Текст книги "В краю танцующих хариусов. Роска"

Автор книги: Станислав Олефир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Я обогнул куст подпаленного морозом кедрового стланика и выгнал из него кедровку. В три взмаха она перепорхнула на ближнюю лиственницу, проскрипела недовольное «Кер-р-р-р!» и подалась к пойме. Как только она вылетела на открытое место, ветер подхватил ее, смял и погнал над самыми вершинами ив.

Я проводил кедровку взглядом и вдруг как-то совершенно неожиданно для себя увидел лося. Он лежал на небольшом островке в затишке высоких густых чозений и больше походил на каменную глыбу. Такой же, как она, покатый и серый, но я почему-то сразу понял – лось!

Мечусь по террасе, а спуститься негде. Подо мною двадцатиметровый обрыв, впереди он еще выше, к тому же там к самому обрыву подходит наледь.

Возвращаюсь к лощине. Здесь ручей вымыл неглубокую канавку, и дальше скат не так крутой. А главное, внизу сугроб снега. Стараюсь запомнить деревья, под которыми лежит лось, запахиваю поплотнее куртку, ложусь на спину, пристраиваю рядом лыжи и… поехали-и! На полпути валенок зацепился за какую-то корягу, меня развернуло, и я влетел в сугроб головой. Но ничего. Все цело, и я почти не ушибся. Стряхиваю снег и, оставив лыжи под обрывом, крадусь к островку. Под деревьями на снегу образовался наст, и кое-где он выдерживает мои валенки.

Минул одну протоку, вторую, пересек лиственничную гривку и… потерял из виду чозении, под которыми лежит лось. Вот он, обрыв, хорошо вижу желтоватый куст кедрового стланика, из которого я вспугнул кедровку, но где же здесь островок – не пойму. Прохожу с полсотни шагов, спускаюсь в русло замерзшего ручья и решаю держаться его до самой реки. Ветер тянет от того места, где, по моим расчетам, лежит лось, к Буюнде. Самое главное, с берега я смогу отыскать чозении.

Снег в ручье глубокий, и каждый шаг дается с большим трудом, но зато меня никому не увидеть и не услышать. Скоро дорогу пересекает упавшая лиственница. Поднырнуть под нее не дают ветки. Придется идти в обход. Нащупываю валенком вымытый водою карниз, карабкаюсь наверх и, чуть высунувшись из ложбины, сразу же замечаю лося. Он лежит метрах в двадцати от меня. Залетающий с протоки ветер шевелит шерсть на его боку, обсыпает мелким снежком. Лось спит, свернувшись калачиком и положив голову на ноги. Мерно дышит широкий бок, нос спрятан на животе, но поднятые бантом уши начеку. Скрипнет раскачанное бурей дерево, хлопнет о ствол тяжелый ошметок коры или просто прошумит быстрый вихрь – уши сразу же поворачиваются в сторону шума. Где? Что?

Когда-то мне рассказывали старую чукотскую легенду. Два молодых охотника влюбились в одну красивую девушку и решили покорить ее сердце. Один из них отправился в тайгу, отыскал там спящего лося и положил на его спину ивовую веточку. Другой охотник пошел по его следам, подкрался к все еще спящему лосю, снял веточку и подарил ее девушке.

Сейчас я пытаюсь представить, как все это происходило? Наверное, в тот день над тайгой гуляла пурга. Скрипели деревья, хлопали куски коры, в вершинах чозении свистел ветер. Было часов десять утра. В это время лось уже наелся и лег на отдых. Осторожный зверь выбрал вот такое затишное место, иначе маленькую веточку тотчас сдуло бы ветром, а прикосновение более крупной лось почувствовал бы.

Подкрадывались охотники к нему со спины. Спереди к лосю сейчас никак не подойти.

Представляю, как охотник тенью скользит по снегу, затаив дыхание и стараясь укротить биение сердца. Лось – зверь сильный. Одним махом он может пробить насквозь волка или росомаху. Такого вот великана даже медведи обходят стороной. А ведь у охотников были одни копья, да и те наверняка пришлось оставить, чтобы не мешали.

Вот лось ближе, ближе. Уже слышен запах его тела. Еще миг и…

– Кер-р-р-р! Кер-р-р-р! – заорала над моей головой кедровка. Взметнув снег, лось подхватился, ухнул, так что у меня по спине побежали мурашки, и, ломая кусты, бросился в чащу.

Я подошел к лосиной лежке, поднял приставшую к снегу ломкую шерстинку, а затем долго стоял над обрывом, не в силах стронуться с места. Противно дрожали ноги и пересохло во рту.

Но ведь я был совсем в стороне от лося, а они подходили вплотную. Просто за веточкой. Для любимой.

Мост

Мост, что за нашим поселком, не вызывает у меня каких-то особых чувств. Бегают по нему машины, гуляют люди. Кто-то там сломал перила, кто-то свалился прямо на лед. А так ничего – мост и ладно.

Но вот однажды я больше месяца прожил в тайге без напарника. Сначала было нормально. Здесь тебе рыбалка, здесь и охота. Транзистор рассказывает про жизнь, поет песни. Что еще человеку нужно? А все равно через месяц заскучал. К тому же соболи ушли за перевал, капканы задуло снегом, в транзисторе сели батарейки. И вообще на люди захотелось. Я даже не все капканы поднял после метели. Проснулся пораньше, один котелок чая выпил в аппетит, другой про запас – чтобы в дороге не так скоро захотелось пить – и… домой!

Бегу на лыжах, поглядываю по сторонам. Вдоль осыпи оставил свои следы юркий горностай, у тальников куропатки с зайцами набили целые тропы, на старой вырубке снежные бараны наделали копанок. Тайга, глушь, одним словом.

И вдруг за густым лиственничником открылся мост. Да-да, настоящий мост. И не маленький. На двух быках и метров двадцать в длину. Когда-то хотели брать в этих краях лес да передумали, но мост выстроить успели. И стоит он теперь никому не нужный. На целехоньких перилах снег валиком лежит, накат такой, что и паровоз выдержал бы, а никому до моста нет дела. Даже лисица, что вела свою цепочку следов прямо к мосту, не захотела им попользоваться. Спустилась на лед по откосу, перешла речку и отправилась дальше по своим лисьим делам.

Хоть и не по пути мне было, и времени в обрез, а развернул я лыжи, на мост въехал, туда-сюда по нему прошелся, снег с перил сбил да еще и закричал так, что кедровки шарахнулись в кусты.

Пожалел я этот мост, что ли?

Булька

Два года я ходил в тайгу один, пока не познакомился с Булькой. Эта маленькая кривоногая собака с короткой грязной шерстью и всегда виноватыми глазами жила под досками за пекарней. Я часто встречал ее, когда ходил за хлебом. Она или сидела возле ведущей в хлебный магазин тропинки, или вертелась у мусорного ящика. Бульку часто обижали, и ее хвост, этот флаг собачьего достоинства, был постоянно прижат к животу.

Когда в Булькины владения попадал чужой пес, она вместо того, чтобы дать ему взбучку, падала на землю и подставляла пришельцу самое нежное место – живот. Еще более позорно вела себя Булька с людьми. Как-то она нерасчетливо перебегала тропинку и чуть не попала под ноги высокому парню. Тот просто так, из озорства, гикнул и притопнул ногами. Булька не метнулась прочь, а припала к земле, закрыла глаза и жалобно заскулила. Парень гадливо плюнул и отбросил Бульку с тропинки носком сапога.

Я ни за что не подружился бы с Булькой, если бы не наш слесарь Петрович. За ним водится масса грехов. Однажды ему прислали с материка посылку краснобоких яблок. В пути посылка развалилась. Он на почте переложил яблоки в авоську. По дороге домой его, естественно, спрашивали, где он достал такую красоту?

– В овощном, – отвечал тот вполне серьезно.

Женщины кинулись в магазин и устроили там грандиозный скандал.

В другой раз он подшутил над парнем, возвращавшимся с первой в его жизни охоты, – вытащил единственную добытую им утку и заменил ее бройлерной курицей…

В то утро я проспал и ужасно торопился. Груза было много. Рюкзак с лямками, рюкзак без лямок, запасная лыжа, большой сверток одежды, ружье и транзисторный приемник. Хорошо, встретился Петрович и подсобил дотащить все это до остановки. Я попросил его посторожить мое добро, а сам побежал в магазин за хлебом. Выскакиваю из магазина, а Петрович уже погрузил мои вещи в автобус и торопит:

– Ну, где ты там ходишь? Садись быстрее. Люди ждут.

Ехать по трассе мне всего пятнадцать километров, дальше уже нужно добираться пешком. Когда выгрузился и автобус, помигивая глазками, исчез за поворотом, тот рюкзак, что без лямок (в нем были сложены одеяло, капканы и десять банок консервов), вдруг задергался и заскулил…

И вот я иду по тайге на лыжах, а сзади метрах в тридцати плетется Булька. И меня боится, и тайге не доверяет. Я стану – Булька остановится. Зову – не идет, а даже наоборот: настораживается и потихоньку отступает назад.

Когда пришли к избушке, Булька села на лыжню и никуда. Я и дров натаскал, и обед сварил, и сбегал в распадок к лабазу, а она все сидит. Я не выдержал и сам направился к Бульке. Она от меня. Тогда я возвратился, сошел с лыжни и, описав полукруг, зашел Бульке с тыла. Булька кинулась от меня убегать и оказалась между мной и избушкой. Здесь я ее и поймал за загривок.

Днем я гулял по распадкам, сражался с росомахой, которая грабила мои ловушки, а вечером возвращался в зимовье, где меня ждала Булька. Когда я сидел возле печки и ремонтировал одежду или просто отдыхал, она подходила ко мне и смотрела в лицо своими рачьими глазами.

Однажды меня отрезала наледь, и я остался ночевать на озерах. С рассветом возвратился домой, Булька от радости визжит, прыгает. А вечером к нам заглянул сосед по охотничьему участку Сашка. От него ушел соболь вместе с капканом, и Сашка целый день гонялся за ним, а поймать не смог. Булька встретила соседа таким лаем – хозяйка дальше некуда.

– Я к тебе за сеткой зашел, – говорит Сашка. – В распадке в прошлом году заготавливали лес и навалили огромную кучу хвороста, вот он туда и нырнул.

Сетки у меня не было, но попытать счастья хотелось.

– Давай возьмем собаку, – предлагаю Сашке.

– Куда ей на кривых лапах? – смеется тот. – Ну ладно, бери. На безрыбье и рак рыба.

Надели лыжи, позвали Бульку, а она от избушки не отходит. Тогда я сунул ее в рюкзак. К месту подошли уже в полной темноте. Выпустили Бульку, зажгли по сторонам два костра и принялись разбирать хворост. Работаем осторожно. Ветку-вторую выдернешь и прислушиваешься.

Еще не разобрали и половины кучи, как Булька загавкала. Сидит под чозенией и лает. Присветили фонариком, а на ветке соболь. Не будь Бульки, ушел бы, только его и видели. Вот уж мы с нею носились! Не знали, как и приласкать…

Когда я возвращался в поселок, Булька всю дорогу бежала впереди и по-хозяйски заглядывала под каждый куст, будто она и вправду настоящая охотничья собака. Я даже ругал ее за то, что портит лыжню.

В тот день автобуса не было, и мы все пятнадцать километров топали пешком. Наконец добрались до водонасосной станции, а за нею открылся весь поселок. Заснеженный, нарядный. Булька вдруг остановилась, настороженно посмотрела на меня и села прямо на дорогу:

– Ты чего, трусишка? Иди, не бойся. Никто тебя не тронет.

А Булька не идет. Я к ней, она убегает. Откровенно говоря, мне было не до этого. Слишком уж соскучился по дому. О собаке вспомнил только на второй день. Кинулся к пекарне, водонасосной станции, побегал по поселку – нигде нет…

К той избушке, где я жил с Булькой, попал только в конце февраля. Избушка еще глубже ушла в снег, у порога намело сугроб метровой толщины. Чтобы открыть дверь, пришлось отгребать его валенком в сторону. Копнул раз-другой, и вдруг нога уперлась во что-то твердое. Копнул – Булька! Лежит, пристроив голову на лапки, словно спит. А голова ее повернута в сторону моей лыжни…

Эх, дети!

Избушку в Березниковом строил какой-то чудик. Мало-мальски искушенный в таежной жизни человек ставит зимовье так, чтобы и вода была рядом, и сухостоя на дрова хватало. Да и место выбирает поуютней. Этот же, наверное, пришел в тайгу отдохнуть от колготной городской жизни. Помню, что-то подобное я читал у поэта Завадского:

 
Друг, совмещенные блага
Не для возвышенных душ!
Надо бежать, бедолага,
В одноэтажную глушь…
 

Вот он и облюбовал возвышающийся над кочковатым болотом бугор. То ли этот бугор был из какой-то необычной почвы, то ли под ним бежала какая-то особая вода – не знаю, но лиственницы на бугре вымахали метров за тридцать. И не так, чтобы очень уж толстые, а высоченные – шапка валится.

Избушку чудак решил втиснуть между стоящих на отшибе четырех лиственниц. Подровнял вздутую у корней землю, вывел между стволов бревенчатые стены и прорубил три окна.

Не скажу, долго ли, коротко ли жил он в таежной глуши, но к концу лета его здесь уже не было. Осталась только надпись над дверью: «Человече, береги сей уютный вигвам. Он строен для отдыха души и измученного тела. Домовладелец Вася».

За Васей на бугор явились рыбаки. Они расширили нары, заколотили два окна толстой фанерой и принялись заготавливать рыбу. С ледоставом исчезли и они, оставив после себя десятка два пустых бочек и щетинящиеся гвоздями вешала для рыбы.

Меня избушка встретила полураскрытой дверью множеством звериных следов. Кто здесь только не гулял! Соболь, заяц, лиса, горностай и, конечно же, росомаха. А полевок так и не сосчитать. Уезжая, рыбаки вылили на мох рыбный рассол. Вот звери и кинулись на солонину.

Лиса с соболем, эти еще как-то осторожничали, а заяц и горностай наследили прямо у порога. Может, даже заглядывали в избушку. У самого окна две свежие ямы-копанки. Не так давно здесь гостили олени.

Хотелось повнимательней осмотреть все следы, но нет времени. Уже вечереет, а еще нужно натаскать с болота сушняку, сварить ужин и вообще приготовиться к ночи.

Когда принялся растапливать печку, неожиданно заметил у самого поддувала след от бараньего копытца. Махонький и до того свежий, словно только лишь отпечатанный. Гляжу на этот следок и радуюсь. А чему, собственно радоваться? Баран в гости заходил!

И кто бы мог подумать, что этот толсторог окажется легким на руку. Вернее, на копыто. Поужинав макаронами с «Завтраком туриста», я убрал посуду и лег спать. Спасибо, кроме бочек рыбаки оставили в Васином домовладении штук пять двухспальных матрацев и кучу всякой одежды.

Сплю тихо-мирно – и вдруг как загремит! Вообразите только, висевшая под потолком кастрюля вместе с мисками-ложками ни с того ни с сего свалилась на пол.

Мечусь в темноте и никак не могу нащупать фонарик. Ага, вот спички. Рядом с ними и фонарик. Лежали под рукой, а я шарил кто его знает где. Обегаю лучом фонарика избушку. Нигде никого. Здесь топор, там одежда на колышках сохнет, чуть в стороне валенки. На полу валяется котелок, мыло, кастрюля со всем содержимым и глухариное крыло, которым я сегодня подметал стол. Виновника, что устроил переполох, нигде не видно.

Подобрал я все, поставил подальше от края и снова закопался под матрацы. Лежу, прислушиваясь к каждому шороху. Тихо-тихо. Даже слышно, как стучит собственное сердце. Вдруг снова что-то на пол шмяк! Я фонариком щелк! Вот оно что! На полу, прямо рукой подать, лежит глухариное крыло, а на нем горностай. Белый, аж отсвечивается. Мордочка узенькая. Самочка, наверное. Уставилась на меня, ждет, когда я уберу свет.

– А, чтоб тебя! – выругал я полуночницу.

Горностайка фыркнула, потом сердито так: «Круц-круц!» – и потянула крыло под нары.

Мне часто рассказывали, что вот такой зверек может загрызть даже взрослого оленя. Уцепится рогачу в шею и висит, пока не перехватит сонную артерию. А сколько написано разных историй о горностаях, что летают на глухарях, тетеревах и куропатках, – не сосчитать. И тот наблюдал, и этот. Все смакуют его кровожадность. Словно это настоящий вампир.

Лично я этим басням ничуть не верю. Три года тому назад в моей избушке поселился горностай. К тому же крупный, не чета этой малышке. Ночью он часто влезал на нары, однажды я спросонья немного его придавил, но он ни разу не пытался меня укусить. Правда, он прогрыз в новехонькой заячьей шапке две большие дырки, но кому в тайге нужна моя красота? Тем более, он часто спал в этой шапке и, конечно же, считал ее своей собственностью. Вот и перекроил на свой вкус.

С этими мыслями я уснул снова. И даже спалось мне веселей. Что ни говори, а хорошо, когда рядом есть живая душа.

Не помню, долго ли я спал и что мне снилось. Наверное, что-то дорожно-транспортное. Потому что, когда в темноте открыл глаза и почувствовал, что куда-то еду, не испугался ни капельки. Ну еду и ладно. Туда еду, сюда еду. И только, когда на голову стали падать кусочки коры, я окончательно пришел в себя. Васино домовладение куда-то двигалось. Я хорошо слышал, как шевелятся бревна, поскрипывает печная труба, позвякивает посуда.

Первая мысль о медведе. Однажды этот зверь вот таким же образом своротил на сторону промысловую избушку и чуть не придавил самого охотника. Но у того был карабин, а у меня лишь нож.

Все равно ждать нечего. Еще немного нажмет – и потолок обрушится на голову. Не зажигая фонарика, нащупываю лежащий у изголовья большой охотничий нож и, выставив его острием вперед, как был в трусах и майке, бросаюсь к двери. Она легко распахивается. Прыгаю через порог и пробегаю метров тридцать. Дальше не пускает глубокий сугроб. Все так же держа нож наготове, оборачиваюсь назад. Ветер бросает в лицо колючие снежинки, но мне не до этого. Все внимание к избушке. Она стоит передо мною, облитая призрачным лунным светом, придавленная до земли снежной шапкой. Медведя или другого зверя не видно. Так кто же тогда чуть не своротил мое жилье? Поднимаю глаза вверх, и сразу все становится понятным. Разгулявшийся к ночи ветер раскачал высоченные лиственницы, а вместе с ними и мою избушку. Еще хорошо, что Вася связал бревна скобами и толстыми гвоздями. А то давно бы посыпались на голову.

Ругая незадачливого строителя, возвращаюсь в избушку и пробую уснуть. Но какой после такого переполоха сон? Интересно, куда девался горностай? Может, убежал, как крыса с тонущего корабля. И крыло с собою прихватил. Свесившись с постели, присвечиваю под нары. В углу валяется крыло. Истрепанное, пообгрызенное. Нет, кажется, я поспешил с выводами. Обычно горностай своей добычи не бросает.

Устроившись поудобнее, лежу и слушаю тайгу. Она грозно шумит, напоминая разыгравшийся морской прибой. Многие думают, в такие ночи в тайге очень страшно. На самом деле избушка сейчас уютная, как никогда.

К восьми утра за окном посветлело. В углу избушки обозначились печная труба и угол стола. Еще с полчаса поваляюсь – и подъем. Нужно засветло быть в Лиственничном. В тамошней избушке тепло держится до утра, а здесь бр-р-р. Из-под матраца выглянуть страшно. Нет. Вставать так вставать! Как перед нырком, набираю побольше воздуха, на мгновенье замираю и… слышу за окном: хрум-хрум-хрум.

Снова, как и среди ночи, без всяких там психологических подготовок выстреливаю из постели к окну.

У избушки олени. Три. Нет, четыре. Три больших и маленький. Один стоит совсем рядом. Рожки маленькие, но ветвистые. Раз, два, три… шестиконцовые. Передние отростки надломлены, а на кончиках нижних – разветвление, чем-то напоминающее змеиное жало. Сам олень, крупный, светло-серый. Кажется, это оленуха. Да, точно, важенка. Стоит и обнюхивает газету. Забрала в рот, пожевала, затем отодвинулась в сторону. И такая в ее позе торжественность, словно выполняет ужасно важную и ответственную работу.

Второй олень – тоже важенка. Стоит и копытит ягель. Лишайник давно сверху, а она скребет и скребет. Наконец принялась за еду. Сейчас же к ней направился олененок. Длинноногий, ершистый. А ходит, как взрослый. Только у тех ноги идут словно сами по себе, а у него за каждым шагом подскакивает все туловище.

И не так, чтобы очень маленький. Рожки-то, гляди, какие.

В его возрасте еду можно добывать самому, а он на готовенькое. Оленуха чуть посторонилась. Ешь, мол, всем хватит. Но то ли ему показалось мало, то ли у них вообще такой порядок. Залез всеми ногами в копанку и тычется оленухе в морду. Та отошла в сторону, потопталась и замерла. Стоит слушает тайгу. Большие уши, как локаторы, ходят туда-сюда.

Я вижу обеих оленух, олененка, а четвертый куда-то исчез. Отклоняюсь в сторону. Теперь вижу и его. Это старик. Спина горбатая, задняя часть провисла. Наверное, и зубов уже нет. Олень стоит у пня, на котором рыбаки разделывали улов. Обнюхал пень, несколько раз ткнулся мордой в снег и принялся рыть копанку. Снег глубокий, будет поболее метра, а он раз-раз – и уже яма. Сунулся туда, что-то обследовал и пошел работать. Только снег летит во все стороны. Не прошло и минуты, а из копанки вместе со снегом полетели веточки ягеля. Сейчас же олененок оказался тут как тут. Не стал даже ожидать, когда олень закончит работу. Прыг – и забрался в копанку.

«Ну, – думаю, – сейчас бык ему задаст. Хотя олененок его родной сын или дочь, а порядок знай!»

Ан нет. Буюн как стоял, с места всеми четырьмя копытами оттолкнулся и вылетел из ямы. Ешь, мол, мне не жалко. А может: «Принесла тебя нелегкая! Только хотел перекусить!» Короче, не знаю, что там подумал старый олень, но я хорошо видел, что олененок пастись не стал. Расположился в копанке и ехидно так поглядывает на родителя. А тот обогнул оленух сторонкой и стал копаться за бочками. Роет старательно, поворачивается туда-сюда. То ли устраивается поудобнее, то ли таким способом расширяет яму. Ему бы уже и кормиться, а он разошелся, словно никак не может остановиться. Ну, думаю, решил наесться из одной ямы на целый день. Только я так подумал – олененок в яму. Запрыгнул и вертится. Куда олень сунется мордой, туда и он.

Не знаю, то ли нарочно, то ли со зла, но вдруг олень так поддел малыша, что тот буквально вылетел из копанки.

Что тут сотворилось! Тихо-мирно дремавшие у избушки оленухи как фурии набросились на оленя. Он принял было оборонительную позу, но куда комолому против двух остророгих мамаш? Одна подскочила спереди, другая сбоку. Раз-раз! и посрамленный родитель уже за вешалами для рыбы. Стоит и мотает головой. Больно ведь!

А важенки обнюхали малыша, одна даже лизнула его в нос, и все трое возвратились к окну.

Олень бочком-бочком обошел их и направился к той копанке, что у пня. Но не успел сорвать и пары стебельков, как снова туда запрыгнул олененок и затолкался во все стороны. Олень в один мах убрался подальше от него, глянул на насторожившихся оленух и торопливо ушел по моей лыжне в сторону перевала.

Эх, дети!

Пожарник

За окном темень. По стеклам стучат тугие дождинки. Тоскливо скрипит старая ива, и время от времени доносятся чьи-то шаги. Словно большой зверь кружит и кружит у моей избушки. Остановится, постоит немного, и снова «Шух-шух-шух…».

Лежу, прислушиваюсь к шуму тайги и набираюсь храбрости. Нужно вставать и отправляться к Сокжоевым покосам. Бригадир наказывал ходить туда каждую неделю. На всех покосах стога до половины зимы стоят целехонькие, а на Сокжоевых олени проедают такие дыры – чистое разорение. Говорят, что северные олени питаются одним ягелем. Этого ягеля в тайге сколько угодно. Бери и ешь. Так нет! Дай им сена!

Бригадиру хорошо. Распорядился и спит себе, а мне пятнадцать километров брести по этой хляби.

Ругая бригадира, оленей и непогоду, поднимаюсь и принимаюсь за сборы. Выхожу, когда небо уже начинает светлеть. Услышав мои шаги, с реки, что протекает в какой-то полусотне шагов от избушки, подхватывается стая чирков. Они вывелись здесь и давно привыкли к людям. Последнее время я даже подкармливал уток. Но дня три тому назад к ним пристали два очень пугливых селезня и вся стая потеряла доверие ко мне.

Вода в реке поднялась. Волны сердито плещут в берег, взбивая на перекатах ноздреватую пену. Кое-где залило тропинку, и я бреду по колено, рискуя бултыхнуться в глубокую яму.

Первый привал делаю у Хитрого ручья. Этот ручей славится богатыми травами. Кроме того, каждое лето косари набирают здесь по несколько ведер жимолости. Ручей назвали Хитрым, потому что на протяжении какого-то километра он умудряется четыре раза спрятаться под землю.

Сначала он течет, как всякий обычный ручей. Где глубже, где шире. Рыбы в нем плавают, по дну ползают ручейники. И вдруг возле рябиновой рощи он ныряет в россыпь камней и исчезает. Был ручей – и нет его. Пройдешь немного – и опять натыкаешься. Снова он с рыбой, снова с козявками. Словно и не думал прятаться.

Я спрашивал у косарей, каким образом рыба попадает в верховье Хитрого? Они говорят, что ничего особенного в этом нет. Мол, там под землей такие дыры – человек запросто пронырнет. Вот хариусы туда-сюда и плавают.

А мне кажется, виноваты утки. Лишь только хариусы вымечут икру – утки тут как тут. Ныряют на самое дно и добывают еду. В это время икра и пристает к утиным лапам. Потом утки перелетают в другое место и переносят с собою икру.

Еще вчера на реке можно было отыскать сколько угодно мелких перекатов, но сегодня придется идти к мосту.

По всем признакам дождю пора утихомириться. Уже и ветер дует порывами, и тучи бегут против ветра, а он все льет и льет. Дорогу у моста залило до самого поворота. Река клокочет, разъедая откосы и унося с каждым всплеском добрую горсть земли. Чего доброго, размоет и мост.

Сразу за мостом натыкаюсь на табун уток-каменушек. Птицы собрались на бугорке и с удовольствием поедают голубику. Выше всех забралась старая утка. Она захватывает широким клювом перезрелые ягоды и торопливо глотает. Утята уже почти догнали ее в росте.

Вспугнутый моими шагами выводок во всю прыть бросился к реке и нырнул в стремнину. Я тоже заторопился к Фатуме, стараясь угадать место, где утки покажутся из воды. Ага! Вот река делает поворот, здесь же небольшой перекат. Добегаю до излучины и приседаю. Тотчас, как поплавки, из воды показываются головы юрких нырков. Одна, вторая… седьмая… двенадцатая. Утята выныривают и сбиваются под застрявшей на перекате ивой. А где же старка? Утка выныривает у моих ног, какое-то время удивленно смотрит на меня, затем с криком срывается на крыло. Утята тоже засуетились, но взлетать не стали. Суматошно хлопая крыльями по бурлящей воде, обогнули иву и дружно нырнули в Фатуму.

Сокжоевы покосы начинаются в километре от реки. На кочковатом лугу темнеют ряды длинных крутобоких стогов. Два последних косари складывали второпях. Сено намокло, просело и наверняка начало гнить. Остальные стога как будто в порядке.

Уже возле дороги встречаются глубокие отпечатки оленьих копыт. Здесь и маленькие следы оленят, и узкие отпечатки оленух-важенок, и широкие, почти как лосиные, быков-буюнов. Все следы одинаково замыты дождем. На рассвете олени пришли сюда из распадка, какое-то время повертелись у стогов, затем направились в глубь долины. Сена они почти не тронули. Пока не лег снег, травы оленям хватает и в тайге.

Под ближним стогом отыскиваю вилы и взбираюсь наверх. Мокрое сено слежалось, и каждая охапка дается с большим трудом. Все же расковыриваю его и принимаюсь сбрасывать почерневшие пласты вниз.

Наконец часам к трем привожу оба стога в порядок, кипячу на костерке чай и отправляюсь домой. Дождь не стихает. Тучи давно оставили свой бег, спустились к вершинам деревьев и старательно полощут и без того пропитанную водой тайгу. Под ногами болото. На кустах, деревьях, траве обильная роса. Сверху моросит дождь. Дорога давно превратилась в мутный ручей, и приходится держаться обочины. Но там тоже несладко. Чуть коснешься куста, и на тебя сразу же обрушивается ведро воды.

Иду завернутый в целлофановую пленку, как куколка шелкопряда в кокон, отвороты сапог подняты до самого паха. Кажется, запечатан так, что пальцем ткнуть некуда, но все равно брюки на коленях и ворот рубашки промокли насквозь и по спине бегут холодные струйки.

Ближе к реке вода затопила и обочину дороги, поэтому бреду напрямую, стараясь выйти как раз к мосту. Наконец он впереди. Правое его крыло провалилось и полощется в реке. «Этого мне только не хватало!» – приходят в голову слова из давно забытой песенки. Думал, к ночи буду дома, обсушусь, отогреюсь, а здесь такая неприятность. Придется возвращаться. Километрах в трех отсюда Фатума разделяется на четыре рукава, через которые можно перебраться, если не вброд, то по валежинам. Правда, вызывает сомнение последняя протока по названию Бешеная, но все равно здесь мне не пройти.

Нужно торопиться. Скоро стемнеет, а ночевать в такую погоду под открытым небом не пожелаешь и врагу.

Через две первые протоки перебрался легко. Если можно назвать легкой переправу по скользким бревнам в сапогах со сбитыми донельзя каблуками. Третья протока разлилась так, что смыла все валежины. Я с полчаса метался вдоль клокочущего потока, пока не отыскал наклонившуюся над водой иву. Вершина ее нависла над противоположным берегом. Правда, до земли оставалось не меньше четырех метров, но я был уверен, что под моим весом она прогнется достаточно низко.

Заправляю за ремень края пленки и взбираюсь на скользкий ствол. Сверху смотреть на протоку страшновато. Вода бурлит, как в котле. Ныряя в мутных волнах, по протоке несутся коряги, вырванные с корнями деревья, облепленные грязью кусты. Ива подо мною качается и потрескивает, вместе с нею раскачиваюсь и я.

Наконец половина пути позади. Дерево резко наклонилось, и его вершина устремилась вниз. Уцепившись за ветки, прикипаю к стволу и ожидаю удара о землю. В это мгновенье из-за излучины показалась лиственница. Толстая, ветвистая, она на моих глазах слизнула две растущие у берега лиственнички и увлекла за собою. В какой-то миг мне показалось, что лиственница остановилась. Но коварное дерево только приноравливалось, как половчее сбросить мою переправу. Вижу, как оно вздыбливается и зависает прямо над головой. Скользя по стволу, ломлюсь через ветки и вдруг чувствую, как ива снова поднимается вверх.

На мое счастье, лиственница зацепила иву недалеко от корня. Вода сейчас же начала прижимать оба дерева к тому берегу, куда стремился и я. Еще чуть-чуть – и спрыгну на землю. Но в это время ива задела корнями дно протоки, резко крутнулась, и я полетел в воду.

Уже на лету ухватился за какую-то ветку. Она треснула, но все же сдержала падение, и я тихонько ушел в воду по самые плечи. Ива снова прижалась к берегу. Цепляясь за нее, я выкарабкался из протоки.

В изнеможении опускаюсь на землю. Первая мысль о спичках. Коробок в кармане погиб безвозвратно. Нужно скорее снять рюкзак. Там, в сумочке с едой, должны быть запасные спички.

Принимаюсь освобождаться от лямок и вдруг прямо перед собою вижу лося. Огромный темно-коричневый зверь набычившись стоит в нескольких шагах и роет копытом землю. Налитый кровью глаз зло косит в мою сторону. К широким лопатообразным рогам прилипли кусочки коры, комья земли и желтые травинки. Сейчас у лосей гон. Обезумев, они носятся по тайге в поисках соперника. В такие дни даже медведи обходят их стороной. Сила лосиного удара страшна. Однажды добыли лося, на ноге у которого дорогой муфтой висела росомаха. Нерасчетливый хищник напал на лося, и тот пробил росомаху копытом навылет. Я знаю, пока лось не кинулся на меня, нужно крикнуть. Сейчас он может принять за соперника даже ивовый куст. Мой крик напомнит сохатому, что перед ним человек, страх перед которым заложили в его сознание еще мои пещерные предки.