Текст книги "Расследование мотива"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

8

Пришёл Ватунский, сам, без вызова. Он слегка, как говорила секретарша Маша Гвоздикина, «отдубел», но был ещё мрачен и вял.

Рябинин осторожно, словно незнакомый брод, стал прощупывать его настроение.

– Напрасно вы, – устало сказал Ватунский. – Ничего я не скрываю.

У Рябинина иронично дёрнулись губы – сами, но он их сейчас не особенно и сжимал.

– Ничего важного для юридической квалификации, – добавил главный инженер, заметив иронию следователя, и не то улыбнулся, не то раскусил что-то горькое.

– Мотивы тоже входят в квалификацию преступления, – возразил Рябинин. – В конце концов, квалификация – дело наше, юристов. А вот сказать о мотивах в ваших же интересах. Если жена вас оскорбила, то важно знать, действительно ли это оскорбление или вы его так восприняли. Мотив преступления может быть смягчающим обстоятельством…

– А может и отягчающим, – усмехнулся Ватунский.

Он ещё не был готов для допроса, для настоящего серьёзного разговора, и Рябинин не знал, когда он будет готов и будет ли.

– Я не думаю, Максим Васильевич, что у вас был низменный мотив.

Ватунский молчал. Конечно, это заигрывание было слишком дешёвым, но не клясться же ему, что следователь действительно так думает.

– А вы уверены, – продолжал Рябинин, – что я ничего не знаю?

Ватунский вскинул голову. Рябинин бесстрастно смотрел ему в глаза, ничего не выражая, – может быть, чуть-чуть насмешливо.

– Товарищ следователь, я понимаю вас – работа… Но поймите и меня. Личные, семейные, интимные отношения, или как там они называются, я не хочу трогать. Если вы узнали что-нибудь и без меня…

Он запнулся и опять стал всматриваться в следователя, силясь проникнуть под очки, обегая взглядом щёки и губы. Теперь перед следователем сидел волевой, сильный человек, равный противник, а может быть, и сильней, и сейчас даже наверняка сильней, потому что он знал всё, а Рябинин только часть. Ватунский уже начал бороться.

– Напрасно вы пытаетесь что-то узнать по моему лицу, – улыбнулся Рябинин.

– Почему вы говорите о мотиве преступления? Я ударил, только чтобы ударить. Разве так убивают? Вы верите мне?

В его больших серых глазах Рябинин впервые увидел страх, но страх не животный, а страх остаться непонятым, страх умного перед дураком.

– Верю, – неуверенно сказал Рябинин и дал ему подписать полстранички протокола.

Ватунский подписал лист, кивнул и пошёл к двери.

– И всё-таки вы всё мне расскажете. Сами! – почти весело сказал вдогонку Рябинин.

– Почему же?

– А потому, что вам это нужнее, чем мне.

Главный инженер пожал плечами и вышел. И опять Рябинин ощутил двойственное чувство – доводы разума противоречили симпатии к Ватунскому. Допрос получился бесплодным.

Впрочем, бывает ли бесплодный допрос? Если он ведётся правильно, то всегда будет польза. Только плоды могут появиться потом, а пока приходится пахать под будущий урожай.

9

Максим Васильевич Ватунский вышел из прокуратуры и медленно двинулся по проспекту. Было одиннадцать часов утра. Дождь перестал. Ветер тоже сник, но иногда легонько налетал откуда-то сверху – чистый, уже промёрзший, будто срывался с ледника. Серые облака тащились над городом грязным взлохмаченным покрывалом.

Ватунский шёл не спеша. Высокий, в модном плаще, без шляпы, – жёсткие светлые волосы лежали плотно, их даже ветерок не шевелил. Руки глубоко засунуты в карманы, но чувствовалось, что это сильные и несуетливые руки. Сжатые губы и напряжённые щёки делали лицо каменным, его не мог смягчить даже умный взгляд. Если бы сейчас главного инженера видел Рябинин, он бы понял: этот человек никогда не признается в том, в чём решил не признаваться. Но Рябинин его не видел.

У магазина «Табак» Ватунский остановился и зашёл в него. Продавщица, кричавшая на краснолицего мужчину, который всё допытывался, почему в табачном магазине не продают портвейна, сразу посерьёзнела и вежливо повернулась к новому посетителю. Ватунский купил пачку сигарет.

Он прошёл два квартала и свернул на тихую улицу. И шёл по ней, пока не упёрся в тупичок. Но Ватунский прошёл дворами и оказался на другом проспекте – длинном, бесконечном, уходящем в дымку к окраине города. Главного инженера он, видимо, вполне устраивал. Отмахивая квартал за кварталом, он, казалось, хочет что-то сжечь в себе, успокоиться… Но шёл Ватунский не в сторону дома и не в сторону комбината.

У кафе «Мороженое» он замешкался. На это ушла секунда. Он вошёл в прохладное помещение.

– Бокал шампанского, пожалуйста.

Белоснежная мороженщица, словно побелевшая от пломбиров, ловко открыла бутылку и налила прыгающую жидкость в бокал.

– Ещё один, – попросил Ватунский.

Она мельком глянула на него и наполнила второй, явно перелив. Он сел за пустой столик и начал пить большими глотками, слегка морщась. Видимо, прохладная покалывающая жидкость казалась ему безвкусной. Мороженщица поправила белую наколку, неожиданно подошла к нему, улыбнулась и сообщила:

– А я вас видела по телевизору.

Ватунский неестественно замер, словно она его мгновенно заморозила своим пломбиром. Женщина смутилась и добавила:

– Вы главный инженер комбината…

– Да! – очнулся Ватунский, схватил второй бокал, залпом выпил, захлёбываясь вином, и резко встал: – Спасибо.

Он быстро вышел из кафе и опять двинулся мерить асфальт неторопливым шагом. Время перевалило за полдень. Центр города кончился, и пошли коробки новостроек, типовые дома, размеченные большими красными номерами. Ватунский закурил и пошёл ещё медленнее, словно какая-то непосильная мысль не давала ему ходу.

Началась окраина. Тихая новая улица была по-праздничному светлой даже в пасмурный день. Ватунский зашёл на почту – казалось, сюда он и стремился от самой прокуратуры. За овальным столом женщина надписывала конверт, поэтому он приткнулся у столика с клеем и достал широкую записную книжку, откуда вырвал чистый листок. Потом вытащил ручку и задумался, словно не зная, что с ней делать.

– Телеграммы никто не пишет? – крикнула девушка из-за стеклянного барьера.

Ватунский написал крупным почерком: «Пока всё в порядке. Максим». Подписался полностью, чётко, без завитушек.

Спрятав записку в карман, он вышел из почтового отделения и направился к соседнему дому, стандартному, словно выскочившему из-под гигантского штампа. У последней парадной Ватунский приостановился, переставляя ноги, как при замедленной съёмке, огляделся – и вошёл в дом. Через считанные секунды он стремительно вышел, но тут же опять двинулся не спеша, размеренно. У остановки посмотрел на часы и прыгнул в отходящий автобус.

В заляпанной «Волге», приткнувшейся у почты так, будто она там стояла всегда, открылась дверца и показалась длинная трубка, за которой вытащилось такое же долговязое тело Петельникова в модной куртке с пятью молниями. Он пыхнул дымом и воззрился на здание, в которое заходил Ватунский.

10

Мысленно поругивая себя последними словами, Рябинин рассматривал смятую бумажку с номером телефона, которую подколол под протокол осмотра и начисто о ней забыл. Теперь сравнивал цифры на бумажке с образцами почерка супругов Ватунских: и без почерковедческой экспертизы видно, что писала погибшая. Может быть, этот номер телефона разом объяснит все, стоит только снять трубку? А может, это прачечная, в которую жена просила позвонить мужа?

Рябинин начал медленно набирать номер, вдруг уловив в расположении цифр что-то не раз виденное.

– Да? – услышал он вежливый женский голос.

– Кажется, набрал не тот номер, – весело удивился Рябинин. – Скажите, куда я попал?

– В приёмную товарища Кленовского.

– О, извините, – действительно удивился Рябинин и рывком положил трубку.

Нет, это телефон не прачечной – это телефон приёмной первого секретаря райкома партии. Ватунская была беспартийной, последнее время вообще не работала, и дел у неё к секретарю быть не должно.

Рябинин вскочил, подбежал к сейфу и рванул к плечу двухпудовку.

Конечно, дел у потерпевшей в райкоме не было…

Гиря прилипла к плечу, словно приварилась.

Дел у потерпевшей в райкоме быть не могло, кроме одного…

Всё-таки два раза он двухпудовку выжал и будто сразу освободился от внезапной мысли, которая его сорвала с места.

Было у неё дело к первому секретарю райкома – сообщить ему то, что она собиралась сообщить. Но бумажка с номером телефона оказалась у мужа, а должна быть у неё, коли сама писала. Если убийство неосторожное, а оно всё-таки неосторожное, он не мог взять бумажку у погибшей жены – человек не готовый к убийству при виде трупа бывает потрясён до невменяемости. Да и ни к чему Ватунскому номер – он наверняка его помнит. Получается, что бумажку с телефоном Ватунский взял раньше. А потом ударил. И опять всё сходится к тоскливому и короткому словцу – «сообщу».

Рябинин почувствовал давящую боль в плече и скинул гирю, про которую забыл.

– Сергей Георгиевич, – размашисто вошёл Петельников, – прибыл доложить.

Он сел, вытянул ноги и положил их на соседний стул: куртка нараспашку, кроваво-красный галстук схвачен косоватым узлом, кремовая рубашка на груди волнами, коричневые искристые брюки заляпаны внизу свежей грязью, но всё это живописно соединялось во что-то единое и законченное. В плотных губах и суховатых скулах чувствовалась обузданная сила и собранность.

– Закури сразу трубку, а то потом будешь её начинять три часа.

– Сначала он шёл, – невозмутимо извлёк трубку Петельников, – и потом шёл долго и упорно, как верблюд в пустыне. Добрался до проспекта Космонавтов, зашёл на почту, вышел, дотопал до…

– Сколько пробыл на почте? – перебил Рябинин.

– Самое большое минут пять. Значит, дотопал до дома номер семьдесят три, огляделся и нырнул в крайнюю парадную. Сразу же вышел, сел в автобус и уехал. Вот и всё.

– Дальше.

– Что дальше?

– Вадим, не хитри. Что ж ты, повернулся и ушёл?

– Я побродил вокруг дома.

– Очень интересно, – восхитился Рябинин. – Мегрэ бы тоже так сделал.

– Мегрэ обязательно бы спустился в подвал, в угольную яму и залез в помойку.

– А вот Шерлок Холмс зашёл бы в жэк, как в более надёжный источник информации.

Со стороны могло показаться, что они даже поругиваются. Но они знали, о чём говорили. И пристрастие к разным литературным героям, и подтрунивание над деятельностью друг друга, которое испокон веков существует между следователями и оперативниками, и многие годы совместной работы, и взаимная симпатия – всё было в этом разговоре, и только они знали, где дело, а где пикировка.

– Что делать в жэке? – удивился Петельников.

– Ну хотя бы спросить, сколько этажей в доме.

– По этой лестнице пятнадцать квартир, – затянулся трубкой инспектор.

Рябинин не удержался от довольной улыбки – работать с Вадимом было легко.

– Вот только зря ты трубку куришь, слишком дешёвое подражание. Интересно, дом комбинатский?

– Я никому не подражаю. Это просто совпадение, что мне нравится трубка и я инспектор уголовного розыска. Дом некомбинатский.

– Трубка у детективов всем приелась, как мне компот из сухофруктов. Интересно, работники комбината в доме живут?

– А если бы я курил сигареты, как все, они бы не приелись? Не живут, и никогда на комбинате никто не работал.

– Вадим, давай список жильцов, который ты получил в жилконторе.

Петельников сначала выкатил на следователя притворно-удивлённые глаза, а потом засмеялся и достал из широченного кармана листов пять с подробными данными о жильцах всех пятнадцати квартир.

Рябинин мельком пробежал список:

– Сколько времени Ватунский был в парадной?

– Вошёл и вышел.

– Давай свои умозаключения.

– Ну, это уж работа следователя – сидеть и делать умозаключения. Моя работа – искать. Сыщик я.

– Давай-давай, не хитри.

– По-моему, он шпион. Только вот не знаю, какой разведки.

– Ну а серьёзно?

– Не застал дома. Причём этот человек живёт на первом этаже.

– Есть и второй вариант.

– Какой же? – удивился Петельников. – За это время можно было только дойти до двери первого этажа, позвонить и уйти.

– Боже, – воздел руки к потолку Рябинин, – вразуми отрока из уголовного розыска, который забыл про почту!

– Думаешь, опустил записку в почтовый ящик? – Петельников посмотрел на следователя каким-то другим взглядом.

– Конечно.

– Выходит, он не хочет встречаться с этим человеком?

– Не обязательно, Вадим. День-то рабочий. Возможно, тот человек на работе. Тот человек, тот человек… – И Рябинин начал высматривать того человека в списках, среди семидесяти восьми строчек с фамилиями, именами и годами рождений.

Петельников внимательно разглядывал носок своего ботинка. Рябинин знал, почему он разглядывает: как и большинство энергичных, целеустремлённых людей, Вадим был слегка самолюбив.

– Бегаешь по городу высунув язык, – сдержанно начал он. – Так и отупеть недолго.

– Пустяки, – оценил его самоуничижение Рябинин. – Неважно, зачем он заходил, – важно, что в этом доме живёт человек, которого он скрывает от нас.

– С Ватунским продолжать оперативную работу? – помолчав, спросил инспектор.

– Не стоит, Вадим. Неудобно.

– Как это «неудобно»? Если возбуждено уголовное дело…

– Не забывай, что он сам признался, когда мы, как практиканты, уже хотели уезжать.

– Вскрытие бы этот кровоподтёк обнаружило, да и соседи бы кое-что рассказали.

– Возможно. Но человек поступил честно и имеет право на ответное благородство.

– Зато теперь он, Сергей Георгиевич, неблагородно скрывает мотивы преступления.

– Это верно, – вздохнул Рябинин. – Но мы не знаем, почему он это делает. А вот в доме, Вадим, поработай. Может, ещё оперативников подключить?

– Один управлюсь, – буркнул инспектор, встал и запахнул куртку.

11

Легче всего допрашивать сплетников, хотя это и неинтересно, как получать незаработанные деньги. Труднее всего допрашивать человека, судьба которого зависит от его же показаний.

Уже час перед Рябининым сидел Шестаков, друг Ватунского, элегантный мужчина с бледным вытянутым лицом. Он бегал взглядом по стенам кабинета и на ясные вопросы отвечал кругленькими абстракциями, словно таскал изо рта обсосанные леденцы. Шестаков не был сплетником, и его судьба от этого допроса не зависела.

– Вы не хотите давать показания? – спросил Рябинин, когда Шестаков минут пять мямлил о принципиальной невозможности понимания человека человеком.

Он слегка порозовел:

– Почему же? Я не молчу.

– Вы не ответили ни на один вопрос. Я понимаю, почему вы умалчиваете. Но закон и совесть вас обязывают. А если не хотите, то нечего и время тянуть…

– Можно отказаться от допроса? – сразу оживился Шестаков.

– Нет, нельзя.

– А если откажусь, что будет?

– Я составлю протокол, и вас привлекут к ответственности за отказ от дачи показаний.

– Но я не отказываюсь, – уточнил он.

Глупее вести допрос было некуда. Пугать свидетеля судом так же бессмысленно, как подпиливать ножки у своего стула. Ведь стоит свидетелю сказать: «Ну и судите» – и следователю ничего не остаётся, как или действительно его привлекать, или начинать допрос сначала. Но привлекать свидетеля – значит отказаться от источника информации и вывести его из дела на радость обвиняемому.

Допрос не получался – бормотание и необязательные фразы, как в очереди к пивному ларьку. И Рябинин знал – почему.

О допросах написаны десятки брошюр, книг, диссертаций, где всё разложено по ящичкам, как конфеты в магазине. Можно о допросе узнать всё – от норм уголовно-процессуального кодекса до психологии свидетеля, от манеры следователя держаться до способа фиксирования показаний. Но никто не писал о главном – о том, что следователю нельзя допрашивать в спокойном состоянии, когда на душе его тихо, как в осеннем поле. Допрос – это вспышка энергии, горячую плазму которой должен почувствовать свидетель. Состояние следователя сродни творческому накалу, когда сначала ничего не идёт, до тошноты от самого себя и листа белой бумаги, но вот что-то мелькнуло, где-то внутри щемяще запело в предчувствии радости – и свидетель стал другим, в его бормотании блеснул смысл, вопросы стали ложиться метко, по-снайперски, и вот уже совсем отхлынул мир, и ничего не осталось, кроме свидетеля, словно залитого раскалённым светом «юпитера», кроме его слов, каждого его тайного вздоха, которого не слышно, а едва видно, и вдруг – вдруг, как незримая связь между приёмником и передатчиком, вспыхивает между ними интуиция, когда следователю достаточно дрогнувшей щеки, скользнувшего взгляда или перепада интонации.

Но такое состояние возникало не всегда, как не всегда посещает вдохновение. Его приходилось вызывать, потому что сложные допросы бывали частенько. Вызвать вдохновение так же трудно, как вытащить джинна из старой лампы, когда забыто волшебное слово. Вдохновение никогда не приходит в день дважды, да оно приходит и не каждый день. Поэтому маленькие допросики типа «видел – не видел» шли спокойно.

Рябинин знал, почему не получался допрос. Джинн не лез из бутылки, чего-то нужного не хватало в настроении, как соли в еде. Он на секунду прикрыл глаза и увидел труп Ватунской.

– Вы его единственный друг?

– Пожалуй, да. Есть, конечно, товарищи по работе…

– Значит, вы его единственный друг?

– Я же сказал.

Рябинин вцепился взглядом в лицо свидетеля. Шестаков почувствовал перемену в настроении следователя и посмотрел слегка насторожённо.

– Значит, вы о нём знаете всё?

– Ну, что значит «всё»? Разумеется, больше других.

– Вы с ним ссорились?

– Что вы! – удивился Шестаков. – Мы с ним могли только поспорить.

Длинное бледное лицо, словно выструганное из свежей древесины, удивительно вежливо, может, чуть-чуть напряжено под напором следователя, но лёгкая натянутость сейчас была нужна, чтобы свидетель обдумывал каждое слово, – строить этот допрос на обмолвках бесполезно. Спокойное, аморфное лицо хуже отражает движение мысли.

– Были у него неприятности на работе?

– Только успехи.

– Ссорился он в последнее время?

– Никогда не слышал.

– Есть в биографии Ватунского что-нибудь компрометирующее?

– Абсолютно ничего.

– С материальными ценностями никаких историй не было?

– Ну что вы!

– Не совершал ли он каких-либо преступлений?

– Товарищ следователь, вы же его видели. Какое преступление?

– А с женой он ссорился?

– Да, ссорился и от хороших знакомых этого не скрывал.

Рябинин думал, что на этом месте ровная игра в вопросы-ответы оборвётся, но умные глаза Шестакова были так же напряжённы и спокойны.

– Почему ссорились?

– У неё был довольно-таки тяжёлый характер.

– А кроме жены была у него женщина?

– Не знаю, – коротко ответил Шестаков, и Рябинину показалось, что у него слегка дёрнулись уши.

– Была у него женщина? – резко повторил Рябинин голосом, которого не любил ни в себе, ни в людях.

– Откуда я знаю? – повысил голос и Шестаков.

– До сих пор вы всё знали, а теперь не знаете?

– Не знаю. – И уши его опять дрогнули, и дрогнула кожа на лбу, словно её подтянули с затылка, – теперь уж Рябинин заметил точно.

– Значит, у него не было любовницы? – чётко спросил следователь.

– Этого я не говорил.

– Значит, у него была любовница?

– И этого я не сказал.

– Спасибо, – устало закрыл глаза Рябинин, снял очки и тщательно их протёр.

Это – как кривая на сейсмоленте, как кривая на кардиограмме: бежит самописец, мелко вздрагивая, и вдруг нервно взметнулся на пик. Рябинин представил кардиограмму допроса. Он спросил Шестакова примерно о десяти обстоятельствах из жизни Ватунского, и перо бежало по бумаге ровно. Рябинин думал, что оно задёргается на вопросе об отношениях с женой, но оно взметнулось на вопросе о любовнице. На этом вопросе Шестаков занервничал.

– За что спасибо? – помолчав, спросил свидетель.

– За честность. Хотя глупо благодарить за честность. Она должна быть естественным свойством человека.

– Я вас не понимаю.

– Вы сейчас мне рассказали, что у Ватунского была женщина, из-за которой он в конечном счёте убил жену, – заявил Рябинин и опять напрягся, следя за свидетелем, потому что в этой фразе соединились интуиция, факты и логическая догадка. Произносить её было рискованно – она помогла бы в допросе только в том случае, если бы содержала истину.

Шестаков уставился на следователя, как на человека, который изрёк или удивительную пошлость, или интереснейшую мысль.

– Отсталые у вас методы, – наконец сказал он негромко, и с лица заметно исчезло напряжение. Но он не возмутился, не рассмеялся, а скорее даже удивился.

– Да, конечно, у вас электронно-вычислительные машины, – поддержал его мысль Рябинин. – Но, с другой стороны, вы же знаете, сколько миллиардов клеток, нейронов и разных там синапсов в мозгу человека. Выходит, я могу заменить одну маленькую ЭВМ и сразу обработать вашу информацию…

– Я же вам ничего не сообщил, – добродушно заметил Шестаков.

– Сообщили. Вы не умеете врать, а там, где начали это делать, я сразу заметил. Вообще врать трудно.

– Что ж, – насмешливо спросил Шестаков, – вы всегда знаете, когда человек скрывает?

– Я могу не узнать что именно он скрывает, но я всегда узнаю, когда он что-то скрывает. Даже самые отъявленные лгуны внутри честны. Ведь совесть не выдумана, и мы чаще с ней сталкиваемся, чем это думают.

– Ну хорошо, а как же всю эту интуицию вы приложите к делу?

– А вы мне сейчас всё подробно расскажете, и я запишу.

Шестаков опять улыбнулся, но в этой сложной улыбке иронии было уже меньше, а мелькнула лёгкая задумчивость.

– А если не скажу?

– Какой в этом смысл? – мягко спросил Рябинин, у которого сейчас всё расслаблялось, словно тело оттаивало и уходила из него боль, как после приступа. Кончилась первая стадия допроса, когда подключались все нервы – даже где-то в пятке ныло, будто там оказался больной зуб. Начиналась вторая стадия, трезвая, рассудочная и логичная, которую Рябинин особенно любил, если перед ним был умный человек.

– Он мой друг, – наконец просто сказал Шестаков.

– Понимаю, но речь идёт о смерти.

– А вы бы рассказали о своём друге? – вдруг спросил Шестаков.

Рябинин ждал этого вопроса. Решения его не было ни в кодексе, ни в диссертациях. Закон под страхом наказания обязывает жену говорить правду о муже, сына об отце и сестру о брате, хотя их показания могут лечь в доказательство вины близкого человека. Закон не признаёт родственных отношений – он знает только свидетеля. Мораль восстаёт против этого, и Рябинин считал, что закон нужно менять.

Сложнее было с дружескими отношениями. Закон, опираясь на мораль, обязывал свидетеля рассказывать правду о своём друге. А другая мораль, тоже наша, обязывает помочь в беде и уж никак не способствовать ей. Сам погибай, а товарища выручай. И Рябинин не был уверен, что эта вторая мораль так уж не права, коли мы воспитываем в человеке чувство товарищества.

Сейчас от ответа Рябинина зависел весь тон дальнейшего разговора. Возьми он неверную ноту – и ответы Шестакова сразу нальются фальшью, как ботинки водой при неверном шаге по трясине. Но в этой верной ноте и был весь секрет второй стадии допроса, если не всего допроса.

– Я мог бы наговорить сейчас кучу чепухи. Что вопросов мне не задают, что у меня не может быть друга преступника, что я сам бы приволок его к прокурору… Но вам я скажу другое. То, что вы знаете о нём, – является преступлением?

– Помилуйте, Ватунский и преступление… Вот только случай с женой и был.

– Могли быть у него низменные мотивы?

– Даже мысли такой не допускаю.

– Тогда я даю честное слово, что все иные сведения, которые вы мне сообщите, не будут обращены против него. Поймите, какой бы Ватунский ни был хороший, дело не закончится, пока не будут выявлены мотивы.

– А он сам не говорит? – спросил Шестаков и остро глянул прищуренными глазами.

Рябинина так и подмывало сказать что-нибудь небрежное вроде: «Ну что вы, всё рассказал…»

За много лет работы Рябинин убедился в одном простом и мудром правиле, которое, как всё простое и мудрое, приходит не сразу: честность свидетеля находится в прямой зависимости от честности следователя. Когда следователь хитрит, говорит неправду, мелко егозит и старается не по убеждению, а за оклад, свидетель тоже замыкается или отделывается формальными ответами.

Поэтому Рябинин никогда не обманывал, а мог только умолчать, о чём надо было умолчать.

– Не говорит, – твёрдо признался Рябинин. – Это и понятно, а вы должны сказать. Уверен, что Ватунский вас поймёт и когда-нибудь поблагодарит.

– Как он её ударил, я не знаю, – начал Шестаков. – Сам он не говорит, а спрашивать как-то не ко времени. Жили они плохо. Скандалы были почти ежедневно…

– Из-за чего скандалы?

– Нина Ватунская была довольно-таки тяжёлый человек. Как теперь говорят – элементарная несовместимость.

– Причиной скандалов был только её характер?

Шестаков взял скрепку, согнул её, разогнул, поправил галстук, внимательно осмотрел ногти, поводил взглядом по стенам и уставился на портрет.

– Дзержинский, – сказал Рябинин.

Свидетель метнул взгляд с портрета в угол.

– А это сейф. Металлический.

Шестаков вздохнул.

– Я думал, мы поняли друг друга, – вздохнул и Рябинин.

В кабинете стало тихо, как на чердаке. Теперь Шестаков смотрел в стол. Тишина росла, расползалась и уже ощущалась физически. Рябинин давно заметил, что слабые люди долгой паузы не выносят.

– Разрешите мне подумать и прийти завтра, – поднял глаза Шестаков.

– Нет! – отрезал Рябинин.

Контакт пропадал на глазах, но завтра пришлось бы всё начинать сначала. Свидетелю надо было помочь, чуть-чуть, для первого шага. И Рябинин пошёл на риск.

– А ведь я знаю, о чём вы не хотите говорить!

– О чём? – насторожился свидетель.

– О доме номер семьдесят три на проспекте Космонавтов, например…

Шестаков глуповато уставился на следователя. Рябинин спокойно рассматривал его и улыбался – немного понимающе, немного поощрительно и чуть устало.

– Зачем же тогда спрашивать? – наконец выдавил Шестаков.

– Тут много причин, – уклончиво ответил Рябинин.

– Ну, если знаете… У Ватунского есть женщина. Как это no-вашему… сожительница, что ли?

– А по-вашему?

– Он любит её. В общем, жена узнала, скандал, ну а дальше вам известно.

– Как её зовут?

– Ничего не знаю: ни имени, ни места работы, ни места жительства. Где-то на Космонавтов. Её он скрывал даже от меня.

– Откуда вам известно, что он её любит?

– Ну, как бы это сказать… Заметно.

– Почему же он не развёлся с женой?

– О-о! Ватунский слишком дорожит мнением руководства и сослуживцев.

Шестаков начал рассказывать о самом Ватунском и говорил долго и убеждённо. Его бледное лицо порозовело полосами. Галстук вздыбился бугром, пиджак ездил по сухим плечам, чёрные прямые волосы рассыпались на две половинки и лежали, как вороньи крылья.

Шестаков всё говорил о своём друге, попутно объясняя проблемы комбината, и словно старался в чём-то оправдаться. Рябинин знал, в чём и перед кем он оправдывается – перед своей совестью за показания о Ватунском.

– Напрасно волнуетесь, – перебил его Рябинин. – Вы ничего плохого не сделали и другу не повредили.

– Да? – с надеждой спросил Шестаков.

Расстались они тепло. Рябинин пожал ему руку и подумал, что хорошо бы поговорить с Шестаковым, не здесь, а где-нибудь в компании или дома, и не так, как удав с кроликом, а на равных, и не о мотивах и убийствах, а обо всём в мире, о чём говорят умные мужчины за бутылкой вина.

Итак – банальная любовница.