Текст книги "Неудавшийся эксперимент"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Рябинин переобулся скоро, поскольку его ботинки не имели шнурков.

– Сюда, – скованно предложила она, всматриваясь в лицо гостя.

Он прошлёпал в большую комнату, скорее всего гостиную.

– Садитесь.

Рябинин поискал глазами стулья, но здесь были только низкие мохнатые кресла, в которых, по его мнению, ни думать, ни работать нельзя. Но пришлось сесть, утонуть в мягком гнёздышке и оказаться перед своими коленками – для того разговора, ради которого он пришёл, лучше подошли бы стулья. Она опустилась на тахту, покрытую синим ворсистым ковром, который ниспадал на паркет, устилая всю комнату, и уходил под охрусталенный сервант и куда-то дальше, под стенку.

– Что-нибудь случилось? – напряжённо спросила она.

– Случилось.

– С мужем? – Её руки с бордовыми ногтями засуетились на коленях.

– Нет, с вашим отцом, Василием Васильевичем Петровым.

– А что с ним?

Руки вяло легли вниз ладонями, и ему показалось, что на халате ниткой просыпана яркая брусника. У неё отлегло от сердца; он видел, что у неё отлегло от сердца. Поэтому Рябинин сказал жёстче, чем хотел:

– Ваш отец совершил уголовное преступление.

– Он живёт отдельно.

– Что? – переспросил Рябинин, хотя и расслышал.

– Мы живём разными семьями.

– Ну и что? – опять-таки не понял следователь.

Он не хотел понимать: его ум понимал, а что-то другое, тоже подобное уму, отказывалось это делать; и это другое было посильнее ума. Уж не душа ли?

– Отец сам по себе, мы сами по себе, – заговорила женщина, слегка раздражаясь. – Вы же его не знаете. Мой отец, к сожалению, имеет дефицит ума.

– Дефицит ума? – переспросил он, удивлённый столь оригинальным сочетанием слов.

– Да-да! Мы ведь раньше жили вместе, но пришлось разъехаться.

У неё были отцовы глаза: чёрные, быстрые, те самые, про которые говорят «стрельнула глазами». Только во взгляде Василия Васильевича было любопытство.

– И в чём же заключается этот дефицит ума?

– Да во всём. Рассказывать дня не хватит. Вот мои дети, его внуки… Мальчика мы водим на два иностранных языка, а Свету на фигурное катание. Так знаете, как он их зовёт? Особо одуренные дети. А моё тридцатилетие? Пришёл, сидит скромненько за столом. Вдруг звонок – приходит незнакомый мужчина. Говорит, пригласил Василий Васильевич на день рождения дочери. Ладно, пустила. Опять звонок. Теперь пришла пара – тоже на мой день рождения. Боже, как повалили… Оказывается, он пригласил всю свою контору. Что вы на это скажете?

– И чем дело кончилось?

– Я, разумеется, никого не пустила. Никаких угощений на такую гопу не хватит. Так отец встал и ушёл вместе с ними в ресторан.

– Он, кажется, не пьёт?

– И не ест, ему бы лишь поболтать.

Она бросила взгляд куда-то ему за плечи, в угол.

– А попробуйте с ним выйти на улицу! Изведёт. Каждому пожилому прочтёт нотацию о здоровье. Пойдём в парк – соберёт вокруг себя таких же чокнутых и держит речь о смысле жизни. А лифт? Он на нём не ездит, пешком по ступенькам бегает. Так обязательно у лифта кого-нибудь подкараулит и проведёт беседу о пользе ходьбы. Идём как-то по улице, вдруг остановил девушку – приличную, хорошо одетую – да и спрашивает: «Милая, чего ж ноги-то еле волочишь?» Ну, скажите пожалуйста!

И она вновь посмотрела ему за спину, куда-то вниз, на пол. Рябинин хотел обернуться, но бежать вслед за её взглядом счёл неудобным, решив это сделать исподволь, как бы разглядывая комнату. Хрустальная люстра, по-паучьи распластавшая свои сверкающие лапы… Бар, заставленный отпитыми бутылками; Рябинин слышал, что полные и закупоренные – плохой тон. Полочка с книгами, казавшаяся какой-то неприкаянной…

– А вы знаете, что его частенько в милицию забирают? – вроде бы с торжеством сообщила она.

– За что?

– Когда за что. Однажды шёл по улице и пел, ну и приняли за пьяного. Другой раз на вокзале к туристам пристал: зачем они нарвали цветов. А как-то попал на эстрадный концерт и стал хохотать: только выйдут артисты да запоют, а он хохочет на весь зал, и ему не удержаться. Так и вывели.

Рябинин довёл-таки взгляд до того места, куда смотрела хозяйка: там стояла полированная распахнутая тумба, в которую был помещён телевизор. Он беззвучно работал, показывая свои нескончаемые программы. Рябинин удивился – не тумбе, не телевизору в ней, не его беззвучию, а тому, что он включён при белом свете, в разгар рабочего дня.

– Тут написал какой-то сатирический рассказ. Что-то в духе Салтыкова-Щедрина. Читал всем, чуть ли не прохожим. Называется «Как один водопроводчик двух кибернетиков напоил».

Она покусала нижнюю губу, как бы заранее давя улыбку от тех слов, которые собиралась высказать:

– Вы не поверите, но у него есть любовница. Да-да, тётка лет пятидесяти пяти.

– Ну и что?

– У него любовница есть, – повторила она, полагая, что следователь не понял.

– Ну и что?

– Стыдно же…

– Чего стыдно?

– Возраста.

– По-моему, он помоложе многих. У вас же есть любовник, почему нельзя ему?

– Какого любовника вы имеете в виду? – негромко спросила она, заметно краснея.

– Не волнуйтесь, я имел в виду супруга.

Она пока не спросила, что совершил её отец.

– Мы привыкли к его художествам. Всего ждём…

Рябинин вдруг осознал, за что эта женщина и ей подобные укоряют старика. Не за поведение – за годы. Будь ему лет двадцать, кто бы его упрекнул за любовницу? Или запел бы на улице – ради бога. Или спросил бы девушку про еле волочимые ноги – улыбнулась бы. Или начал сочинять бы рассказы – хвалили бы. Ему не могли простить душевной силы. Он не отвечал мещанскому идеалу о старости, нянчащей внуков, моющей на кухне посуду и живущей незаметно, как мышь.

– А с внуками он сидит?

– Что вы! Он лучше на эстрадный концерт пойдёт.

Старик хотел жить. Дочка же считала, что с него уже хватит.

Рябинин пришёл сюда с ясной целью. Познакомился с этой женщиной, и ясная цель вдруг туманно расплылась. Он шевельнул пальцами в просторных тапках, поправил очки и всё-таки сказал, подходя к цели:

– Ваш отец дал ложные показания. Якобы видел, как обокрали универмаг.

– Да? Вот вранья за ним не было. И зачем же он это выдумал?

Она сама пошла к цели.

– От одиночества.

– Как это?…

– Вы же его слушать не хотите? Видимо, и другие не хотят. Тогда он придумал показания, лишь бы только пообщаться с людьми.

– Отец просил мне это сказать?

– О моём приходе он даже и не знает.

– Так уж ему не с кем и поговорить?

– Видимо, не с кем. В его годы новых друзей завести трудно.

– И что он… поэтому переживает?

– Ему плохо одному, уж поверьте мне. Пригреть бы его чуть-чуть.

Она задумалась, рассеянно поглядывая на телевизор:

– У меня своих забот хватает…

– Какие же у вас заботы? – вдруг усомнился Рябинин: он умел видеть людей, охваченных заботами.

– Мало ли каких. То в магазин, то подгорит что… Вот пришлось с работы уйти.

Рябинин встал и поехал в переднюю – в этих тапочках можно было только ездить. В своих крепких ботинках, да без лохматого кресла, он почувствовал, как и мысли его крепнут.

– Что же мне с ним делать? – спросила она то ли из вежливости, то ли стыд её одолел.

– А вы его съешьте, – посоветовал Рябинин, берясь за ручку двери.

– Как вы сказали? – усомнилась она в слышанном.

– Были племена, которые съедали стариков, чтобы не путались под ногами. Вот и вы – съешьте. Можно сварить, а можно зажарить. Только смотрите, чтобы не подгорел.

Из дневника следователя.

Мы не верим, что тоже будем старыми. Мы не допускаем и мысли, что к нам тоже придут болезни. Мы не хотим уразуметь, что старики должны делиться опытом и что они не могут молчать. Мы уверены, что понимаем мир лучше стариков и живём умнее их. И вот за всё за это нас ждёт наказание.

Старость – это наказание за самонадеянность молодости.

Петельников сдирал обои. Запланировав эту работу на час, он вдруг обнаружил, что вечер идёт на убыль, а ей не видно конца. В некоторых местах обои так влипли в стенку, что приходилось скрести их ножом. Видимо, оттого, что инспектор упирался макушкой в потолок и таким образом активизировал работу мозга, к нему пришла технологическая идея – нагреть ведро воды и окатить стенку кипятком. Обои должны слезть, как миленькие.

В квартиру позвонили. Петельников спрыгнул на пол, вытер руки полотенцем и надел рубашку. На всякий случай мимоходом глянулся в зеркало – это могла быть Вилена Кашина. Пройдя в переднюю, он щёлкнул замочком и распахнул дверь…

На лестничной площадке стоял Рябинин, глуповато улыбаясь.

Какое-то время они рассматривали друг друга, словно не могли узнать. Наконец Рябинин сказал:

– По обычаям всех народов…

– Проходи, – решил инспектор, отступая в квартиру.

В передней хозяин опять неуверенно застыл, как бы не зная, что делать с гостем.

– По обычаям всех народов… – начал вновь Рябинин.

– Давай плащ.

Раздевшись, следователь потёр руки и поёжился, словно на улице был мороз. Петельников безучастно стоял, выжидая.

– По обычаям всех народов…

– Идём.

Они прошли в кухню, точнее, в столовую.

Десятиметровую комнату инспектор превратил в уютное место, где не замечалась плита, не белели кастрюли и не блестели чайники. Посреди раскинулся круглый стол, покрытый тяжёлой кремовой скатертью. Над ним, опустившись до уровня человеческого лица, висел старинный жёлтый абажур, ярко освещая лишь стол, оставив для углов полумрак. От плиты до окна расположился старинный буфет, спокойно темнея красноватой инкрустацией. Другую стену до потолка занимали деревянные полки, уставленные керамикой. Плотная коричневая портьера закрывала окно, отгораживая эту комнату от треволнений мира.

– Чего так же не отделаешь комнату? – спросил Рябинин.

– Это и пришёл узнать? – нелюбезно поинтересовался инспектор.

– Я пришёл кое-что сообщить, – спокойно ответил Рябинин. – Но по обычаям всех народов…

– Чай или кофе? Ах да, чай…

Петельников весело завозился у плиты. Зачем пришёл следователь, уже не имело значения. Он пришёл – значит, извинялся.

– Вина выпьешь?

– А что – выпью!

– Сухого?

– Знаешь, у меня от него изжога… Что у тебя ещё есть?

– У меня всё есть.

– Тогда рюмку хорошего портвейна.

Рябинин снял пиджак, повесил его на спинку деревянного гнутого кресла и сел, вытянув ноги под стол. Уютно зашумел чайник. Петельников копался в баре, встроенном в деревянные полки.

– После некоторых размышлений, – начал Рябинин, не дождавшись конца хозяйских хлопот, – я пришёл сказать, что ты всё-таки не бог.

– А мне казалось, что я он и есть, – не согласился Петельников.

– Только бог обходится без следствия – прямо судит. И ты меня за Плашкина осудил, не захотев даже выслушать.

На столе появился такой крепкий золотисто-коричневый чай, что фаянс внутри чашек отливал перламутром, как в разомкнутых раковинах.

– Но ты у меня отберёшь чай и выгонишь, – предположил Рябинин, – если скажу, что преступника я знал уже на месте происшествия.

– Я просто не поверю, – усмехнулся Петельников.

– Я тебе на озере намекал, но ты ограничился только одним путём, очевидным.

Теперь рука инспектора замерла с бутылкой портвейна. Два чувства, опережая друг друга, схлестнулись в нём: любопытство – как узнал, и обида – почему не сказал. Пока одержало верх первое:

– Как же узнал?

– Тебе известно, что на месте происшествия имеет значение каждая мелочь.

– А тебе известно, что на месте происшествия полно мелочей, которые не имеют никакого значения, – возразил Петельников.

– Вот и надо отобрать. Почему коробочки из-под колец преступник выбросил, а телевизоры взял в коробках?

От наивности вопроса инспектор дёрнул плечами:

– Кольца ссыпал в карман, телевизоры удобнее везти в таре.

– А почему дешёвый телевизор из коробки вытянул?

– Ты так говоришь, будто преступник всегда действует логично.

Инспектор поставил вино на скатерть. Портвейн был такого же цвета, как и чай. Они взяли рюмки, обменялись короткими, им только понятными взглядами и глотнули терпкую жидкость.

– Вор извлёк дешёвый телевизор из коробки потому, что собирался бросить его в озеро, – сказал Рябинин.

– Мог бросить и в коробке.

– Нет, не мог. На коробку бы не обратили внимания. Лежит себе и лежит. А телевизор приметен. Затем он утопил транзистор, направляя нас на Устье. Потом наследил в лодке Плашкина. В огород ему швырнул коробочку из-под часов. Понял, почему в ней лежал камешек? Коробочка лёгкая, могла до огурцов не долететь. Плашкина он выбрал точно: судим, в универмаге работал…

– Но ведь были показания старика? – перебил инспектор.

– Ложные. Я потом объясню, зачем он их дал. Всё дело в том, что кражу совершил свой, универмаговский. И я это понял сразу. Вор профессионально разбирался в товарах. Он не брал бижутерию и даже позолоченные вещи не взял – только золото. Будет посторонний вор смотреть пробу?

Рябинин придвинул чашку. Ароматный пар коснулся очков, затуманив их чуть и на секунду. Этот чай он предпочитал пить без конфет, наслаждаясь его горячим букетом.

– А потом ко мне пришёл директор, – продолжил следователь, – и якобы случайно просыпал на стол содержимое своего портфеля: иконку, Евангелие…

– Зачем?

– Убедить нас, что он интересуется стариной. Специально ездил в Новгород. Сообщил, что разбирает кирпичи в нашем монастыре – ищет фрески.

– Зачем нас в этом убеждать?

– Чтобы ходить в монастырь и копаться там в этих кирпичах, не вызывая подозрений.

– А зачем копаться в кирпичах? – угрюмо поинтересовался инспектор.

– В этом суть дела.

Они замолчали, потому что подошли к главному. Рябинин насторожённо ждал вопроса, даже перестав отхлёбывать чай. Петельников колыхал рюмку с остатками портвейна. В этой внезапной тишине отчётливо проурчал холодильник. И девятью выстрелами отбили свои удары настенные часы.

– Вадим, а почему бы тебе не жениться на Вилене Кашиной? – игриво предложил Рябинин.

– Так, Сергей Георгиевич, – вроде бы развеселился и Петельников. – Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. Следователь знает преступника, но скрывает от инспектора, и тот знай себе ловит некоего Плашкина.

– Версию с Плашкиным пришлось бы всё равно отрабатывать. Но дело не в этом.

– Да, дело не в этом, – подтвердил инспектор.

Рябинин допил чай и взялся за ополовиненную рюмку портвейна. Петельников допил портвейн и придвинул к себе чай. Никто не заговаривал. Но говорить была очередь Рябинина – вернее, объясняться:

– Вадим, ты когда-то собирался стать биологом. Задумывался ли, чем наша работа отличается от научной?

– Думал недавно.

– Наши открытия – в области человековедения. Меня всегда удивляет… Добьёшься перелома в душе преступника, расскажет он правду, убедишь его вести честную жизнь… Ходишь радостный, взвинченный. А сказать некому, потому что не объяснить.

– Да и не поймут.

– И не поймут. Радуешься втихомолку, как кустарь. Вроде как работал только для себя. А учёный? Появись какая стоящая мысль – сейчас же сообщение, статейка, доклад, диссертация… Короче, я решился поставить научный эксперимент. Редчайшая возможность. Никакой психологической лаборатории не под силу такой опыт.

– На мне? – опять напрягся Петельников.

– Налей лучше чаю…

Они никак не могли вернуться к своим старым отношениям, потому что не были людьми покладистыми. Они покладистых и не любили – покладистые уж слишком покладисты. В их работе то и дело случались истории, в которых покладистым делать было нечего.

– Я решил директора не трогать, – продолжил Рябинин, получив полную чашку. – Сам ему не намекал и от тебя скрыл – эксперимент должен быть чистым. Деньги ему тратить нельзя, вещи продавать нельзя, уезжать нельзя… Что же будет делать преступник, как жить, а? Будет ли так же улыбаться, будет ли спокойно носить свои заморские костюмы и чистить пилкой ногти? И на что он в конце концов решится?

– Ну и удался эксперимент?

– Удался. Директор уже похудел. Но эксперимент продолжается.

– Похоже, что я тебе его сорвал.

Петельников рассказал о таинственном появлении директора в кабинете.

– Ты с ним об этом говорил? – оживился Рябинин.

– Нет, сделал вид, что ничего не произошло, но он мне вроде бы не поверил.

– Да, эксперимент испорчен. Теперь директора нужно брать.

– Но про кирпич я так и не понял…

– Он ищет выход – в буквальном смысле.

– Какой выход?

– Знаешь легенду о Филофее и Харитине? А мне одна старушка рассказала. Вот послушай…

Из дневника следователя.

Я часто слышу: бесстрастен, как судья. Следователь должен быть бесстрастным.

Бесстрастный следователь… Это какой же – равнодушный? Ведь у человека есть только два отношения к своему делу, да и к жизни тоже: страсть или равнодушие. И вдруг – бесстрастный следователь… Да ничего подобного! Следователь должен ненавидеть преступность, как своего заклятого врага. Страсть – это деловое качество следователя. Он должен расследовать кражу так, словно обокрали его квартиру. Должен расследовать убийство, словно погиб его родственник. Расследовать хулиганство, будто сам получил по морде.

И лишь заботиться о том, чтобы эта страсть не застелила рассудка.

Город-то наш в далёкие времена был городишком. Народ жил разный, пришлый, с бору по сосёнке. Занимались, чем могли: кто рыбу в озере ловил, кто скотину держал, но больше торговали, благо городишко стоял на больших дорогах и заниматься перекупкой было сподручно. Случались люди и разбойного промысла. Оно и понятно: где торговля, там и воровство, потому что выручка за перекупку считалась дармовой, не заработанной в полях да озёрах.

На самой окраине жил-был мужик Антип с малым сыном. Можно сказать, и не жил, какая там у него жизнь. Но уж был он верно, его все знали и при встрече здоровкались. Антип копал в озере белую глину, лепил ребячьи свистульки, обжигал в костре, расписывал синей глиной да продавал на ярмарках. Досыта с этих свистулек не ел, но и с голоду не помирал. Ежели совсем туго бывало, то рыл в озере глину красную и гончарил горшки большие и горшочки малые. Ему бы этими горшками промышлять, да у Антипа душа была особая, лёгкая, вроде как свистулечная.

А надеялся он на своего сына, которого нарёк Филофеем. Рос этот Филофей не по дням, не по часам, а по ночам – пока спит, на куриный клюв и подрастёт. Стал высок, широкоплеч, чернобров, кудлат да силён, как вепрь. Отец не нарадуется.

Только, видать, душа-то Антипова, свистулечная, дала себя знать и в сыне. В старину истинно говорили: яблочко от яблони недалеко падает. Теперь эти мудрости наукой заслонили, только взамен ничего мудрее не придумали.

Пошлёт отец Филофея сено косить, а тот раз косой взмахнёт, два взмахнёт, а на третий по своей же пятке и вжикнет. Пойдёт рыбу ловить, невод забросит да корягу и выволокет. По дрова отправится чуть свет, к вечеру два полешка принесёт, да ещё и скажет: «Маленькая бородавочка, а всё к телу прибавочка». Огород станет копать – яма на яме, ров на рву, а посреди бугор. Горшок лепить отец ему доверит, Филофей и вылепит: с одного боку похож на ведро, с другого – на бочку, а с третьего – на валенок – не молоко в него лить, а бесу жить.

Антип-то, отец Филофея, да и скажи в сердцах: «Видать, парень, ни на что ты не гож, окромя разбоя». – «А как это, тятя?» – пытает его Филофей. Антип-то, свистулечная ею душа, так и подучивает: «Выдь на большую дорогу, останови карету да и гаркни, что есть мочи: «Кошелёк или жизнь?» Всяк жизнь выберет, а кошелёк отдаст».

Ну, ладно. Что сказано, то и услышано.

Взял Филофей ружьишко, сел на их первую и последнюю лошадёнку и поехал к большой дороге. Увидел карету, поднял руку, а карета протарахтела мимо, только ветерок дунул. И вторая протарахтела, и третья… А на четвёртую Филофей поднял ружьишко да и уложил лошадь наповал с одного выстрела. Открыл карету, а в ней барин сидит, богатый и сытый. Филофей и гаркнул ему что было мочи: «Жизнь или смерть?» Барин-то хоть и богатый, но не глупый. «Жизнь», – отвечает. Филофей почесал затылок: видать, тятя, не так научил. «Ну, поезжай, коли жизнь выбрал». А барин-то хоть и сытый, да не глупый: «На чём же я поеду, ежели ты лошадь убил?».

И то верно. Отдал Филофей свою кобылку, а сам домой пешим вернулся. Антип-то с досады все свистульки перебил: «Не помощник ты мне, а колода трухлявая…» И долго так говорил, да всё обиднее да обиднее…

Тогда поднялся Филофей, поклонился ему до земли и говорит, как лучину колет: «Спасибо, тятя, за харч да за науку и прощевайте. Иду я в монастырь».

И ушёл. Да отец и не препятствовал. Ушёл в тот монастырь, что на острове посреди нашего озера.

Истинный, говорили, получился монах. О мирском не думал. Жизнь свою проводил в трудах, постах и молитвах. Братия его любила. Настоятель души в нём не чаял…

Да ведь и дьявол не дремал.

В городишке, на самом берегу, стоял богатый купеческий дом. И жила в нём купеческая дочка по имени Харитина. Ничего не скажешь, девка без румян и нарядов была на загляденье. Уж не знаю, где Филофей её приметил, только так приметил, что монастырь-то показался ему казематкой. Стал он плавать к ней на ялике и встречаться тайком на пустынном берегу.

Да от братии тайком перекреститься нельзя, а не то что на ялике через озеро… Вывели Филофея на чистую воду. Наказание поначалу положили не столь суровое – посты да молитвы.

Только ведь любовь-то для молодого – что деньги для пожилого. Как вспомнит Филофей её тёмные глаза да жаркие губы, так и покроется весь испариной. Вот уж верно – бес путает. А может, и не бес. Ну и не устоял. Ночью уплыл на ялике, имел с той Харитиной большую усладу, а как только причалил к монастырским берегам, его тут и сграбастали. И посадили в глубокую яму до тех пор, пока бес не оставит его душу.

Сидит Филофей год, сидит два и три сидит. И Харитина сидит в своём купеческом доме, замуж нейдёт, в зеркала не смотрится и стареет зазря.

А надо сказать, что Филофей видел живую душу только раз в день – монах опускал ему на верёвке горшок гречневой каши. Ну, а вода в яме сама из стен сочилась. Монаху-то было запрещено даже слово молвить с узником. Как-то он пожалел Филофея да и спросил: «Есть ли какая в чём надобность, подземельный брат мой?» – «Есть, – отвечает Филофей. – Дозволь мне горшки из-под каши оставлять». Удивился монах такой чудной просьбе: «Да зачем они тебе?» Филофей и отвечает: «Отец-то мой, Антип, горшечником был. Вот я расколю горшочек, калёную глину понюхаю да родной дом и вспомню». Монаху не жалко, перестал забирать порожние горшки. Только настоятель всё гундосил и дивился, куда это девается эдакая прорва посуды.

Прошёл ещё год, прошло два, и три прошло… Да и кто считает наши прожитые годы-то? Вот когда взгрустнём, тогда и оглянемся, да ничего и не увидим: нету их, годиков-то. Ушли туда, откуда пришли.

Филофей не то чтобы похудел, а, скорее, усох, как подрубленный куст. Лицом не потемнел, а почернел, вроде древней иконы. Головой не поседел, а побелел, как окно зимой. Отец бы родной не узнал, кабы дожил до тех дней.

А Харитина всё сидит в своей купеческой хоромине, как замороженная… И чего-то ждёт, глядючи на озёрные волны да серый монастырь. Были у неё волосы длинные и блестящие, что твой лён, а стали жидкие и как пеплом посыпаны. Были губы яркие да пухлые, того и гляди переспеют, а стали шнурочком сереньким. Взгляд был гордый, окоёмный, как у воеводы, а стал нездешний и незрячий. И молчит, будто к себе самой прислушивается.

Прошёл ещё год-два, а может, три, а может, много боле.

Принёс как-то монах кашу, заглянул в яму, а там нет никого. Запричитал настоятель, заголосила братия, и было от чего. Убежать-то Филофей никак не мог, а пропал. Бог ли его в небо поднял, нечистая ли под землю уволокла…

Только в то же единочасье, когда голосили монахи, Харитина сидела в хоромине и зряшно глядела на озеро. Почудился ей на полу шорох мышиный, который завёлся от купеческих достатков. Она обернулась, и всё в ней помертвело от неописуемого страха: пол-то в одном месте вздыбился бугром. Смотрит она на этот бугор сама не своя, а бугор-то перекорежился, рассыпался, и вылез из него тощий старик в рубище, с чёрным лицом и белыми волосами. Подошёл он к Харитине, блеснул слезами, обнял её – и скончались они оба в тот же миг. Остановились у них сердечки, не выдержали. Да и у кого бы выдержали…

Монахи-то спустились в яму и разглядели на стене выцарапанные ногтями столбцы слов:

Услышь, о господи.

Моление моё.

Сгнои мои кости.

Но помилуй её.

И ещё узрели монахи тот ход под озером, который узник выскреб горшочными черепками за многие свои годы. Не умел Филофей копать землю лопатой, а вот черепками версту прорыл.

Похоронили их вместе у монастыря. И теперь нет-нет да некоторые парочки после свадьбы и придут на могилу Филофея и Харитины. Чтобы, значит, вечно любить друг друга. Говорят, помогает. И должно. Не могла же такая любовь уйти вместе с ними в землю. Частичка-то её осталась наверху, здесь, у нас.

Из дневника следователя.

Случайно оказался у прокурора на приёме граждан и послушал одну жалобщицу. Делит с мужем садоводческий участок. Это выглядело примерно так…

Она внесла семьдесят три ведра навоза, а он – пятьдесят шесть. Она обрезала пятнадцать сухих веток, а он – восемнадцать. Она выполола сто пять одуванчиков, а он – сто четыре. Она задавила тридцать восемь плодожорок, а он – тридцать девять, но у него три плодожорки сбежали и продолжают свою деятельность…

И я подумал: с чего начинается личность? Все знают, что она начинается тогда, когда сумеет подняться над своими физиологическими потребностями.

Но я всё чаще прихожу к мысли: не начался ли человек тогда, когда он сумел подняться и над своими материальными потребностями, став выше их?

Рябинин открыл дверь и шагнул в его кабинет осторожно, словно не был уверен в прочности пола. Директор поднял голову, прищуриваясь, – свет лампы бросал свой круг только на стол.

– Сергей Георгиевич! – бурно обрадовался он, вскочил, дал большой свет и вцепился в плащ следователя.

– Долгонько вы работаете, – сказал Рябинин, усаживаясь на мягкий стул.

– День бегаешь, а бумаги копятся. Вы по делу?

Неужели он считал себя настолько интересном личностью, полагая, что следователь мог зайти к нему просто так? Вот к мастеру по ремонту пишущих машинок мог бы…

– Нет, забежал на огонёк.

Директор кивнул. Неужели он верит, что следователи от нечего делать забегают на огонёк к подозреваемым? Впрочем, почему не поверить: следователь пришёл один, восемь часов вечера, универмаг закрыт, тишина, за окном темь и мелкий дождик…

– Как ваше хобби? – спросил Рябинин, отирая с очков дождевые капли.

– Несу сей тяжкий и добровольный крест, – заверил он. – Знаете, я достал сюжетную икону: «Христос крестит пророка Иоанна».

– Ну? – не удержался Рябинин.

– Думаю, четырнадцатый век, – гордо подтвердил директор.

– Только Христос не мог крестить Иоанна.

– Как это не мог? – удивился Герман Степанович. – Крещение ведь изобрёл Христос…

– Нет, Христа самого крестили.

– Да вы что? – изумился директор. – Кто же мог крестить самого Христа?

– Пророк Иоанн.

Истина, казавшаяся общеизвестной, вдруг была убеждённо отвергнута. Недоумение владело им считанные секунды. Он справился с ним легко, подхлёстнутый тревогой, что опять допустил ошибку там, где не должен был допускать.

– Фиг с ним, с Христом, – беззаботно заметил директор. – Личность эта выдумана, такой не было, и говорить о ней не стоит.

– Как это не было, – опять не согласился Рябинин, вроде бы не улыбаясь ни губами, ни глазами, но всё-таки улыбаясь. – Родился в Назарете, в семье плотника Иосифа и его жены Марии…

– Никакого бога нет, – слегка раздражаясь, заметил Герман Степанович.

– И хорошо, – подхватил следователь. – Представьте, что кто-то огромный, добрый, умный смотрел бы на нас сверху, как мы тут производим, потребляем и размножаемся… И даже совершаем уголовные преступления. Вот было бы стыдно.

– Преступников не поймали? – попытался уйти директор от своего хобби.

Но Рябинин уходить не хотел, вдруг начав деланно укорять его:

– А вы, Герман Степанович, тоже хороши. Помните, что сказано в Евангелии про небдительных директоров универмагов? Вот послушайте: «Вы знаете, что если бы ведал хозяин дома, в который час придёт вор, то бодрствовал бы, и не допустил бы подкопать дом свой».

– Сами придумали? – сквозь выжатую улыбку спросил Герман Степанович.

Рябинин сразу догадался, почему она сжала директора, – не цитата, а слово «подкопать», лёгшее точно в цель.

– Почему же? Евангелие от Луки, глава двенадцатая, стих тридцать девять. Можете посмотреть. Кстати, там есть интересные мысли: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут…»

– Вы пришли беседовать на религиозные темы? – перебил директор, не выдержав второго употребления слова «подкапывают».

– Я могу и на светские, – улыбнулся следователь.

На директоре был костюм цвета высветленного апельсина, как если бы оранжевую яркость этого плода разбавили столовой ложкой молока. Рубашка была цвета загоревшего на солнце лимона, как если бы в его желтизну влили напёрсток вишнёвки. А галстук – Рябинин онемел, – зелёный галстук, кричащий в этом костюмно-рубашечном ансамбле, будто плакат среди классических полотен. И как завязан – неужели директор разучился вязать галстуки? На рукаве следок извёстки. На лацкане две крошки, нет, три крошки. Плохо брился, спешно, в одно намыливание – электробритву он не употреблял. И ещё больше похудел лицом, как-то заметно вылезая вперёд скулами.

– Вы мне не ответили: пойманы преступники или нет? – угрюмо спросил директор.

– Пойман.

– Он всего один?

– Один.

Радость не радость, но неуловимое облегчение успело шмыгнуть по лицу директора за ту временную долю, заметить которую мог бы только прибор. Да вот заметил Рябинин.

– Но не тот, кого вы имеете в виду, – почти по-приятельски огорчился следователь.

– Ах, не тот…

Теперь пронеслось неуловимое разочарование, опять схваченное Рябининым.

– Выдали себя, Герман Степанович! Откуда вы знаете, о ком я говорю? Кого вы имели в виду?

Кровь бросилась директору в лицо. Зарумянились скулы. Покраснели и повлажнели заливы его глубоких залысин. И потемнели набухшие мешки под глазами.

Дверь открылась. В кабинет бочком вошёл Петельников с ломом в руках. За ним, тоже осторожно, появились двое мужчин с лопатами.

– Что это значит? – тихо спросил директор.

– Герман Степанович, ознакомьтесь с санкцией прокурора на обыск. Предлагаю вам добровольно выдать украденное.

Он смотрел в постановление, и Рябинин не был уверен, что директор понимает написанное. Но он всё понял:

– Вы за это ответите…

Следователь кивнул Петельникову – обыск начался. Понятые принялись отслаивать линолеум.

– Герман Степанович, – доброжелательно сказал Рябинин, – единственно полезное дело, которое вы можете для себя сделать, – это показать тайник.

Директор только усмехнулся – хладнокровно и зло.

– Вчера я стоял в очереди за апельсинами, – продолжал следователь. – Каждый просит отобрать получше. Кому отправлять почтой, кому в больницу, кому ребёнку… Продавщица только ворчит и вешает без разбору. Подходит очередь одной женщины, и она говорит: «Дай получше. Мне для здорового, красного, мордатого мужика – ему на закуску». И ей дали лучших апельсинов. За честность. Так и суд.