовкой к более сложным вещам, каковыми являются драмы Ибсена. Ты пойдешь?

– Разумеется, пойду, мой дорогой наставник.

На следующий день вечером они были в театре.

Пьеса произвела на Амелию огромное впечатление. Воспитанная под бдительным оком покойного мужа исключительно на французских комедиях и банальных фарсах или на эпигонских подражаниях домашнего производства, она, наконец, вздохнула полной грудью в благородной и чистой атмосфере подлинного искусства. Особенно потряс ее финал первого действия. Великому драматургу удалось оживить в ее богатой, полной скрытых возможностей душе новые, до того молчавшие струны. Годами копившиеся вопросы, от которых Прадера отделывался иронической усмешкой или равнодушным пожатием плеч, стали рваться наружу. Несколько последующих дней она живо обсуждала с Помяном затронутые в пьесе проблемы.

– Несомненно одно, – заметила она под конец дискуссии, – мы стоим на распутье. Пастор, нечеловеческим усилием воли поднявший с одра смерти больную жену, гибнет под тяжестью жестоких сомнений. На какой-то миг кажется, что сцену прорезает ослепительная молния чуда – таинственные двери распахнуты, вот-вот откроются вгоняющие в дрожь горизонты иного мира… К сожалению, это всего лишь миг.

– Бога не дано видеть никому, Амелия. Тот, кто Его увидит, заплатит жизнью или… рассудком. Идеал смутен, укрыт смертью… Но сам факт, что тяжко больная женщина встала с ложа на колокольный призыв, посланный Им, говорит мне очень и очень много, может, гораздо больше, чем намеревался сказать сам драматург.

– Но это же свидетельство могучей воли ее мужа!

– Да, так говорится обычно. Воля, внушение… удобные, «научно» звучащие общие слова. А я вижу в этом довод, что в нас обитают загадочные силы, которые, попирая физические законы, победительно существуют и за пределами жизни. Сцена, предшествующая трагической гибели пастора, символизирует для меня эти самые силы, которые не гибнут и не исчезают с распадением нашей земной оболочки. Человек – бессмертное существо!

Амелия слушала его очень внимательно.

– Казимеж не верил в жизнь после смерти, – неожиданно возразила она решительным тоном, – ему всегда были смешны эти отвлеченные бредни. А ведь он был человеком очень умным.

– Это не аргумент. Пифагор, Платон, Данте, Шекспир, Словацкий или Достоевский были не глупее министра Прадеры, а верили… Впрочем, так называемые метапсихические науки в последнее время добывают все больше и больше убедительных доводов по этой части. Взять хотя бы весьма знаменательное явление, известное под названием медиумизма.

– Это ты про верчение столиков? – пренебрежительно усмехнулась Амелия. – Я как-то участвовала в таком сеансе, но он меня нисколько не убедил. Все можно очень легко объяснить действием какой-то энергии, каких-то флюидов, что ли, исходящих сквозь кончики пальцев из нашего организма, а «духи» тут ни при чем.

– Допустим, но ведь известны явления куда более странные и загадочные. Тебе не приходилось наблюдать феномен материализации?

– Нет, но я слышала об этом, Казимеж как-то упоминал.

– И что же, он усомнился в реальности этого явления?

– Нет, но он полагал, что фантомы являются творением самих медиумов и не имеют никакой связи с потусторонним миром.

– Если даже оставить в стороне связь с миром иным, разве не удивителен сам факт материализации, странного до неправдоподобия возникновения призраков, иногда наделенных свойствами живого тела из плоти и крови? Разве не перешагивает через все ныне известные и признанные основы физики и биологии способность медиума выделять таинственную эктоплазму, формирующую фигуры, человеческие и даже звериные? Ведь партеногенез фантомов, иначе выражаясь, самопроизвольное их зарождение, колеблет основы прежнего знания о человеке… И именно здесь я вижу возможность перехода с этого берега на тот, именно здесь, в загадочном полумраке этого эксперимента, перебрасывается мост на ту сторону.

– Сколько раз этих самых медиумов уличали в обмане, – упорно стояла на своем Амелия.

– Это вовсе не означает, что все явления подобного типа имеют шарлатанское происхождение. Явлениям сомнительным или откровенно поддельным можно противопоставить сотни и тысячи экспериментов, проведенных под строгим научным контролем, исключающим надувательство. О таких вещах вслепую не судят, в них убеждаются собственными глазами, как это сделал я. Опыты действительно потрясающие!… Мне хотелось бы заманить тебя хоть на один сеанс, а то ты прямо как Фома неверующий.

– Благодарю покорно, меня к этому как-то не тянет. Я чувствую отвращение к подобным экспериментам. Они мне кажутся чем-то враждебным и противоестественным.

– Будем надеяться, что со временем ты переменишь мнение.

– Возможно. А пока что я предпочитаю оставаться в сфере обычной жизни.

На том их разговор и завершился.

Вскоре, однако, в сферу обычной жизни Амелии закралось нечто такое, что, к сожалению, подкрепило позицию Помяна.

В зимние месяцы он стал замечать, что у Амелии расшатались нервы. Без всякого повода она вдруг прерывала начатый разговор и к чему-то прислушивалась. Стала рассеянной, меняла ни с того ни с сего свои планы и словно чего-то ждала. Прежде самоуверенная и, пожалуй, чересчур трезвая, теперь она стала робкой и суеверной, зависящей от пустяковых примет. Понедельник, например, превратился для нее в день фатальный, подарки любовника и те вызывали подозрение – усаженную жемчугом остроконечную брошь, преподнесенную им на именины, она не приняла, опасаясь, как бы с ним не рассориться.

– Я пришла к убеждению, – извинилась она чуть смущенно, – что близкие люди не должны дарить друг другу ничего острого, всяких там ножиков, шпилек, булавок. Да и у жемчуга слава дурная – говорят, он приносит несчастье.

Помян укоризненно качал головой, но переубедить ее так и не смог.

Однажды вечером, в середине марта, он застал Амелию в обществе новой горничной, которая ее успокаивала, гладя по голове точно ребенка. При его появлении почтенная женщина облегченно вздохнула.

– Слава Богу, наконец-то вы появились!

– А что случилось? – встревоженно спросил Помян.

– Да примерещилось, видать, что-то недоброе, испугало. Вельможная пани сама вам расскажет.

И она скромно удалилась в свою комнату.

Помян сел рядом с Амелией, взял ее за руки и обеспокоенно заглянул в глаза.

– Что с тобой происходит, Мела?

– Ты должен ко мне переехать насовсем. Я не могу больше оставаться в этом доме одна, особенно вечерами.

– У тебя разыгрались нервы, дорогая. Не сменить ли тебе квартиру?

– Не поможет, я потащу с собой на новое место все свои страхи. Ты должен поселиться у меня, Тадзик. Конечно, не здесь, на Липовой, а где-нибудь в другом месте. Я уже присмотрела для нас симпатичную трехэтажную виллу в Дубовом Гае.

– Странно!

– Что странно?

– Странно, что именно там ты решила свить наше гнездо, именно… в Дубовом Гае.

– Тебя связывают с этим местом какие-то воспоминания?

– Воспоминания?… Пожалуй, нет… Скорее, какой-то мираж, зловещий сон… Но это неважно.

– Значит, ты согласен?

– Разумеется, если тебе там нравится. Но давай вернемся к твоему состоянию: что с тобой – сдали нервы или речь идет о чем-то более определенном?

– Вот уже несколько дней в комнатах раздаются какие-то шорохи – мебель стала потрескивать ни с того ни с сего и… слышен шепот… Сперва я подумала, это просто так, слуховые обманы, и ничего тебе не сказала. А сегодня, перед тем как тебе прийти, из спальни послышался странный звук, похожий на человеческий стон. Я закричала, прибежала горничная и стала меня успокаивать. А потом вошел ты.

– Обычные акустические галлюцинации, вызванные расстройством нервов. Да и мебель твоя порассохлась – у тебя слишком натоплено.

– Ну уж нет! Не уговаривай меня, что все это мне только кажется. Есть и еще кое-что.

– Решено, меняем квартиру, будем жить вместе, и все войдет в нормальную колею.

– Но сегодня ты останешься здесь, Тадзик, – попросила она, закинув ему руки на шею.

В знак согласия он замкнул ее губы долгим поцелуем…

Ближайший четверг они встретили уже на новом месте. Вилла «Под ольхами» ютилась в укромном дворике, в отдаленном районе города, точнее сказать, уже в пригороде, укрытом со всех сторон плотными стенами пихт и сосен. Отсюда, с высоты третьего этажа, перед ними расстилался просторный зимний пейзаж. Под вечерней зарей, красноватым заревом разлившейся на горизонте, постреливали в небо схваченные морозом ряды деревьев, над которыми кружили запоздалые птицы. По засыпанной снегом ленте тракта, теряющегося в дремучих зарослях, мчались сани; звук бубенцов, серебристый, звонкий, отчетливо доносился сквозь прозрачный, словно кристалл, поблескивающий мириадами иголок воздух.

Они отошли от окна.

– Смеркается, – тихо произнесла она, – надо зажечь люстру.

– Зачем? Сумеркам больше всего идут уютные угольки камина, – ответил он, ласково притянув ее к себе.

На минуту они застыли в поцелуе, погружаясь в густеющий мрак… Внезапно тишину нарушил глухой грохот в соседней комнате. Амелия вздрогнула и, нервно вскрикнув, прижалась к его груди.

– Ты слышал?

– Что-то упало в гостиной. Пойду посмотрю.

– Нет, нет! Не оставляй меня одну в темноте!

– Сейчас я зажгу свет.

Мягко высвободившись из ее рук, он засветил люстру и нажал на выключатель в гостиной.

– Упал вазон с пальмой, которую я тебе сегодня прислал, – констатировал он, оглядев гостиную.

Амелия испугалась.

– Дурной знак. К тому же это твой подарок на новоселье. Вазон уцелел?

– Разбился вдребезги. Даже странно – упал совсем с небольшой высоты.

Обескураженные и погрустневшие, они подняли пальму и тут же пересадили ее в глиняный горшок. Вечер, однако, был испорчен – им стало как-то не по себе…

Случай с вазоном был вступлением к целой серии иных происшествий, в которых явственно ощущался некий глумливый умысел. Почти ни один вечер не обходился без подозрительных шумов или какого-либо неприятного казуса. Мебель ни с того ни с сего переворачивалась, тени предметов складывались в изображения чудищ, по тщательно запертым и хорошо натопленным комнатам пробегали холодные струи.

Хуже всего было по ночам. Амелия спала мало и нервно. Часто пробуждалась, покрытая ледяным потом ужаса, и жаловалась, что чья-то рука водит по ее лицу холодными влажными пальцами, чье-то тяжкое ледяное дыхание овевает ей шею.

Помян, сочувствуя мукам Амелии, уговаривал ее пойти к известному невропатологу. Она наотрез отказалась – не верила в результативность врачебной помощи.

– Это не нервы, Тадзик, ты и сам знаешь. Тут что-то совсем другое.

Наконец он отважился сказать ей правду.

– После долгих размышлений, – объявил он однажды утром, когда измученная бессонной ночью Амелия дремала, привалившись к его плечу, – я пришел к убеждению, что по причинам, мне непонятным, в тебе раскрылись медиумические способности.

Она встрепенулась и изумленно заглянула ему в глаза.

– Если так, то что же делать?

– По-моему, лучше всего связаться с каким-нибудь профессиональным медиумом и с его помощью разгадать эту историю. Может, он нам укажет средство, которое избавит тебя от мучений.

– Делай, как считаешь нужным, – согласилась она усталым голосом.

– Я поговорю с доктором Точиским, он давно уже проводит эксперименты с очень одаренным медиумом, выступающим обычно под именем Монитор.

– Прошу тебя только, чтобы это держалось в тайне. Мне бы не хотелось, чтобы мой недуг стал темой оживленных сплетен в светских кругах.

– Сделаю все возможное, чтобы избежать нежелательных толков.

Однако Помяну не удалось повести дело в полной секретности. Точиский, узнав, о чем идет речь, сразу же объявил, что в сеансе примут участие несколько известных врачей-психиатров в качестве контролеров. Опасения Помяна насчет возможного шума вокруг этого дела он успокоил заверением, что все детали сеанса останутся строгой служебной тайной, а протокол эксперимента будет выдан ему для цензуры.

Сеанс состоялся десятого апреля в теплое весеннее предвечерье. Около шести часов пополудни, когда уже спускались сумерки, участники эксперимента собрались на вилле «Под ольхами», на третьем этаже, в укромном салоне Амелии. Настроение у всех было серьезное, сосредоточенное и полное ожиданий. Монитор, как уверял его импресарио и наставник доктор Точиский, был в превосходной форме и обещал показать «нечто исключительное».

И он не обманул ожиданий. Когда через несколько минут полнейшего молчания один из присутствующих зажег лампу, прикрытую красным абажуром, и по комнате расплылся теплый приглушенный свет, Монитор был уже в состоянии глубокого транса.

– У тебя есть какие-то особые пожелания? – спросил его Точиский, заметив беспокойные, словно что-то отталкивающие, движения рук медиума.

– Вывести! – прозвучал в ответ сонный и какой-то автоматический голос Монитора. – Вывести!

– Вывести из нашего круга? Кого? Назови!

– Ее!

Точиский в замешательстве обратился к хозяйке дома:

– Прошу извинить великодушно форму и содержание требования: в трансе человек перестает соблюдать светские условности. Видимо, ваше присутствие ему мешает, возможно, от вас исходят токи, которые препятствуют выделению эктоплазмы.

– Я должна выйти из комнаты? – спросила Амелия, вставая.

– Что вы, что вы! Достаточно будет, если вы сядете вон там в глубине, позади нашего кружка… Ну как? – спросил он Монитора, когда пани Прадера заняла место в «нейтральном поясе», в уголке салона. – Теперь ты доволен?

– Спойте что-нибудь! – потребовал медиум своим лишенным всякой окраски голосом.

– Давайте что-нибудь из «Марты», это его любимый автор.

Через минуту в комнате зазвучала ласковая сентиментальная ария из старой романтической оперы Фридриха Флотова.

– Приглушить свет! – слетел новый приказ из судорожно сведенных губ Монитора. – Открыть окно!

Когда блеск лампы сгустился в сочный, глубокого тона пурпур, а через открытое окно стал заползать холодок весенних сумерек, состояние спящего претерпело заметное изменение. Тело его стало изгибаться в нервических корчах, из груди вырывались какие-то невнятные звуки, подобные стонам.

– Прошу усилить контроль! – распорядился доктор Точиский.

– Я обеими руками держу его правую руку и ступней зажимаю правую ногу, – ответил коллега-доктор, сидящий с правой стороны Монитора.

– Левый фланг тоже в полном порядке, – заверил контролер с другой стороны.

– А вы, быть может, проверите, как обстоят дела, с помощью этого вот прибора? – обратился Точиский к Помяну, подавая ему особый фонарик с одной лишь стеклянной стенкой. – Только осторожнее! Следите, чтобы свет не попал ему в глаза.

– Все в порядке, – засвидетельствовал Помян, пустив узкий сноп красных лучей в направлении ног медиума. – Стреножен как полагается.

И погасил фонарик.

Над головами присутствующих появились и запорхали в воздухе маленькие голубые огоньки.

– Первые признаки, – пояснил Точиский, – сегодня начинается со световых феноменов.

Из угла послышались тихие звуки рояля.

– Прекращаем музыку! – распорядился доктор Точиский. – Это вы играете, пани Амелия?

– Нет, я сижу в противоположном конце комнаты, – прозвучал в ответ далекий и слегка дрожащий голос хозяйки.

Невидимые пальцы пробегали по клавишам, извлекая мелодию Пана из оперы Монюшко «Страшный двор».

Освещенное тоскливым красноватым светом лицо медиума скривилось в гримасу муки.

– А-а-а… А-а-а…

– Постепенно его забирает в свою власть Spiritus Rector, – пояснил стоявший позади зрителей врач. – Так обычно называется таинственная личность, которая должна явиться через него.

– А-а-а… А-а-а… – стонал спящий.

По лицу доктора Точиского пробежала тень беспокойства.

– Что-то он сегодня слишком мается, – шепнул он на ухо соседу профессору.

– Ха! Кто это? – внезапно захрипел Монитор. – Кто это? – повторил он слабее, словно ратоборствуя с невидимым противником, и умолк, окончательно одоленный…

Из области лона, с губ, из-под пазух медиума начали исходить серовато-белые полосы эктоплазмы. Вскоре Монитор почти совершенно исчез за молочными пасмами. Выделение было исключительно сильным…

Помян повернул голову к Амелии. Она сидела, скорчившись, в углу комнаты, расширенными глазами наблюдая зарождение фантома. Внезапно она сорвалась с места и дико вскрикнула, не отрывая взора от какой-то точки в пространстве. Помян поглядел туда же и вздрогнул от ужаса…

В центре круга, составленного из участников сеанса, возвышался над их головами мужчина: сильное выразительное лицо с массивной челюстью и широким олимпийским лбом.

– Премьер Прадера! – послышались голоса узнавших черты знаменитого государственного мужа. – Премьер Прадера!

На лице фантома заиграла зловещая усмешка. Правый глаз, вооруженный моноклем, сильней зажал стеклышко и задергался в нервном тике. Он вздрогнул, закачался и начал продвигаться в сторону Амелии.

По-прежнему не отрывая глаз от мужа, она машинально пятилась от него вдоль стены.

– Вон! – внезапно нарушил смертельную тишину голос Помяна: нечеловеческим усилием одолев ужас, он пытался преградить дорогу врагу. – Вон отсюда!

Но его ударило невидимым током и отшвырнуло далеко в угол комнаты. Еле держась на ногах, он привалился спиной к стене. Неодолимый фантом беспрепятственно гнался за женой. Никто не посмел ему воспротивиться – словно зачарованные ужасом, все пристыли к своим местам.

Когда Помян, оправившись после полученного удара, снова бросился на помощь несчастной, было уже поздно. Зажатая в угол комнаты, отрезанная от живых неумолимым призраком, Амелия вдруг разразилась безумным хохотом и, вскочив на софу, ринулась из открытого окна вниз…

У ВЖЕСЬМЯНА (Отрывки из дневника Тадеуша Помяна)

Вчера я навестил Вжесьмяна в его обители. Человека невозможно узнать! На глазах догорает. Постарел, поседел, одичал. Живет почти в полной изоляции. Упрятался от людей и мира в глухой загородный уголок и здесь в глубочайшей тишине проводит долгие одинокие часы. Мне до странности близок этот измученный тридцатичетырехлетний старец. Так близок, что временами мне кажется, будто это мое второе «я», мое нутро, выступившее наружу, совсем иное, неведомое миру обличье моей индивидуальности. Ибо фундамент, на который оба мы опираемся в своем творчестве, один и тот же; разница между нами в том, что я предпочел дорогу славы, покоряя себе толпу, он же, неизлечимый мечтатель, хотел влиять только на души избранные. Мои произведения, играющие кровью, расцвеченные красками жизни, влекли за собой многих, тогда как творчество Вжесьмяна, приглушенное, затянутое мистической дымкой, лунное, чаровало только людей исключительных. Мы разнились характерами, точнее сказать, темпераментами, но не творческой сутью. Один из приятелей попрекнул его как-то в порыве откровенности, что он «не принадлежит к покорителям». О, это уж точно – у Вжесьмяна никогда и мысли не было «покорять». Он был для этого слишком глубок и тонок, слишком изыскан интеллектуально. Потому и не пользовался популярностью.

Зато у него была масса последователей и подражателей. Его необычные идеи действовали оплодотворяюще на таланты низшие, компенсирующие отсутствие творческого дара литературной хваткой. Книги Вжесьмяна превратились в общедоступные копи, из которых полными горстями и безнаказанно можно было черпать диковинные идеи и темы. И, нотабене, официальная критика ни словечка про это не проронила: написав много похвальных слов о ловкачах-эпигонах, она старательно обошла молчанием источник их творческой активности. Да и что проку о нем писать? Вжесьмяна ни в какую литературную клику не заманишь и ни на какую интригу не употребишь. Постепенно, с ходом лет, вокруг этого странного таланта образовалась пугающая пустота, та пронизывающая холодом полная изоляция, которая стала его гордостью и наградой.

Но именно этой уединенности, этой поразительной самодостаточности коллеги не могли ему простить. Поскольку он не умел и не хотел льстить и раболепствовать, подыгрывать кому-то или входить в чью-то милость, за ним следом тянулась тихая, но неотступная месть «обиженных». Мелочная архичеловечья зависть разбавляла ядом и желчью чернила, остро оттачивала стальные перья собратьев. Атаковали его со всех сторон как кому вздумается. Были удары прямые и замаскированные, грубые выпады и хитроумные экивоки. Не обошлось и без самой обычной подлости – травля велась по всем направлениям.

Вжесьмян при случае почитывал критическую писанину и усмехался. С одной стороны, слишком она была злорадной, чтобы поверить в ее искренность, с другой – слишком пристрастной и мелкой, чтобы с ней считаться. Во всяком случае, в литературном мире он был заметен сразу, хотя и вызывал у собратьев по перу самые противоречивые чувства.

Без особых усилий, как-то сам собою, вокруг него собрался небольшой, но преданный кружок сторонников. Люди тонкой духовной организации, склонные к мистическому взгляду на мир и признававшие его духовное водительство, окружили Вжесьмяна заботливой опекой. В греющем свете этой дружбы его необычный талант дозрел, однако и склонность к отшельничеству все возрастала, ослабляя узы товарищеской приязни. В довершение полное отсутствие «хватки», необходимой каждому честолюбивому человеку, чтобы как-то держаться на поверхности жизни, привело к тому, что критика вовсе перестала им интересоваться. Уже несколько лет Вжесьмян молчал и не публиковал своих книг. Замкнутый четырьмя стенами своей берлоги в пригородной глуши, он напрочь исчез с литературной сцены.

Уважая его одиночество, я старался не досаждать ему своими визитами, хотя меня он любил и не чурался моего общества. Однако лишь вчера, то есть почти через месяц после страшной гибели Амелии, я отважился на визит к нему – словно какой-то таинственный позыв толкнул меня к этому человеку.

Я застал его в неказистом домишке, ютившемся в самом конце захолустной улицы: опершись руками о подоконник распахнутого окна, он глядел прямо перед собой. Так задумался, что даже не заметил, как я вошел в комнату. Только когда я коснулся его плеча, он вздрогнул и живо обернулся ко мне.

– Какой сюрприз! – воскликнул он, сердечно пожимая мою руку. – Я уж думал, ты совсем вычеркнул меня из памяти.

– Не хотелось тебе докучать. Всем известно, что ты до гостей не охотник.

– Верно, но к тебе это не относится.

– Благодарю. Правду сказать, я к тебе выбрался по делу.

– Тогда выкладывай. Чем могу служить? – Он устремил на меня взгляд серых выразительных глаз.

– Мне нужна твоя моральная поддержка и твое мнение о материях, прямо скажем, смутных и трудноуловимых. Признаться, я уже давно не в себе, а в последние года два совсем выбился из колеи. Мне необходим твой совет, твой взгляд на дело, которое меня сейчас очень волнует. Может, тебе удастся разрешить или хотя бы слегка прояснить его.

– Речь идет о проблеме психического порядка?

– Скорее метафизического. Я хочу поговорить о смерти Прадеры.

Вжесьмян беспокойно поерзал в кресле.

– Странно, меня тоже почему-то встревожило это дело. А ты что, знаешь больше, чем сообщалось в газетах? Своими путями раздобыл новые сведения?

– Ты слышал что-нибудь о его жене?

– Нет, откуда мне слышать, сюда уже несколько месяцев никто не заглядывал, а газеты я перестал читать.

– Амелия Прадера погибла месяц назад – покончила жизнь самоубийством. Поскольку обстоятельства, предшествовавшие ее смерти, тесно связаны с моими личными переживаниями, более того, я стал невольным виновником ее страшного конца, мне придется ознакомить тебя с некоторыми подробностями. Я бы не стал говорить об этом, если бы не глубокое убеждение, что весь ход наших с ней отношений, завершившихся столь трагически, таинственными нитями связан с гибелью ее мужа. Думаю, рассказав кое-что из жизни Амелии перед кончиной, я облегчу тебе задачу. Разумеется, я рассчитываю на полную тайну.

Вжесьмян в ответ задумчиво усмехнулся.

– Можешь не беспокоиться, – ответил он, испытующе заглядывая мне в глаза. – Здорово тебя, должно быть, припекло, если ты решаешься на такой шаг.

– Да. От этого зависит моя будущая позиция в жизни, может даже, и сама жизнь. Я хочу дознаться, кто из нас был прав: я или он? Должен ли я считать его смерть знаком благоволения, проявленного ко мне высшими силами как к их союзнику, или же она была чистой случайностью? Мне необходимо понять: все, за что я борюсь и боролся, главное устремление моей жизни, да и твоей тоже, является ли оно эволюционно полезным и направленным к благу или же относительным и проблематичным? Думаю, что тебе, далекому от кипения будней, погруженному в мир метафизических поисков, легче улавливать невидимые волны, все время наплывающие оттуда к нашему берегу. Я верю в твою интуицию.

– Ты, кажется, переоцениваешь мои возможности, – ответил он, опустив шторы и зажигая лампу, так как на улице уже смеркалось.

– Не скромничай. Во всяком случае, выслушай мой рассказ.

Кратко, ограничиваясь лишь самыми важными моментами, я поведал ему историю своего знакомства с Амелией. Он слушал внимательно, не прерывая меня ни словом. Когда я закончил, он долго сидел в молчании, вперив взор в угол комнаты, затянутый мрачной тенью.

– Итак, – сказал он наконец, медленно переводя глаза на меня, – Прадера потерпел повторное поражение. То, на что он рассчитывал, доверяя Амелию твоей опеке, провалилось. И она пала жертвой его мстительности. И жертвой собственной плоти, вернее, вечной союзницы плоти – любви.

– Да, но эти факты не вписываются в мою концепцию о благоволении высших сил, убирающих с эволюционного пути преграды, тормозящие полет Духа.

– Верно, не вписываются. Признаюсь, о смерти Амелии я пока ничего не могу тебе сказать, слишком неожиданно для меня это событие, чтобы уловить его скрытый смысл. Тем более речь идет о женщине, в подобных случаях все страшно усложняется и запутывается, так как в игру вступает сексуальная стихия, иногда совершенно автономная, никак не связанная с пределами высшего порядка. Я, разумеется, не исключаю каких-то глубинных переплетений в твоей столь трагически завершившейся любовной истории, но мне пока трудно их почувствовать. Очевидно одно: Амелия под конец жизни не была существом нормальным, и непосредственную причину ее смерти, вероятно, надо искать с «той стороны». Впрочем, сам знаешь, судить о подобных вопросах – дело весьма рискованное. Симптомы, о которых ты рассказал, можно толковать различно…

– Ты прав. Но если ее страх не был следствием галлюцинации или собственных ее телекинетических проявлений, а имел под собой реальную почву, то…

– То Прадера собственноручно затолкал в могилу орудие своей неудавшейся мести.

– Поняв, что это орудие не сработало.

– Вот именно. Однако существуют и иные возможности.

– Согласен с тобой. К сожалению, существуют.

– А вот что касается ее мужа, о его смерти я могу тебе сказать куда больше.

– Ты мне этим очень поможешь. Мне нужна отправная точка, чтобы двинуться в запределье.

– Прадеру могла убить коллективная воля определенной общественной группы. У него было много сторонников, но и врагов предостаточно, он вертелся в омуте самых разнообразных людских устремлений. Могло случиться так, что на время набрали силу враждебные ему токи – воспользовались вакуумом, временно образовавшимся вокруг него, или же в какой-то фатальный день его занесло в нейтральную зону, облегчающую действие враждебных сил… Может, они подстерегли такой момент в его жизни…

– Какой момент? Что ты имеешь в виду?

– Момент обычной человеческой слабости – колебания, страха, тревоги… Смерть, как известно, охотнее кидается на ослабших духом…

– Интересная мысль, – прошептал я, вглядываясь в сосредоточенное лицо друга, – очень интересная… Ты слышал о нашей несостоявшейся дуэли?

– Да, слышал. Она была намечена на роковой день. Как знать, не из-за этого ли он потерял внутреннюю устойчивость…

– Ну и третья твоя версия?

– Прадеру могла спихнуть на тот свет сильная сконцентрированная воля одного человека. Разумеется, во всех трех случаях непосредственной причиной его смерти была чья-то рука, всего лишь сыгравшая роль слепого орудия. В этом преступлении есть кое-какие детали, приводящие к выводу, что оно свершилось не по хотению непосредственного убийцы. У меня такое впечатление, что он действовал под влиянием таинственного приказа. Отсюда отпечаток странности, отличающий это дело, отсюда и неимоверные трудности, с самого начала вставшие на пути следствия.