Текст книги "Неудавшийся эксперимент"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Станислав Родионов

Неудавшийся эксперимент

Из дневника следователя.

Криминологи и юристы ищут причины преступности главным образом в социальных условиях. Возможно, они и правы. Но для меня в этих поисках как-то пропадает личность преступника, его человеческая личность, вроде бы она тут и ни при чём. А она, личность, ох как при чём. Я всё чаще думаю об одной причине преступности, которая вроде бы и не социальная, и не биологическая, а, может быть, наоборот: одновременно и социальная, и биологическая…

Я имею в виду глупость. Мне кажется, что люди частенько совершают преступления по глупости. Хулиганство, злоупотребление, насилие, клевета, обман – от ума ли? Да от без-умья!

А кражи? Ведь нет у нас ни голодных, ни холодных, ни обездоленных… Неумный человек, однажды догадавшись, что век наш короток и живём мы временно, начинает существовать жадно, бесшабашно, оголтело, стремясь взять от жизни побольше. И берёт. Сначала государственные деньги. Потом те короткие угарные радости, которые требуют много денег, ничего сами по себе не стоя.

А ведь надо бы наоборот. Уж если ты осознал, что жизнь так коротка – а она ещё короче, чем мы думаем, – то остановись, вдумайся, вникни в этот мир, коли тебе посчастливилось попасть сюда; прислушайся к шелесту травы, к взмаху птицы и безмолвию луны, к ритму станка и гулу реактивного самолёта, к голосу соседа и шёпоту женщины, к стуку своего сердца прислушайся…

Взгляд Рябинина скользнул по бумагам, по обложке уголовного дела, по дактилоскопической карте, на которой углисто чернели отпечатки пальцев, и остановился на букете таволги.

– Не можешь купить приличных цветов? – спросил Петельников, тоже разглядывая белую кипень в пластмассовой вазе.

– На земле нет неприличных цветов, Вадим.

– Какие-то светло-одинаковые…

– Нет, не светло-одинаковые. Вот этот цветок – белый. Этот – кремовый. А у этого зеленоватый оттенок.

– Сидишь, как в болоте, – усмехнулся инспектор.

Рябинин втянул пряный, чуть шальной запах, который мешал ему работать, и спросил:

– В отпуск собираешься? На травки посматриваешь…

Инспектор вежливо потянулся, слегка приподняв руки и распрямляя торс. Рябинину хотелось спросить, шил ли Вадим свой костюм на заказ или купил готовый: мягкая ткань, экономные линии, модная крупная клетка цвета хлебного кваса. Инспектор вот потянулся, а пиджак не дрогнул – потянулся под костюмом.

– В отпуск… – скривился Петельников. – Мой начальник говорит так: покончим, ребята, с преступностью и пойдём в отпуск.

– Дело за небольшим.

– У меня такое впечатление, что в этом году с преступностью не покончить.

– А вы поднажмите.

Инспектор постучал по боковому карману, затем пошарил в нагрудном и уж потом сделал какое-то неопределённое движение рукой, которая не нашла того, чего искала, – сигарет. Курить бросил давненько, а вот рука всё ищет.

– Поднажатием тут не возьмёшь.

– А чем же?

Рябинин понимал легковесность своих вопросов: так о причинах преступности не спрашивают. Да так односложно и не отвечают.

– Слишком много, Сергей Георгиевич, ленивых людей.

– А преступность от лени? – улыбнулся Рябинин.

– Ага, – добродушно подтвердил инспектор, вставая.

Он прошёлся по кабинетному пятачку, зажатому между столом следователя и дверью. Рябинин подумал, что рабочее помещение надо бы выделять с учётом роста и габаритов его хозяина. Для Рябинина, выросшего на сто шестьдесят восемь сантиметров, ещё кое-как хватало. Но Петельников при своих ста восьмидесяти с лишком казался посаженным в коробочку.

Инспектор покосился на таволгу, как на пучок соломы, и весело сказал:

– Сергей Георгиевич, ты увлекаешься психологией. Так вот у меня своя, личная, оригинальная психологическая теория преступности. Если надумаешь тиснуть статейку, не забудь меня в соавторы.

Этих теорий у Петельникова имелось больше, чем ярких рубашек. Изредка он выкладывал следователю очередную, иронично намекая, что и сам считает их не очень серьёзными. Но Рябинин слушал серьёзно, ибо у преступности много причин, и Петельников нет-нет да и высказывал толковые мысли. Рябинин их ценил, но больше ценил тот поиск, который как бы между прочим вёл инспектор. Да и как не ценить, если вчера следователь сам изложил в дневнике очередную теорию.

– Преступления совершаются от безделья?

– Ну, это слишком в лоб, – изобразил обиду Петельников и внушительно, чтобы казалось посмешнее, начал излагать: – Говорят, что у некоторых людей бывают кое-какие пороки… Я утверждаю: в каждом человеке заложены все пороки. В ДНК.

– Кем заложены?

– Матушкой природой.

– И в тебе тоже? – улыбнулся на этот раз Рябинин: теория казалась уж слишком одиозной.

– И во мне. И всё пороки.

– Чего ж ты не воруешь и не хулиганишь?

– Я со своими пороками легко справляюсь.

– Значит, преступник – это тот, который не может справиться со своими пороками?

– Не хочет, – уточнил инспектор. – Слишком ленив.

– Ну что ж, теория свеженькая, – неопределённо заметил следователь, не собираясь заниматься критикой, ибо оценивать всё легче, чем создавать. Петельников создал, не вычитал. Рябинин всё больше склонялся к тому, что в каждой теории, будь она сколь угодно ошибочной, есть крупица истины. Но ведь истину так и нащупывают – крупицами.

– Ты послушай, – Петельников посерьёзнел и перегнулся к нему через стол, чуть не опрокинув таволгу. – Возьмём наркоманию. Один пьёт кофе, второй курит, третий употребляет водочку, а четвёртый какой-нибудь гашиш. Чётко восходящая цепь. Все они жаждут наркотиков, но закон преступил только последний. Следующий порок – обжорство. Согласись, все мы любим вкусно поесть, но большинство себя ограничивает. Дальше, воровство. Иногда смотришь на чужую вещь и думаешь: мне бы такую. Вдумайся – я хочу иметь чужую вещь. Хочу, но не беру. Справляюсь с сидящим во мне пороком, то бишь с воровством. Дальше. Разве иногда не хочется треснуть человека, какого-нибудь подлеца, да так, чтобы сделать ему больно? Хочется! А ведь это садизм – получать удовольствие от причинения боли. Справляешься, не трескаешь. Дальше. Зришь красивую женщину. Признайся, разве не мелькает мысль провести с такой женщиной… Чего ты заморгал? Лиде не скажу.

Зазвонил телефон. Рябинин нехотя снял трубку, захваченный возражениями против новой теории.

– Товарищ Рябинин?

– Да.

– Здравствуйте! Дежурный райотдела беспокоит. Петельников не у вас?

– У меня.

Рябинин протянул трубку инспектору. Тот её взял и моментально выдернул из внутреннего кармана своего клетчатого пиджака толстенную записную книжку, которой наверняка хватало на год, и какой-то металлический карандаш – тоже, видимо, заряжался раз в год. Инспектор писал, восхищая следователя привычкой делать всё одной рукой, пока вторая держала трубку.

– И тела нет?… – спросил Петельников.

Ему, вероятно, ответили. Рябинин не слышал ответа, но тихо вздохнул и непроизвольно глянул на сейф, где лежал следственный портфель. Если старший инспектор уголовного розыска спрашивает про тело…

Петельников положил трубку и тоже вздохнул – только шумно и сердито:

– Кончилась, Сергей Георгиевич, теория и началась практика.

– Что случилось?

– На окраине, на берегу озера, есть довольно крупный универмаг. Так вот, его ночью обчистили. Едем?

– Не моя же подследственность…

– Пропал сторож. Скорее всего, убит.

– Мог скрыться как соучастник, – предложил второй вариант Рябинин.

– Вряд ли. Старик лет двадцать сторожит… Поехали?

Рябинин мог не ехать – убийство только предполагалось. Но в последнее слово инспектор вложил чуть больше, чем оно значило: поехали, мне одному не хочется.

– Едем, – улыбнулся Рябинин.

– Тогда собирайся, машина подходит.

Кто бы ни вызывал на место происшествия – прокурор, дежурный, инспектор, обязательно произносил слово «собирайся». Но опытному следователю не нужно собираться: лишь взять следственный портфель да плащ. И всё-таки самый опытный следователь собирался: перестраивался, сжимая волю и копя силы, словно готовился к прыжку с парашютом.

Рябинин застегнул плащ и осмотрел кабинетик. У него стало привычкой – прощаться с теми местами, где жил и работал. Он кивнул таволге и вышел за инспектором.

Из дневника следователя.

Перед выездом на место происшествия я волнуюсь, как артист перед выходом. Волнуюсь, когда вызывает начальство. Удивительно, что я волнуюсь и перед приходом свидетеля: немного, незаметно, но всё же напряжён. И уж совсем непостижимо, почему волнуюсь, встречая Лиду. Когда же я спокоен?

Но, с другой стороны, как же не волноваться на месте происшествия, когда от его осмотра зависит судьба дела? Как же не переживать посещение прокурора – ведь, как правило, оно кончается спором? Как не напрягаться перед приходом свидетеля, незнакомого человека и поэтому загадочного, как всё незнакомое? И как быть спокойным, встречая любимую?

Кажется, я и сейчас волнуюсь.

Рябинин стоял перед магазином – сначала требовалось уяснить местоположение универмага и осмотреть его фасад.

Приземистое длинное здание неведомого стиля: что-то вроде механического соединения одиннадцатого века с конструктивизмом. Грузные стены заметно вросли в землю, опустив зарешечённые окна первого этажа до колен прохожих. Второй этаж, из алюминия и стекла, казался снятым с другого сооружения и нахлобученным на эти древние стены. Видимо, в своё время перестроили купеческий лабаз, и теперь здание походило на локомотивное депо.

Рябинин пошёл вдоль низкого каменного забора, вернее, стены, рассчитанной на противостояние пушечным ядрам. Кирпичные ворота нахохлились двумя башенками, словно не хотели пускать следователя. Просторный двор с вековой липой, ствол которой был весь в дуплах, запломбированных цементом. За дворовой стеной-забором невнятно плескалось озеро, подмывая метровый глинистый берег.

У небольшого окна, выходившего во двор, стояли понятые и суетился эксперт. Металлические прутья решётки были отогнуты, видимо, ломом, а стекло выдавлено. Рябинин ещё не заходил в универмаг, но по опыту знал, что место проникновения частенько даёт самую богатую информацию: отпечатки пальцев, следы орудия взлома, следы обуви, обронённый предмет…

– Начнём? – спросил эксперт, который до следователя ни к чему не прикасался.

– Начнём, – вздохнул Рябинин, доставая папку. – Куда это окно?

– В кладовые.

– А эта дверь? – Он показал на широкие металлические створки с огромным замком и двумя маленькими.

– Туда же.

Его надежды не оправдались. Отпечатков пальцев не было. Не нашли и следов обуви – под окном серел асфальт, выщербленный бочками, ящиками и колёсами грузовиков. Преступник не оставил ни шерстинки с пиджака, ни волоска с головы, ни окурка, ни бумажного обрывка… Вот только блестели царапины на стальных прутьях – отжать их бесследно он не мог.

Зафиксировав всё это, Рябинин пошёл к центральному входу для планомерного осмотра всех помещений.

Универмаг состоял из нескольких небольших залов. Здесь продавали всё, кроме съестного. Магазин обслуживал окраинное население и близлежащие посёлки и, может быть, поэтому чем-то неуловимо походил на громадное сельпо. Или оттого, что окраину в этом месте ещё не тронула массовая застройка современного города.

– Что пропало? – спросил Рябинин.

Они приехали вместе с Петельниковым, но инспектор об этой краже знал уже всё, что можно узнать на месте происшествия.

– Много чего. Кинокамеры, магнитофоны, транзисторы… Ювелирные изделия. Одежда, кажется, не тронута. После инвентаризации узнаем точно.

– Продавцы здесь?

– Уже опрашиваем.

Рябинин начал писать протокол осмотра, стараясь вызвать в себе состояние, лежащее за той неощутимой гранью, которая отделяет профессионализм от искусства… Ему нужно было увидеть в обычном необычное – странная задача, ибо в этом универмаге он был впервые и не знал, что тут обычное и что необычное. Нужно сосредоточиться и стать бы невидимкой среди снующих инспекторов, молчаливых понятых, расстроенных продавщиц и ярких бликов фотовспышек. Но на месте происшествия следователь не только фиксирует обстановку, но и получает устную информацию – тут не до одиночества.

– Сергей Георгиевич, – вполголоса сообщил Петельников, – восемнадцать тысяч наличными пропало.

– Откуда?

– Из кассы.

– Почему не сдали в банк?

– Директор что-то там бормочет…

Ущерб крупный.

Рябинин пошевелил уставшими от ручки пальцами и перешёл в ювелирный отдел смотреть пустые коробочки из-под серёжек. Он надеялся, что в них остались ценники, но преступник забрал и бумажки.

– Всего три коробочки? – удивился вслух Рябинин, больше удивившись тому, что вор не брал серёжки вместе с легковесной пластмассовой тарой.

– На ночь драгоценности убирают вниз, в кладовые.

– А из кладовых сюда вход есть?

– Да, в отдел радиотоваров. Простая дверь со щеколдой оттуда.

Итак, преступник раздвинул ломом металлические прутья на окне, выдавил стекло, проник в кладовые и потом свободно прошёл в торговые залы. Его не остановили ни сторож, ни стальная решётка…

Рябинин посмотрел на часы – уже два, а ещё и верх не осмотрен.

В отделе готового платья описывать было почти нечего: одежда расположена в девять рядов, порядок не нарушен, пустых плечиков нет…

Чуть дольше задержался в отделе радиотоваров: осматривал дверь, ведущую в кладовые, и полки с рассыпанными магнитофонными лентами, плохонькими транзисторами, микрофонами…

В залик, над которым висела табличка с противным для Рябинина словом «культтовары», преступник вроде бы и не заходил – культура его не интересовала.

– Сторож сидел около ворот? – спросил Рябинин у инспектора, который возникал рядом, стоило появиться вопросу.

– Да, в будочке.

– Нужно осмотреть.

– Там чистота и порядок.

– Ничего о нём не слышно?

– Нет. Пригласим водолазов, пусть речку прочешут.

В кладовых работали спокойнее: устал Рябинин, набегались инспектора, миновал первый испуг у продавщиц… От тяжёлого сыроватого воздуха разболелась голова. И от напряжения, которое будет держать нервы до того момента, пока он не подпишет протокол осмотра.

– Позовите директора, – попросил Рябинин.

Молодой, лысеющий человек в вельветовой жёлтой куртке и ярко-красном галстуке потерянно подошёл к следователю.

– Неприятность-то какая, – вздохнул он.

– Можете сказать, сколько пропало телевизоров?

– Четыре… Вот коробка из-под одного.

– Что это за телевизор?

– Чёрно-белый, устаревшей марки…

– А другие три?

– Цветные.

– Цветных больше нет?

– Почему же, вот стоят…

– Странно, – буркнул Рябинин.

Преступник вместо четвёртого цветного телевизора взял чёрно-белый, дешёвенький. Спутал? Но он же вытащил его из коробки… Ошибиться не мог – этот вор знал толк в товарах. Забрал стереофонические магнитофоны последней марки по семьсот рублей каждый. Взял два тюка мужских шерстяных рубашек – синтетику не тронул. Десять портфелей, все кожаные, и, видимо, даже не глянул на искусственные заменители. Ковёр ручной работы… Семь хрустальных ваз с серебряными ободками… И опустошил все коробочки с серьгами, кольцами и брошами.

Рябинин встал, разминая затёкшую правую руку, плечо да и всю половину тела.

Осталась только сторожка. Он пошёл во двор, потянув за собой понятых, которые сейчас были его двумя тенями.

Чистенькое утеплённое помещение с огромным, не по своим габаритам, окном-углом, выходящим и на улицу и во двор. Кирпичная печурка. Ветхий кожаный диван. Столик с календарём, старыми журналами и термосом. Никаких следов ни борьбы, ни крови. Если и совершено убийство, то, видимо, не здесь.

Рябинин взял термос, опылённый чёрным порошком, – эксперт уже поискал отпечатки. Чуть тёпленького чая было на донышке. Скорее всего, сторож отчаевничал ещё вечером.

Осмотр места происшествия закончился. Следователь отпустил понятых и тяжело поднялся в торговые залы. Петельников стоял с продавщицей, которая что-то доказывала, размахивая руками. Инспектор ей улыбнулся и пошёл за Рябининым – требовалось наметить предварительный план, пока не остыли следы. Уже приехала инвентаризационная комиссия, поэтому самым тихим местом были «культтовары».

– Вадим, а в то окно телевизор пролезет?

– Даже два одновременно – примеряли.

Рябинин сел на единственный стул и вытянул ноги.

Инспектор опустился на скатанный ковёр, который толстым рулоном лежал вдоль прилавка.

– Одному столько не украсть, – заметил следователь, чувствуя едкую голодную боль под ложечкой.

– И двум не украсть.

– И трём. – Рябинин непроизвольно погладил желудок.

– И четырём, – продолжил инспектор, запустил руку в карман и вытащил пакетик. – Возьми бутерброд.

– Без жидкости будет ещё хуже, – улыбнулся Рябинин, якобы извиняясь за свой гастрит, маскируя улыбкой ту признательность инспектору, которая могла сентиментально расплыться по лицу: ведь этот бутерброд Вадим предусмотрительно оставил для него. Или посылал инспектора Леденцова в буфет.

– Воров мы считаем по телевизорам, – заметил Петельников, откуда-то извлекая бутылку лимонада.

– Ты мне кто – жена? – насупился вдруг Рябинин. – А если считать не по телевизорам, то мог и один.

– Я ближе жены, я брат по оружию, – ответил инспектор, отсаживая пробку. – Если один, то с грузовой машиной.

– Итак, первая, наиболее простая версия. – Рябинин глотнул тёплый лимонад, почти сразу ощутив в желудке обезболивающий поток. – Шофёр, один или с кем-то. Прежде всего проверить автобазы.

– На всякий случай проверить работников магазина, – Петельников начал загибать пальцы, – искать труп сторожа, обойти близлежащие дома, проверить кое-каких судимых лиц… Ты чего?

Рябинин смотрел на ковёр под инспектором:

– А почему он лежит не за прилавком?

– Действительно. Леденцов! – крикнул Петельников в соседний зал. – Пошли сюда продавщицу из «культтоваров».

Девушка появилась мгновенно, потому что стояла рядом с инспектором Леденцовым, издали посматривая, как следователь тянет из бутылки.

– Слушаю вас, – вежливо сказала она, ничего не понимая.

Следователь уже не тянул из бутылки – он напряжённо смотрел на ковровый рулон, как на чудовищную анаконду. Инспектор сидел на рулоне не шевелясь, тихо, подобравшись, устремив взгляд в потолок, словно к чему-то прислушивался, но то, что он слушал, было не на потолке, а вроде бы у него внутри.

– Ой! – вскрикнула продавщица и сделала шаг назад: рулон шевельнулся, как живой, шевельнув и Петельникова.

Инспектор вскочил и тремя гребками рук раскрутил ковёр…

В нём вытянуто лежал худой старик, который медленно сел и непонимающе уставился на людей.

Из дневника следователя.

Есть выражение: «вещи служат людям». Смотря какие вещи. Смотря каким людям.

Резец, топор, напильник, коса… – эти служат. Комбайн, самосвал, станок, домна… – тоже служат. Людям, счастье которых не в вещах, – им служат. Людям, которые думают о людях, – им тоже служат.

Но есть другие вещи, созданные для потребления: дамские сапожки, костюмы, меховые шубки, полированная мебель, цветные телевизоры, хрустальная посуда, легковые автомобили, драгоценности… И есть другие люди, которые согласны сократить свою жизнь на три года в обмен на «Москвича»; отдать год жизни за цветастый ковёр и месяц – за импортный галстук. Есть люди, для которых жизнь – лишь возможность приобретать вещи.

Вещи служат людям… Нет, люди служат вещам!

Сегодня выезжал на место происшествия – кража в универмаге. Крупная. Ведь этот вор знает, что его ищут и будут искать. Знает, что следователь не успокоится, пока не кончит дело. Инспектора не перестанут бегать, пока его не поймают. Знает, что и самому больше не будет спокойной жизни. И всё-таки украл – сила вещей и денег перетянула.

Говорят, что вещи служат людям. Какое заблуждение – некоторые люди давно уже служат вещам.

Сторожа доставили в прокуратуру. Старик сидел перед столом, хлопал глазами и, казалось, ещё не проснулся. Рябинин заполнил лицевую сторону протокола, обратив внимание на год рождения свидетеля – ему было всего пятьдесят четыре года. Выглядел он старше: желтоватое сухое лицо, блестящая безволосая голова и согбенные плечи, которые не распрямил даже жёсткий рулон ковра.

– Рассказывайте, – предложил Рябинин, возвращая паспорт.

Сторож удивлённо хлопал ресницами, но всё-таки заговорил:

– Глаза раскрываю, а кругом темь, как у смолу попал…

– Подождите-подождите. Давайте сначала.

Теперь сторож воззрился на следователя, прямо-таки испытывая физическую тяжесть, словно ему предложили решить дифференциальное уравнение.

– Откудова?

– Ну, с самого начала.

– Это, значит, откудова?

Пожалуй, сторож был прав: смотря что полагать за начало.

– С момента принятия магазина.

Он вздохнул, разгладил лацканы пиджака, покосился на таволгу и сказал:

– Обыкновенно. Продавцы ушли, замки на месте, седаю в будку и сидю. То есть сижу.

– Дальше.

– Чего дальше?

Пособия по тактике допроса рекомендовали выслушивать показания свидетеля в форме свободного рассказа. Рябинин понял, что свободного рассказа не будет – нужно тянуть информацию по ниточке, по жилочке. Странно: ведь сторож должен захлёбываться словами после этого ковра. А может, он слишком потрясён, чтобы говорить? Или замешан в этой краже? Тогда почему оказался в рулоне и почему проспал там почти весь день?

– Как вы оказались в ковре? – прямо спросил Рябинин.

Сторож вежливо кашлянул на таволгу и тихо ответил:

– Бог его знает.

– Что вы дурачка-то строите? – не сдержался Рябинин.

Он мог допрашивать напористо, менять тактику, ловить на оговорках, напрягаться и переживать – всё это он мог, если перед ним сидел закоренелый преступник. Но перед ним сидел свидетель, сторож универмага, помощник следствия, обязанный лишь рассказать всё подробно и точно, без затраты сил следователя, которых на сегодня уже не осталось.

– Какой же я дурачок? – обиделся сторож.

– Я не сказал «дурачок», – мягко возразил Рябинин, – а сказал, что вы строите из себя дурачка.

– Я дураков сам не люблю, – сообщил сторож и вроде бы улыбнулся, подвигав на скулах жёлтой кожей, походившей на промасленную бумагу. – Я люблю умных.

Рябинин не ожидал, что сторож пользуется понятием «умный» – это слово в его устах прозвучало как иностранное. Возможно, беседа о дураках – умных сделает свидетеля разговорчивее.

– Как же вы их различаете? – спросил Рябинин, и вправду заинтересовавшись.

– Умного различаю по ушам.

– Как это? По форме раковин?

– Нет.

– По мочке?

– Нет.

– По оттопыренности, что ли?

– Не-ет. Ежели ушами не хлопает, то умный.

Рябинин усмехнулся, как надсмехнулся: не над сторожем, не над неожиданным концом диалога, а над собой, над своим интересом к этому разговору.

– Как же вы универмаг ушами прохлопали? – жёстко спросил он.

Сторож опять кашлянул в таволгу, и Рябинин её переставил на другой угол стола. Лёгкая белёсая пыль едва заметно легла на серую папку, словно рассыпали манную крупу, – опадали микроскопические таволгины цветики.

– Кабы не спал, то не прохлопал бы.

– Вы заснули?

– Попил чайку, никого нет, дай, думаю, посижу во дворе на прозрачном воздухе. Сел на ящик – и как у смолу окунули…

– Во сколько это было?

– Так, чтобы не соврать, часиков в одиннадцать вечера.

– Когда же проснулись?

– А когда меня это, раскутали…

Невероятно: сторож проспал в ковре с одиннадцати ночи до четырёх часов следующего дня.

– И ничего не помните?

– Как у смолу окунули.

Получалось, что спящего сторожа отнесли в универмаг, в отдел культтоваров, и закатали в ковёр. И он спал, как та сказочная красавица.

– Вы-то чем объясняете такой сон? – недоумевал следователь.

Сторож пожал плечами, отчего лацканы на пиджаке встали дыбом и торчали, как два острых рога:

– Может, какой гипноз ко мне подпустили…

Зазвонил телефон.

– Да, – хрипло выдавил в трубку Рябинин.

– Устал? – спросил Петельников.

– Твой голос тоже не очень звонок. Как термос?

– В чае большая концентрация снотворного. Позже химик скажет, какого.

– Я так и подумал, – вздохнул Рябинин.

– А чего вздыхаешь?

– Надеялся на хорошего свидетеля…

– Отыщем других, – бодро заверил инспектор. – Только не пойму, зачем его спрятали в ковёр.

– Чтобы сон не тревожить, чтобы не закричал, чтобы сразу не вылез, чтобы мы обнаружили его как можно позднее…

– А не хотели его унести вместе с ковром?

– Нет, не хотели – ковёр синтетический.

Рябинин положил трубку и только сейчас вспомнил, что начал вести дело не своей подследственности: ведь сторож не убит. Нужно идти к прокурору.

Сторож спокойно поглаживал пиджак, словно вся эта история его не касалась. Она его и не касалась – он спал. И обокрали ведь не его квартиру, а государственный универмаг.

– Вы снотворное употребляете?

– Таблетки, что ли?

– Да, для сна.

– Ни к чему.

– Неужели не заметили в чае привкуса?

Сторож захотел кашлянуть. Он глянул на угол стола – таволги там не было; тогда перевёл взгляд на другой угол, но тянуться к далёкой вазочке не решился. Рябинин уже знал, что сторож откашливается перед теми вопросами, на которые ему не хочется отвечать. Почему же сейчас не хочется? Ведь его спросили о вкусе чая…

– Ещё раз: почему вы не заметили привкуса в чае?

– Я не этот, не чаёвник. Просто так, для сугрева.

Сторож нагнулся и долго откашливался под стол, в ботинки следователя. Рябинин шевельнул ногами – сторож это воспринял, как приказ вылезать. Когда он поднял голову, то напоролся на острый взгляд следователя, который не верил ему и блестел большими очками, словно они засветились от злости хозяина.

– А дирехтору не скажете? – спросил сторож.

– Смотря что.

– Чай не раскумекал… Мозги у меня были с водкой перемешавшись.

– С какой водкой?

– Маленькую перед чаем употребил.

Вот отчего долгий сон – снотворное с водкой действовало сильнее.

– А где стоял термос?

– В моей будке.

– Кто мог туда войти?

– Все шастают. И продавщицы, и шоферюги, да и с улицы кто мог. Ворота днём не закрыты, а я на часок ране прихожу.

Видимо, Рябинин смотрел на свидетеля недобрыми глазами. Не пей сторож водку, он заметил бы в чае привкус и вылил бы его. Не пей этого чаю, он бы не уснул. Не усни, он бы помешал краже. С вором всё ясно – преступник. Его заклеймит общественное мнение и осудит народный суд. Но вот этот тихий сторож тихо останется в стороне и будет так же тихо потягивать свои «маленькие», пока не найдётся новый охотник до магазинных кладовых.

– Вы книги читаете? – спросил Рябинин, чуть было не спросив, умеет ли он читать.

– Какие?

– Ну, разные, всякие.

– Моё дело сторожить. Ночью в будке, а днём кемарим. Промежду прочим, тоже имеем заслуги. В прошлом годе заприметил гражданина с арихмометром.

– Хорошо, – вяло подхватил Рябинин.

– А в позапрошлом заарестовал мужика с писсущей машинкой.

– Какой машинкой?

– Которая с буковками.

– Прочтите и подпишите протокол.

Сторож медленно и аккуратно расписался под каждым листком, пригладил пиджачные лацканы, откровенно кашлянул перед собой и внушительно сказал:

– Ворог-то был один.

– Откуда знаете? – встрепенулся Рябинин. – Вы же спали.

– Спал-то спал, но сперва мух слышал. Чую, меня один мужик несёт, на кукорках. Я, конечно, легковесный, но двумя тащить на второй этаж способнее. А тут один пёр. Знать, второго не было.

– Логика есть, – задумчиво сказал Рябинин.

– А вот ружья у меня нет, – вдруг обиделся сторож.

– Вы кого-нибудь подозреваете?

– Я имею подозрение на молодёжь. Которые с волосами…

Рябинин посмотрел на часы и понял, что сейчас он умрёт от скуки. Или от голода. Или от усталости. И сторож об этом догадался.

Он степенно встал и вежливо попрощался:

– Извините за компанию.

Из дневника следователя.

Допросил сторожа универмага. Семь классов образования. Родился и вырос при Советской власти – ему пятьдесят четыре. Всю жизнь прожил в городе. Ну да, были войны, голод, трудности… Но ведь всегда были газеты, книги, радио, умные люди. Были города, музеи, театры, куда доставит вездесущий туризм из любой точки страны. В конце концов, уже давно появился телевизор. Так можно ли оставаться серым? Простительна ли серость в наше время? И каким нужно быть человеком, чтобы ухитриться не тронуть свой интеллект культурой… Я считаю, что дремучесть и серость в наше время – позор. При любом образовании, при любой должности. За бескультурье надо стыдить, как за мелкую кражу. Впрочем, почему это за мелкую – судить бы надо за серость, как за крупное хищение. Нет, как за преступную бездеятельность.

Но сторож высказал логичное предположение о том, что преступник был один. Что ж: истинная мысль может посетить каждого, даже глупца, ибо она походит на солнечный луч, а солнце заглядывает даже в тёмные колодцы.

Извините за компанию.

Легковая машина отпадала, даже «Волга» не вместила бы столько похищенного. Оставался грузовик или автобус.

Как старший группы Петельников распределил все автобазы, взяв себе самую большую. Просеять триста автомобилей оказалось непросто. Весь день он беседовал с шофёрами, осматривал машины, проверял ночное алиби подозрительных водителей… День кончился, а проверена только половина грузовиков. Многие ещё не вернулись из рейса. И перенести работу нельзя, потому что слухи об этом сыске опередят инспектора. Оставались вечер и ночь.

Когда вечер пролетел, Петельникову вспомнились слова: рибосомы, митохондрии, цитоплазма…

– Устал, – сообщил он сам себе и сухой ладонью потёр лоб, отгоняя эту усталость.

Нужно перекусить. Его аппетит имел загадочное свойство – зависеть от количества предстоящей работы: чем больше предвиделось дел, тем сильнее хотелось есть. Утром перед трудным днём он мог съесть тарелку супа, две пачки пельменей с хлебом, выпить три стакана чая – и до вечера. Эту способность инспектор находил мудрой, усматривая в ней связь со своими предками-крестьянами, которые – перед выездом в поле крепко наедались. Многие звери, например, лев тоже ест впрок, потому что бегает по саванне, вступает в драки, и пища ему подворачивается нечасто. Петельников считал свою жизнь львиной: тоже бегает, тоже вступает в поединки и тоже редко обедает.

Он пошёл в соседний трамвайный парк, где столовая кормила круглосуточно. Видимо, ночью работается хуже. Вот и на поваров действуют биоритмы: окисленные щи, комковатая лапша, посиневшие сардельки, серый кофе. Биоритмы… Это слово опять напомнило ему те красивые слова, которые приходили в голову, когда одолевала усталость. Рибосомы, митохондрии, цитоплазма…

В детстве Петельников прочёл странную книгу. Он не знал, была ли это серьёзная проза, фантастика или научно-популярное издание. Книга поразила его видом: раздёргана и взлохмачена, как макулатура. Эта макулатура сутки держала его без еды и питья – читал, дыша чуть-чуть, словно впал в летаргический сон. В книге рассказывалось, как мрачный профессор занимался пересадкой голов. Сначала он их отрезал и подводил к ним питательный раствор. Головы вращали глазами и говорили. Потом он их пересаживал.