Текст книги "Неудавшийся эксперимент"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Сеанс начался. Казалось, талант актёру заменяла смешная физиономия с громадной челюстью, отвисающей, как экскаваторный ковш. Но только казалось – на одну челюсть Рябинин бы не клюнул, а тут он, способный лишь на улыбку, громко смеялся вместе со всеми. И, как всегда бывает там, куда приходит истинный юмор, людей охватило дивное единение. Они вздохнули особо, в полную грудь, стряхнув с себя пустяшность и суету, которая есть почти в каждом из нас. Стали нестрашными страхи, стали нереальными беды и стали неблизкими болезни. Не было сейчас в зале ни подлых, ни глупых, ни равнодушных, потому что люди смеялись, а хороший смех делает человека чуточку умным, немного гордым и заметно смелым. Но ведь в кассу за билетами стояли люди разные-всякие… И вот чудо – целый зал единомышленников. Наверное, смех на улице слышен…

Человека поражает не сила звука, а, скорее, его необычность. Рябинину показалось, что кто-то всхлипнул. Это в таком-то смехе… Ослышался. Но всхлипнули опять. Он повернул голову вправо и увидел, что старушка комкает платок. От смеха плачут, но чтобы всхлипывали… Рябинин немного пригнулся, стараясь рассмотреть соседку, – она плакала откровенно, пользуясь темнотой и всеобщим весельем. Сухой кулачок водил платком по лицу как-то поперёк: видимо, слёзы не могли свободно бежать по уже негладким щекам, а растекались по морщинам, как по бороздкам.

– Что с вами? – шёпотом спросил Рябинин.

Старушка только махнула кулачком.

Рябинин понял, что теперь комедия для него испорчена. И вспыхнула неожиданная досада: французская лента, зал хохочет, в кои-то веки попал в кино, пришёл забыться от тоски и одиночества… Неужели этой старухе было не выплакаться дома, не отравляя настроения публике? Может, ей плохо?…

– Вам помочь? – спросил он ещё раз.

Она опять лишь махнула кулачком.

Рябинин не мог смеяться, когда рядом плакали. Досматривал он уже без улыбки, да, кажется, и зал не смеялся, потому что фильм, как это часто бывает с большими комедиями, вдруг сделался грустным.

Медленно загорелся свет. Возбуждённые люди шли на улицу – они ещё долго будут переживать эти полтора часа человечности и радостной силы. Рябинин двигался по ряду вслед за старушкой. На выходе она посмотрела на него с любопытством, подняв высохшее птичье личико.

– Кто же плачет на комедиях? – улыбнулся Рябинин.

– Старики, – с готовностью ответила она тонким, но ещё крепким голосом.

– Ни разу не видел.

– Да старики и в кино-то не ходят…

– И почему же вы плакали? Если, конечно, не секрет.

Они уже вышли из кинотеатра и брели по затихающей улице.

– Не секрет. Только вы не поймёте.

– Почему же?

– Молоды.

– Разве молодому не понять старого?

– Никогда, – убеждённо сказала она и даже тряхнула капором.

– Но ведь понимают…

– Да, кого воспитали. Пониманию старости нужно учить с детства, как математике. А не выучили, то и не поймёт, пока сам не состарится.

– Где вы живёте? – неожиданно спросил Рябинин.

– На Красной улице. А что?

– Разрешите вас проводить?

– О, вы так любезны…

Он женщин-то не умел толком провожать, а уж тем более старушек: взять ли её под руку, предложить ли ей свой локоть, сама ли должна в него вцепиться… И не понести ли её сумочку из бегемотовой кожи?

Старушка облегчила задачу, выбрав третий путь: сунула свою тонюсенькую кисть под рукав плаща, и Рябинину осталось только согнуть руку. Видела бы его Лида: не успела уехать, а он уже гуляет с женщиной.

– Я вам скажу, отчего плакала… Двое юных существ только что познакомились и пошли в кино. Потом они прожили долгую и трудную жизнь, но непременно в этот день посещали этот кинотеатр, что бы там ни показывали.

Рябинин подумал, что она пересказывает какой-то фильм времён её молодости. Но старушка неожиданно всхлипнула:

– Сегодня этот день… Ровно пятьдесят лет назад, да-да, пятьдесят, мы познакомились. Студент горного института и ученица выпускного класса. И пошли в кино. Иллюзион… Этот кинотеатр тогда назывался «Сплендид-Палас». Мы тоже сидели в пятом ряду. И он тоже сидел слева от меня. Извините, он тоже был в очках и лохматый. Боже, как давно это было! И было ли?…

Рябинин не знал, что ей сказать. Посочувствовать? Но прожитой жизни не сочувствуют – это не кошелёк потерян. Пожалеть? Но почему – у неё же была счастливая любовь.

Она вновь успокоилась и заговорила раздумчиво, словно и не с ним:

– Чего только в жизни не видела. Были страдания, невзгоды, мытарства… Была тяжёлая и беспокойная работа. Голод и холод бывали. Крикливые дети и семейные неурядицы. И грёзы несбывшиеся, и вороги, и подлости были… Всё было. А теперь осталось только одно желание – пусть всё это повторится.

Рябинин не поверил бы, не услышь своими ушами, что она произнесла эти страстные слова. В маленьком сухом теле, которое он мог нести одной рукой, была такая тоска по жизни, которой не было и в его, семидесяти килограммовом.

– Неужели жизнь настолько хороша? – спросил Рябинин, зная, что она хороша, но для каждого по-своему.

– О, восхитительна! Только я почти не встречала людей, которые умели бы жить.

– Видимо, я тоже из них.

– Мой супруг был горняком. Он мне объяснял, что сейчас люди берут полезные ископаемые там, где их много скопилось. А в будущем научатся брать из любой породы, как бы выклёвывая по зёрнышку. Полезные-то металлы есть везде, даже в граните. Так и в жизни. Люди, что сороки, летят на блеск да на шум. Нет блеска – они и несчастны. А уметь жить – это уметь наслаждаться пустяками. Да-да, молодой человек, пустяками. Травинкой, птичкой, сделанной гайкой, облачком, простым человеком…

Она придержала шаг, видимо, утомившись от ходьбы или от слов, которых для неё оказалось многовато.

– Вы устали? Может, взять такси?

– А я уже дома.

Они вошли в огромный двор со сквером, баскетбольной площадкой, столом для домино и многочисленными скамейками. На одной сидела весёлая компания, гогоча под гитару.

– Днём-то здесь тихо, – заметила старушка. – Днём-то эта шпана учится в школах, в институтах, диссертации пишет…

Она повела его в другой конец двора и показала на окошко под крышей:

– Дочка ещё не спит. В меня пошла, супруга любит, как Харитина Филофея.

– Кто?

– Не знаете этой дивной легенды? Она же наша, местная. Монастырь на озере видели?

– Да.

– Тогда слушайте, я перескажу легенду, как ещё моя бабка сказывала.

Они сели на скамью. Полился почти старинный говор, речитативная плавность слов, похожая на песню. Было около двенадцати ночи. Чёрное небо занавесилось сеткой из звёзд. Прохладный ветерок загулял под скамейкой. Из кустов неслась дурацкая песня: «Там сидят мужички заключённые, и к ним бабоньки ходят никчёмные…» А Рябинин слушал легенду о каком-то странном Филофее и такой же странной Харитине…

Легенда кончилась. Он непроизвольно положил руку на свой лоб и громко промычал – так человек вспоминает о включённом дома утюге.

– Вас пленила эта история?

– Очень, – горячо сказал Рябинин, вскакивая.

Не пленила – вторичная, где-то уже слышанная или читанная, – а поразила его эта история. К нему вдруг пришла догадка… Да какая там догадка – уверенность к нему пришла, что наконец-то он отыскал недостающее звено в своей логической цепочке. Теперь он знал о краже в универмаге всё. Почти всё. Вероятно, всё.

– Спасибо вам, – сказала она, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щёку.

– За что? – тихо спросил он.

– Состаритесь – поймёте, за что.

Рябинин, неожиданно для себя, склонился и неумело поцеловал её бесплотную руку, ощутив губами бумажно-сухую кожу и едва уловимый запах немодных духов.

Она тронула его плащ, вздохнула и сказала, уже отодвигаясь к дому:

– Ах, знаете… Быть старым – значит быть мужественным.

Из дневника следователя.

Как часто приходится слышать, что к старости человек делается хуже. Не верю. Неправда. К старости человек становится лучше! А если стал хуже, то он всегда был таким.

Петельников снял пиджак и повесил его в шкафчик на плечики. Отстегнул пистолет и спрятал в сейф. Закатал рукава сорочки выше локтя. И выпил из горлышка полбутылки какой-то минеральной воды, которую пил лишь потому, что не терпел хлорку в водопроводной.

Рапорта начальнику уголовного розыска он не подал, автоматически продолжая работать по делу. Но никаких оперативных сигналов не поступало. Не было и новых свидетелей. Не всплывали похищенные вещи. И Плашкин не ходил к тайнику и не пьянствовал на краденые деньги, хотя инспектор всё-таки его из поля зрения не выпускал.

Видимо, работал и следователь. Петельников усмехнулся: Рябинину легче – он же умный.

В кабинет вошла тоненькая девушка в сапогах «казачок», постукивая точёными каблучками, как копытцами. Джинсовая модная юбка. Чёрный свитер, тонкий и тугой. Нитка жемчуга, сверкающая на чёрном фоне горным снегом. И длинные красноватые волосы, которые она откидывала подальше от щёк.

– Искал?

– Искал, – признался инспектор, запуская свою длинную руку в ящик стола. – Тут мне один знакомый хулиган взятку дал… – Он вытащил огромную конфету «Гулливер» и протянул девушке.

– За что дал? – поинтересовалась она, мило разворачивая обёртку.

– Из уважения.

– А ты мне за что даёшь?

– А вот я… Как там в кодексе-то: «…за выполнение или невыполнение в интересах дающего взятку какого-либо действия…»

– Ну и какое тебе нужно действие?

Она гибко перегнула своё резиновое тело через угол стола и бросила обёртку в корзину.

Мало кто знал, что этой девушке, инспектору уголовного розыска, старшему лейтенанту Кашиной, тридцать пять лет. И почти никто не знал, чего ей стоила эта фигура: полуголодной жизни, ежедневной гимнастики, секции плавания и уроков каратэ.

– Вилена, – начал Петельников, непонятно улыбаясь, – ты единственная женщина в городе, которая в меня не влюблена.

– Ещё есть одна, уборщица Мария Фёдоровна.

– Неправда, она мне объяснялась.

– Ну и мне влюбиться в тебя?

– Нет, дело сложнее. Понимаешь ли, я задумал реконструкцию квартиры. Кое-что закупил. Нужен женский глаз. Расположить шифоньеры, портьеры и разные там интерьеры.

– Ну а при чём любовь?

– Видишь ли, я уверен, что за помощь ты не потребуешь на себе жениться.

– Ну и самомнение, – засмеялась она. – Хорошо, сегодня вечером могу зайти.

Кашина аккуратно ела конфету.

Инспектор смотрел на неё и думал о странностях человеческих судеб. Пусть она и дельный сыщик, но такой ли изящной и красивой женщине играть роль в ресторанах, трястись в поездах, сидеть на вокзалах и заниматься каратэ… Ей бы танцевать в балете. Или сниматься в кино. Или, в конце концов, выйти замуж. Например, за него, за Петельникова. Была бы чудесная пара – виделись бы только в засадах.

– Говорят, ты поссорился с Рябининым?

– Мы не ссорились, – глухо отозвался инспектор.

– Он выпустил твоего ханурика?

– Не моего, а нашего.

– А ты был за Рябинина горой… Лучший следователь прокуратуры.

– Я и сейчас скажу, что он лучший следователь прокуратуры, – отрезал Петельников.

Она пошевелила пальцами бусы, глянула на часы и ойкнула, как обычная женщина:

– Ой! Мне пора на рынок…

Всё, как у обычной женщины, – на рынок за мясом или зеленью.

– Одну бабоньку взять надо. До вечера, если ничего не случится…

Возможно, Рябинин и прав. Возможно, этот Плашкин и не вор. Возможно, его не стоило и задерживать, уж не говоря про арест. Всё возможно. Кроме одного: работать вместе и при этом темнить, как карманнику на допросе. В уголовном розыске так не делали – в уголовном розыске такие не уживались. Была ещё и гордость, которая грызла инспектора не меньше зубной боли, ибо он не признавал отношений типа: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак». Пусть на стороне Рябинина была процессуальная правда, но человеческая осталась с инспектором.

Установив это, Петельников ждал облегчения. Но его не было. Он удивился: выходило, что тут и правда бессильна. Она не смогла утолить его странного беспокойства. А ведь со школы известно, что истина лечит. Может быть, для этого нужно, чтобы твою правду понял и кто-нибудь другой? Например, Рябинин. Или всё дело в том, что инспектор ушёл тогда, как выразилась на допросе одна женщина, «с гордо поднятым видом». Рябинин ведь хотел что-то сказать…

Дверь медленно открывалась, так медленно, словно её двигало сквозняком. Но ветра Петельников не чувствовал, поэтому молча ждал. Наконец показалась белая бородка, светло-жёлтое лицо и поседевшие до бесцветности волосы.

– Входите, – приказал инспектор.

Василий Васильевич Петров с готовностью впорхнул в кабинет, как школьница:

– Здравствуйте, товарищ инспектор.

– Здравствуйте. Садитесь. Что-нибудь хотите добавить к показаниям?

– А чего к ним добавлять.

– Значит, всё без изменений?…

– Какие же изменения?…

– А зачем пришли?

Старик помялся, обегая кабинет любопытным взглядом:

– У меня накопились кое-какие вопросики по вашей части, товарищ инспектор.

Петельников кивнул. Он знал, отчего копятся вопросики: свидетель думает о своих показаниях, вспоминает, уточняет и мысленно что-то добавляет. И всё-таки идёт к следователю – вспомнить, уточнить и добавить. Инспектор не сомневался, что Петров тоже пришёл дать дополнительные показания.

– Скажите, пожалуйста, – вежливо начал старик, – правду говорят, что ежели жертва посмотрит на убийцу, то он ослабнет и подлости не сделает?

– Ну, бывали такие случаи.

– А правда, что собаки вашего милицейского брата ни за что не цапают?

– Не имеют права.

– А почему?

– Мы носим колбасу в кармане.

– А правда, что зрачок жертвы фотографирует убийцу?

– Это всё сказки.

– А правда, что мёртвые самоубивцы всегда ухмыляются?

– Нет.

– А правда, что утопленник плавает в воде с вытаращенными глазами?

– Ещё?

– А правда, что голова у преступников в шишках?

– В рожках! – чуть не рявкнул Петельников.

Старик осторожно поднялся и тихонечко, словно инспектор уснул, вышел из кабинета. Петельников вздохнул и подумал, что в этом деле слишком много стариков.

Он снял телефонную трубку:

– Леденцов? Запиши. Петров Василий Васильевич, семьдесят три года, улица Свободы, дом шесть, квартира восемь. Узнай, с кем живёт, дружит, встречается и куда ходит… Нет, любовницу не ищи.

Из дневника следователя.

Сегодня иду парком, и вдруг навстречу мне Володька Малков, тот самый Володька, с которым десять лет учились в одной школе, из них шесть – сидели на одной парте. С которым пробовали курить, влюбляться и петь дуэтом. В общем, Володька Малков, мой однокашник. Ходили слухи, что он стал начальником крупного управления.

Мы замерли друг перед другом, ничего не говорили и улыбались во всю ширь наших ртов. Он раздался, как чем-то налился. Облысел и ещё больше потемнел. Рядом с ним стояла дама, сразу начав душить меня дорогими духами.

– Вовка! – наконец сказал я.

– Владимир Дмитрич, – поправил он.

– О, извините, я ошибся.

Вот история – Володьку Малкова не узнал.

Рябинин менял ленту в пишущей машинке. Он уже полчаса закреплял, вставлял и перематывал. Руки стали чёрными и жирными. До чего бы он теперь ни дотронулся, везде оставлял отпечатки пальцев, которые порадовали бы любого криминалиста-эксперта своей чёткостью. Рябинин в третий раз мотал перекрученную ленту и думал о том, чего бы он не стал делать, будь у него секретарь. Не стал бы менять эту дурацкую ленту. Не печатал бы протоколы и не выписывал бы повестки. Не подшивал бы дела и не составлял бы описи. Не сидел бы на телефоне… Только бы вёл следствие и заканчивал бы уголовных дел вдвое больше. Да, будь у него секретарь…

Дробный стук оборвал его приятные мысли.

– Да-да! – крикнул он, не отпуская взглядом ленту, которая вдруг нырнула под катушку.

– Мил человек, – услышал Рябинин над ухом, – да что же вы проделываете?

Василий Васильевич Петров отстранил его руку, где-то нажал, что-то подтянул и куда-то повертел. Лента ровненько натянулась без всякой перемотки.

– Вот и печатайте, – сказал он, по-хозяйски усаживаясь перед столом. – Машинке, как и женщине, нужно Уделять времечко. И любить её нужно, а то будет взбрыкивать. Как и женщина.

Рябинин не решился оставить гостя одного в кабинете и руки вытер лишь бумагой:

– А я уже хотел послать вам повестку.

Старый мастер всунул ладонь под бородку и вздыбил её шевелением пальцев:

– Зачем?

– Вы же свидетель, – удивился Рябинин, стараясь, чтобы это удивление походило на изумление.

– А-а-а…

И ничего, кроме этого «а-а-а».

– Василий Васильевич, подробности не вспомнили?

Теперь удивился свидетель:

– Я позабыл, что и вам-то рассказывал.

– Меня вот что интересует, – отмахнулся от его слов Рябинин, – вы на берегу долго стояли?

– Ну, постоял, погулял… А что?

– Лодка куда плыла?

– На серёдку.

– Ну, а дальше?

– Так и пошла по озеру.

– В какую сторону? К Радостному ли, к монастырю…

– А промеж них.

Старик примолк, ожидая вопросов и вперившись в следователя любопытными чёрными глазками. Но вопросов у Рябинина не было. Ему казалось, что, спрашивая, он проваливается в пустоту и похож на человека, ловящего свою тень.

– А зачем же вы пришли? – всё-таки спросил Рябинин.

– Разузнать, не пойманы ли супостаты.

– Супостаты не пойманы, – буркнул следователь.

– Я и к вашему сотоварищу захаживал. Высокому-то, из милиции.

– Тоже насчёт супостатов?

– Насчёт всего.

– Ну и как он? – глупо спросил Рябинин потерявшим напор голосом: откуда старику знать, как он?

– Откуда мне знать, как он? Я вроде бы старый, он вроде бы молодой.

– А старый и молодой несовместимы? – поинтересовался Рябинин и вспомнил: такой же вопрос он задал той старушке у кинотеатра.

– Это смотря какой молодой и какой старый. Много и таких: грамотные, энергичные, деловые, современные, туповатые ребята. Про что с ними говорить? Про информацию? Я и сам газеты читаю. Чтобы старый с молодым договорились, им надо стыкануться во времени.

– Ну, теория относительности, – улыбнулся Рябинин, чувствуя, как опять поддаётся словесному гипнозу этого старика.

– Теория, – согласился мастер. – Допустим, рядом стоит юноша. Положим, он с невестой, а я с женой. Он ещё будет её любить, у него всё впереди. Я уже отлюбил, само собой, всё позади. Он ещё будет переживать то, что я пережил. Он для меня в прошлом. Я для него в будущем. Вот тебе и стоит рядом. Выходит, только стоим, как бы случайно. А чтобы встретиться, мне нужно вспомянуть свою молодость, а ему вообразить своё дальнейшее житьё наперёд. Тогда и встретимся.

– А дети у вас есть?

– Как не быть. Дочка, внуки… Я вам так скажу насчёт молодёжи, – не поддержал он разговора о детях, как не поддерживал его и о ночной лодке. – Говорят, мол, проблема молодёжи, проблема молодёжи… А её нет, проблемы-то. Поди, у взрослого забот поболе, чем у молодого. И жена, и дети, годы идут, и болезни проклёвываются… Молодому что – себя прокормить. У стариков да у средних все проблемы и есть. А мы говорим – у молодёжи. Почему? Да молодёжь-то беспокойная, с ней хлопотно. Мешает она сильно, вот в чём проблема…

Он лёг узкой грудью на стол, приблизился к лицу следователя, выпятил бородку и вдруг заговорил почти шёпотом:

– Молодой парень – это сущий зверь.

– Ну что вы? – поморщился Рябинин.

– Да-да, зверь. Рассудите сами. Нервишки ещё слабые, умишко тоже, опыта нет… А сила так и прёт. Кто же он? Зверь в брючках. А ежели ему чарку проглотить? Вот и преступление, вот и вам работёнка.

– Есть же моральные устои.

– У-у, эти моральные устои просыпаются в человеке только с годиками.

– В конце концов, есть воспитание, – недовольно заметил Рябинин.

– Во! – чуть не вскрикнул старик и отвалился на спинку стула. – Одно лишь воспитание и делает из зверя человека. А ежели вырос всё ж таки зверь, то прежде всего родителей надо сечь, родителей. Сынка потом, вторым номером. Я вам так посоветую: придёт мамаша жаловаться на сынка – гоните её в шею…

– Василий Васильевич, – перебил Рябинин, – вы один живёте?

– Знамо дело, один.

– Жена умерла?

– Лет десять назад.

– А дочка живёт…

– Отдельно, знамо дело, отдельно, – бодро перебил старик и неожиданно покраснел.

Рябинин грустно улыбнулся. Сколько было тайн в этом универмаговском деле? Кажется, он разгадал последнюю.

– У меня квартирка, сам варю, сам стираю. Где положил, там и взял. Люблю аккуратность…

Он провёл рукой по чистому воротничку, как бы показывая его свежесть. Мог бы тронуть и бородку, которая белела ярче рубашки.

«Меняю комнату на отдельную квартиру…». «Две комнат в коммуналке, есть свой коридор, меняю на…». «Продаю полдома с изолированным входом…». «Меняется квартира с личным телефоном…». Отдельная, своя, личная, изолированная…

Рябинин верил, что наступит то время, когда появятся такие объявления: «Срочно меняю отдельную квартиру на коллективную. Не могу жить один!» Почему бы этому старому мастеру не въехать в коллективную квартиру? В коллективную он бы, вероятно, согласился – в коммунальную не хочет.

– Ну, а работа? – спросил Рябинин, намереваясь разъяснить свой вопрос.

– Что работа? – не дождался старик. – Я ж среди народа не сижу, а бегаю по частным вызовам.

Он ответил на невысказанный вопрос, догадавшись о догадке следователя. Тем лучше: можно избежать неприятного разговора. Но, догадавшись, старый мастер неуютно заёрзал и вдруг заторопился:

– А теперь я откланяюсь. Поди, надоел своей бодростью?

– Мне её всегда не хватало.

– Тогда я сообщу напоследок свою личную цитату. А вы запишите. Нет-нет, обязательно запишите.

Рябинин улыбнулся, взял ручку и открыл чистый воскресный лист в перекидном календаре.

– Ежели молодой и в самом деле молодой, то хорошо. Ежели молодой, а уже старый, то худо. А вот когда старый, да всё ещё молодой, тут ему и премия положена.

Рябинин записал. И пока водил ручкой, думал, что придётся составлять новый протокол допроса этого суетного старика.

– Василий Васильевич, вы чай любите?

– Обожаю.

– И я обожаю.

– Вы эго к чему? – на всякий случай насупился он.

– На следующей неделе я закончу дело, как вы говорите, на супостатов. Если вы зайдёте, то мы отправимся в наш буфет – там заваривают настоящий чай. Попьём и поговорим, а?

– С удовольствием, – оживился старик, как-то воспрянув бородкой.

Но, не задав одного вопроса, Рябинин не смог бы пить с ним чай:

– Василий Васильевич, а вы дали бы показания об этой лодке, если бы от них зависела судьба человека?

– Нет, – вполголоса ответил старый мастер, опять покраснев.

Краснеющим людям Рябинин верил.

Из дневника следователя.

Естественно, когда молодой – молодой. Жутко, когда молодой, но уже старый. И прекрасно, когда старый, но ещё молодой.

После обеда Петельников намеревался поехать в универмаг и дотошно расспросить директора о Плашкине: помнил ли он его, как тот работал, подозревался ли в чём, почему уволили… Но после обеда вынырнуло одно из тех дел, которые выныривали десятками, вроде бы не имея отношения к уголовному розыску, а не делать их казалось неудобным.

Дежурный райотдела открыл дверь и ввёл мальчишку лет тринадцати, закованного в кандалы.

– Вот он, герой, – представил его дежурный, пропадая в коридоре.

– Лучше сядь, – посоветовал инспектор, разглядывая могучую тяжесть металла.

Мальчишка понуро сел, звякнув цепями. Петельников достал из самого нижнего ящика стола плоскогубцы, клещи, зубило и молоток.

– Начнём, брат, – сказал он, берясь за цепь.

Редко, но Петельникову всё же приходилось иметь дело с наручниками, которые по сравнению с этими средневековыми веригами казались дамским браслетом. Кандалы он видел впервые.

– Тебя звать-то как?

– Витька.

– Придётся, Витька, попотеть.

Замок, если только он назывался замком, проржавел так, что стал походить на выветренный булыжник. Видимо, эта бурая ржа и склинила все его скобы. Инспекторское зубило ковырялось в нём, как зубочистка.

– Надо, Витька, пилить.

Он достал полотно по металлу и начал скрести цепь. И подумал, сколько ему так придётся водить рукой: час, два…

– Кого играл-то? – спросил он, вытирая мокрый лоб.

– Декабриста.

Учительница рассказала, как он играл: ходил по сцене и молча тряс настоящими кандалами, которые действовали на ребят сильнее всякой игры.

Петельников дунул на покрасневшую кожу – пилить предстояло не в одном месте.

– Где кандалы достали?

– В краеведческом музее.

Слесарь бы с этой работой справился быстрее, но учителя решили, что работник уголовного розыска отомкнёт кандалы, как свою квартиру. Петельников не удивлялся. В прошлом году в отделение привели пятиклассника со странным узлом вместо головы. Когда размотали, то обнаружили ночной горшок, который мальчишка надел вместо каски, потому что играл в войну и ему по жребию выпало быть фашистом. Горшок не снимался. Петельников снял, нагрев его горячей водой.

– Потерпи, Витька, режу последнюю железку.

Тут не помешали бы рукавицы. Пальцы уже саднило.

Появился волдырь, белый и водянистый, как медуза. Если он лопнет, а он обязательно лопнет, то металл полотна ляжет на розовую кожицу. Не бинтовать же руку при мальчишке.

Петельникову пришла мысль, та самая, благодатная, которую проще извлечь из маленького волдыря, чем из больших книг: насколько всё-таки спорт легче физической работы, как и всё то, где есть удовольствие, здоровье и добровольность.

Он почувствовал в пальце резь – волдырь лопнул. Но тут же раздался и амбарный звон от упавших на пол цепей.

– Как это там?… – спросил мокрый инспектор.

Витька его понял сразу – видимо, сброшенные кандалы в русском человеке могут всколыхнуть только одни слова:

– Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут – и свобода…

– Молодец. Теперь знаешь, чем царская полиция отличается от советской милиции?

– Полицаи были усатые и с нагайками.

– Полиция заковывала в кандалы, а милиция расковывает. Понял? Забирай свои древности…

– Спасибо, – сказал Витька и, позвякивая железом, скрылся за дверью.

Петельников намочил платок и приложил к пальцам. Сильно болел один, кровоточащий. Угробив на эти кандалы два часа с лишним, он теперь опасался не застать директора. Инспектор выглянул в окно – машина стояла, теперь на неё была вся надежда…

Универмаг кипел людьми, будто стоял в центре города. Инспектор прошёл со двора и оказался в тихом, плохо освещённом коридоре.

– Здравствуйте, товарищ инспектор, – услышал он из полутьмы. – Кого вы ищете?

– Директора.

– Я вас провожу.

Заведующая одного из отделов – он уже не помнил, какого, – повела его закоулками, пока они не оказались в просторной комнате, похожей на приёмную.

– Пожалуйста, – показала она на дверь с табличкой «Директор».

Петельников толкнулся.

– Нет, не пожалуйста, – возразил он, поскольку дверь не поддалась.

– Значит, ушёл домой… А что вы хотели?

Инспектор окинул взглядом пышную тридцатилетнюю блондинку, которая была сама любезность.

– Поговорить. Потом, я заказывал характеристику на Плашкина…

– Она готова, я сама подписывала как член месткома. Лежит у директора на столе. Знаете что, я схожу за вторым ключом от кабинета. Подождите, пожалуйста…

Эта любезность не очень-то обольщала инспектора. Естественно, в универмаг пришёл работник милиции. Петельникова не трогало, когда подчинялись должности; он ценил то подчинение, которое вызывала личность. Потому что покорность администратору – вынужденная, подчинение личности – убеждённое. Может быть, поэтому инспектору нравилось быть с женщинами, ибо они любили его не за чин и престиж, а за то, что он именно такой.

– Пойдёмте, – сказала блондинка, появляясь из тёмного коридорчика.

Она открыла дверь кабинета. Петельников вошёл и огляделся…

Небольшая комната на первом этаже. Сейф, книжные застеклённые полки, канцелярский стол с двумя телефонами – городским и внутренним. На полу линолеум. Стены отделаны деревом. Единственное окно, похожее на расширенную бойницу, забрано толстыми стальными прутьями. За стеклом, за прутьями, в озёрной дымке белела верхняя половина монастыря, срезанная универмаговским забором.

– Пожалуйста.

Заведующая отделом протянула характеристику, которую инспектор спрятал в карман, не читая.

– A-а, вот плащ, – сказала она. – Значит, не ушёл, где-нибудь в торговых залах. Подождите здесь, я его поищу.

– Лучше посижу там, – отказался инспектор, потому что не любил сидеть в чужом кабинете без хозяина.

Он вышел в большую комнату и расположился на стуле у кадки с фикусом. Блондинка мило улыбнулась и забелела в полумраке, удаляясь в тот конец коридора.

Петельников дул на палец и разглядывал директорскую дверь, красиво фанерованную, видимо, ясенем. Или клёном. Эта фанеровка перевела его мысль на стены своей квартиры. Он представил комнату, сплошь деревянную – красиво, да и современно. Если взяться самому, что, впрочем, не так уж и трудно…

Он встал, подошёл к двери и начал ощупывать гладкое дерево. Вспомнив, что в кабинете такие же стены, которые стоит осмотреть для приобретения опыта, Петельников толкнул дверь…

За столом сидел директор.

Из дневника следователя.

Люди боятся подлецов, обходя их стороной, как пропасти и топи. Боятся их подлостей. Но самое страшное в подлеце не подлость. Страшно в нём то, что он похож на обычного человека.

Рябинин потоптался на лестничной площадке и осторожно нажал кнопку, неуверенный, что в три часа дня застанет кого-нибудь дома. Но в квартире шевельнулись, тихо стукнув, – его рассматривали в глазок. Он закаменел лицом, как перед фотографом, испытывая противное чувство оттого, что тебя видят, а ты нет. Вероятно, его внешность не вызвала опасений, потому что дверь приоткрылась.

– Вам кого? – спросил женский голос.

– Анну Васильевну Фурчало.

Дверь решилась отъехать ещё сантиметров на пять, но их хватило, чтобы Рябинин увидел полоску голубого халата и один глаз.

– Я – Анна Васильевна…

– Мне нужно с вами поговорить.

– А вы откуда?

Он понял, что просто так в квартиру его не пустят, а разговор был не для лестничной площадки. Рябинин достал удостоверение и поднёс к глазу – не к тому, который стекленел в центре двери, а к тому, который насторожённо мигал в узком проёме.

– Я из прокуратуры.

Дверь неуверенно поехала, показав, наконец, что там, за нею.

– Входите, пожалуйста.

Рябинин переступил порог, оказавшись перед молодой женщиной в голубом халате и с каким-то техническим сооружением на голове, словно она поддерживала связь с инопланетянами – вздыбленный ряд алюминиевых бигуди, покрытый прозрачной синтетической косынкой.

– Извините, у меня такой вид…

– Ничего, я по делу.

С такими бигуди встречались женщины даже на улице, выбегавшие в магазин или во двор. Они хотели быть красивыми лишь для одного мужчины, своего, поэтому пробегали мимо других, как существа с летающих тарелок. Рябинин сразу всё уточнил – он здесь по делу, не для любви, и её видом не интересуется.

– Проходите, – сказала она, беспокойно ёрзая взглядом по полу.

– Ботинки бы снять, – догадался он.

– Ну что вы… Если только для отдыха ног, – согласилась хозяйка, двинув к нему носочком туфли пару тапочек, видимо, мужниных.