Текст книги "Страсти по разрядке"

Автор книги: Станислав Меньшиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Как бы то ни было, – попробовал разрядить обстановку Форрестол, – дело с «Северной звездой» катастрофически застряло, и придется пожертвовать им ради сохранения других замыслов.

Булл использовал полет в Вашингтон для продолжения деловой беседы о собственном проекте строительства в Сибири еще одного бумажного комбината. Его смущало, что комбинат должен был возникнуть на совершенно пустом месте, где не было ни дорог, ни населения. Следовательно, предстояло создать заново целый город наподобие Братска. От этой перспективы у американца кружилась голова. Проект был слишком грандиозным даже для такого большого концерна, как «Скотт пейпер». Аганбегян рассказывал американцу о другом громадном проекте – строительстве автомобильного гиганта в Камне-на-Оби, которым живо интересовался «Дженерал моторс».

На следующий день мы вошли в кабинет сенатора Уолтера Мондейла. Это был известный политик, считавшийся возможным кандидатом в президенты от демократической партии. Мондейлу предстояла поездка в СССР. В программе пребывания был Новосибирск, и сенатор, готовя себе хороший прием в академгородке, пригласил к себе сибирского академика. К этому времени Абел явно устал и не понимал, зачем его тащат в сенат.

Сенатор величественно пожал нам руки и занял подобающую для фотографии позу. Все в нем – от ухоженной физиономии и прически до безукоризненно начищенных ботинок – говорило о сознании собственного достоинства и даже величия.

– Очень рад видеть у себя столь выдающихся гостей. Вы, очевидно, знакомы с традициями нашего учреждения, которое по праву считается одним из самых авторитетных в мире. Лично я убежден, что только Верховный суд США может сравниться с сенатом по уровню представленного в нем таланта и по личной честности его членов.

Академик стал тоскливо перелистывать какую-то брошюру на английском языке, которым владел отнюдь не в совершенстве. Гриффитс также заерзал на стуле.

– Сенатор, – сказал он, – вы ведь скоро собираетесь в СССР и посетите Новосибирский научный центр, который здесь представляет академик Аганбегян.

– Да, у нас предусмотрена встреча с губернатором этой провинции, – ответил сенатор.

Его помощник вежливо поправил: «дата приема у первого секретаря области уже определена». Сенатор продолжал: «Мы серьезно готовимся к этой поездке. В особенности меня и мою жену интересует, какая там погода».

В этот момент в комнату не столько вошел, сколько ворвался невысокий с живыми глазами человек, явно уверенный в том, что может занимать время сенатора вне очереди. Это был Гельмут Зонненфельдт, личный советник государственного секретаря. Сенатор извинился, сославшись на сверхсрочный разговор по поводу его поездки в СССР, и ушел минут на пятнадцать.

– Может, пойдем? – вяло спросил Аганбегян, продолжая листать неведомую брошюру.

– Сейчас неудобно, – заверили мы его. – Зададим парочку вопросов и удалимся.

Улыбающийся сенатор скоро вернулся и начал разговор о Байкале, выложив все свои скудные знания о нем.

– Байкал, несомненно, самое крупное озеро в мире, вроде наших Великих озер.

– Он несколько глубже, дичее и чище, – раздраженно заметил Аганбегян.

– Вопросы окружающей среды у нас сейчас очень актуальны, – подхватил сенатор. – Моя контора получает много писем на эту тему от избирателей.

– Разрешите несколько сменить тему, – сказал я. – Как Вы, сенатор, лично оцениваете перспективы советско-американских отношений?

Сенатор на минуту задумался и вдруг заговорил металлическим голосом:

– Демократическая партия и я лично всегда стоим за улучшение отношений с советской Россией. Иначе я бы в это время не поехал к вам. У нас в сенате многие сомневаются, что разрядка выживет. Я считаю, что надо подождать и дать Москве проявить себя с лучшей стороны.

Потом он обратился к Аганбегяну.

– Верно ли, что без американской технологии разработка газовых богатств России задержится не менее, чем на два десятилетия?

Академик оторвался от брошюры и ответил:

– Американские технологии нам, конечно, не помешают. Но, честно говоря, мы до сих пор обходились и обходимся без них. Все, что нужно нам, мы можем купить и в других странах.

Сенатор встал и стал прощаться.

– Жаль, – сказал он, – что вам не удастся посетить мой родной штат Миннесоту. Говорят, что зимой он похож на вашу Сибирь. Уверяю вас, что там живут люди с чистой, здоровой кровью, которые не могут вам не понравиться.

На обратном пути в Нью-Йорк мы размышляли о том, как такого напыщенного, скучного и не очень сведущего в политике и географии человека прочат в президенты. Когда я поделился своими впечатлениями с Майком Форрестолом, тот согласился, что Мондейл слишком холоден, флегматичен и не умеет зажигать аудиторию. Демократическая партия его определенно не выдвинет в президенты, так что прием в СССР на уровне академика Аганбегяна будет вполне достаточен. Он оказался прав.

Через пару недель Мондейл действительно посетил нашу страну. А через два дня после возвращения публично объявил, что отказывается от выдвижения своей кандидатуры в президенты. Сделал он это не без умысла. Выдвинутый вместо него Джимми Картер взял его себе в напарники, так что благодаря популярности Картера и непопулярности Форда Мондейл на четыре года занял кресло вице-президента США. В 1984 году он был выдвинут кандидатом в президенты, но проиграл переизбранному на второй срок Рейгану. Так и не пришлось нашему знакомцу Мондейлу попасть в президенты.

« ТРЕТЬЯ КОРЗИНКА »

В ноябре 1974 года состоялась встреча нового президента Форда с Л.И. Брежневым во Владивостоке, где они обсудили вопросы дальнейшего ограничения ядерного оружия. Конечно, кроме небольшого круга посвященных мало кто знал действительные трудности, которые эта встреча так и не смогла преодолеть. Хотя противоречия оставались немалые, в то время считалось, что на их урегулирование уйдет всего несколько месяцев и что спорные вопросы на 90 процентов урегулированы.

Партия антиразрядки несколько приутихла, ожидая нового момента для контрнаступления. Сенатор Генри Джексон, известный своими связями с ракетными концернами и военными кругами, крепко оседлал конёк эмиграции из СССР, продолжая разыгрывать эту карту настойчиво и последовательно.

В один из своих приездов в Вашингтон я присутствовал на большом совещании бизнесменов, заинтересованных в торговле с СССР. Из разговоров с ними я вынес убеждение, что если бы дело зависело только от них, решение было бы однозначно позитивным. Очень тепло встретили бизнесмены выступление советского торгового советника и одновременно заместителя министра внешней торговли Владимира Сергеевича Алхимова. Я подошел к нему после встречи и поздравил с выступлением.

– Да, что там, – досадливо заметил он. – Джексон и еврейские организации все сорвут. Я не верю этим типам из госдепартамента. Они продолжают уговаривать себя, нас и фирмачей, что все в порядке, но боюсь, что дело примет дурной оборот.

Я зашел в министерство торговли США к знакомым из отдела Восток – Запад. Меня там заверили, что ситуация очень благоприятная и что они готовятся к новому развороту торговли с СССР. В подкрепление мне даже дали распечатку последних компьютерных прогнозов товарооборота. Позже вечером, в гостинице я развернул этот документ и, к своему изумлению, обнаружил, что он предусматривался очень незначительный рост торговли промышленными товарами. Получалось, что у американцев намерения были весьма скромные.

Незадолго до принятия поправки я встретился с Крафтом в очередной раз в одном из ресторанов Джорджтауна (предместья американской столицы). Он сказал, что дело проиграно, но что Генри будет искать пути обхода этой пресловутой поправки. Но ни ему, ни его последователям это не удалось. И сегодня вопреки новым заверениям президента Джорджа Буша-младшего «Джексон – Вэник» и тридцать лет спустя продолжает жить. Нет уже в живых ни сенатора Джексона, ни конгрессмена Чарльза Вэника, российские евреи давно уже свободно эмигрируют, куда и когда хотят, а поправка по-прежнему жива, и никто отменить ее не в силах…

Почти одновременно с поправкой Джексона – Вэника была принята поправка другого сенатора, Эдлая Стивенсона-младшего к закону о деятельности государственного Экспортно-импортного банка США. Она запрещала давать кредиты СССР на обычных условиях (как для других клиентов), в особенности на развитие энергетики. Об этой поправке в печати почти не говорили, наше посольство и внешнеторговое представительство не уделяли ей внимания, и она, можно сказать, свалилась на нас как снег на голову. Получалось, что все договоренности между руководителями США и СССР об урегулировании торгово-экономических отношений повисли в воздухе.

Вскоре после рождественских каникул 1974 года я, будучи в Вашингтоне, договорился о встрече со Стивенсоном. Пронесся слух, что сенатор был несколько смущен реакцией бизнеса на его поправку и собирался выступить с новой инициативой, которая помогла бы нормализовать хотя бы кредитные отношения. Я встречался с его отцом, Эдлаем Стивенсоном-старшим, еще в 1950-х годах, когда он вторично баллотировался в президенты США. Он был в хороших отношениях с моим отцом в бытность его послом в США. Своей интеллигентностью младший Стивенсон резко отличался от многих своих коллег по сенату и очень походил на своего знаменитого отца. Насколько Мондейл был напыщен и самодоволен, настолько Стивенсон был прост и приветлив в общении.

– У меня к Вам один вопрос, сенатор, – сказал я после вступительных любезностей. – Что Вы предполагаете сделать, чтобы устранить ущерб, нанесенной Вашей поправкой отношениям с СССР?

Стивенсона сразу посерьезнел.

– Я считаю, – ответил он, – что наши отношения должны строиться на началах равенства. Вы же не можете рассчитывать, что Штаты будут субсидировать вашу экономику в одностороннем порядке.

– Вы же сами предложили, чтобы Экспортно-импортный банк предоставлял нам кредиты на условиях, отличных от всех других клиентов, т.е. хуже, а не лучше обычных.

– Но ставки банка ниже, чем те, под которые сами американцы уплачивают по внутренним банковским кредитам. У них это вызывает возражения.

Я ответил:

– Повышенные внутренние ставки, сенатор, – это результат предыдущего бума в американской экономике. Но подъем закончился, начался спад. Кредитные ставки уже снижаются и через несколько месяцев сравняются и будут даже ниже ставок мирового рынка. И тогда окажется, что, получая от вас кредиты, это мы будем субсидировать американскую экономику, а не наоборот.

Сенатор улыбнулся.

– Вы, должно быть, хорошо знаете механику процентных ставок, не так ли? Во всяком случае, я сожалею, что мне очень редко приходится встречаться с русскими. Если говорить правду, Вы – первый русский, с которым я встречаюсь за последние годы. А ведь моя поправка обсуждалась в сенате более года. После встречи с Вами я подумаю, как поправить ситуацию. Но хотелось бы почаще видеться с вашими экспертами.

«А чем, черт побери, занимается наше посольство? – в недоумении подумал я, выходя от Стивенсона. – Неужели они за все время так ни разу не попробовали обласкать сенатора, дать ему в руки аргументы?» Свои соображения об этом я, конечно, направил в Москву, но ощутимых результатов не заметил. Может быть, и сам Стивенсон лукавил? Хотя навряд ли. Посольство в то время занималось «рапортоемкими» делами и все другое считало ненужной обузой.

Вспоминая эти события три десятилетия спустя, я решил проверить свои тогдашние впечатления по мемуарам посла А.Ф. Добрынина. Он трижды возвращается к торговым отношениям, подробнее всего касается вопроса о еврейской эмиграции. Оказывается, об этом шла закулисная переписка между Киссинджером и А.А. Громыко, большая часть которой была скрыта от общественности. Обсуждался, хотя и весьма туманно, вопрос о квотах выезда, что создавало ложное впечатление, будто Москва готова на уступки. Такая позиция только подливала масла в огонь, подогревая агрессивность Джексона. Добрынин имел с ним личную встречу у того на дому, т.е. по инициативе сенатора, но посол явно недооценил его возможности. Решающий разговор с Киссинджером, где посол поставил все точки над «i», состоялся лишь за несколько дней до решающего голосования в сенате, когда уже изменить что-либо было нельзя. О Стивенсоне и его поправке Добрынин даже не упоминает. Зато жалуется на московское высшее руководство, которое было до конца убеждено, что поправка Джексона не пройдет, и для которого она оказалась «весьма неприятным сюрпризом». Но кто в этом больше всех виноват? Очевидно, что посольство скрывало от Политбюро истинную расстановку сил в американском конгрессе.

Сказалась и чрезмерная доверчивость посла, принимавшего на веру успокоительные заверения госсекретаря, не раскусившего во время его двойную игру. Между тем Киссинджер явно преувеличивал собственные усилия по продвижению торгового соглашения.

БАШ НА БАШ

Через несколько дней в Нью-Йорке я вновь встретился с Гаррисоном Солсбери и осторожно завел разговор о двойной игре госсекретаря. Я сказал, что, насколько мне известно, договоренность между руководителями наших стран была такова: мы помогаем американцам уйти из Вьетнама, а они соглашаются с идеей широкого развития торговли.

– В общем и целом – да, – ответил Солсбери. – Два года назад для Никсона самым главным было выбраться из Вьетнама и покончить с потоком похоронок. Думаю, что перспектива перемирия во Вьетнаме обеспечила ему небывалый успех на выборах 1972 года.

Я сказал, что американская сторона перестала соблюдать правила игры. Отказываясь от торговли, она по-прежнему хочет от нас помощи во Вьетнаме. Но Солсбери встал на защиту госсекретаря:

– Киссинджер делал, что мог, но во всем виноват Джексон. – С еврейскими организациями шутить опасно. Даже Генри, несмотря на иудейскую кровь, не рискует с ними ссориться. Я согласен, что он не очень старался и не сильно мешал Джексону. Но, – тут на лице Гаррисона появилась характерная для него хитроватая усмешка, – имеет ли смысл соблюдать свои обязательства, если уже получил то, что ожидал от партнера? Прежние соглашения были хороши для своего времени, но ситуация изменилась, и их можно не соблюдать. К тому же у нас теперь новый президент, и он вовсе не связан с предыдущими соглашениями, тем более не оформленными юридически. Вы, русские, слишком доверчивы. Вы доверяли Киссинджеру, а он прирожденный прагматик и хитрец. Ну зачем ему открывать вам ворота торговли, если он вас может на этом крючке держать еще немало времени?

Солсбери сделал паузу и продолжал:

– Все не так просто. Генри боится русских потому, что вы можете наделать Америке массу неприятностей в разных точках планеты. Кроме того, он за сближение в вопросах ядерного оружия, и разрядка в большой мере его личное детище. Он рассчитывает на терпение Москвы, потому что торговлей отношения наши вовсе не исчерпываются. Есть и вопросы поважнее.

– В том, что Вы говорите, – ответил я, – много правды. Москва действительно слишком доверчива и терпелива. Но до определённых пределов. Мы не любим, когда нас принимают за простаков, которые проглотят любые нарушения правил игры. В карточной игре достаточно проучить шулера канделябрами. В геополитике есть средства и покруче. Генри получил Нобелевскую премию за перемирие во Вьетнаме. Но придет время, когда ему придётся признать, что она получена напрасно.

– Я, кажется, Вас рассердил, – сказал Солсбери. – Но я Ваших предостережений не принимаю. Во Вьетнаме-то дело кончено, не так ли?

Я не стал уточнять, только пожал плечами и откланялся.

Расплата пришла довольно быстро. Вопреки соглашению о перемирии северовьетнамская армия вместе с южными силами освобождения перешли в решительное наступление и к апрелю 1975 года уже штурмовали Сайгон. Мы не без злорадства наблюдали по телевидению живые кадры бегства американских дипломатов из своего осаждённого посольства. Вертолеты садились прямо на его плоскую крышу, и последние сотрудники поспешно забирались в их кабины, унося кейсы с остатками документов. Брали и некоторых местных коллаборационистов, но желающих было слишком много, и американские солдаты толстыми подошвами своих ботинок отбрасывали тех, кто не помещался. Зрелище было запоминающееся и сопровождалось комментариями знаменитой телеведущей Барбары Уолтерс, периодически восклицавшей:

– Как это должно быть неприятно для наших дипломатов.

Это было и началом заката личного влияния Киссинджера в вашингтонской администрации. Более того, это был сильнейший удар по престижу «великой» Америки, от которого она ещё долго не могла оправиться.

Как раз на эти дни пришлось моё выступление в нью-йоркском Совете по международным отношениям, Это был в то время ведущий внешнеполитический клуб американской деловой элиты, где обсуждалась и отчасти формировалась идейная основа глобальной стратегии США. Негласно им в то время руководил клан Рокфеллеров. Выступить там с докладом считалось весьма престижным, и я получил такое приглашение благодаря рекомендации Майка Форрестола, который в иерархии Уолл-стрита котировался достаточно высоко.

Совет располагался в четырехэтажном особняке старой постройки на Парк-авеню. Потолки на парадном втором этаже были настолько высоки, что к верхним рядам книжных полок в главном зале заседаний надо было взбираться по широкой винтовой лестнице из красного дерева. Этот старомодный интерьер создавал атмосферу непреходящей стабильности сильных мира сего. В таком зале было приятно выступать.

На моё выступление пришло около тридцати человек, главным образом бизнесменов и государственных чиновников. За полчаса я изложил несколько основных идей относительно состояния и перспектив отношений между двумя странами. Подчеркнул взаимосвязь между политикой и экономикой и необходимость придерживаться правил «улицы с двусторонним движением», где в выигрыше обязательно должны оставаться обе стороны, а не какая-либо одна из них. Не преминул намекнуть, что печальный для США исход войны во Вьетнаме не в последнюю очередь являлся платой за двойную игру в торгово-экономических вопросах. И в дальнейшем попытки США опрокинуть достигнутый баланс интересов в свою пользу в какой-то одной сфере могут для них отозваться неблагоприятным образом в другой. Например, сказаться на переговорах о стратегических вооружениях, где США сейчас затягивают подготовку нового договора ОСВ-2.

Я понимал, что рискую прослыть среди американцев «коммунистическим ястребом», потому что так жестко наши представители обычно не выступали. Но мне хотелось нарушить спокойствие этой внешнеполитической элиты, чванливой и самоуверенной. Тем более, что она обязательно воспримет мои слова не как личное мнение, а как «сигнал из Кремля». Так оно и случилось. В развернувшейся дискуссии один из выступавших призвал Москву не переоценивать свою независимость от поставок американской техники, которой она лишится, если пойдёт на обострение с США. Другой, наоборот, уверял, что трудности в торговле – дело временное и что ограничения постепенно будут сняты.

Более острую тему затронул некто Майрон Файн, представившийся специалистом в области вооружений.

– Ваша торопливость в области ограничения стратегического оружия, – сказал он, – вызвана тем, что вы боитесь отстать в его модернизации и хотите сдержать развитие нашего потенциала, чтобы под покровом секретности добиться собственных преимуществ и вырваться вперед.

– Не согласен, – возразил я, – ведь мы сумели догнать США и достичь примерного паритета по общему числу ракет и бомбардировщиков в условиях, когда ваша сторона всё это видела сквозь завесу нашей секретности. Если бы не этот паритет, ваше правительство никогда не пошло бы на переговоры, закончившиеся Договором ОСВ-1. Но Вы же прекрасно знаете, что сейчас речь идёт об ограничении качественно новых систем – ракет с несколькими боеголовками. Мы не строим свою политику на обмане и действительно хотим остановить гонку стратегических вооружений, потому что их уже слишком много, число боеголовок продолжает расти, теряет всякий смысл с чисто военной точки зрения и становится просто опасным, повышая вероятность случайного ядерного конфликта.

После дискуссии Файн подошел ко мне и протянул свою визитную карточку. Она гласила, что он является директором центра стратегических исследований в Вашингтоне.

– Заходите к нам, – сказал он, – поговорим поподробнее. Но запомните мои слова: наши военные не доверяют вашим мотивам.

– Если так, – заметил я, – то разрядка невозможна.

– Думаю, это так, – заключил Файн. И скоро нашим лидерам придется это признать.

Заглянув дома в биографический справочник, я обнаружил, что в недавнем прошлом мой собеседник занимал высокий пост в одном из учреждений, близких к ЦРУ. Желание продолжать с ним общение отпало.

Через несколько дней мне позвонили от Дэвида Рокфеллера и сообщили, что он хотел бы со мной встретиться. То ли он прослышал о моем жестком выступлении в Совете по международным отношениям, то ли у него были иные соображения, но он просил меня зайти в определённый день и час в его офис на 86-м этаже Рокфеллеровского центра на Пятой авеню.

Я знал Дэвида еще с 1962 года, когда он был президентом «Чейз-Манхэттен банка», а я во время длительной поездки в США собирал материал для книги об американской олигархии. Встречался с ним и в Москве, куда он периодически наезжал. Со временем Дэвид стал активным участником Пагуошского движения, которое способствовало сближению наших стран по ограничению ядерных вооружений. Это был внешне очень осторожный человек с вкрадчивыми манерами, к которому в наших верхах относились положительно и рассчитывали на его поддержку в дальнейшем улучшении взаимных отношений.

В назначенный час я был у него в небольшом кабинете, очевидно, предназначенном для встреч тет-а-тет с одиночными посетителями. Письменный стол был абсолютно пуст, а на стене висела знаменитая картина Марка Шагала – Эйфелева башня с летающими вокруг неё жителями Витебска. Мы недавно купили альбом с его репродукциями и разглядывали там именно это полотно, но не подозревали, что скоро я увижу его подлинник в конторе миллиардера. Заметив мой взгляд, уставившийся на картину, Дэвид сказал несколько нараспев в своей обычной манере:

– Мы в нашей семье – большие поклонники этого мастера. Если придётся быть в Покантико, обратите внимание на витраж, специально сделанный Шагалом для местной церкви. Это наш семейный храм, но он, конечно, открыт для местных жителей и посетителей.

Покантико-хиллс – так назывался небольшой поселок в долине Гудзона, рядом с которым находилось поместье братьев Рокфеллер.

– Я пригласил Вас, – продолжал не столько говорить, сколько напевать Дэвид, – чтобы обменяться мнениями о том, как складываются отношения между нашими странами. Я понимаю, что Вы не занимаете официального поста в русском правительстве, как и я в американском, и поэтому мы можем говорить свободно, как независимые эксперты. Скажу так: некоторые недавние действия или, точнее, бездействие нашей администрации грозят ухудшить условия для наших торговых и вообще экономических отношений. Мне бы очень не хотелось этого. Я принадлежу к числу инициаторов снятия ограничений для взаимной торговли, и мне жаль, что из-за действий безответственных крикунов это великое дело ставится под сомнение. Было бы печально, если бы это неблагоприятно отразилось на наших политических отношениях и переговорах о вооружениях. Поэтому не скрою: меня сильно беспокоит сложившаяся ситуация.

Я мысленно усмехнулся. Как видно, моя жёсткая речь в Совете по внешним отношениям дошла как минимум до некоторых важных адресатов. Я решил подбавить тёмной краски и несколько поиграть.

– Хотел бы воспользоваться случаем, чтобы проинформировать Вас об итогах последнего Пленума нашей партии.

При этом я вытащил из кармана заготовленную заранее карточку с текстом и, держа её в левой ладони, продолжал, то и дело поглядывая на неё:

– Во-первых, разрядка для нас не тактика, не игра, а принципиальная установка. Нам очень не хотелось бы бросаться в крайности и стремиться побольнее наступить Америке на мозоли в разных точках планеты. В ряде регионов мира события развиваются не в пользу США, и не всегда в наших силах повлиять на эти процессы. Мы не хотим нарушать принципы глобального равновесия, о которых договорились лидеры наших стран.

Рокфеллер внимательно слушал, время от времени подаваясь всем корпусом вперёд и как бы пытаясь подсмотреть в карточку, зажатую в моей ладони.

– Во-вторых, – продолжал я, – мы придаём исключительно большое значение позиции деловых кругов США и рассчитываем на поддержку с их стороны. Но создаётся впечатление, что ваш бизнес временами ведёт себя слишком пассивно, и не противостоит в достаточной мере врагам разрядки. Да и в самом бизнесе есть противники разрядки, и когда они действуют агрессивно, то у разумного большинства рождаются сомнения и неуверенность.

– Рад слышать, – вновь распевая, сказал Дэвид, – что ваше руководство по-прежнему стоит за продолжение стабильного курса, несмотря на временные неприятности. Мои коллеги тоже будут рады услышать Вашу информацию. Ведь я не должен держать её в тайне, не правда ли? Что касается активизации бизнеса, будем делать всё возможное.

Меня это устроило, тем более что в своей информации я выделил в доступной для банкира форме главные тезисы выступления А.А. Громыко на Пленуме ЦК КПСС. Именно об этом меня просили из Центра, когда в срочном порядке обговаривался план моей встречи с Рокфеллером.

Но Дэвид вдруг поднял кверху указательный палец, как бы предупреждая, что сейчас скажет нечто важное:

– У вас в России иногда считают, что наш большой бизнес всесилен. Но это преувеличение. Особенно с тех пор, как наше законодательство запретило давать крупные пожертвования на нужды политических партий и предвыборных кампаний отдельных политиков. Этим воспользовались организации, у которых много индивидуальных членов и которые могут таким образом давать на политику большие суммы. Их влияние сейчас значительно усилилось, и бизнесу с ними трудно бороться.

Миллиардер перешел на шепот, как бы давая понять, что боится подслушивания.

– Я Вам сейчас скажу нечто, чему Вы не поверите. Знаете ли Вы, сколько отделений нашего банка за последние месяцы подвергнуты пикетам и другим устрашающим акциям со стороны Лиги защиты евреев? Несколько десятков отделений. Они знают, что мы не станем поднимать шум в прессе, потому что это только отпугнет от нас клиентов. Рано или поздно мы их преодолеем, но для этого понадобятся время и терпение.

Об этой Лиге мы были наслышаны. Именно она постоянно пикетировала советскую миссию при ООН в Нью-Йорке, а на День Победы устроила большую демонстрацию на Пятой авеню с лозунгами против преследования евреев в Советском Союзе. Лига знала о позиции Рокфеллера и специально пикетировала отделения его банка, давая понять, что ему пора менять политику в отношении СССР.

Выходя от Дэвида, я буквально столкнулся в дверях с Владимиром Алхимовым, советским торговым представителем в США и одновременно заместителем министра внешней торговли СССР, о котором я уже упоминал. Мы тепло поздоровались. Это был очень квалифицированный, знающий работник, которого высоко ценили американские бизнесмены. Как видно, Рокфеллер проверял мою информацию сразу по нескольким каналам. После работы в США Владимир Сергеевич пошел в гору и одно время (до 1985 года) был председателем правления Госбанка СССР.

Летом 1975 года самым крупным событием в советской внешней политике был подписанный в Хельсинки главами европейских государств и США, в том числе Брежневым и Фордом, Заключительный акт о европейской безопасности и сотрудничестве, который официально закрепил существующие границы в Европе, включая разделение Германии на два государства – ФРГ и ГДР. Это была т.н. первая корзина общих договоренностей, вторая была посвящена торговле, а третья – правам человека. Брежневу особенно нравились первые две корзины, а третью он считал формальностью. Говорят, М.А. Суслов был очень недоволен, что мы пошли на подписание третьей части соглашения, считая это крупным проколом МИДа. И он как в воду смотрел.

Когда я осенью побывал в вашингтонском доме Аверелла Гарримана, он об этом «эпохальном» соглашении выразился так:

– Не понимаю, почему вас, русских, так восхищает этот документ. По первой корзине он только подтверждает статус-кво. Следовательно, Запад ничего не теряет, а вы ничего не получаете нового. Зато вы опрометчиво связали себя «третьей корзиной». И поверьте мне, ею вас еще не раз как следует тряхнут по голове.

В тот момент мне его слова страшно не понравились. В его голосе я уловил не столько злорадство по поводу советского «проигрыша», сколько досаду на собственную администрацию, которая оказалась чрезмерно уступчивой в «первой корзине» по вопросам границ. И я решил его подколоть. Заметив на стене гостиной полотно Ренуара, я нагло пошутил:

– Какая великолепная копия!

– Копия? – возмутился Гарриман. – В этом доме нет копий, только оригиналы.

Это был не дом и даже не особняк, а скорее дворец, занимавший целый квартал в Джорджтауне, элитном предместье Вашингтона. Со стороны улицы его подъезды ничем не отличались от остальных. Внутри же был просторный зеленый корт с большим бассейном, а комнаты уставлены статуэтками Дега и полотнами французских импрессионистов. Гарриман любил наслаждаться красотой и на неё не скупился, хотя до старости сохранил мелочную скаредность в повседневных тратах. Майк Форрестол рассказывал, что, когда вез Аверелла к себе в гости в свой сравнительно скромный коттедж на атлантическом побережье, у того никогда не было с собой денег на проезд через платные мосты. Говорят, что среди богачей он не был исключением. Наследник другого мультимиллионера, будущий президент Джон Кеннеди никогда не носил с собой деньги и «позволял» друзьям платить за него таксистам.

Зато отношение к власти у богачей было однозначным. Гарриман дважды в 1950-х годах неудачно претендовал на место президента США, в 1956 году был избран губернатором штата Нью-Йорк и занимал министерские и другие ключевые посты при различных президентах от демократической партии. Форестолл рассказывал, что за особую жёсткость к подчиненным Гарриман в американской бюрократии носил прозвище «крокодил» – непослушным работникам откусывал головы (в переносном смысле слова).

Я как-то спросил Аверелла, как он относится к Никсону.

– Прогнали его за дело, – кратко отрезал он. – Не люблю, когда меня подслушивают. Америке полицейское государство не подходит, нам такие президенты не нужны.