Текст книги "Расследование мотива"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

24

На следующий день, часов в восемь утра, когда по тусклым улицам не то катился волнами серый туман, не то морось сбивалась ветром в хлёсткие косяки, к дому номер семьдесят три по проспекту Космонавтов подъехал милицейский фургон с красной полосой, ржаво скрипнув тормозами. Из кабины вышел пожилой грузный мужчина в плаще, из фургона выпрыгнули два молоденьких милиционера и пошли за грузным в парадную. Они поднялись на последний этаж, и пожилой длинно позвонил в левую квартиру. Дверь сразу открыла стройная светленькая женщина с синими глазами, с расчёской в руке и шпилькми во рту – видимо, собиралась на работу. Она выхватила изо рта шпильки и вежливо улыбнулась мужчине. Тот неопределённо кашлянул и сделал шаг вперёд, но женщина стояла на его пути.

– Вам кого? – спросила она, всё ещё вежливо улыбаясь.

– Наверное, вас, – хрипло буркнул мужчина и шагнул к ней вплотную.

И тут она увидела сзади милиционера. Женщина стала отступать, не спуская глаз с погон. Войдя в переднюю, пожилой мужчина осмотрелся, опять кашлянул и достал из кармана бумагу:

– Марианна Сергеевна Новикова вы будете?

– Да, – сказала она, но никто не услышал.

– Вы? – уже громче спросил мужчина.

Теперь она только кивнула. Милиционеры скромно стояли у самой двери, которая так и осталась приоткрытой. Они ничего не делали, просто стояли, глубоко засунув руки в плащи, будто их работа ещё впереди – как грузчики, ждущие команду бригадира выносить мебель.

– Дайте паспорт, – приказал пожилой мужчина.

Дрогнувшими руками схватила она с трюмо сумочку и достала паспорт.

– Так, – открыл его мужчина, – Новикова Марианна Сергеевна, всё правильно.

Ловко, как письмо в почтовый ящик, бросил он паспорт в свой карман и уже без хрипотцы сообщил:

– Собирайтесь, вы арестованы.

Когда он это сказал, она ещё улыбалась. Губы так и остались в улыбке, но это была уже гримаса. Она прижала руки к груди, но они безвольно поехали вниз по телу.

– За что… арестована? – всё-таки спросила она.

– Сами знаете за что, – буркнул мужчина. – Вот санкция, читайте.

Она взяла бумагу и увидела слово «следователь».

Бумага была пёстрая и тяжёлая, такая тяжёлая, словно женщина держала не лист, а каменную книгу. Руки безвольно опустились. Мужчина на лету перехватил бумагу и тоже спрятал в карман.

– Одевайтесь, гражданка.

Он снял с вешалки плащ и набросил на её плечи. Она взяла с трюмо шляпку, секунду подумала, что с ней делать, вспомнила – и надела без зеркала.

– У меня же ребёнок в яслях…

– Ничего, позаботимся, – успокоил мужчина.

– На работу надо идти…

– Ничего-ничего, работа не этот, не волк, не убежит. Есть уважительная причина, прогула не поставят, – вдруг засмеялся он.

Милиционеры смотрели на неё с любопытством, и с сожалением – молодые ещё ребята.

– Ну что, пошли? – предложил мужчина.

Милиционеры синхронно вытащили руки из карманов и выпрямились. Она оглянулась, обвела глазами стены, словно хотела у них что-то спросить, и остановилась на телефоне.

– Разрешите позвоню… о ребёнке…

Мужчина глянул на часы, подумал и буркнул:

– Звоните. Только скорее.

Дырчатый диск вырвался из-под тонкого пальца. С третьего раза номер набрался. Она прижалась к прохладной трубке.

– Максим, если успеешь – устрой Герку. Я уже арестована.

Её тело дёрнулось, словно она проглотила что-то огромное, чугунное, а не маленький комочек в горле.

– Ну и хватит, ну и всё, – подошёл старший и положил трубку на аппарат. – Пошли, ребята, а я квартиру опечатаю.

Она медленно двинулась к двери, всё ещё не понимая толком, что с ней случилось. Она выполняла приказания этого грузного грубоватого человека, у которого в кармане была пёстрая бумага со словом «следователь». Другое слово – «арест» – только стукнулось о её мозг, как мячик о стенку.

Она прошла между высокими худыми милиционерами и ступила на площадку. Тут же один из них оказался впереди, а второй двинулся сзади.

Они вышли на улицу. Два школьника сразу присмолились к мокрому асфальту, разглядывая, как милиционеры подсаживают тётю в железный фургон с крохотными окошками-форточками. Лязгнула дверь, и кузов гулко вздрогнул, как пустая цистерна. Потом долго ныл стартёр, не в силах завести мотор в сыром воздухе. Машина развернулась и поехала, зашипев по большой луже-озеру. В окошке-форточке белело лицо.

Все знают, что есть ещё горе на земле. Люди ещё страдают, мучаются и плачут. Ещё плачут от горя дети. Но горе-то людское – тоже от людей. Не от компьютеров же?

25

Ровно в десять Рябинин вбежал в прокуратуру – опоздал на полчаса. Вчера помощник прокурора по общему надзору Базалова дала ему на два вечера три журнала с интересной повестью. Читал до трёх ночи.

Рябинин отпер кабинет, хотел уже войти, как в коридоре со стула взметнулся кто-то длинный и ринулся к нему. Рябинин шмыгнул в кабинет, пытаясь придавить его дверью. Но тот был сильней. Следователь отскочил к столу и увидел перед собой Ватунского – лохматого, серого, с фиолетово-сизыми губами.

– Что с вами? – громко спросил Рябинин, ловя носом воздух, но алкоголем не пахло.

– Сволочи! – шипяще выдавил Ватунский. – Красивые слова говорите! Ну вот я – арестовывайте! А то опоздали, я ведь только ушёл от неё! Ну что стоите? Жмите кнопку! Вызывайте конвой!

Ватунский шагнул вперёд, и Рябинин, как кролик, проскочил в щель между столом и стенкой. Оружие было в сейфе, да и что бы он стал делать с ним – не стрелять же! Ватунский упёрся бёдрами в стол – теперь только этот деревянный прямоугольник разделял их.

– Что с вами, Максим Васильевич? – ещё раз крикнул следователь.

– Ничего со мной!

Его глаза заплыли яростью, как и синюшно-мраморное лицо. Казалось, волосы шевелились от сдерживаемой ненависти. И кулаки – Рябинин увидел закостеневшие кулаки и вспомнил, что Ватунский боксёр. Но он не испугался, не успел испугаться, поражённый видом и поведением Ватунского. Рябинин ошарашенно смотрел в почти не узнаваемое лицо и ничего не думал и не делал.

– О гуманизме болтаете! Психологией интересуетесь?! В душу лезете! Честное слово даёте! Не-ет, вы не следователь! Неужели все вы такие? Мало, что меня бьёт – упавшего, лежачего, казнённого самим собой! Бей! А её-то зачем арестовывать? За жизнь по подложному паспорту? Да вся ваша прокуратура мизинца её не стоит…

И Ватунский двинулся на следователя – то ли хотел приблизиться вплотную, лицом к лицу, то ли ударить головой хотел. Рябинин отпрянул, поражённый дрожащим подбородком, затрясшимися щеками и – глазами, блеснувшими стеклянно. Да в них же стояли слёзы, слёзы у мужчины, у Ватунского! Да он же сейчас заплачет.

Видимо, это был нервный шок. Надо сделать что-то резкое и сильное, чтобы он опешил хотя бы на минуту.

Рябинин дёрнулся вбок, запустил руку под пиджак, к подмышке, где детективы носят пистолеты, напряг лицо и крикнул высоким сорвавшимся голосом:

– Назад!

Ватунский на секунду замер, сбычившись над столом. Рябинин выдернул руку из-под пиджака и, швырнув её вперёд, мягко положил на плечо главного инженера:

– Максим Васильевич, я её не арестовывал. Ради бога, расскажите всё спокойно.

– А кто ж её арестовал? – сдавленно спросил Ватунский, не меняя позы.

– Впервые слышу. Вы не путаете? Да вы сядьте…

Ватунский тяжело опустился на стул.

– Не верю теперь я вам, – зло сказал он, но уже сказал, не крикнул.

– Ну говорите же! – потребовал следователь.

– Сегодня утром арестовали Валю.

– Кто арестовал?

– Вы что, правда ничего не знаете? Или опять играете роль гуманного интеллектуала?

– Даю честное слово.

Кровь возвращалась к лицу Ватунского порциями, растекаясь по щекам лапчатыми пятнами, похожими на осенние кленовые листья.

– Приехал в восемь утра милицейский «газик». Её арестовали. Квартиру опечатали.

– Где вы были?

– Уже на работе. Она мне позвонила. Всего два слова сказала.

– Ничего не понимаю, – сказал Рябинин. – Подождите…

Он снял трубку и начал звонить в райотдел милиции. Начальник был на совещании в Управлении внутренних дел. Заместитель по оперчасти где-то читал лекцию. Второй заместитель работал недавно, и ему звонить не стоило. Тогда Рябинин позвонил дежурному.

– Дежурный Петунин слушает, – раздался в трубке глуховатый голос самого старого работника райотдела.

– Фёдор Кузьмич, Рябинин тебя беспокоит, – потеплевшим голосом сказал следователь. – Как поживаешь?

– A-а, Сергей Георгиевич, – обрадовался и Петунин, – Живём, боремся с преступностью, добиваемся девяносто девять и девять десятых процента раскрываемости. Небось арестовываешь кого-нибудь, машину прислать?

– Да нет. Фёдор Кузьмич, у тебя Новиковой среди арестованных нет?

– Как нет? Есть. Сидит в камере и плачет. Всего одна баба у меня и есть.

– Как она… и за что? – спросил Рябинин и почувствовал, что волнуется.

– Арестована по постановлению следователя прокуратуры из Норильска. Сейчас посмотрю… За мошенничество и хищение из магазина различных товаров и денежных средств…

Петунин замолчал, шурша бумагами, кому-то отвечал, кому-то велел не лезть к нему своей пьяной рожей.

– Так что этапировать её надо в Норильск, – наконец добавил дежурный.

– Фёдор Кузьмич, не надо её этапировать. Её надо немедленно выпустить.

– Как выпустить?

– Она не Новикова, она жила по паспорту Новиковой. Интересно, кто из оперативников занимался розыском? Неужели не могли проверить? Она и в Норильске не была.

– Да я не знаю. Но как же так? Что-то неясно.

– Вот так. У меня её личное дело. Настоящая преступница где-то скрывается, а вы забрали другую, жившую под её именем.

– Мне бумага нужна, – подумал Петунин.

– Фёдор Кузьмич, я сейчас же с курьером отправлю вам отношение – её надо освободить сразу же. А начальнику райотдела я позвоню, как только он придёт. Таких оперативников гнать надо. Ну, хорошего тебе здоровья.

Рябинин положил трубку. Ватунский сидел, скрючившись в три погибели. Его голова опустилась ниже стола.

– Всё поняли, Максим Васильевич? Объявлен розыск Новиковой, оперативник её нашёл, сообщил в Норильск – и вот этапирование. Подошёл формально. Вот так.

– Да, – выпрямился он. – Разрешите, я пойду в райотдел, встречу её.

– Конечно идите.

– Извините, Сергей Георгиевич. Видимо, серьёзная ошибка в жизни, которую, вы говорите, человек не имеет права делать, расщепляется, как уран. Валю вот посадили – какое для неё потрясение! Вас оскорбил… как последний хам.

– Я-то что, – улыбнулся Рябинин, – я-то следователь. Наша судьба такая – терпеть и сдерживаться.

Ватунский пошёл к двери, круто повернулся, решительно зашагал обратно к столу и неуверенно, рывками, протянул руку Рябинину, смотря ему в глаза виновато – возьмёт ли? Рябинин протянул ладонь. Ватунский пожал её крепко, по-мужски.

– Сергей Георгиевич, я к вам обязательно приду после суда… или после наказания. Я обязан вам многим.

Он повернулся и вышел из кабинета.

26

Ватунский поймал такси, хотя до милиции было две трамвайные остановки. Он сел на заднее сиденье и воспалёнными глазами смотрел на светофоры. При красном свете переводил взгляд на шофёра, мысленно заставляя его ринуться вперёд.

Всё-таки он опоздал. Валю уже выпустили, и она ждала на скамейке во дворе под голой акацией. Задыхаясь, Ватунский схватил её, поднял и поставил рядом с собой. Она только вяло улыбнулась.

– Теперь всё, теперь всё кончилось, – бормотал он, зарываясь губами в её волосы около уха.

Они медленно пошли. Ватунский то и дело останавливался, заглядывая ей в лицо, – профиля ему было мало. Или небо внезапно ясного осеннего дня легло крахмальной бледностью на её кожу, или успела камера вымесить её за несколько часов… Он хотел поймать её взгляд, но она отводила глаза, будто стыдилась всей этой истории.

Они подошли к такси.

– Пойдём пешком, – тихо сказала Валя.

Ватунский отпустил машину.

– Идти далеко, – заметил он.

– А мы только до угла.

Он её не узнавал. Ведь утром виделись – теперь словно человека подменили. У Ватунского от вспыхнувшей жалости задрожали руки и повлажнела кожа под глазами.

– Теперь всё кончилось, – повторил он. – Теперь всё будет хорошо. Нас больше ничто не разлучит. Только тюрьма.

– Нас разлучит не тюрьма.

– А больше ни у кого не хватит сил, – ответил он убеждённо и прижал её руку к своей груди.

– У меня хватит.

Ватунский даже оглянулся – не вклинился ли кто в их разговор. Но люди шли мимо, занятые своими делами.

– У меня, Максим, хватит, – повторила Валя чуть громче.

– Как… хватит? – спросил он, замедляя шаг от тоскливого предчувствия. И сразу её слова «только до угла» вспыхнули в мозгу огненно-зловещим табло.

– Я должна уехать.

– Куда? Ничего не понимаю.

– Не знаю куда.

– Что ты говоришь! Куда уехать?… Теперь, когда я освободился ото лжи, от жены?

– Освободился от жены. Но как?

Она улыбнулась той улыбкой, после которой обычно начинала плакать.

– Валя, да что с тобой? Ты устала.

Ватунский остановился и схватил её за плечи, пытаясь увидеть синий блеск глаз. Она осторожно и упрямо освободилась.

– За ту женщину меня накажет суд.

– А за нашу любовь? А меня кто накажет?

– Тебя-то за что?

– Я соучастница, – заявила она, и Ватунский понял, что это слово уже ею выношено и выстрадано. – Я год безлико терпела, молчала. Я не была человеком. На всё соглашалась. Наверное, это тоже преступление – соглашаться на всё.

– Валя…

Но она чуть подняла руку, чтобы он помолчал, и продолжала:

– Мы шагали через правду, закон, человеческую судьбу.

– Любовь и должна всё преодолеть!

– Но наша любовь перешагнула через человеческую жизнь.

– Как ты можешь? – вырвалось у него. – Перед судом…

– Да, тебе будет тяжело. Но ты потерпи.

Теперь она остановилась и приблизила лицо к его губам:

– Не понимаешь? Мы же теперь не будем счастливы.

– Я не верю тебе, – вдруг сказал он и огляделся, словно убеждаясь в реальности мира.

Оказывается, они уже были на углу – вот почему она остановилась. И тогда он понял, что в его жизни случилась ещё одна беда. Её слова шли не от минутного настроения или женского каприза. Она год вынашивала этот поступок незаметно для себя, для него, а злополучный арест только оборвал где-то последнюю нить. Сейчас Ватунский видел её решимость – слабые люди иногда способны на неожиданно сильные действия, словно эта сила копится у них годами. Валя копила один год. А может, копила ещё с Новосибирска, с измены.

– Как же? – растерянно сказал Ватунский. – Ребёнок…

– Тебе пока не надо его видеть, – мягко попросила она. – Не приходи к нам. Через неделю мы уедем. Может, раньше. А там увидим. Мне нужно время. И тебе оно нужно.

– Да ты меня не любишь! – тихо ужаснулся он.

Она вдруг обвила руками его шею и начала посреди улицы целовать в щёки и плакать, как это делают на вокзальных перронах. Ей была нужна бегущая мимо толпа, чтобы хватило сил на задуманное, – наедине она бы сдалась.

– Люблю сильней, чем в Новосибирске. Сильней, чем в прошлом году. Сильней, чем вчера. Сильней, чем любила утром.

Ватунский сжал челюсти, чтобы не дать расслабиться лицу. Но губы дрожали, на губы у него сил не осталось. Тогда он схватил её за руки и почти крикнул:

– Да никуда я тебя не отпущу!

Она всхлипнула и беспомощно запричитала:

– Потерпи, Максимушка, потерпи. Ты больше терпел, мой любимый. Может, всё и образуется. Потерпи без нас, мой хороший…

Она вырвала руки и побежала. Человеческая масса сразу вобрала её. Ватунский сделал несколько шагов вперёд. Он смотрел с высоты своего роста поверх толпы. Но перед ним двигались чужие лица и затылки. А выше людских голов, в конце проспекта начиналось тусклое голубое небо, выжатое уже набежавшей стужей…

27

Время шло, но время всегда идёт – что ему ещё делать? Рябинину легче было представить скорость света, мизерность нейтрино или размер солнца, чем понять то, что оттикивают часы. Ничего не происходит, но облупливаются стены, на лбу змеится новая морщинка и портится погода. Ничего не происходит, но оседают дома, исчезают поколения и меняется климат.

Он усмехнулся: много ли прошло времени, как получил это дело, – полтора месяца, а уж такая космическая философия… Но то и страшно, что полтора месяца мы не считаем за бог весть какое время. Вон тополя тоже, наверное, не посчитали первый упавший лист. Да и второй, и третий не посчитали. А теперь стоят без единого, пощёлкивая под ветром, как суставами, узловатыми ветками.

Зазвонил телефон, и Рябинин посмотрел на трубку. Звонок следователю чаще всего несёт неприятности. Вызов на происшествие. Судья может сообщить, что возвращает дело на доследование. Могут вызвать к прокурору города для нагоняя. Жалоба поступила – объясняться надо. И просто звонок неизвестного лица, которое пожелает следователю, и его детям, и внукам, и правнукам такого, что печатно и не выразить.

– Сергей Георгиевич, зайдите, – услышал он голос прокурора.

Утром Рябинин сдал ему дело Ватунского для утверждения обвинительного заключения. Видимо, опять начнутся споры, хотя после райкома Гаранин молчал, будто забыл о следователе.

Семён Семёнович кивнул на кресло. Дело Ватунского лежало далеко, на самом углу стола. Рябинин сел и сразу уловил в прокуроре что-то непривычное, неслужебное, словно оборвались все нити служебной зависимости и сидят просто два гражданина – как в трамвае.

– Ну, кончились, Сергей Георгиевич, наши с вами споры, – падающим голосом сказал Гаранин.

Он усмехнулся, и Рябинин почувствовал, что прокурору не смешно.

– Почему кончились?

– Кончается мой конституционный срок.

– Оставят ещё на пять лет, как всегда.

– Нет, меня переводят.

– Куда?

– В Дачный район.

Это был пригород, самый маленький район города, который всё собирались ликвидировать и слить с соседним районом. Там была мизерная прокуратура из четырёх человек: прокурор, помощник, следователь и машинистка. Обычно туда назначали молодых начинающих прокуроров.

– Ну да ладно, – мотнул он головой, и череп тускловато засветился в пробившемся мутном осеннем солнце. – Переводят так переводят, чёрт с ним.

Может быть, это подобие удали, которой в прокуроре не было, может быть, сила, с которой он старался перенести понижение на ступеньку вниз по той лестнице, какой он представлял себе работу и жизнь, а может быть, то чувство, которое возникало у Рябинина ко всем поверженным, даже врагам, захлестнуло его.

– Семён Семёнович, вы не расстраивайтесь.

Ему хотелось сказать что-то небанальное, чем-то немедленно помочь. Вот так было с одним следователем, которого Рябинин ненавидел за тупость и хамство. Даже не разговаривал с ним, за что получал замечания от прокурора. А когда того никудышного следователя уволили, Рябинин неожиданно заговорил с ним, сочувствовал и даже чем-то ему помогал, когда уже никто с уволенным не разговаривал.

– Семён Семёнович, может, я чем могу помочь? – неуверенно предложил Рябинин, хотя он ничего не мог, да и не имел на это морального права.

– Спасибо, вы уже у Кленовского мне помогли. Так прочёл я, Сергей Георгиевич, обвинительное, – резко перешёл он на другое, – написано хорошо, утвердил его. Теперь уж, как говорят, дело прошлое… По закону, формально, вы правы, но всё-таки никогда бы я не отдал Ватунского под суд. Не по звонкам, а по своему личному убеждению. Верите?

– Верю.

– Скажите откровенно, за что вы невзлюбили Ватунского?

Рябинин медленно и глубоко вздохнул:

– Мне повезло, Семён Семёнович: благодаря этому делу я познакомился с незаурядными людьми и с их настоящей любовью.

– И отдали незаурядного человека под суд? Да прекрати вы это дело, ни один бы прокурор не отменил. Интересно, с каким же чувством вы составляли обвинительное?

Рябинин опять вздохнул, сдерживая раздражение, которое сейчас было неуместно, как у постели больного.

– Семён Семёнович, вы так ничего и не поняли, – всё-таки не удержался он.

– Конечно не понял. – Он криво усмехнулся. – Не зря же меня переводят.

И опять Рябинин почувствовал и жалость, и сожаление, и раздражение – всё перемешалось, и не поймёшь, чего больше. Видимо, жалости: всё-таки Гаранин понял, что его и переводят за непонимание.

– А когда составлял обвинительное, Семён Семёнович, я думал: слава богу, что я не судья и не мне придумывать наказание.

К прокурору шумной толпой вошли эксперты во главе с Юрковым, и Рябинин тихо выскользнул за дверь – да и чего было ждать?

В кабинете он прирос к окну. Смотрел на хитрые тополя, которые прикинулись до тепла неживыми. Но человек не может прикинуться, потому что он не деревянный. Человеческое тепло делается руками человека и не высиживается в засаде. Тополя переждут иглистую зиму, а он не мог ждать – у него меньше времени, чем у тополей. Время идёт. Вот и прокурор уходит. А ведь это тоже движение времени. И стоит ему, времени, простить и потемневшие лики картин, и осевшие стены домов, и новые морщинки на лбу… Стоит простить потому, что оно идёт всегда только вперёд.