Текст книги "Страсти по разрядке"
Автор книги: Станислав Меньшиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
СТАНИСЛАВ МЕНЬШИКОВ
СТРАСТИ ПО РАЗРЯДКЕ
В 1974—1980 годах автор этих строк работал в Секретариате ООН в Нью-Йорке главой подразделения по прогнозированию мировой экономики. Наши прогнозы использовались при составлении Доклада развития, который утверждала Генеральная Ассамблея ООН, и предусматривали выделение довольно значительной помощи индустриально развитыми странами экономике « третьего мира ». Другое дело, что США систематически срывали программы, ассигнуя на эти цели много меньше, чем требовала ООН. Нам помогали американские экономисты высшей квалификации, взгляды которых на проблемы помощи сильно отличались от официального Вашингтона. Так, мне посчастливилось работать в тесном контакте с лауреатами Нобелевских премий по экономике Василием Леонтьевым и Лоуренсом Клайном. Оба имели собственные модели прогноза мировой экономики, которые они и предоставили в наше распоряжение. Я был соавтором знаменитого в то время « доклада Леонтьева », в котором было показано в цифрах, как сократить вдвое колоссальный разрыв в уровне жизни между бедными и богатыми странами. В этой работе мне сильно помог опыт экономического моделирования, которым я занимался до того в Институте экономики Новосибирского академгородка.
Но имел я и другой опыт научной, преподавательской и журналистской работы, особенно по экономике и политике США – в МГИМО, « Новом времени » и ИМЭМО, где был заместителем директора. В США я успел до того побывать несколько раз, моя книга « Миллионеры и менеджеры », переведенная на английский язык, использовалась как учебное пособие в ряде американских университетов. В Америке у меня было много личных знакомых – от политиков Генри Киссинджера и Аверелла Гарримана до известных журналистов Уолтера Липпмана и Гаррисона Солсбери и мультимиллионеров Дэвида Рокфеллера и Генри Форда.
Было вполне закономерно, что параллельно с работой в ООН приходилось много заниматься текущей американской и международной политикой и встречаться с самыми разными людьми.
Год моего переезда в ООН – 1974-й – был знаменательным во многих отношениях: в отставку ушел президент США Никсон, к весне следующего года американцев полностью прогнали из Вьетнама, в американской политической и экономической жизни произошли большие сдвиги.
Признаюсь, в сутолоке сборов, перелета и неустроенности первых дней в Нью-Йорке я отвлекся от деталей процесса над президентом США, и мне казалось, что до финала еще далеко. В июне я наблюдал за Никсоном на приеме в Кремле, где он рядом с Брежневым и Киссинджером вовсе не выглядел политическим покойником, скорее совсем наоборот. Поэтому когда после приезда в Нью-Йорк я внимательно вчитался в газеты, то понял, что до вынужденного ухода Никсона осталось совсем недолго. Мы прилетели 27 июля, а отставка состоялась 8 августа.
Напомню, что«уотергейтское дело», которое послужило первоначальным поводом для начала расследования против президента и закончилось его импичментом, восходит к предвыборной кампании 1972 года, когда в вашингтонской штаб-квартире демократической партии были задержаны ночью люди из команды Никсона, которые проникли туда нелегально для ознакомления с секретными документами своих политических противников. Сначала Никсон отрицал, что эти люди действовали с его ведома, но потом выяснилось, что он не только об этом знал, но и всячески их покрывал.
В течение почти двух лет дело то разгоралось, то затухало, но под конец вдруг понеслось вперед с необычайным ускорением. В Москве перед нашим выездом мало кто верил, что Никсон скоро уйдет, и в наших верхах никто этого не хотел. Имя Никсона у нас ассоциировалось с Договорами ОСВ-1 и ПРО, с торговым соглашением и начавшейся разрядкой. Отставка грозила поставить весь этот процесс потепления под угрозу, чего руководство СССР никак не хотело. Скоропалительная и в какой-то мере неожиданная отставка Никсона создавала обстановку неопределенности относительно того, что будет дальше. Еще в Москве в ЦК меня просили встретиться с американскими знакомыми и спросить, что они думают о будущем. Но я не ожидал, что попаду буквально сразу с корабля на бал.
На третий или четвертый день по приезде в США мы с женой встретились во французском ресторане на 86-й улице с моим старым знакомым еще с конца 1950-х годов Гаррисоном Солсбери и его очаровательной супругой Шарлоттой. Солсбери впервые побывал в СССР в годы войны, его перу принадлежит объективно написанная книга о блокаде Ленинграда. Он пережил преследования в годы маккартизма, но к 1974 году был заместителем главного редактора «Нью-Йорк таймс» и одним из самых осведомленных и влиятельных лиц в местном журналистском сообществе. Газета с давних пор принадлежала богатой еврейской семье Сульцбергеров, которые не симпатизировали агрессивному сионизму. А сам Солсбери был скорее другом, чем противником СССР, а главное – на редкость объективным человеком.
Предстоящий уход Никсона с президентского поста был главной темой разговора. Как могло случиться, что политик, сначала сделавший карьеру на преследовании коммунистов и либералов, впоследствии круто повернувший руль к признанию и фактическому партнерству с коммунистическим Китаем, покончивший с войной во Вьетнаме и начавший разрядку с Советским Союзом, т.е. несомненно, крупный политик, переизбранный в президенты рекордным большинством голосов в 1972 году, оказался беспомощным перед оппонентами всего полтора года спустя. Как удалось за столь короткий срок поднять против него столь мощную кампанию и так быстро затравить его?
– Никсона покинули все или почти все, – говорил Солсбери. – В Америке трудно начать по-настоящему сильную кампанию против влиятельного лица. Но если удалось ее развернуть, то остановить ее еще труднее. К травле подключаются все, кому не лень. Всеобщая охота на вчерашнего любимца – садистская забава американской публики. Ему не прощают ничего, все его белье выворачивают наизнанку в поисках пятен или хотя бы дырок.
– И кто это начал? Не поверю, что то была инициатива нескольких репортеров, которые возмутились наглостью и безнаказанностью, с какой президент и его окружение попирают закон. В Москве складывается впечатление, что большую роль сыграли те ваши круги, которые недовольны русской политикой Никсона и считают, что он зашел слишком далеко.
Солсбери согласился:
– Верно, причем в очень большой степени. Есть люди, которые считают, что Никсон сделал слишком большие уступки Москве. Например. Никсон заключил с вами торговое соглашение, на которое отказывались пойти все послевоенные администрации. Казалось бы, США должны только радоваться, что Москва согласилась оплатить часть своего военного долга по ленд-лизу, ведь она десятилетиями упорно отказывалась это делать. Для наших бизнесменов появились новые рынки в СССР. Но те, кто недоволен, с вами не торгуют, у них совсем другие интересы. Они считают, что право торговать с Америкой – это особая привилегия, за которую надо платить.
– Чего же они хотят от нас? – спросил я.
– Ну, хотя бы свободы эмиграции евреев.
– Но сейчас у нас практически выпускают всех евреев, которые подают заявления, – возразила моя жена Марина. – Среди наших знакомых несколько семей только что эмигрировали.
– Вы не понимаете. Они хотят, чтобы вы в этом официально расписались, чтобы было ясно, что вы это сделали по нашему требованию. А Никсон этого вопроса даже не поставил перед Брежневым. Тут он сделал большую ошибку. К тому же он сам был крайне не сдержан на язык, особенно в своем узком кругу. Его язык наедине с помощниками был не просто вульгарен, он любил привешивать известным деятелям этнические этикетки. Причем все это ими же записывалось на пленку и стало известно всей стране. У нас такое не прощают.
– Итак, ему не простили антисемитизм. Но разве еврейское сообщество настолько сильно, чтобы организовать смещение президента?
– Вы живете старыми понятиями, – возразил Солсбери. – Ваша книга о нашей элите относится к тем временам, когда евреи, даже богатые, были еще в ней некими париями, людьми второго сорта. С тех пор все сильно изменилось, и это хорошо. Америка – общество многоэтническое, и все этнические группы должны быть равны. Плохо другое. Среди евреев выросли экстремистские группы, вступившие в союз с военными концернами. Несколько лет назад наши банкиры, опасаясь инфляции, потребовали ограничить аппетиты Пентагона. И Никсон пошел, даже побежал за этой волной. Он обманул тех, кто считал его антикоммунизм гарантией их постоянного процветания на военных заказах. Такой президент им больше был не нужен. Те самые консерваторы, которые каждый год устраивают в конгрессе битву за военный бюджет, оказались самыми ретивыми участниками комиссий по расследованию уотергейтского дела и довели его до грани импичмента. Но Уотергейт был, конечно, только удобным предлогом.
На прощание Солсбери сказал:
– Поймите меня правильно, мне Никсона не жалко, он во многом был подонок. Жаль только, что с ним расправились те, кто потом расправится с разрядкой.
В то время прогноз Солсбери показался мне чересчур эмоциональным. Мне казалось: не может же быть, чтобы разрядка висела на одном Никсоне и чтобы она не нравилась большой части местной элиты. И проблема эмиграции евреев, которую поднял Солсбери, казалась тогда неспособной подорвать договоренности с нашей страной. Но прав оказался мой друг из «Нью-Йорк таймс», а не я. Он, конечно, знал свою страну лучше.
В том же августе я возобновил знакомство с Авереллом Гарриманом. мультимиллионером, бывшим послом США в СССР (в годы войны). Одно время он был губернатором штата Нью-Йорк и одним из самых влиятельных лидеров демократической партии. Я с ним встречался и в Москве в один из его приездов, но разговор тогда получился не из приятных. Поэтому я решил позвонить и посоветоваться с Майком Форестоллом, еще одним старым приятелем, который в прошлом был помощником президентов Джона Кеннеди и Линдона Джонсона, а теперь стал партнером богатой адвокатской фирмы на Уолл-стрите. После трагической гибели отца Майка Гарриман взял его, тогда молодого человека, под свое покровительство и всячески способствовал его карьере.
– Да позвони ему напрямик, – сказал Майк. – Он с тобой охотно увидится.
И дал прямой телефон. Гарриман отреагировал даже радостно и пригласил нас с Мариной в гости в свое загородное поместье под Нью-Йорком в ближайшую же субботу.
Ехать надо было на поезде, но, когда мы приехали на вокзал, выяснилось, что поезда не ходят. Я тут же перезвонил Гарриману, и тот выслал за нами лимузин, назначив встречу через час у гостиницы «Коммодор». Стоял необыкновенно жаркий даже для летнего Нью-Йорка день, и мы за час ожидания успели купить себе купальные принадлежности, справедливо рассудив, что в усадьбе мультимиллионера не может не быть бассейна.
Черный лимузин нетерпеливо вырвался на автостраду и взял курс на север. Он несся быстро, не обращая внимание на ограничения максимальной скорости в 55 миль. Через полчаса требовательно загудел телефон в машине (что в то время было большой редкостью). «Где вы?» – спросил мужской голос. «Теперь уже совсем недалеко», – ответил шофер и сообщил наши координаты. «Губернатор ждет вас», – пояснил он, отключив телефон.
Скоро лимузин свернул с автострады, круто взял вверх по узкой дорожке, миновал вывеску: «Внимание! Частная собственность! Не нарушать!» – и, оказавшись на безлесном плоскогорье, остановился у большого одноэтажного здания.
Гарриманы действительно ждали нас у круглого бассейна. Высокий Аверелл в трусах и летней рубашке, выглядел еще молодцом, несмотря на свои восемьдесят три года. Его жена, ярко-рыжая 55-тилетняя Памела радушно улыбалась, приглашая переодеться в близлежащем чайном домике.
– Надеюсь, – сказала она, – вода не покажется вам слишком теплой. Аверелл любит, когда ее подогревают.
Вода была, как в Гаграх в июле, только что несоленая.
– В ожидании ланча мы немного подкреплялись, – сказал Гарриман. – Не хотите ли?
Он протянул нам баночку с сушеными зернами пшеницы.
– Очень калорийны, хорошо усваиваются и не отягощают желудок, – пояснил он.
Хозяйка внимательно разглядывала Марину.
– Мы обычно ланчуем рано, но сегодня задержались из-за этой железнодорожной аварии, – сказала она. – Но говорят, сообщение восстановится через полтора часа, так что ваш обратный путь обеспечен.
«Стерва эта миллионерша, – подумал я. – Выпроваживает, едва встретив. Да еще выговаривает за опоздание не по нашей вине». Впрочем, мне показалось, что и самого Гарримана слегка покоробило от этой бестактности.
У плетеного кресла Памелы зазвонил телефон.
– Наконец-то ланч подан, – сказала она. – Встретимся через десять минут в доме. Вас это устроит?
Ланч не произвел на нас особого впечатления. Протертый суп из каких-то овощей, ростбиф, крем-карамель. Однако вино было не калифорнийское, а из Франции, и притом хорошее.
– А теперь, – сказал Гарриман, поднимаясь из-за стола, – мы оставим дам посудачить, а сами удалимся в библиотеку к сигарам и коньяку.
Из больших окон этой просторной комнаты открывался вид на много километров. Имение расположилось на плоской вершине высокой горы, откуда полого спускались луга, окаймленные на горизонте темной зеленью лесов.
– В Москве интересуются вашей оценкой текущей ситуации в наших отношениях, – начал я.– Там рассчитывают, что наши друзья в Америке помогут сохранить разрядку, на которую потрачено столько усилий с обеих сторон.
– В Москве интересуются моим мнением? Я польщен.
Было видно, что это действительно так. Он задумчиво глядел в противоположную сторону от наших кресел, туда, где на полированном столике стояла статуэтка балерины работы Дега. Где в этот момент были его мысли? В железнодорожном салон-вагоне, в котором он в 1920-х годах вместе с Львом Троцким, еще сравнительно молодым наследником своего отца, богатейшего промышленного магната, ехал осматривать марганцевые рудники в Чиатурах, которые советская власть собиралась, да так и не собралась сдать в концессию? В приемной Уинстона Черчилля, где он еще до Москвы представлял Рузвельта во время войны? В маленькой комнате рядом с кабинетом Сталина в Кремле, где он пил грузинское вино с советским вождем после бурных дискуссий о втором фронте?
– Передайте в Москву, – сказал он, наконец, – что друзья России здесь делают немало для сохранения разрядки. Вы знаете – я сейчас не у дел. Республиканцы – не моя администрация. Никсон со мной не советовался, нового президента я мало знаю. Я высокого мнения о госсекретаре. Это способный, хотя и не простой человек. В Москве его, кажется, любят. Но вам нужны и более давние и надежные друзья вроде меня.
– Я на днях выступал перед сенатской комиссией, – продолжал Гарриман. – Их интересует, можно ли доверять России. Мое мнение на этот счет вполне определенное. Могу вам дать текст своего выступления. Думаю, оно в Москве понравится. Но отвечать на их вопросы нелегко. Среди сенаторов много таких, кто ориентируется на кратковременные соображения. Я-то им отвечу, и мой голос что-то для них значит. Меня нельзя заподозрить в слабости к большевикам. Все знают, что я всегда исходил из интересов Америки.
При этих словах я вспомнил, как жестко высказывался Гарриман в адрес Советского Союза во времена Трумэна, с которым он неплохо сжился, как в свое время и с Рузвельтом. Но теперь вспоминать об этом не было смысла. Уже много лет подряд Гарриман играл весьма положительную роль, сдерживая силы, старавшиеся сорвать примирение. Я спросил:
– Что сейчас больше всего мешает продолжению линии, начатой в последние годы?
– Я бы сказал, что больше всего мешают слухи, которые вы, русские, плохо опровергаете. Приведу примеры. Они серьезные, и я хочу, чтобы на них обратили внимание в Москве. Это не просто слухи, об этом говорят влиятельные люди в нашем правительстве и конгрессе. Например, зачем вам нужно именно сейчас менять свои танки в Европе?
– Техника, как и все, стареет, – возразил я, – ее приходится менять. – Тем более, что ваши вооруженные силы тоже постоянно модернизируются.
– Что делаем мы – это другой вопрос. Для настроений в Америке важно, что делает Советский Союз. А, по словам наших военных, вы как раз сейчас усиленно перевооружаетесь, причем сразу же после того, как были достигнуты соглашения об ограничении ядерной гонки.
– Ну, вы же не считаете, что мы собираемся своими танками вторгаться в Западную Европу? – заметил я.
– Я-то не считаю, – сказал Гарриман, – но я должен иметь сильные аргументы. Когда ко мне пристают сенаторы с хорошими связями в Пентагоне и военной промышленности и приводят данные разведки о том, какие танки и каких типов поступили на вооружение Советской армии, я не могу отделываться общими словами.
– Мы своих данных о вооружениям не публикуем, т.к. обожглись перед прошлой войной.
– Это известно мне, но я хотел бы иметь возможность их цифрам противопоставлять какие-то ваши цифры. Мне так было бы легче. Кроме того, они утверждают, что у вас скопилось много больше танков, чем у нас, причем много больше, чем это нужно для обороны.
– Это потому, что им хочется иметь предлог для новой гонки вооружений, – возразил я. – Лучше спросите, сколько у США в Европе скопилось противотанкового оружия.
– Дело не в конкретных видах оружия. Дело в том, может ли Америка вам, русским, доверять. И на это должны быть даны четкие, убедительные ответы.
Дверь открылась, и в комнате появились дамы.
– Мы скоро закончим, – ответил Гарриман на немой вопрос супруги. – Видишь ли, в Москве интересуются моим мнением. Это дело серьезное. Приведу другой пример. Эксперты утверждают, что египтяне начали прошлую войну с Израилем по договоренности с вами и что вы нас об этом не предупредили. Это было нарушением соглашения о взаимных консультациях во всех важных случаях.
Я знал, что наши отношения с Египтом в последние годы были совсем не такими близкими, как при Насере, и что незадолго до последнего военного конфликта с Израилем Каир потребовал резко сократить число наших военных специалистов в Египте. Но рассказывать об этом Гарриману я не считал нужным.
– Заверяю вас, – сказал я твердо, что Москва не заинтересована в разжигании конфликта на Ближнем Востоке. Наоборот, мы хотим всячески содействовать тамошнему примирению. К тому же вы хорошо знаете, кто там агрессор и кто жертва. Могу добавить, что в ходе последней войны «горячая линия» между Москвой и Вашингтоном приводилась в действие несколько раз, и именно благодаря этому война и закончилась так быстро.
Гарриман, казалось, был удовлетворен моим ответом. Он предложил на прощание осмотреть окрестности, а затем лично проводил нас на железнодорожную станцию. Там он вдруг меня спросил:
– Говорят, что Никсон и Брежнев как-то в России оставались наедине и только в присутствии русского переводчика. У нас в ЦРУ до сих пор гадают, о чем они там разговаривали.
– Неужели у вас так сильно не доверяют собственному президенту? – изумился я.
– Президент – президентом, а Америка – Америкой, – мрачно заметил Гарриман. – Порядок должны соблюдать все.
При этом я вспомнил Генри Форда-второго, который мне признавался, что в свободной Америке от подслушивания не защищен никто, даже самые богатые. Там до конца не доверяли никому. Как у нас при Сталине. Впрочем, не только при нем.
Это была только первая из целой серии моих встреч с этим пожилым, но еще очень влиятельным деятелем во время нашей работы в США.
Дома Марина все еще возмущалась поведением Памелы, которая, как ей казалось, всячески подчеркивала разделявшую нас социальную пропасть – в отличие от Аверелла, который вел себя как истинный джентльмен и политически равный. Этому контрасту не приходилось удивляться.
Происходя из относительно бедной семьи, Памела в возрасте 19 лет сумела женить на себе Рандольфа Черчилля, сына британского премьер-министра. Черчилль подсунул ее Гарриману в качестве любовницы и шпионки, когда тот представлял Рузвельта в Англии. Разойдясь с Рандольфом, Памела Дигби переехала в Париж, где была поочередно любовницей нескольких мультимиллионеров, включая одного из Ротшильдов, греческого магната-судовладельца Ниархоса, владельца «ФИАТа» Аньелли. Переехав в Америку, она вышла замуж за богача продюсера и антрепренера Хейворда, который в конце 1960-х годов оставил ей миллионное состояние. В 1970 году она вернулась к Гарриману как законная жена. Одним словом, это была вполне успешная куртизанка-авантюристка.
Уже после нашей встречи с ними Аверелл стал постепенно вводить Памелу в элиту демократической партии, чему, разумеется, способствовали их денежные субсидии на нужды партии. После смерти Аверелла в 1986 году она даже стала председателем национального комитета демократов и в 1993 году после избрания президентом Билла Клинтона была назначена американским послом в Париже. Говорят, что как политик и дипломат она была вполне на высоте. Умерла она от инсульта, купаясь в бассейне шикарного парижского отеля «Ритц» в возрасте 78 лет. До конца своей жизни с ней судились другие наследники многомиллионного состояния Аверелла, которое, как они утверждали, она пустила по ветру. В долгой жизни Памелы ей многое сходило с рук.
САБОТАЖ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Из встреч с Солсбери и Гарриманом у меня сложилось твердое убеждение, что достигнутая Брежневым и Никсоном разрядка находится под серьезной угрозой. Эти наблюдения подтверждались и моими знакомыми в Вашингтоне, куда мы с Мариной отправились в сентябре. Один из них, Джереми Стоун, был особенно резок и категоричен.
– Разрядка? Ее перспективы? Да вы что, с Луны свалились? Heужели Вы так отстали от событий? Никаких перспектив, кроме угасания, разрядка сейчас не имеет.
Джереми был сын известного вашингтонского публициста леволиберального направления, который в свое время издавал независимый аналитический еженедельник по острым политическим вопросам под названием «И. Ф. Стоун уикли» с тиражом 70 тысяч экземпляров. Он выступал против маккартизма и вьетнамской войны. Джереми придерживался взглядов отца и в прошлом неизменно выступал за прекращение гонки ядерных вооружений, примыкая к группе ученых-физиков, которые солидаризовались с Пагуошским движением. По образованию математик, он занимался в Гудзонском институте проблемой ядерного оружия. Я познакомился с ним во время одной из своих принстонских стажировок, пару раз гостил у него дома. Джереми с его широкими связями помогал устанавливать контакты с интересными сенаторами и конгрессменами, а также их влиятельными помощниками. Сам он одно время работал в Сенате, был официальным помощником влиятельного ceнатopa-либерала и сопровождал его в поездке по Cоветскому Союзу. С 1973 года он стал президентом Федерации американских ученых. В 1999 году вышли его мемуары под названием «Каждый человек должен попробовать»
Острая реакция Джереми на мой общий вопрос показалась мне чересчур эмоциональной, я стал его расспрашивать, стараясь выяснить, что он конкретно имеет в виду. Ведь в Америке всегда было достаточно много голосистых групп, которым бы хотелось испортить отношения с Советским Союзом. Несмотря на это, Никсону все же удалось добиться подписания договора ОСВ-1 и беспрецедентного торгово-экономического соглашения.
Постепенно Стоун успокоился, стал говорить менее эмоционально:
– Послушайте, я каждый день варюсь в соку вашингтонской политики, и мне раньше многих непосвященных становится известно, в какую сторону дует ветер. Вот Вы говорите о торговле. А я Вам дарю на память брошюру, которую только что распространили среди членов Конгресса. Это – брошюра о «большом надувательстве», которое вы, русские, учинили с американским зерном. Да, вы мне скажете, что ваши торговцы покупают наше зерно по мировым цeнам, как все. Все это так. Но рядового американца это не убеждает. Ему плевать на мировые цены. Он хочет знать, почему русским удалось купить зерно по низким ценам – до того, как они были подняты втрое. Американец видит в этом сговор, обман, а он не любит оставаться в дураках.
За обедом Стоуны подняли тему эмиграции евреев из СССР, причем их лица вдруг стали заостренными и злыми. Моя Марина особенно не любила разговаривать с американцами об этом, потому что у нее перед глазами был пример ее матери Эммы Абрамовны, которая была родом из литовского местечка под Каунасом, откуда она уехала в Москву вскоре после революции, получила высшее медицинское образование и стала одним из ведущих педиатров столицы и никогда не стремилась эмигрировать, считая Россию своей единственной родиной. Марину раздражало, когда при ней начинались разговоры о повальном желании советских евреев эмигрировать. Она не любила эту тему, но, когда ее вынуждали, она давала отпор и, как правило, вносила большие сомнения в головы собеседников, питающихся односторонней информацией. Это был ее конек, и я ей не мешал. Дождавшись, когда Марина «расправилась» со Стоунами, я спросил напрямик:
– Чем же кончится эта кампания о советских евреях?
– Этот ветер родит бурю, которая сметет разрядку, – ответил Джереми.
Он оказался прав.
Законопроект о торговле, который, как договорились Брежнев и Никсон, предоставлял Советскому Союзу режим наибольшего благоприятствования, был внесен в конгресс США в 1972 году, однако его прохождение затягивалось. Сильное произраильское лобби, представленное сенаторами Генри Джексоном, Джейкобом Джавитсом, Абрахамом Рибикоффом, а также действовавшими за кулисами помощниками сенаторов Ричардом Перлом, Скоттом Коеном, Мелом Гроссманом и прочими, сумело сплотить широкую двухпартийную коалицию, которая поддержала поправку Джексона – Вэника, ставившую предоставление такого права только странам, допускающим свободную эмиграцию своим гражданам.
Надо отдать должное государственному секретарю Генри Киссинджеру, который был категорически против этой поправки. Ослабевший к концу своего президентства Никсон не сумел нанести поражение этой коалиции. Сменивший его Джеральд Форд выступил против поправки в своем специальном послании «О положении в мире», но и это не помогло.
Я знал Кисинджера еще со времени его первого приезда в Москву в конце 1967 года и встречался с ним дважды в Белом доме в 1970 году, когда он был помощником президента по национальной безопасности. После того, как он стал государственным секретарем, наше личное общение было затруднено. Но он не хотел вовсе прерывать канал связи со мной. Когда весной 1972 года я был в США по научному обмену, он сам выбрал новую форму для наших контактов.
В один из дней я работал в отведенном мне кабинете в вашингтонском институте Брукингса, когда внезапно в дверях появился живой небольшого роста мужчина, представившийся обозревателем газеты «Вашингтон пост» Джозефом Крафтом. Поговорив о том о сем, он вдруг сказал:
– Вам просил передать привет Зигфрид. Он извиняется, что в нынешнем положении ему не совсем удобно с Вами встречаться лично, но хотел бы, чтобы Вы при необходимости обсуждали интересующие его темы со мной.
– А кто такой этот Зигфрид? – спросил я.
– Ну, вы уже большой мальчик и должны сами догадаться.
Речь, разумеется, шла о Генри Киссинджере. Джо, как я вскоре стал его называть, не тратя времени даром, стал расспрашивать о перспективах возможного приезда Никсона в Москву для встречи с Брежневым. Не имея никаких инструкций, я отвечал, как мог.
Тем летом Крафт действительно приезжал в Москву в составе большой группы журналистов, сопровождавших американского президента. Мы постоянно общались с Джо в международном информационном центре, который располагался в гостинице «Интурист». Когда Никсон выступал по советскому телевидению, Крафт попросил меня устроить наблюдение за этим шоу из какой-нибудь московской квартиры. Игорь Соколов из Международного отдела ЦК согласился принять Джо у себя дома, и мы вместе провели полезный вечер.
После нашего приезда в США на работу я сразу же позвонил Крафту, и мы стали регулярно встречаться и, конечно, обсуждали судьбу торгового соглашения. Кисинджер через Джо передавал, что продолжает борьбу до конца, но что «на той стороне» – не только большие деньги произраильского лобби, но и интересы военно-промышленного комплекса. И он был прав, т.к. тот же Генри Джексон был известен не столько как сенатор от штата Вашингтон, сколько как «сенатор от «Боинга», одного из крупнейших поставщиков Пентагона.
* * *
Небольшой реактивный самолет взял курс на Вашингтон. Сверху мерцали звезды раннего ночного неба, снизу зажигалась россыпь небольших городков, лежавших на пути. В салоне, кроме меня и Марины, было несколько человек: представитель Нью-Йоркской торговой палаты Том Гриффитс, вице-президент крупной целлюлозно-бумажной компании «Скотт Пейпер» Питер Булл и академик Абель Аганбегян. Ранним утром мы вылетели из аэропорта Ла-Гвардия на север штата Нью-Йорк, целый день осматривали предприятие фирмы и теперь летели в американскую столицу, где продолжалась наша программа.
В те годы интерес американских концернов к участию в строительстве крупных предприятий в СССР был большой. Широкую дверь, казалось, открыл проект КамАЗа, которому, наконец, перестали чинить препятствия в Вашингтоне. В Нью-Йорке заработала Камская закупочная комиссия, которая вступила в прямые договорные связи с американскими фирмами. Затем появился проект «Северная Звезда», предложение по которому разрабатывали американские газовые концерны. Речь шла о казавшемся тогда сверхсмелом замысле – прокладке трубопровода от Уренгоя до Мурманска, создании там завода сжиженного газа, строительстве флотилии из двух десятков танкеров для перевозки газа в район Филадельфии, где он бы поступал в американскую сеть газопроводов. Хотя по результатам моей поездки в США в 1972 года я уже передавал американские доводы против этого проекта, Аганбегяна просили в Москве произвести дополнительный зондаж.
Накануне полета в Вашингтон мы с Абелом встретились с Майклом Форрестолом. В своей адвокатской фирме на Уолл-стрите он работал с нефтяными и газовыми концернами. В числе его клиентов был также концерн, замышлявший строительство завода специальных сталей в Липецке. В тот вечер мы в основном говорили о проекте «Северная звезда». Форрестол был по-прежнему настроен пессимистически, причем ссылался на «неопределенную» политическую обстановку.
Я спросил, относится ли это только к «Северной звезде», или к остальным проектам тоже. Майк ответил, что пока это касается только газового проекта, поскольку в Вашингтоне сложилась сильная партия против него. Там утверждают, что СССР нельзя позволить развивать энергетику, поскольку энергетика – основа промышленного и военного потенциала. На что Аганбегян ответил, что трубопроводы все равно будут проложены и без американцев и что у нас тоже есть сильная партия, которая утверждает, что американцев нельзя пускать ни в Мурманск, ни в Западную Сибирь.
