Текст книги "Сестры"

Автор книги: Стефан Дени

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Мне плевать, что меня считают истеричкой, невеждой и королевой шлюх. Но я все же хотела бы, чтобы вы отметили, что в четырнадцать лет я вела дискуссии о Генри Джеймсе. Мне кажется, это добавило бы несколько удачных штрихов в общую картину.

Джеки внимала запинавшемуся от волнения Уингшоту, не сводя своих дроздовых глаз с наследника крупного состояния, состоявшего из гостиниц, туристических фирм и целых жилых кварталов в Бостоне и Чикаго, памятуя также о деньгах, которые припрятал на Кубе дедушка Уингшота. По-моему, от меня было столько же прока, сколько от выловленной накануне ракушки. Не хватало только Барбары Уотсон.

Когда мы вернулись, Джеки зашла ко мне в комнату вернуть желтый свитер: «Ты никогда не угадаешь, где я его в конце концов нашла». Я могла бы ответить: «Там, где ты его спрятала», тем не менее ее объяснение было не так уж плохо, поскольку никакого объяснения не было. Джеки так никогда и не сказала, где она его отыскала. Она ничего не добавила. То же самое произошло и в Глифалде, когда я вцепилась в руку этого старого гомика Тэдди Миллингтона, увидев, как кружатся в танце Ари и Джеки. У нее никогда не было объяснений, друг мой, она сама была объяснением. Она была своим собственным объяснением, которое давала нам с самого начала, и теперь я понимаю, почему девчонки в колледже прозвали ее Принцесса Борджиа. Она придумывала свое объяснение каждый день, чтобы преподнести его Блэк Джеку, который гордился бы ею и снова уделял бы ей внимание. Чтобы добиться этого, она выцарапала бы глаза любому. Вам лучше было уносить ноги.

Не вымолвив ни слова, я бросила свитер на кровать.

Сейчас вы подадите мне стакан воды, ведь я никогда не умела уносить ноги и никогда не желала этого делать. Мне кажется, что Джеки рассчитывала на меня больше, чем на кого бы то ни было в этом мире, поэтому, сказав, что я была бременем, она предала меня. В тот момент, когда она сделала это, у нее было девяносто восемь миллионов долларов, а у меня – лишь перспектива служить у Версаче приманкой для клиентов. Вы о том легендарном вечере в Нью-Йорке, мой дорогой?

Мне бы очень хотелось знать: была ли я бременем, своего рода болезнью или попросту пешкой в чужой игре. А может, она вошла в роль медсестры из романа «По ком звонит колокол?». Это ее любимая книга. Во всяком случае, любимый фильм.

Да, я знаю, что она стала издателем, что у нее была профессия – все восхищались ею. Какая умница! Что до меня, так я тоже водила знакомство с издателями, в Нью-Йорке их пруд пруди – они только и делают, что ходят на ужины, А с Энди я бывала у Джейсона Эпстайна в его великолепном доме, расположенном между Сохо и Маленькой Италией, – раньше в нем располагалась полиция, а потом его переделали под венецианский дворец. Ладно, если это венецианский дворец, то в Венеции, когда я впервые попала туда с Джеки, у меня, вероятно, было бельмо на глазу; подождите, где-то сохранилась фотография, сейчас я ее найду. Мои ноги выглядят на ней ужасно, из-за шортов.

Американская девушка в шортах – тема, которую мне не стоило затрагивать. У меня слишком короткие ноги.

А вот Джеки в брюках. Это было еще до того, как мы изобрели американский стиль в Европе, который по возвращении превратили в европейский стиль в Америке.

Итак, в компании Энди и Дика Каветта мы наведывались к Эпстайну, хотя он больше предпочитал приходить на ужин в 969-ю квартиру. Я призналась, что не только читала Т. С. Элиота, но и любила его – видимо, это было влияние мисс Портер, как мне кажется. Вы не встретите здесь фотографии, на которой я в Теплой Атмосфере После Успешно Выполненной Работы склонилась бы на плечо Брайана Холма в издательстве «Викинг», но, черт побери, я любила Элиота и люблю до сих пор. Просто я не выставляю этого напоказ. Я любила и люблю Чехова. А также Вордсворта и Байрона. Да, все эти поэты упоминаются в дурацкой биографии Джеки среди ее излюбленных авторов. Но только их имена она увидела на моем ночном столике. Сама она предпочитала Эдну Сен-Винсент Миллей, поэтессу, однако подобные вещи в биографии могут привести в уныние любого редактора. Это не мешало ей цитировать Байрона и получить премию Мэри МакКинней в области литературы. Но кто сейчас на Восточном побережье помнит о Мэри МакКинней?

Джеки украла у меня желтый свитер и все последующие годы стремилась вернуть мне его, потому что в конечном счете потеряла к нему интерес. Именно так я смотрю на вещи. Именно так я закончила бы эту чертову историю. Мне кажется, что Элиота она у меня тоже украла.

Так и напишите. Правдиво и безжалостно – ведь это кредо вашей профессии, не так ли?

И пока я не отвлеклась, хочу сказать вам еще кое-что: на фотографиях Джеки такая же, как и в жизни. Всегда. Такая же, как на экране телевизора. Она никогда не разочаровывала. В любой ситуации она была похожа на Джеки, королеву Америки. Нимфу Центрального парка. Понимаете, она не позировала. Можно было делать какой угодно снимок и быть уверенным, что он получится.

Я умолчала о той фотографии, которая нравится мне больше всего, потому что не желаю видеть ее в журнале, ну да ладно, все равно я слишком далеко зашла. Это та, где непонятно, смотрит ли она в зеркало или на фотографа. Из-за ее дроздовых глаз.

Джеки держит зеркало в правой руке, а левой поправляет волосы. На заднем плане не очень четко виднеется слуга. Это индус. Она приподняла руку, словно отдавая честь – военное приветствие, приветствие королевы Америки. Что действительно есть от Джеки в этой фотографии, так это выражение лица. Смирно, Джеки. Солдат Джеки. Джеки, готовая на все.

Она выглядела забавно в роли маленького солдатика. Это сражало мужчин наповал. Когда Дженет была недовольна, Джеки смотрела на нее точь-в-точь, как на фотографии. Дженет это наповал не сражало. Более того, она ей никогда не уступала. Дженет пыталась подчинить ее, но у нее ничего не получалось.

Она не имела влияния на Джеки.

Волосы Джеки всегда были уложены лучше моих. Я выгляжу более сдержанной. Слишком спокойной. Кроме тех фотографий, где я в купальнике и с мокрыми волосами.

Мокрые волосы нам очень шли.

Даже здесь, на слоне, я такая, какая и в жизни.

Не Джеки.

Бостонские американцы были поклонниками Мэми Эйзенхауэр и Бесс Трумэн. Они их обожали.

Но половина Америки нас ненавидела, считая продажными. Европейками.

А может, больше, чем половина.

Сегодня я спрашиваю себя: меня не любят из-за нее или из-за меня? Когда у вас есть сестра, вам ни за что не определить, что причитается именно вам. В глазах других, понимаете? Кто вы сама по себе?

Забрав свой желтый свитер, я решила рассказать обо всем Дженет, что было нарушением элементарных правил Восточного Хэмптона – мы никогда ничего не докладывали Дженет. Однако я была растерянна и хотела понять: поступила ли Джеки дурно? Сознательно ли Джеки причинила мне зло?

Это были два совершенно разных вопроса.

Дженет слушала меня рассеянно. Даже нет, не то чтобы рассеянно, она замечталась. Я должна была бы запомнить ее не старой, однако это невозможно; и все же она была не старой, а молодой женщиной, которая тщетно ждала задержавшегося в «Рэкет Клабе» Блэк Джека. Когда я закончила свой короткий рассказ, в котором огромное место занимал желтый свитер, но вся интрига в котором отсутствовала, поскольку я не могла сказать об Уингшоте, – это было так же, как если бы вам предложили отведать праздничный торт без праздника, – Дженет возразила: «Но, моя дорогая, ведь ты же нашла его». Совсем не этого я ждала – я ждала либо полного осуждения, либо полного оправдания, и, черт возьми, всей душой надеясь на оправдание, была готова осыпать себя ужасающими упреками и жестоко страдать от угрызений совести, а еще я ждала возвращения папы.

Он возвращался всегда, даже если это происходило не в тот день и час, который он назначал раньше. Он разрушал все планы, уезжал, бросая вас на обочине дороги, и однако каждое его возращение было праздником; я разучивала пируэты, чтобы показать ему, и стихи, чтобы прочитать.

С ним невозможно было чувствовать себя одиноко. Во-первых, папа занимал много пространства, насвистывал «Все мужчины…» и избегал своей жены. У вас было больше шансов найти его на конюшне, чем рядом с Дженет. После обеда я собиралась отвести его в сторону, но он обсуждал с Джеки самый быстрый способ добраться в «Мейдстон Клаб», где тренировали Танцовщицу, а потом быстро исчез.

Для Дженет было невыносимо не знать, где он находится. Она постоянно осведомлялась у слуг, не видели ли они его, и грызла ногти – сколько я ее знала, она всегда грызла ногти.

В конце концов я изловила его в гараже. Он всегда любил машины, даже разорившись и поселившись сначала в Вестбери на Мэдисон-авеню, а потом в маленькой квартирке на 74-й Восточной улице, он не продал свой «Меркури» с откидным верхом.

Папа сходил с ума по этому автомобилю, и с годами «Меркури» стал настолько ассоциироваться у меня с Нью-Йорком и с папой в Нью-Йорке, что я обращала внимание на каждую модель (это была редкая марка), представляя, что папа там, внутри, по дороге в «Рэкет» или «Йель Клаб», который он часто посещал после своего разрыва с Дженет, разумеется, для того, чтобы Джеки не пришлось за него краснеть.

Он обещал подарить ей этот «Меркури» в день ее семнадцатилетия. Поэтому каждое воскресенье – уже после развода, о котором нам стало известно из «Нью-Йорк Дейли Миррор» (там была специальная рубрика, посвященная разводам людей из высшего общества, о которых рассказывались всякие гнусности), – когда Блэк Джек приезжал, чтобы забрать нас на целый день, она с видом собственницы разглядывала хромированные детали автомобиля.

О, я могла бы снять целый фильм про одни только эти воскресенья и про то, как это обставлялось.

«Меркури» сигналил перед нашим домом в особом ритме, смахивающем на «тагалоп, тагалоп». Потом мы шли гулять в Центральный парк, катались на карусели, затем обедали у «Шрафт'с». После чего следовали кино, фисташковое мороженое, бейсбол на Бейкер Филд или скачки в Бельмонте; ужинали мы на Уолл-стрит и, прежде чем папа доставлял нас, еле-еле передвигавших ноги, в 810-ю квартиру, получали по подарку.

Именно так папа привез в Нью-Йорк и поместил на пансион к Дюрлэнду Танцовщицу, чтобы Джеки могла гарцевать в Центральном парке, – хотя он был на своей пресловутой мели.

А на мое тринадцатилетие открыл мне счет у «Сакс». Джеки тогда была в «Холтон Арме Скул» и, как все первокурсницы, не имела права носить цвета колледжа – желтый и серый. Вероятно, поэтому у нее потом было столько желтых костюмов; не знаю, заметили ли вы на проходившей полгода назад в Нью-Йорке выставке, что все они как один имитируют модель, которую я купила у «Сакс» и которая так возмутила Дженет – фасон для особы тринадцати лет был неподходящий.

И все же в тринадцать я уже красилась, в то время как друзья Джеки продолжали звать ее Бэмби – это было еще до принцессы Борджиа.

Прежде всего, я подкрашивалась для Блэк Джека, а еще для одного совершенно невзрачного мальчика, которого звали Джордж Плимптон. Мы виделись с ним в Ньюпорте.

Я рассказала папе историю со свитером, сознательно лукавя: Джеки, конечно же, невиновата. Однако он тут же отреагировал и спросил, не выдумала ли я все это, потому что, по его словам, он прекрасно понимал, что к исчезновению желтого свитера следует отнестись со всей серьезностью. «Может, он сам пропал, Пикс (при этом ему было известно, что я терпеть не могу это прозвище), в жизни не доверяй этим желтым свитерам, все они – крысы, и на них никогда нельзя рассчитывать. Откровенно говоря, я не считаю, что Джеки в этом замешана. Не думаю, что она любит свитера настолько сильно».

– Но дело в том, что должен был прийти Уингшот!

– Ох, – вздохнул папа, – не знаю, так ли уж сильно она влюблена в Уингшота. А ты как думаешь? Ты считаешь, что она действительно заинтересовалась Уингшотом?

Ну вот, наконец-то мы начали обсуждать Джеки.

– Я хочу сказать, что она нарочно спрятала мой желтый свитер, чтобы надеть его и пойти на пляж, когда я буду там с Уингшотом.

Папа так пристально взглянул на меня, словно вляпался во что-то грязное, что нанесло ему личное оскорбление и отравило настроение на целый день.

– Мы спросим ее об этом, – сказал он и, посадив меня себе на плечи, несмотря на мои протесты, понесся вскачь до самого дома.

Это было наше последнее лето в Восточном Хэмптоне перед расставанием с папой и появлением Хаджхая.

Я помню каждую деталь этой идиллической картины: коровы Гернси перед домом, лошади в стойлах, океан, о котором Джеки написала свое последнее стихотворение («Когда я спускаюсь к морю») и ее роль, которую как-то вечером она репетировала в моей комнате – мистер Бингли в «Гордости и предубеждении».

Папа и Дженет дали себе четыре недели на очередную попытку наладить совместную жизнь, хотя ни один из них в это больше не верил. Им уже опостылело создавать видимость хорошего настроения, тем более что характер Дженет брал верх и она не могла удержаться от нападок на отца.

Она всегда слишком многого ждала от нас.

Джеки уже была в гостиной – за час до ужина всем гостям и приглашенным предлагалось пройти туда и выпить по стаканчику. Эта обязанность распространялась и на детей. Дженет запрещала нам пить «Кока-колу» – единственный напиток, о котором мы мечтали, – к тому же мы не имели права читать журналы, хотя они целыми стопками, с которых каждое утро смахивали пыль, громоздились на большом столе.

Наш запыхавшийся экипаж остановился на пороге гостиной.

«Не обзаводитесь детьми», – говорила Дженет Энн Прадж, соседке, с которой мы познакомились в «Мейдстон Клабе» и которую находили потрясающей – ей было около тридцати и она позировала для модных журналов.

Энн обратилась к пребывавшему в крайне язвительном настроении Блэк Джеку, который, опустив меня на пол, ответил: «Мне необходимо разобраться с одним важным делом», после чего мы предстали перед Джеки. Накинув мой свитер себе на плечи, она сидела на табурете, обитом гобеленовой тканью, и слушала разговоры – я видела, что ей скучно. Однако между нами встала Энн Прадж (она не заметила Джеки), глядя на папу с таким обожанием, что он моментально забыл, о чем собирался поговорить.

На следующий день Плясунья выиграла приз на соревнованиях по конному спорту в «Мейдстон Клабе».

Еще одно первое место.

Энн Прадж поздравила Джеки. «А чем закончилась эта история со свитером? – спросил папа. – Джеки тебе его в конце концов нашла»?

Это было сказано лишь для того, чтобы хоть что-то сказать мне в тот момент, когда моя сестра находилась в центре внимания; кстати, ответа папа не ждал. Он отдалился с Энн Прадж, слова которой я отчетливо расслышала: «Джеки в самом деле превосходно держится на лошади. Пикс, безусловно, более изящна, но ей никогда не достичь элегантности своей сестры. Тот желтый свитер, который был на ней вчера, просто великолепен, – такого рода вещи только вы можете себе позволить».

Некоторое время спустя папа уехал в Нью-Йорк к Энн Прадж, а я превратилась в анорексичку.

Еще два месяца назад я написала Джеки: «Как сбросить вес?», и она ^-ответила: «Попытайся курить и ты потеряешь аппетит», однако Дженет перехватила письмо и заставила меня поклясться, что я никогда не притронусь к сигаретам.

Сейчас же я отощала настолько, что стала похожа на щепку, которая проводит дни, делая себе макияж. Мальчишки знакомились со мной, затем встречались с Джеки и оставались с Джеки. Мало-помалу происшествие со свитером стало забываться. Мы больше не возвращались в Восточный Хэмптон, потому что Дженет последовала за Хаджхаем, который произвел на меня сильнейшее впечатление: его ванную комнату украшало генеалогическое древо его семьи. Позднее этот мерзавец Гор Видал включил Хаджхая в «Палимпсест», свою чертову автобиографию, и всюду трепался, что у Хаджхая серьезные сексуальные проблемы. Его вторая жена (Дженет была третьей) заставила Хаджхая выбросить коллекцию порноснимков в Потомак [22]22
  Река, на которой расположен г. Вашингтон.


[Закрыть]. Если это – сексуальные проблемы, то я спрашиваю себя, что сказал бы Гор Видал, услышав рассказы Трумэна о том, какие штучки Памела Черчилль проделывала со своим французским любовником Эли Ротшильдом; это до чего надо дойти, чтобы решиться на такое, если вы понимаете, о чем я! Пэм научила всем этим штучкам Марго Кейхилл, когда та встречалась с Даффом Купером, мужем Дианы, но не будем углубляться в подробности.

В те времена в Европе у всех были свои штучки.

Однако все это происходило намного позже.

У Хаджхая было два великолепных имения: одно – в Меривудсе, в Виржинии, другое, которому отдавала предпочтение Джеки, – в Хэммерсмите, на побережье.

Она начала коллекционировать род-айлендские крашеные куриные яйца, перешла в лагерь Хаджхая и стала предпочитать каникулы в Хэммерсмите каникулам в Нью-Йорке с папой и Энн Прадж.

Мне нравилась Энн. Она была намного старше меня, могла научить, как вести себя с мужчинами, кому доверять и как разговаривать с папой.

Однако за ней приехал ее муж. Он жил в Лондоне и был богачом. Они помирились, и у них родились близнецы. Все считали Блэк Джека их отцом, тем не менее, когда в Англии после моего замужества с Бартоном я встретилась с Энн Прадж, она клялась мне, что это неправда.

Я стала приезжать к папе на выходные одна, но мне было ясно, что ему скучно со мной и в Центральном парке, и у «Шрафт'с». Существовало столько вещей, которых я не делала.

Я не говорила детским голосом, как Скарлетт О'хара: «Я никогда не оглядываюсь назад».

Я не звонила в организацию «Рэа Берд Алерт», чтобы сообщить, что заметила очень необычную птичку.

Я не пила воду из фонтанов парка.

Я не играла в Маугли.

Я не спрашивала, выиграет ли «Дьюи» у «Ф.Д.Р».

Я не требовала пойти в Бруклинский музей – я даже не знала, что есть музей в Бруклине.

Я не была Джеки.

На Рождество я позвонила папе. Он был один в Нью-Йорке. Он сказал, что поужинает в «Рэкет Клабе». Джеки попыталась убедить его в том, будто это Дженет воспротивилась тому, чтобы мы провели Рождество вместе с ним. Он знал, что это неправда, но хуже всего было то, что он в этом все-таки сомневался.

Она бросила папу и переключилась на другое.

Джеки была единственной в своем роде. Она умела рвать отношения. Один легкий рывок – и все было кончено.

Она нажимала на кнопку, и все было кончено.

Джеки утверждала, что обожает Хемингуэя, однако она украдкой, чтобы ее не сочли инфантильной, читала и перечитывала «Унесенные ветром».

Она никогда не оглядывалась назад, если только не на меня.

Она была словно птица на линиях электропередач, которая устраивается то на одном проводе, то на другом, понимаете?

В том году, когда мы покинули Восточный Хэмптон, она написала свой первый роман. Скорее, это была новелла, называвшаяся «Весенняя лихорадка». В ней рассказывалась история нимфы Дафны, которая была изгнана с Олимпа за то, что проявила неуважение к Зевсу. Пункт, остававшийся неясным: как именно она проявила неуважение? Я решила (это становилось понятно при чтении), что Зевс и Дафна спали вместе и что он повел себя как крыса, однако Джеки отказалась пояснять вышеизложенное. В ее описании Зевс был настолько похож на Хаджхая, что я была не далека от того, чтобы представить себе его в шотландской юбке.

Дафна продолжала обольщать мужчин и в наказание была превращена в статую в Центральном парке. Однажды она влюбилась в одного юношу (Уингшота Уингшэма, если хотите знать мое мнение) и ожила, чтобы последовать за ним; только никто не желал поверить в то, что она больше не каменная статуя.

Впоследствии Джеки использовала это, чтобы прослыть нимфой Центрального парка. Идею она подбросила «Галелле». Джеки ничего не оставляла на волю случая. Зато она много чего оставляла позади себя.

Эта история совсем не про Джеки. Конечно, ей бы хотелось, чтобы все думали наоборот, и она специально не сожгла рукопись, чтобы дать пищу своим биографам; однако каменной статуей она умышленно и предумышленно все-таки была. В некотором роде это определенно ее история, тем не менее только я могла бы рассказать ее должным образом. Мы все были пленниками порядка, который Джеки устанавливала в своей жизни в данный момент, или того, как она коренным образом меняла свою судьбу – своего персонажа. Она оставляла себе то, что ей нужно, а остальное забывала. У меня же было наоборот: все появлялось по мере того, как я подбирала жалкие остатки выброшенных Джеки сокровищ, которые не замечал никто, кроме меня.

Все эти годы я много работала. В глазах нуворишей я приобрела репутацию княгини – кем я, собственно, и была. Я занималась оформлением множества венецианских дворцов, восточных базаров, множества апартаментов в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе или Майами, таких, как квартира Миа Фэрроу в Лэнгхеме; я смешивала пальмы и колоннады, готические порталы и позолоченный мрамор, леопардовые шкуры и картины Энди. Версаче одевал нуворишей, а я одевала Версаче. Я набила его чертов «храм» на Дэко Драйв всем тем, к чему жизнь научила меня питать отвращение. Я приводила к нему своих друзей, заманивала тех, кто еще имел вес в обществе; я продавалась, как шлюха, на его вечерах, стоивших по пятьдесят тысяч долларов, и называла его сестру Донателла.

Все это не имело никакого значения. Европейцы тыкали нас носом в свои достижения. Настал их черед. Я была свидетельницей того, как Версаче купил дом Вандербильта на 647-й, а также того, как Ральф Лорен напичкал дом Райнлэндера английскими гравюрами, приблизительно такими же подлинными, как и его имя. Это было в эпоху, когда весь свет хотел делать покупки на Парк-авеню, между 85-й и 95-й улицами; примерно в это же время Глория Вандербильт отправилась на восточный берег Потомака. Мы отдали европейцам Парк-авеню и «Бенеттон», а сами обосновались у «Скрайбнер'з». Они отплатили нам той же монетой, однако было слишком поздно. Между нами – Европой и Америкой – больше не было разницы. Старый свет умер, весь, а моя Америка была его частью. Мы почили на одной земле.

Единственный заказ, от которого я отказалась – это переделка квартиры Джеки, когда Тим Коч перекупил апартаменты после ее смерти. Он просил меня об этом дважды, и все же я смогла устоять. У меня не было желания разрушать то, что мной же и было создано. Это не в моих правилах.

Папа начал болеть задолго до своей смерти. Дурацкая фраза, не правда ли? Он умер в шестьдесят шесть лет в «Ленокс Хилл Хоспитал». Всю жизнь он много пил, ведь у него было слишком благородное сердце, чтобы трезво смотреть на мир. Папа обосновался у себя, на 74-й улице. Я знала, что он разочарован – Джеки не намеревалась вести с ним дела, – и его бизнес пришел в упадок. В конце своей жизни он почти нуждался, и все-таки, когда я к нему приезжала, у него всегда был для меня подарок. В последний раз это произошло накануне нашего с Джеки путешествия в Европу. У меня не было желания обедать с ним – «Шрафт'с» окончательно вышел из моды, а у папы была слишком плохая репутация, чтобы порекомендовать ему другое место, такое как «Доминик», которое было, ну, я не знаю, похоже на «Райс» сегодня. Я устроила все таким образом, чтобы прийти к нему достаточно поздно, захватив два сандвича с цыпленком. Это было еще до засилья пиццы, и куриный сандвич можно было рассматривать как неотъемлемую часть Америки, по крайней мере, на Восточном побережье.

Уже долгое время Энн Прадж превратилась для него лишь в рождественскую открытку.

Я видела, что папа очень прочно засел на мель – в последний раз в своей жизни. Мне кажется, что если бы Энн осталась в Америке, если бы она жила с ним, он бы дольше продержался на плаву. А теперь он превратился в пожилого мужчину, одиноко стареющего в своей четырехкомнатной квартире на 74-й улице. Всю свою жизнь папа провел в Нью-Йорке, хотя мог бы сделать карьеру в Бостоне, однако он был неспособен покидать места, которые любил и с которыми Джеки тоже, как и он, никогда не сможет порвать. О, алкоголь – это, несомненно, счастье!

Признаюсь в том, что вас интересует – сегодня я уже имею на это право. Боюсь, вы не заметите того, что было самым ценным в нашей жизни: намного больше, чем самих себя, мы обожали квартиры, в которых жили в эпоху мартини и «Меркури» с откидным верхом.

Я расплывчато пообещала папе прогуляться с ним, хотя он стал не самой приятной компанией; с глубочайшей горечью он подмечал любые перемены, всё, что существовало в прошлом и чего не было теперь. Мы пошли на карусель, как когда-то очень часто ходили туда вместе с Джеки. Откровенно говоря, в этом дне не было ничего особенного, но и не в папе, и не во мне тоже не было ничего особенного. У меня не осталось фотографии этой прогулки, и все же мне кажется, что я то и дело встречаю себя в этот день во всех своих альбомах, в любом возрасте и в любых нарядах. Мне сложно передать вам, о чем мы говорили, так как это были то замечания о погоде, то спор о кроликах в зоопарке обыкновенная беседа в парке, каких у нас были сотни, а может, и тысячи, пока мы спускались по 74-й улице до «Фрик Коллекшн», а потом поднимались к пруду, который сегодня носит имя Джеки.

Я могу, показывая вам свои альбомы, нести всякую чушь о наполненных счастьем днях, ведь это всегда было моим любимым занятием, к тому же я убеждена, что являюсь тем, кем всегда была: Человеком, который может Лучше Чем Кто-Либо Рассказать о Своей Сестре; однако тот день в Центральном парке, когда папа проявил себя приятным и остроумным собеседником (что у него сильно зависело от настроения), оказался единственным, повторяю, единственным воспоминанием, в котором полностью отсутствовала Джеки.

Вы могли бы не оставить его мне и не принять всерьез. Могли бы превратить его в просто очень личный эпизод, что-то исключительное, неосязаемое и, однако, по-настоящему мое, хоть, признаюсь, я этого не заслуживаю.

В нашей семье иметь что-то по-настоящему свое было не намного тяжелее, чем, играя на тротуаре в классики, допрыгнуть до самого неба, которое при этом приближалось как раз настолько, чтобы вы испытывали сильнейшую потребность привлечь внимание к своему прыжку.

Мне неизвестно, почему старые американки – мне шестьдесят восемь лет – уезжают заканчивать свои дни в Париж; зато могу вас уверить в том, что этот апрельский день в Нью-Йорке не значил ничего ни для кого, кроме тех, кто всегда считал парк естественным средоточием своих радостей и горестей. И если бы вы туда зашли, то сразу смогли бы догадаться, какой подарок нес в своей серой сумке от «Сакс» облаченный в светло-серое Блэк Джек: желтый свитер.