Текст книги "В краю танцующих хариусов. Роска"

Автор книги: Станислав Олефир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Однажды я снова попал в те края. Там, где пожар гулял, отметины на многие годы остались. Стланик выставил голые ребра, мертвые лиственницы пиками торчат в пустое небо, когда-то белый ягель превратился в сыпкую золу. Ни птицы, ни мотылька, лишь одинокая пищуха посвистывает среди голых камней.

В том месте, где прошел бульдозер, далеко приметная полоса. Вдоль полосы темнеют проложенные гусеницами колеи. По верхней поднялась поросль молодых лиственничек, по нижней журчит веселый ручеек. А между лиственничками и ручейком грибов маслят целые заросли. Следов же разных и не сосчитать. Здесь вот собирал грибы дикий олень-буюн, чуть дальше ими угощалась белка, а у поворота куропатки пили из ручейка воду.

Я присел на камень возле этого ручейка, а рядом со мною на обгорелое дерево спустилась пеночка-зарничка, посмотрела на меня глазком-бусиной и спрашивает:

– Пить? Не пить?

– Пей на здоровье, – говорю пеночке. – Всем хватит.

Она напилась и улетела. А я сидел и смотрел на отметины, что оставили после себя два человека.

Здравствуй, кукша!

В голодную зимнюю пору все живое жмется к поселку. Выйдешь из дому – здесь тебе синицы и дятлы, чечетки и поползни, куропатки и кедровки. Даже глухари залетают поклевать рассыпанных на дороге камешков. А вот кукш у поселка я не видел ни разу. Но стоит забраться хоть на пару дней в таежную глухомань – кукша тут как тут. И до того ручная, только на голову не садится. Главное, до всего ей есть дело. Повесишь вялить рыбу – она обследует каждого хариуса и самого жирного спрячет в кусты. Сваришь макароны, она сбросит с кастрюли крышку и расшвыряет по земле весь обед. Даже с только что выстиранной рубахи норовит оторвать последнюю пуговицу.

Когда я косил сено у Черного озера, сражался с нею все лето. Вечно взъерошенная, с непокорно торчащим хохолком рыжая разбойница казалась неистощимой в своих проказах.

Известно, росную траву косить легче, поэтому-то я поднимался на рассвете. Выйдешь из избушки – сыро, зябко. Туман на озере лежит плотной подушкой, трава купается в росе, словно в инее. Даже комары не летают.

Но кукша уже здесь. Успела сбросить со стола все ложки, оставила на скамейке белое пятнышко и теперь с самым сосредоточенным видом тянет из ящика отвертку с наборной ручкой.

– А, чтоб тебя! Кыш отсюда!

Она прикидывается, что страшно испугалась, да на лиственницу. Сядет на нижний сук, склонит голову набок и нежно так: «Ти-ви-ти-и-и! Ти-ви-ти-и-и!». Словно говорит: «Ах, как славно, что ты наконец проснулся! Видишь, как одна здесь маюсь».

Когда эта проныра забралась с ногами в кастрюлю с супом, моему терпению пришел конец. Насторожил перевернутый вверх дном ящик и заполучил свою мучительницу в руки. Ох, как она кричала! На ее крик слетелись птицы со всей тайги. Невозможно даже представить, как они меня поносили. Если бы я понимал их язык, у меня от стыда сгорели бы уши. Пришлось пленницу отпустить.

Пристроившись на лиственницу, она с полчаса оправляла смятый наряд и возмущенно поглядывала в мою сторону. Но хватило ее ненадолго. Вскоре она уже подбиралась к столу и косила глазом на мой завтрак.

К концу лета, когда вдоль покоса уже поднялось с десяток стогов, а на кустах кедрового стланика созрели первые шишки, откуда ни возьмись у моей избушки опустилась стайка рыжих птиц. Наверное, это были родственники моей кукши. Она сейчас же признала их и пригласила угоститься моими хариусами.

До самого вечера, словно красные планеры, носились птицы между деревьев, но к ночи исчезли. Вместе с ними улетела и моя кукша. Сначала я обрадовался. Не нужно прятаться с продуктами, посуда спокойно стояла на столе, даже приготовленным на рыбалку короедам ничего не угрожало. Но потом заскучал. То хоть какая-то живая душа была рядом, а сейчас кому ты нужен? Возвратишься с покоса – никто тебе не рад, никто тобой не интересуется. Даже не хочется заходить в избушку. Только озябшие комары мельтешат у дышащего теплом кострища, да где-то в бревнах пощелкивает короед. Пусто стало на моем стане, неуютно.

Но вот однажды проснулся – и что-то хорошо мне на душе. А отчего – не пойму. Гляжу, вокруг те же бревенчатые стены, то же заставленное консервными банками окно, та же веточка можжевельника над дверью. Но откуда такое настроение?

И вдруг меня осенило. Кукша! За стеной распевает кукша!

Сбрасываю с себя одеяло и, как был, выскакиваю на улицу. Вижу, сидит моя птаха на краешке стола и выводит незатейливую свою песню. Такая же взъерошенная, все с тем же непричесанным вихром на голове и задоринкой в черных глазах.

Мне прямо комок к горлу. Гляжу и не могу наглядеться.

– С возвращением тебя домой, сударушка! Здравствуй, кукша!

Кедровкины захоронки

Август для зверей и птиц месяц хлопотный. Нужно делать зимние припасы.

Белка сушит грибы, бурундук носит в свою кладовку орешки с ягодами, пищухи косят сено и прячут под коряги. Одному медведю не нужны потайки. Он откладывает припасы под собственную шкуру. Нагуляет побольше жира и спокойнехонько ложится в берлогу. Такому никакие воры не страшны.

Кедровка – совсем другое дело. У нее, наверное, больше тысячи тайников и столько же любителей поживиться за ее счет. Кто только не пользуется припасами этой птицы, кто только из ее кладовых не тянет! Белки и соболи, лисицы и горностаи, бурундуки и полевки. Каждому вкусен кедровый орешек, всякому в аппетит.

Второй день моросит мелкий дождь. Сижу под навесом и от нечего делать наблюдаю за кедровкой. Она носит орешки с дальней сопки и прячет рядом с моей избушкой. Где-то у нее здесь гнездо. Я пробовал искать, но ничего не получилось. Только вымок напрасно.

От кедровника птица возвращается, прижимаясь к самой земле. То ли так легче лететь, то ли кедровка не хочет, чтобы видели, куда она будет прятать орешки. Мешок под клювом раздулся так сильно, что сейчас она немного напоминает пеликана.

Плюхнулась у корней высокой сучковатой лиственницы и сейчас же сторожко оглянулась. Не видит ли кто?

Как бы не так! На берегу гуляет целая стая куликов песочников, из-за коряги выглядывает бурундук, к тому же следом приспела еще одна кедровка. Кулики с бурундуками – куда ни шло, а вот кедровка – это совсем плохо. Моя соседка угрожающе скрипит и бросается на пришелицу. Вот это уже напрасно. Случись драка – ей несдобровать. Прилетевшая следом за нею птица выглядит внушительней, к тому же мешок у нее пустой. А у моей переполнен так, что даже клюв открывается сам собой.

Но не тут-то было. Пришелица виновато шарахается в сторону и улетает.

Теперь нужно бы прогнать и бурундука. Ишь, как с коряги зыркает! Но кедровка почему-то не обращает на зверька никакого внимания. Спокойно присаживается у моховой кочки и, задрав клювом клочок мха, выкладывает туда часть орешков. Вторую порцию кедровка заталкивает под корягу, на которой сидит бурундук.

Мне интересно, сколько орешков в кедровкиной потайке? Как только кедровка улетает, выбираюсь из-под навеса и пересчитываю. Под мхом 23 штуки, под корягой 24. Говорят, кедровка откладывает столько орешков, сколько съедает за один раз.

А что, если добавить самому? Подсыпаю в оба склада по 20 орешков и отмечаю места лиственничными ветками.

Когда на второй год я снова попал на сенокос, то сейчас же бросился к кедровкиным захоронкам. Под корягой пусто, даже скорлупок не осталось. Зато у моховой кочки прямо у всех на виду горстка орешков. Рядом россыпь скорлупок. Пересчитываю целые орешки и удивляюсь. Ровно 20 штук. Вот это умница! Сколько спрятала, столько и съела. Или больше не осилила, а возвращаться на прежнее место у кедровок не принято.

А те, что у коряги, наверное, уворовал бурундук. И мои, и кедровкины. Он еще тогда, словно тать, из-за коряги зыркал.

Люди, птицы и звери

Почти до сумерек я собирал бруснику на Столовой сопке, затем перебрался через широкое заросшее редкими лиственницами болото и вышел на дорогу. Здесь меня и подобрал разбитной словоохотливый шофер, что вез сено на совхозную ферму. Он сразу же принялся объяснять мне, как из одной тонны сена сделать две и при этом никто не прикопается. Он часто забывал о дороге, поворачивался ко мне и так старательно растолковывал детали операции, словно я только тем и занимаюсь, что заготавливаю сено, а все стремятся меня надуть.

Вдруг у дороги мелькнула какая-то птица. Мой попутчик тотчас забыл о сене, высунулся из кабины, посмотрел, куда эта птица полетела, и, усевшись на место, сокрушенно покачал головой:

– Сова шмыгнула. Давленых мышей собирает. Сейчас на дорогу только мыши и выглядывают. Раньше зайцы, олени, лоси толпами ходили! Один раз я здесь чернобурку задавил. Еду вот так под утро, и прямо на дороге лиса. Попала в свет, растерялась и по колее как прищучит. Минуты не прошло – догнал. Потом своей Валюхе шапку сделал. Роскошная получилась, все стонали от зависти. А сколько я здесь глухарей взял. Бывало, катишь, а они на лиственницах сидят и ничуть не боятся. Прямо так из кабины и стрелял. Теперь вот одни мыши бегают…

И правда, если не считать той совы, до самого совхоза мы не встретили ни одного живого существа. А ведь сегодня на Столовой сопке, что в каком-то километре от дороги, я видел медведя, двух глухарей и стаю куропаток. Кроме того, по кромке болота целая россыпь лосиных и оленьих следов. И все совершенно свежие.

Значит, есть и зверь, и птица в тайге, и дичи не сильно убавилось, но все знают, что к дороге выходить опасно. Чуть высунешься – сразу тебя в суп или на шапку.

Вот они и не высовываются.

Ручейники

Стараясь не зацепиться удочкой за нависшие над водой ивы, я прошел несколько шагов по перекинутому через Холодную протоку бревну да так и застыл. Все дно протоки, сколько хватал глаз, было усеяно ручейниками. Одни ползали у самого берега, другие забрались на глубину, третьи облепили затопленные в протоке коряги. Здесь были настоящие великаны, с выстроенными из разноцветных камушков домиками, были ручейники, жилище которых походило на камышовую трубочку, встречались и совсем малыши, в треть спички величиной, и их схоронка была склеена из мельчайших песчинок.

Все ручейники, от мала до велика, занимались одним делом – жевали ивовые листья. Я был уверен, что ручейники настоящие хищники, какую-то неделю тому назад они ели из моих рук комаров, мух и мошек, а сейчас, гляди, пасутся, как коровы. Правда, едят не все подряд, а одну мякоть, так аккуратно отделяя ее от жилок, что обработанный ими листок становится похожим на ракетку для игры в теннис.

Лучшей наживки, чем ручейники, для рыбалки не сыскать. Я ополоснул лежащую на берегу протоки консервную банку, пересадил в нее десятка три самых отборных ручейников и заторопился к Чуритандже. Один из переселенцев не захотел расстаться со своим листком и оказался в банке вместе с ним. Через минуту почти все ручейники окружили этот листок и принялись дружно его уписывать.

Я почему-то был уверен, что сегодня наловлю рыбы полную сумку. Уже давно высветилась вода от последнего половодья, до вишневой красноты созрела брусника, по утрам трава звенела от инея – самая пора линкам и хариусам собираться в стаи и отправляться на зимовку. Но то ли рыба успела спуститься ниже, то ли все еще жировала где-то в ручьях – в этот день клевали одни недомерки, да и те предпочитали изготовленную из медвежьей шерсти «мушку».

Поняв, что крупной рыбы не будет, я смотал удочку и прямо через тайгу отправился домой. Уже на полпути вспомнил, что ручейники так и остались в рюкзаке. Их нужно было бы выпустить в реку или какой-нибудь ручей, но, как назло, поблизости не было даже приличной лужицы.

Я достал банку, посмотрел на озабоченно ползающих по дну ручейников, хотел было высыпать их прямо на траву и… не смог. Какой-то час тому назад я без всякой жалости цеплял этих ручейников на крючок и, случись хороший клев, извел бы всех до единого, но сейчас просто взять и выбросить – не поднимается рука.

Смотрю на часы, потом снова на ручейников и решительно поворачиваю к Холодной протоке. Там вытряхнул ручейников в воду и долго наблюдал, как они расползаются по песчаному дну.

И хотя рыбалка была неудачной, до самого вечера меня не покидало хорошее настроение. Перед глазами стояла усеянная ручейниками протока, среди которых ползали и мои возвратившиеся из дальнего путешествия ручейники, и каждый доедал свой оставленный утром ивовый листок.

Зайчонок

Зайчонок попался на удивление шустрый. Шлепая болотными сапогами, мы добрый час носимся за ним по маленькому острову и уже поймали бы, но этот хитрец всякий раз умудряется то шмыгнуть под огромный выворотень, то буквально раствориться среди камней, а то просто замереть на полном скаку, и тогда мы с грохотом проносимся мимо.

Совсем недавно мы с Васькой Чирком едва тянули ноги под моросящим дождем. Уставшие, голодные, мечтающие об одном: спать, спать, спать! И вдруг заяц! Ружья, рюкзаки, удочки полетели на землю, а мы, круша тальник, бросились за серым.

– Вась! – крикнул я на бегу. – А зачем нам заяц!

От удивления Чирок аж остановился.

– Как это, зачем? Конечно, незачем. Погреем и отпустим. Гляди, снова не пропусти его к выворотню!

Наконец зайчонок был схвачен и посажен Чирку за пазуху.

– Ох, и дрожит, – прислушиваясь к поведению зайчонка, сообщил мне Васька. – Давай-ка подберем ему самый большой и уютный остров, там он хоть спрячется по-человечески. Хорошо, что мы на него наскочили, а если бы лисица или сова? Раз – и съели…

…А через неделю меня обидели. Один мой знакомый, услышав, сколько мы заработали в прошлом сезоне, присвистнул:

– Вот это да! Так жить можно. А я-то, дурак, думал, они в пятидесятиградусный мороз от одной романтики в тайгу отправляются. Да за такие денежки…

Ничего я ему не ответил, только вспомнил: холод, дождь, покрытый чахлым тальником островок. А два сорокапятилетних дяди носятся за маленьким зайчонком, чтобы… погреть.

Ценить счастье

Почти весь август стояла чудесная солнечная погода, и все смотрели на это довольно равнодушно, словно иначе и быть не должно. Но вдруг захолодало, сырой порывистый ветер погнал над сопками рваные тучи, и те с утра до ночи сыпали то дождем, то снегом, а то просто мелкой крупой, что весело скакала по дороге, сбиваясь у обочин в белые валики.

Перелетная утка валом валила на таежные озера, люди надели шапки и теплые пальто, гвоздики и астры продавались у магазина уже по пять рублей за пару цветков.

И вдруг в воскресенье нежданно-негаданно, словно хороший подарок, утро проснулось тихое, ясное, а за ним грянул по-настоящему летний день. Расплавленным серебром сияли вершины заснеженных сопок, подпаленные первым морозом заросли ольховника и ерниковой березки полыхали так жарко, что глазам было больно смотреть. А над всем этим веселое щебетание чечеток, пересвист куликов, озорное цик-циканье собравшихся у реки трясогузок.

Все, от мала до велика, радуясь такой погоде, высыпали за поселок. То и дело можно было услышать:

– Господи, какой день!

– А сопки-то, сопки! Вы только посмотрите, какая красота!

– Век бы глядел!

И такой восторг на лицах – диву даешься. А ведь всего неделю тому назад таких дней было сколько угодно и никого это не волновало. Наверное, и правда, для того чтобы ценить счастье, нужно узнать и несчастье.

Сон

У меня жил бурундук. Жил безбедно – сыт, весел, ухожен. Я привез его с реки Ямы. Это далеко от моего дома. В тех краях растет ель, водится проворный зверек ласка и летает длиннохвостая и белобокая сорока. Каждую осень в Яму заходит на нерест радужная мальма и желтогубая рыба – топь. У нас все это можно видеть разве что на картинке.

Однажды ночью мне приснилась мама, наш дом, сад. Я разволновался и долго не мог уснуть. А утром пошел к знакомому охотнику, что как раз собирался ехать на Яму, и попросил отвезти туда бурундука. И притом, не куда-нибудь, а к тому месту, где в реку впадает ручей Утиный. Как раз там я этого зверька поймал.

Кто знает, если бы не тот сон, может, бурундук до сих пор жил бы в моей квартире.

Обиды

Хотя дорогу к Тринадцатым озерам прокладывали давным-давно, но тайга до сих пор хранит нанесенные бульдозером раны. В одних местах это кучи камней, вырванные с корнями кусты ольховника, клочья посеревшего мха. В других же под камнями открылись родники, и теперь возле них зеленеет густая осока, лакированными лепестками желтеют яркие лютики. Чуть выше алеет брусника, выглядывают коричневые шляпки грибов маслят.

Мы любим отдыхать у этих родников. Хорошо там. Присядешь на минутку, и, кажется, никуда бы и не уходил.

Не так ли и человек? Потревожат его, обидят чем-нибудь, он на весь мир озлится и знай только ходит да сует всем под нос свои шрамы. Другой же наоборот – переживет все, переборет и станет еще интереснее, еще лучше. И, может, если бы не эти обиды, мы так никогда и не узнали бы, какие родники скрыты в его душе.

Оборотень

Неподалеку от Лиственничного, сразу за излучиной, Фатума сливается с ручьем Товарищ. Кто дал таежному ручью такое уважительное имя, не знаю, но наверняка это был хороший человек.

В самом устье ручья весеннее половодье устроило завал. Вырванные с корнями деревья занесло кусками коры, мелкими ветками, травой. Все это качается и дышит под ногами. Я хожу по завалу, как по подушке.

Слева от завала темнеет омут. У его берегов из воды выглядывает густая осока. Время от времени желтые стебельки начинают шевелиться. Это возятся щуки, устраиваясь в засаду на хариусов. С первыми заморозками рыба устремилась вниз по Фатуме, а речные разбойницы не преминули явиться наперехват.

Потемневшая к осени, но по-прежнему быстрая Фатума, сливаясь с ручьем, закручивается в тугой водоворот. Каждый появившийся у завала хариус задерживается у этого водоворота, чтобы обследовать плавающие на воде лиственничные хвоинки. Иногда среди них попадаются мошка или мотылек. Хариус тыкается в насекомое острым носом, на воде вскипает бурунчик, и мотылек исчезает в пасти прожорливой рыбы.

Удовлетворенно плеснув оранжевым хвостом, хариус заворачивает к омуту. Проходит несколько долгих секунд. За это время он доплыл до щучьей засидки, щука увидела хариуса и зеленой торпедой ринулась на него. В какое-то мгновенье замечаю возникшую у осоки узкую волну, что стремительно бежит к середине омута. И вдруг впереди нее взлетает хариус. Широко расставлены грудные плавники, коричневым флажком трепещет спинной парус, далеко в стороны летят серебристые брызги. Прыжок, другой, третий. Достигнув крайних бревен, он проскакивает между ними и только здесь в поле зрения появляется щука. Она уже не гонится за добычей, а тихонько плывет, чуть шевеля плавниками. Спокойная и невозмутимая, уверенная в своей силе хищница. На какое-то мгновенье она зависает у завала и вдруг, увидев меня, вжимается в глубь реки.

Сегодня щукам не везет. Стоит появиться хариусу, как я опускаю к воде «мушку» – пучок медвежьей шерсти со спрятанным в этой шерсти крючком. Чуть качнешь удилищем – и на воде уже не самодельная обманка, а пытающийся взлететь нерасторопный комар. Правда, ног у него не шесть, а целых двадцать, да и сам завис на какой-то паутинке, но разве есть время считать-приглядываться? Того и гляди, взлетит. Не задумываясь, хариус устремляется к «мушке» и через мгновенье пое-ехал на завал в мое ведро, где уже собрался добрый десяток таких же торопыг.

Те хариусы, которых мне не удалось обмануть, не менее успешно удирают и от щук. Одна из хищниц так оголодала, что заинтересовалась моей «мушкой» и долго приглядывалась к ней, застыв рядом с играющей обманкой. Так ни на что и не решившись, щука уплыла в осоку, а у завала высыпал целый косяк рыбешек-гвоздиков. Меня давно интересует, как называются эти рыбки и кто у них самый главный? В стайке их, может, сто, а может, и больше, каждая не более гвоздика, но дружные до удивления. Всей стаей под завал нырнут и остановятся, словно по команде. Постоят так минут пять-семь, потом – раз! – отодвинулись на полметра в сторону и снова застыли. Отдохнут вот так, затем вся стайка вздрогнет, словно подтянется, и в стремнину. Засеребрится, заиграет река – и нет их.

Ушли-уплыли рыбки-гвоздики, а у завала уже нарисовался хариус. Оказывается, малыши от него-то и убежали.

– Ах ты, хулиган! Зачем пугаешь маленьких? А ну, иди сюда!

Но хариус то ли не голодный, то ли успел познакомиться с «мушкой». Как только обманка коснулась воды, он стремглав бросился под бревна и больше я его не видел.

Интересно, сколько щук в омуте. Вываливаю хариусов на траву, зачерпываю в ведро свежей воды и берусь за спиннинг. Небольшая верткая блесна, описав полукруг, аккуратно ложится как раз у осоки. Даю ей немного просесть и быстро подматываю леску. Когда блесна дошла до середины омута, удилище передало тугой толчок, и после резкой подсечки на леске заходила-заиграла полукилограммовая щука. Опускаю добычу в ведро и таким же образом ловлю еще четырех полосатых хищниц. На первый взгляд, все щуки одинаковы. Тонкие, длинные, белобрюхие. Но, приглядевшись, сразу же замечаю различие между моими пленницами. У одной перед хвостом крутой горб, на боках другой разошлись какие-то пятна, у третьей нос задирается кверху.

Еще и еще бросаю блесну, но безрезультатно. В это время мимо завала прошла стая хариусов и завернула в омут. Спокойно плавают, ловят мошек. Никто за ними не гоняется – все щуки у меня в ведре.

Выщипываю из грудных плавников моих пленниц по нескольку перышек и выплескиваю всех пятерых в омут. Собравшиеся там хариусы, как ошпаренные, выскакивают на стремнину и уносятся вниз по Фатуме.

Какое-то время сижу и наблюдаю за новой стайкой рыбок-гвоздиков, затем забрасываю блесну к осоке. Сразу же энергичная поклевка, и после короткой борьбы щука у меня в руках.

Она! Точно она! Только что помеченная и выпущенная в омут щука снова клюнула на блестящую железку.

Вскоре таким же способом тяну к завалу вторую щуку. Неожиданно, когда мне осталось подмотать метров семь лески, под водой мелькнула длинная тень, спиннинг согнулся так, что, казалось, вот-вот треснет склеенный из бамбуковых реечек сверхпрочный кончик.

Забыв, что на блесне уже сидит полукилограммовая добыча, резко дергаю удилище, но рука не встречает никакого сопротивления и на бревна ложится оборванная леска. Какое-то время растерянно гляжу на омут, затем прыгаю с завала и бегу домой. Отправившись на рыбалку, я не захватил запасные блесны, понадеявшись на безотказность уловистого «шторлинга», теперь остался с пустыми руками.

Коробка с блеснами стоит на подоконнике. Выхватываю три или четыре самые крупные – и назад. В голове одно: «Только бы не ушла! Только бы не ушла!» Несомненно, это та черная щука-оборотень, о которой мне рассказывали совхозные мальчишки. Это та загадочная рыбина, которую вот уже сколько лет никто не может поймать.

Омут притих, потемнел. У завала не видно ни единой рыбешки. Привязываю к леске стальной поводок с тяжелой, оснащенной самодельным тройником блесной и забрасываю ее в конец омута. Щука долго не давала о себе знать. Только на шестой проводке вдруг забурлила вода и миллиметровая леска зазвенела так, словно за нее и вправду уцепился крокодил. Больно ударив вертушкой по пальцам, взвизгнула катушка и в один мах распустила леску почти на всю длину.

Ставлю спиннинг на трещотку и начинаю по нескольку сантиметров отвоевывать расстояние между мной и мечущейся в воде рыбиной. Наконец она сдается. Перевернувшись на спину и широко расставив крылья, щука дает подтянуть себя к завалу, хватаю ее за жабры и вытаскиваю на бревна.

И я, и рыбина какое-то время лежим на завале, отдыхая от борьбы. Щука огромная, невероятно толстая, с задранным вверх широким клювом. Весит она никак не меньше десяти килограммов. Но главное, что бросилось в глаза, это ее цвет. Щука была необыкновенно темной, почти черной. Я ловил щук в Днепре, Енисее, Амуре. Все мое детство прошло на кипевшей щурятами реке Конке. Но щук такого цвета встречать не доводилось.

Рассматриваю ряды загнутых внутрь зубов, изъеденную оспинами темно-свинцовую морду и вдруг вижу, что щука… слепая! В недоумении переворачиваю ее с боку на бок. Все правильно. Там, где у плавающей в моем ведре щучки блестят маленькие злые глаза, у лежащей на завале рыбины пустые ямы. Сажусь на лиственничный ствол и оглядываюсь: с кем бы поделиться невероятным открытием?

Но вокруг только тайга, вдали темнеют пустые избушки косарей, из-за избушек выглядывают приземистые цистерны.

Я один, а передо мною лежит щука-крокодил, таскавшая под воду уток, пугавшая по ночам отдыхающих у костра рыбаков и без промаха клюнувшая на мою блесну. Рыбина, снискавшая славу оборотня, – оказалась слепой!

Сейчас я оттащу ее домой, начиню солью и буду хвастать перед приезжими шоферами, как лихо расправился с нею. И уйдет с Фатумы еще одна тайна, не будет она больше будоражить сердца рыболовов. Станет для них Фатума обыкновенной речкой, где ничего крупнее хариуса-селедочника или небольшой щучки не увидишь.

Еще раз смотрю на пустые глазницы моей рыбины, вынимаю из ее пасти блесну и пускаю щуку в воду. Словно не веря, что снова оказалась в родной стихии, она тычется мордой в бревна, затем, чуть качнувшись, исчезает в студеной воде Фатумы.

Удивленная сова

Давно заметил: если поднимешься на очень высокую сопку, нет, не за брусникой, а намного выше, то обязательно к тебе подлетит какая-нибудь крупная птица. То ли они думают, что это пасется отставший от стада снежный баран, то ли что другое? Для собственного успокоения я думаю, что меня принимают за что-то другое, очень уж не хочется, чтобы тебя перепутали с бараном, пусть даже со снежным.

Иногда подлетает орел, иногда ястреб, чаще всего ворон. В долине он облетает меня далеко стороной, здесь же сваливается чуть ли не на голову.

Когда я забрался на Маутскую сопку, ко мне вдруг завернула огромная сова. Сделала круг над головой, зависла в трех метрах, уставилась желтыми глазищами и смотрит, словно никак не может признать. Когда наконец признала – встряхнула от возмущения крыльями и подалась за перевал. Летит и качает на лету головой, словно удивляется: «Надо же, куда забрался! Делать ему нечего, что ли?»

А то, что сама среди бела дня устроила охоту, ничего. Ей, видите ли, можно.

Счастье

Вчера вечером поселившийся у моей избушки бурундук закрывал голову лапками и грустно трумкал. Поведение зверька предвещало близкую непогоду, но с утра разыгрался самый настоящий летний день, какие не всегда случаются и в июле. Теплый, безветренный, с тучей надоедливой мошкары.

Сижу, облокотившись о метровый пень-останец, и выглядываю снежных баранов. Вернее, не баранов, а их малышей. Сейчас у баранов время свадеб. Они собрались в небольшие компании и ушли за перевал. Ягнят же оставили на престарелого толсторога, которому все эти свадьбы ни к чему. Васька Чирок говорил, в здешнем «детсаду» около тридцати малышей. Дважды в день они приходят на водопой к лежащему высоко в горах озеру и уже натоптали вокруг него хорошо заметные тропы.

Когда-то вдоль ближней сопки прошел пожар, и сейчас ее склон напоминает поле давней битвы. Белые камни – обмытые непогодой черепа воинов и их коней, покрученные стланиковые ветки – кости, торчащие так и сяк обгорелые лиственнички – сломленные копья. Впечатление усиливает иссиня-черный ворон, что сидит на одном из камней и, кажется, спит. Голова втянута в плечи, тяжелый клюв опустился вниз, черные мозолистые ноги крепко держатся за опору.

Интересно, что ему здесь нужно? Может, как и я, ждет баранов, а может, просто сел отдохнуть и задремал.

Над озером пронесся быстрый вихрь, встеребил воду, пригнул кустики обожженной первыми утренниками голубики и вместе с листьями поднял в небо необычно крупную бабочку-аполлона. Сначала мне показалось, что это просто оброненная кем-то бумажка, но вихрь неосмотрительно влетел в ольховниковую гриву, запутался в ней и сразу умер. Листья опустились на землю, а бабочка выровнялась и, помигивая крылышками, направилась ко мне. Летела она так легко и красиво, что, казалось, купалась в настоянном на осени воздухе. Она то опускалась к самой земле, то взмывала высоко в небо, а то просто зависала на месте, словно подвешенная на невидимой ниточке. Наконец она устала и опустилась на покрытую змеистыми трещинами валежину. Теперь бабочка походила на северный цветок рододендрон, что распустился под щедрым солнцем. Бабочка шевелила тонкими усиками и без конца то складывала, то разворачивала широкие почти прозрачные крылья в красных и черных узорах. Казалось, она никак не может остыть от танца, ей хочется бесконечно кружить в небе, радуясь теплому дню, ярким осенним краскам, самой жизни.

Я загляделся на бабочку и чуть не прозевал кедровку. Словно челнок, она вынырнула из-за перевала, прохрипела недовольное «Кер-р-р-р» и плюхнулась рядом с вороном. Тот проснулся, подозрительно уставился на пришелицу и зачем-то открыл клюв. То ли он зевал, то ли таким способом предупреждал кедровку. Мол, летать летай, но свое место знать должна. Та сделала вид, что не замечает сердитого соседа, и принялась обшаривать куст кедрового стланика, что зеленел неподалеку от ворона. В этом году случился неурожай на шишки, и все кедровки откочевали в поисках более кормных мест. Эта же осталась. Может, она умудрилась сделать какой-то запас, а может, просто не смогла покинуть это озеро, заросший ольховником распадок, щетинящийся обгорелыми лиственничками склон…

В колымской осени семь погод в припасе. Только что светило солнце, вдруг появились тучи, и сразу же над головой закружили легкие снежинки. Ворон взлетел, недовольно квакнул и направился в долину. Исчезла и бабочка-аполлон. Она, как и бурундук, предчувствовала эту непогоду и, забившись в одну из щелей, уснула. Лишь кедровка продолжала суетиться среди кустов в поисках редкой поживы…

Говорят, первый снег – недолгий гость. Полежит день-другой и стает. Может, где-нибудь и так, только не у нас. Лежать теперь ему до самого июня. Лишь тогда откроется земля, нарядится в зеленый лист, заголубеет пушистыми прострелами. Глядишь, и встретятся здесь, у озера, кедровка и бабочка-аполлон. Кедровка будет сидеть на одной из лиственниц и распевать нежную и светлую песенку: «Ти-и-и-и-тир-р-р-р-р-р! Ти-и-и-и-тир-р-р-р-р!» Осталась, мол, позади голодная зима с трескучими морозами, злыми метелями, долгими темными ночами. Снова пришло лето, теплое, сытное, веселое.

«Счастливая!» – позавидуют ей кедровки, что ищут счастья в чужих краях. Им-то в эту зиму тоже достанется. Кто кедровок там ждет? Своих запасов приготовить не успели, а таскать чужие – радости мало. Может, какая и выживет, но большинство погибнет…