Текст книги "Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета"

Автор книги: Стефан Грабинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Пусти меня, чумовой! – раздался за моей спиной гневный голос Калины. – Мое дело, а ты приставь лестницу к крыше и лезь наверх к трубе.

Впервые я тогда ослушался мастера. Ярость и желание узнать правду любой ценой толкали на неповиновение.

– Нет уж, пан мастер, вы сами покараульте у трубы на крыше! – крикнул я в ответ – Обещаю, без вашего сигнала не стану подниматься.

Калина выругался и волей-неволей уступил моей команде – я услышал удалявшиеся шаги. Тогда я крепче затянул под подбородком платок с шелковой прокладкой для защиты рта и носа, поправил пояс и крепко ухватил топорик. Вскорости, и двух молитв не успеть прочитать, у колена дымволока, дальше выходившего прямо на крышу, раздался стук спущенного на веревке ядра: Калина подавал условный знак.

Я тут же на четвереньках пробрался к колену и, нащупав ядро, трижды потянул за веревку, давая знать, сигнал, мол, принял, начинаю подъем.

Миновав колено, я выпрямился, инстинктивно заслоняя голову поднятым топориком.

Дымоход был широкий – вполне можно пролезть, – покрытый толстенным слоем копоти. Здесь внизу, на самом дне, сажа прикоптела к стенкам, и целые пласты легко возгоравшихся кристалликов отливали холодным металлическим блеском в тусклом свете, едва проникавшем сверху.

Я глянул вверх, туда, где вертикальные стенки трубы сходились в прямоугольник, сияющий дневным светом, и задрожал.

Надо мной, несколькими футами выше поднятого топорика, притаилось что-то белое, снежно-белое, и не спускало с меня огромных желтых совиных глаз.

Огромная тварь, полуобезьяна-полужаба, держала передними перепончатыми, когтистыми лапами что-то темное, похожее на человеческую руку, бессильно откинутую в сторону, а рядом, на соседней стенке, вырисовывался странно скорченный силуэт тела.

Обливаясь холодным потом, я уперся ногами в боковые стенки и немного продвинулся вверх. И тогда на морде твари разверзлась длинная, от уха до уха, щель, раздался странный, хищный звук, – тварь скрежетала зубами, как обезьяна. Мои движения, по-видимому, потревожили страшилище, и оно изменило положение – в темень ворвался яркий солнечный луч и осветил ужасную картину.

Каким-то чудом удерживаясь на стенке, – прилепилась, видно, присосками лап, – мерзкая тварь крепко обхватила тело Бедроня; покрытые белым пушистым мехом задние лапы стиснули крест-накрест ноги жертвы, а вытянутый, как у муравьеда, хобот жадно присосался к виску несчастного.

От ярости передо мной все поплыло в красном тумане, и, позабыв о страхе, я поднялся еще на несколько футов. Белое чудище, явно обеспокоенное, стригло ушами и скрежетало сильнее, но с места не сдвинулось.

Тварь делала отчаянные усилия, стараясь спрыгнуть на меня или ускользнуть наверх по дымоходу. Да рывки были какие-то тяжелые, вялые, словно пьяные. Тварь оцепенела, точно питон, заглотивший жертву, отяжелела, как пиявка, насосавшись крови, таращила на меня круглые выпуклые глазищи и угрожающие скрежетала…

Бешеный гнев подавил всякий страх. Я размахнулся что есть сил и обрушил топор на отвратительный белый череп.

Удар был сильный и меткий. В тот же миг огромные глазищи погасли, что-то задело меня в стремительном падении, внизу раздался глухой стон: странное существо рухнуло вниз, увлекая за собой свою жертву.

Меня затрясло от омерзения, спуститься вниз и разглядеть тварь… потом… сейчас не могу…

Оставалось одно – подняться наверх, на крышу. Впрочем, я уже оказался недалеко от трубы, а с крыши меня звал Калина.

Я быстро начал подъем, изо всех сил упираясь ногами и локтями в стенки дымохода. Вдруг меня охватил панический ужас: несколькими футами выше на вделанном в стену крюке висело неестественно иссохшее тело Осмулки.

Невиданно худое – буквально кожа да кости, – закопченное дымом, напряженно вытянутое, словно струна, сухое и твердое, как деревянное.

Трясущимися руками я снял останки с крюка и, обвязав веревкой от ядра, подал знак Калине, дважды дернув веревку.

Через несколько минут я оказался на крыше, мастер, уже отвязавший тело Осмулки, встретил меня мрачный, нахмуренный.

– Где второй? – спросил коротко.

Я рассказал.

Когда мы осторожно спустили по лестнице тело Осмулки, Калина спокойно сказал:

– Белый вырак. Это он, я так и думал, что он.

Мы молча прошли через сени, через две комнаты в кухню. Нигде ни души: семейство садовника потихоньку сбежало куда-то, видно во флигель.

Положив тело Осмулки у стены, мы подошли к лазу в стене. Из дверцы торчали босые, окоченелые ноги.

Вытащили тело другого нашего несчастного товарища и положили на полу рядом с Осмулкой.

– Видишь маленькие ранки на висках у обоих? – спросил Калина глухо. – Это его знак. Так он убивает свою жертву. Белый вырак, белый вырак, – твердил он.

– Надо бы добить, – сказал я со злобой. – Вдруг не сдох.

– Сомневаюсь. Он свое получил – не переносит света. Впрочем, посмотрим.

Заглянули в отдушину. Калина принялся что-то вытаскивать…

Белый ком медленно спускался из темноты дымохода, снежно-пушистое руно уже находилось у самой вентиляционной дверцы.

Но приближаясь к свету, белый ком таял. Когда, наконец, Калина вытащил шест, на железном наконечнике висел небольшой молочно-белый клубок какого-то странного вещества: кристаллики напоминали мелкие лепестки и казались пушистым, легким белым мехом либо пухом или мелом – точь-в-точь ком сажи, только ослепительно белый, снежно-белый…

Внезапно клубок соскользнул с крюка и упал на пол. В мгновение ока клубок сделался угольно-черным, и у наших ног рассыпалась большая, металлом отливающая куча черной, как смола, сажи.

– Только и осталось… – задумчиво шепнул Калина.

И немного погодя, будто разговаривая сам с собой, добавил:

– Сажа тебя породила, в сажу и обратишься.

Положив на носилки останки наших товарищей, мы направились в город. На следующий день у меня и у мастера Калины по коже пошла какая-то странная сыпь. Все тело покрылось большими белыми пупырями, словно перловыми крупинками, продержалась сыпь несколько дней. И вдруг неожиданно и быстро исчезла.

ГОРЕЛЬЩИНА

Роецкий взял с подноса пухлую пачку писем, распечатал одно, пробежал глазами несколько строк и, потеряв всякий интерес, отложил в сторону.

– Старые байки, – буркнул он, зевнул и перешел к следующему.

– Скучища, – проговорил он через минуту-другую, откладывая и это с явным раздражением.

Прочитав третье, Роецкий слегка оживился.

«Друг! – писал ему аноним. – Наплюй на суеверия! Предоставь их всяким бабкам и выжившим из ума дохлякам. Раз решил – не отступай. Не сомневайся!…»

– Доброжелатель. Гм-гм, – хмыкнул он в раздумье, уставясь на красивый росчерк «доброжелателя». – Гм-м… Не дает людям покоя это дело.

Он встал с кресла и извлек из письменного стола толстую, завернутую в желтую бумагу пачку писем, полученных ранее. Выбрал некоторые из них и разложил перед собой на конторке.

– Забавно, – рассуждал он, сравнивая их с только что присланным, – письма от разных лиц, а содержание почти одинаковое. Такие же анонимные подписи, теми же красными чернилами либо того же цвета карандашом! Любопытно-любопытно! Что сие значит? История крайне комичная и крайне интригующая. Сами письма написаны черными чернилами, а вместо подписи – кричаще-красная вертикальная или горизонтальная черта. Прямо какой-то клуб красных! Скрепленное подписью помешательство!

Роецкий начал уже понемногу раздражаться. С той самой поры, как он принял решение построить виллу на одном из отдаленных участков Кобрыня, его захлестнул поток писем, напрямую вызванных этим обстоятельством. Интересная подробность – непрошеные советчики явственно принадлежали к двум противоположным лагерям: одни, прозванные Роецким «красными», горячо и настойчиво призывали его строиться, другие, лично или понаслышке ему известные и подписывающие свои письма полным именем, столь же горячо переубеждали, всеми силами отговаривали от «безумной» затеи.

В принципе противники его плана вызывали больше доверия, поскольку выступали с открытым забралом, не прибегая ни к шифрописи, ни к таинственным инициалам. С другой стороны, от поощрений «красных» исходило очарование тайны, пробуждая авантюристическую жилку, глубоко скрытую в характере работящего архивариуса. Кроме того, предостерегающие советы основывались на аргументах, не выдерживающих критики ясного и трезвого ума, каким, несомненно, был наделен Анджей Роецкий.

Все доводы, которые его знакомые приводили в защиту своей точки зрения, относились скорее к предрассудкам и суевериям, вызванным особым стечением обстоятельств.

Если уж на то пошло, такого рода письма отражали общий глас здешних горожан всех прослоек. У пана Анджея крепко засел в памяти один разговор, который состоялся через месяц по приезде в Кобрынь с каким-то мастеровым, встретившимся ему у «того самого места».

Дело было под вечер, часу в восьмом. Роецкий, утомленный после рабочего дня, неторопливо шагал узкой, поднимающейся в гору улочкой. Он подыскивал место для постройки виллы, – так сложилось, что профессиональные интересы вынудили его, по всей видимости, на неограниченный срок, поселиться в этом грязном, неприятном и скверном городишке. Чувствуя себя неуютно в гостиницах и в своем нынешнем пристанище на улице Долгой, он решил построить собственный дом где-нибудь подальше от неопрятного городского центра и перевезти туда семью. Вот только не мог выбрать место.

Уже неделю Роецкий бродил по пригородам, но подходящий участок нигде не попадался. Как-то он направился в западную сторону по улице Черной, тянувшейся вплоть до выгона.

Миновал последние одноэтажные домики, миновал стекольный завод и уже сворачивал вправо на какой-то луг, как вдруг его внимание привлекла купа пихт, вкруговую разбросанных на небольшом пригорке над речкой. Место сразу же пришлось ему по вкусу. Прекрасно расположенное, вдали от городского шума и духоты, вид на зеленые пастбища и покосы, на горизонте стеной синели леса.

Роецкий перешел мостки через речушку, вполохвата окаймлявшую пихтовое взгорье, и стал подниматься вверх. Подъем оказался довольно удобный – несколько каменных ступеней вели на вершину холма. Кольцо елей и пихт было таким плотным, что Роецкий ничего сквозь них не мог разглядеть. Лишь сделав круг, он обнаружил с северной стороны широкую прогалину меж деревьев, через которую и проник вглубь. Здесь его взору открылась грустная картина. Окаймленная пихтами поляна оказалась, увы, пепелищем.

Из каменного подвала тут и там торчали обугленные балки; на оставшихся с двух сторон стенах, готовых при первом же порыве ветра завалиться и обрушиться, свисали обои, словно содранная с тела кожа; от крыши ни следа – только железный брус, видимо скреплявший перекрытие, косо нависал над развалинами.

Кое-какие детали свидетельствовали, что дом был обставлен довольно комфортно и мог претендовать на изысканность и хороший вкус. От двора в целости и сохранности остались беседка, увитая диким виноградом, резервуар из красного пирита да на клумбах две миниатюрные статуи в греческом стиле. Подвешенные между соснами веревочные качели легонько колебались под дыханием вечернего ветра.

По странной случайности пожар совсем не затронул пихт, окружавших дом со всех сторон.

Чудесное место, подумал Роецкий, приближаясь к развалинам каменной террасы.

В эту минуту за одной из уцелевших стен звякнуло железо.

– Кто-то здесь есть, – пробормотал он и решил поглядеть. Но не успел шагнуть в обугленный дверной проем, как из-за груды балок вылез какой-то мужик, в знак приветствия сдернув с головы шапку.

– Добрый вечер!

– Вечер добрый! Не знаете случайно, чей это дом так пострадал?

– А как же, знаю. Погорел тут годков пять тому один инженер, пан Должицкий звали его, в Америку опосля уехал. Вот уж пять лет на этом пожарище все как было, так и есть – в том самом виде, как горело. Я тут приглядел себе пару железных скоб, сгодятся углы дома крепить, сегодня заберу с собой, все едино никому не надобны, а я, с вашего позволения, дом плотничаю.

– Вот как, понимаю, пан плотник. Странно все-таки, что до сих пор здесь никто не построился. Такое место – и пропадает: очень уж славно расположено, живописный уголок. А что, пан Должицкий при отъезде не оставил каких-либо на этот счет распоряжений?

– Слышал я, – объяснил мастеровой, – будто бы задаром отказал его городской общине.

– Задаром? Такой прекрасный участок, да еще после таких убытков?

Плотник таинственно усмехнулся.

– Все равно не нашел бы покупателя. Судите сами, я ведь вам сказывал – шестой год уж пошел, а никто еще не позарился. Чему тут удивляться, кому охота заведомо накликать на себя убытки? Любой наслышан, Должицкий не первый погорел на этом. Да о чем толковать, одним словом – горельщина.

– Горельщина? Не понимаю. В смысле «пепелище»?

– Вовсе нет. Я-то знаю, что говорю: горельщина и есть. Пепелище – это совсем другое. Горельщиной здешний народ прозвал это место за то, что тут еще ни одна постройка от пожара не убереглась. Сколько живет людская молва, любой дом, какой бы ни был разэтакий, коли поставлен на этом самом месте, рано или поздно полыхает полымем. Сказывают, ни один не простоял дольше четырех месяцев. Тьфу! – сплюнул он. – Нечистое место, и все тут!

Архивариус недоверчиво улыбнулся.

– В самом деле, любопытное совпадение. Словно огонь держит зло на этот холм.

Плотник так и взвился.

– Не «словно», а взаправду «держит зло». И не на весь холм, потому как те пихты, сами видите, не трогает, только на сердцевину, то бишь на то самое место, где ставятся дома.

– Ну-ну, – всерьез заинтересовался Роецкий, – а на вашей памяти, пан плотник, сколько было пожаров?

Мастеровой задумался, видимо прикидывая.

– Ровно десяток, – сказал он наконец. – На моей памяти тут полыхало десять раз. А мне на сю пору тридцать лет.

– Ого! – от всей души удивился Роецкий. – Получается, раз в три года.

– Более-менее. Я слышал, прежде горело чаще, пока людишки не смекнули, на какую приманку клюют. Старожилы из Кобрыня хорошо помнят те времена, многое могли бы вам порассказать, чего только не наслушаетесь от них об этом проклятом холме. Потому-то в последние годы никто в округе строиться сюда не рвался. Сколько я себя помню, хозяевами домов тут были все пришлые господа, одни об этой напасти ничего не слыхали, иные, вроде Должицкого, ничего слышать не хотели.

– А как насчет причин пожаров – всегда ли они были известны и понятны?

– Вроде бы да, а вроде бы нет. Чаще всего загоралась сажа в трубе, но бывали и другие «поводы»: то неосторожно бросят спичку, которая в любом ином месте благополучно, без всякого пожара, догорела бы дотла, то «по случайности» папиросный окурок попадет на пук соломы под кроватью, а то горящая лампа свалится на подушку. Последний пожар занялся будто бы по недосмотру пани Должицкой, жены инженера, – слишком близко от горящей свечки чистила бензином перчатки. Завсегда какая-нибудь чепуховина, какая-то мелочь – в другом месте все бы сошло с рук, а здесь, верите ли, сразу огонь, да такой зверский, что люди едва с жизнью не расстаются, спасти ничего невозможно. Пожарные говорят, всякий раз что-то им как бы мешает работать и жарит как дьявол. Наши брандмейстеры тоже чуть не из-под палки прибывают сюда на тушение, ни один невредимым не остается – без ожогов, а то и серьезных ран.

– А сами-то вы побывали хотя бы единожды на таком пожаре? – подкинул ему вопрос Роецкий.

– А как же, и не единожды, я ведь живу неподалеку отсюда. Даже схлопотал от последнего на добрую память. – Он закатал рукав сорочки, показывая большой глубокий шрам у плеча. – Помогал тушить, за это и был наказан: какая-то чертова балка чуть не раздробила мне руку. Греха не оберешься – помогать тут, когда горит. Потом человек за это беспременно поплатится. Сташек Люсня, колесник, тот, что за рекой живет, и Валек Вронь, подручный у портного, тоже пару раз тут в пожарных поиграли, а потом вскорости огонь в их дома нагрянул, – еле погасили. Вот и получилось, что, кроме пожарной команды, никто из города носу не кажет сюда на пожар, а то беды не оберешься. Лучше держаться от злой силы подальше. Да чего там – небось об этом успели прослышать на сто миль вокруг, и теперь уже не сыщется такой, кому бы взбрело в голову тут поселиться.

– И все же… – в задумчивости протянул Роецкий, – все же кто знает? Возможно, и сейчас такой сыщется. Бывает, находит на людей упрямство.

Мастеровой взглянул на него недоверчиво.

– Разве какой помешанный либо придурок. Выброшенные деньги, и для жизни опасно.

– Гм, – многозначительно усмехнулся архивариус, – не обязательно, пан мастер, не обязательно. Нужно лишь быть поосторожнее, вот и все.

И, не затягивая больше разговора, распрощался и вернулся в город. А спустя несколько дней подписал в городской управе купчую и по неслыханно низкой цене получил «горельщину» в собственность. Улаживая формальности, архивариус подмечал ошеломленные мины чиновников и двусмысленные их ухмылки. Какой-то почтенный, седенький как лунь служащий, отведя его в сторонку, втихую попытался отговорить от сделки.

– Невезучее место, – заикаясь, втолковывал ему Божий одуванчик. – Неужто вы ничего о нем, сударь, не слышали?

– Положим, слышал, – невозмутимо ответствовал Роецкий, – но я в такие бредни не верю. Во всяком случае, премного благодарен вам, милостивый государь, за добрый совет. – И, пожав ему руку, покинул управу.

Назавтра пришло два письма: одно от знакомого судьи, отговаривающее от постройки дома, и другое, «красное», полное восторгов от его намерения. Затем как из рога изобилия посыпались прочие. Во всем городе, казалось, ни о чем ином не говорили, как только о том, что прибывший месяц назад архивариус Анджей Роецкий собирается ставить дом на «горельщине».

И таки поставил. Раздраженный навязчивостью своих корреспондентов-советчиков, он положил себе быстрыми и решительными мерами, без проволочек, «отрубить гидре голову» и отделаться от настырного любопытства возлюбленных братьев своих. Определенную роль сыграло также желание показать «малому свету», как следует освобождаться от суеверий и расправляться с предрассудками.

Спустя день-другой после подписания купчей Роецкий подробно уведомил обо всем жену, вместе с десятилетним сыном Юзем пока еще жившую в Варшаве. Пани Роецкая отписала мужу, что план его, разумеется, одобряет и что сразу же, как только дом достроят, переедет в Кобрынь. Она тоже не придавала никакого значения суеверным слухам насчет участка, несколько раз охарактеризовав их в письме «вздором» и «обывательскими предрассудками».

Удовлетворенный ответом, Роецкий привез через неделю из Варшавы знаменитого архитектора, под личным досмотром которого и началась стройка. Шла она живо, поскольку архивариус денег не жалел, и за два месяца на вершине пихтового холма встала красивая вилла в стиле сецессион.

Роецкий вызывающе окрестил ее «Огнищевом». Строительные работы были закончены на исходе весны, а в начале июля семейство Роецких уже поселилось в ней.

Пани Мария была в восторге от своего провинциального гнездышка и сразу же в нем освоилась. Юзь, голубоглазый сорванец, тотчас занялся экспедициями в девственные бразильские чащи, как он прозвал пихтовую рощу вокруг виллы, и вскоре, к огромной своей радости, убедился, что в ней живут рыжие белки, а может, даже и серны.

Над безмолвным уже не один год взгорьем зазвучали смех и эхо веселых голосов. Даже Перо, большой цепной барбос с белым пятном на ухе, был явно доволен новой конурой у рощицы, в подтверждение чего весело погавкивал и размашисто вилял хвостом.

Роецкие решили кухню в доме не держать. Марианна, прежде бывшая стряпухой, теперь считалась горничной. Обедали и ужинали в лучших городских ресторанах или распоряжались доставлять еду на дом. Меру эту, хотя и не совсем удобную, пан Анджей признал необходимой в целях безопасности: таким образом отпала нужда разводить на кухне огонь, а вместе с тем и одна из вероятнейших причин пожара.

Несмотря на все свое трезвое отношение к «бредням», Роецкий торжественно поклялся себе быть осторожным. Пренебрежительно отмахиваясь от всех кривотолков, если в них содержался хотя бы намек на «заколдованное место», он обнаружил естественную причину, против которой не восставал его здравый рассудок: по его мнению, частые пожары объяснялись здешними атмосферными особенностями – пространство, замкнутое кольцом елей и пихт, сверх всякой меры насыщено кислородом. Первые владельцы не сразу сориентировались, вели себя неосторожно, а потом… потом… тут в рассуждениях пана Анджея наступала короткая неприятная пауза, и он старался поскорее заполнить ее примерно так: а потом эти вздорные слухи о «роковом месте», этот глупый суеверный страх стали вызывать что-то вроде самовнушения, психической скованности, чреватой промахами: безотчетное движение руки, пагубная неловкость, ну и… тут как тут огонь.

Вот почему Роецкий решил быть осторожным, предельно осторожным. Как бы то ни было, а он разомкнет цепь вымыслов, опоясавших место его теперешнего обитания, разорвет кольцо огня раз и навсегда, зальет его холодной струей здравомыслия.

Керосиновые лампы, свечи, горелки на спирту и тому подобные светильники и обогревательные приборы были все до единого удалены из «Огнищева». Вместо этого от трамвайного депо подвели электричество, ток бежал по разветвленной проводке, освещая и отапливая виллу. Завтраки и полдники подогревали на электрической плитке, снабженной системой реостатов.

Правда, чтобы зажечь папиросу или сигару, Роецкий пользовался бензиновой зажигалкой, но делал это со всеми предосторожностями: становился обычно посреди комнаты, на приличном расстоянии от мебели.

В первые недели пришлось не без труда приспосабливаться ко всем этим устройствам и новому домашнему укладу, но мало-помалу все вошло в привычку. И жизнь в «Огнищеве» потянулась неспешной чередой милых сердцу будней.

Пан Анджей работал в городском архиве с восьми утра до полудня, потом возвращался домой, чтобы провести остаток дня в «лоне семьи». Близость леса – всего в двух километрах за речкой – располагала к частым предвечерним прогулкам, с которых Роецкие возвращались бодрыми и в превосходном настроении. В пасмурные дни они прохаживались круговыми, посыпанными белым гравием тропинками и аллеями своей хвойной рощицы. На одном из склонов Юзь обнаружил гранитные плиты, меж которых сочилась струйка воды; находчивый мальчик сложил из камней подобие корытца, и теперь у них был свой родничок – излюбленная цель прогулок, источник прохлады в знойные летние дни. Тем временем в городе самой притягательной темой для пересудов продолжали оставаться Роецкие и их «Огнищево». Ни одна партия в винт или soiree не обходились без таких разговоров. Сами они вели уединенную жизнь – хотя бы потому, что кобрыньское общество сторонилось «Огнищева». Люди побаивались даже час-другой провести на опасной вилле. Роецкого необычайно забавляли любопытные мины, какими сослуживцы встречали его по утрам; лица этих почтенных господ излучали неприкрытое изумление:

– Как дела, дорогой коллега? Пожара еще не было?

Почти каждый день знакомые, завидев его на улице, участливо заглядывали в глаза и, с чувством хватая за руку, заботливо допытывались:

– Как поживаете, пан Анджей? Не случилось ли чего?

Архивариус, что называется, живот надрывал от смеха, рассказывая жене о таких встречах. Но находились и смельчаки, рисковавшие наведываться в «Огнищево», – главным образом старые холостяки, которым нечего было терять. Но и они сидели в гостях как на иголках, озираясь по сторонам как затравленные звери. Эти визиты всегда вызывали у Роецких веселье. В конце концов пан Анджей посоветовал одному из гостей навещать их непременно с эскортом пожарной команды. Гость обиделся и больше к ним носа не казал…

Так, в спокойствии, прошли знойный июль и август, прошел щедрый дарами природы сентябрь, уже клонился к исходу затканный паутиной октябрь. В «Огнищеве» ничего не случалось. В общественном мнении наступил явный перелом. Люди стали поглядывать на обитателей виллы с видимой растерянностью и одобрением. Сколько Кобрынь себя помнит, ни один дом на «горельщине» не продержался и четырех месяцев, а тут уже четвертый кончается – и до сих пор все тихо. Миновал и октябрь, наступил меланхоличный ноябрь. Роецкий торжествующе потирал руки, с усмешкой принимал поздравления и знаки признания в связи с благополучным концом критического периода. Гости все чаще и дольше засиживались в его доме, постепенно улетучивались беспокойство и нервозность жестов. Приятно и весело было в «Огнищеве», ибо хозяева оказались людьми на редкость гостеприимными. Веселая и непринужденная атмосфера переходила даже в подчеркнуто гомонливую, брызжущую шутовством. Роецкий безжалостно, с улыбкой превосходства иронизировал над предрассудками, пани Мария дружески препиралась с женой судьи насчет «фатальных» дней и мест, Юзь же тем временем гонял по роще и окрестностям; даже Марианна, ныне «горничная», обычно степенная и серьезная, сыпала шутками в кухне и смеялась по пустякам.

Мало-помалу, незаметно, сложились в доме новые вкусы и привычки.

– C’est drole! – заметила однажды после визита в «Огнищево» красавица пани Сулимирская. – Роецкая с некоторых пор взяла манеру носить огненно-красные туалеты, уже пятый раз подряд мы застаем ее в таком наряде.

Замечено было метко. И впрямь Роецкие возымели слабость ко всему алому и оранжево-красному; пани Мария уже с месяц ходила в платьях исключительно двух этих цветов, разнообразя разве что тона и оттенки. Супруг имел удовольствие убедиться, что ей это очень к лицу, и, чтобы соответствовать ее стилю, решил носить вызывающе огненные галстуки.

– А цвет-то у него красный, – завел назавтра старую песню один из коллег.

– Ничего страшного, – ответил Роецкий спокойно. – Мне нравится этот цвет, да и жена считает, что мне к лицу. Так что сойдет.

И через несколько дней сменил галстук на другой, кирпично-оранжевых тонов.

Но и Юзю, видать, они пришлись по вкусу, потому что вскоре он стал домогаться от родителей нового наряда тех же цветов! Как-то, по случаю именин, ему тоже справили красный костюм.

Чтобы уж до конца выдержать стиль, пан Анджей в последние дни ноября приказал оклеить все комнаты красными, в темно-желтые ирисы, обоями.

– Какая здесь теперь теплая, приятная гамма, – говаривала пани Мария супругу о новшестве, внесенном в интерьер дома.

– Правда, дорогая? – радовался он, целуя ее красивые бархатные глаза. – Такое ощущение, что от стен исходит тепло – благословенное, согревающее душу тепло.

Но в городе считали все эти нововведения чудачеством, а уездный лекарь Лютовский относил их даже к так называемой эритромании[1]1
  Патологическая любовь к красному цвету (лат.)


[Закрыть]. Диагноз каким-то образом достиг ушей Роецкого, дав ему пищу для новых насмешек.

– Эти добропорядочные мещане, – изливался он перед женой, – подозревают, что мы свихнулись на почве красного цвета, а самим невдомек, что у них-то, бедолаг, бзик во сто крат серьезнее – пожаромания.

– Ты прав, – согласилась пани Мария, глядя на железную спираль электрического радиатора, размещенного вдоль стены. – По-моему, все эти меры предосторожности, которые мы тут соблюдаем, вообще излишни и даже смешны. Вот смотрю я сейчас на эти мертвые трубы радиатора с его мрачным теплом, и жаль мне наших старых добрых печей. Так хорошо сиделось у огня за разговором – треск дров, на стене играют красные блики…

– Согласен, Маня. Мне то же самое пришло в голову. Но не поздно еще все поменять. Завтра же прикажу поставить печи, будет у нас огонь, запах живицы от чурок, снопы искр.

– Ура! – вскричал просиявший Юзь. – Будут печки! Будет огонь! Золотой, красный, желтый, милый огонь! Ой как хорошо, папочка, прямо здорово!

И вот уже в первые дни декабря дом стали отапливать как заведено – кафельными печками, а в салоне, в большом старопольском камине, весело запылал огонь.

Раз отступив от намеченной тактики, Роецкие постепенно стали менять заведенный в доме порядок. Осмелев от безнаказанности, совсем расхрабрились. В том же декабре перестали брать обеды из ресторана, возвратив домашней кухне ancien regime; Марианна вернулась, к огромной своей радости, на свой кулинарный пост.

– Так-то оно и лучше, ваша милость, – высказалась она, подавая первый обед собственного приготовления. – Слыханное ли дело – брать обеды и ужины из трактира? В доме ведь не кухня, а золото, посуда блестит по стенам ровно брильянты, а мы все носим из ресторации эту пакость, как будто у нас уж и стряпать некому. Господа гневим.

Мятежный дух быстро набирал силу. Наряду с электричеством пошли в ход по вечерам привычные керосиновые лампы – пани Мария, когда разбирала ноты или рукодельничала, даже отдавала им предпочтение, потому как электричество вредит зрению. Появились и давно уже не употреблявшиеся свечи. Словом, старосветские способы освещения и отопления одержали несомненную победу над всякими новомодными выдумками.

Долгими зимними вечерами семья в полном составе собиралась в салоне у камина, ставшего средоточием домашнего уюта. Пламенеющий жаром поленьев и чурок, красный очаг неотразимо зачаровывал, притягивал таинственным магнетизмом стихии. Часами сидели они в молчании, уставясь в кровавый зев, вслушиваясь в порсканье искр и вздохи пожираемого дерева. Чары пламени с особой силой воздействовали на пана Анджея и Юзя; они наперебой поддерживали огонь, часто подбрасывая топливо без всякой на то надобности.

– Папочка, – признался мальчик в один из таких вечеров, – мне бы страшно хотелось, чтобы у меня в комнате был такой большущий костер, какие разводят осенью пастухи на полях. Мама, – обернулся он к пани Марии, которая играла какую-то бравурную рапсодию, не отрывая глаз от пламени, – ведь правда, огонь – это очень-очень красиво?

– Правда, сынок, – ответила она, вслушиваясь в огненную мелодию, и, как бы откликаясь на восторг сына перед грозной стихией, заиграла арию из «Трубадура».

– Con fuoco! – подхватил Роецкий бархатным баритоном. – Con fuoco! Piu di fuoco.

– Stride la vampa…

Фанатичный культ огня выражался у Юзя в детских, иными словами, извечных формах. Иногда родители замечали, как он средь бела дня – просто так, без всякой цели – зажигал свечу и часами забавлялся ее пламенем, а однажды, войдя в спальню, пан Анджей застал его у стола, – мальчик с восторгом в глазах наблюдал за пылавшей на нем кипой бумаг и газет.

Спустя несколько дней обескураженная Марианна вытащила при уборке из-под кровати какой-то обугленный, завернутый в коврик предмет. Следствием, проведенным пани Марией, было установлено, что эта загадочная головешка – старая шахматная доска пана Анджея, тайком приговоренная Юзем к сожжению.