Текст книги "Чувство правого колеса"

Автор книги: Станислав Панкратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Что же ты, Савелий, не сказал ни разу, что детишки у тебя были, целых трое? – спросила ночью Наталья Семеновна, она тоже не спала. – Тридцать лет вместе прожили, ни разу слова не обронил про детей...

– Считал – погибшие все, – глухо сказал Мокеев-старший. – Что же теперь... я, Наталья, не перед тобой, я перед ними виноватый... в жизни...

– Какая ж твоя вина, Савелий, ты письма писал, я видела, только спросить боялась.

– Что ж письма, Наталья, письма – они бумага, и все...

Утром поднялись. Пока умывались, завтракали, перекидывались случайными словами – как-то не смотрели друг на друга. Потом вроде наладилось, и при дневном свете сын рассмотрел отца и отец – сына. Мокеев-младший рассказал про мать, про Нину в Питере, про Мишку. «Я тебя, батя, и узнал сразу, до того вы с Мишкой схожи – и на лицо, и походкой, и всеми статями...»

Лицо отцовское снова стало мучительно морщиться, и Мокеев больше ничего такого отцу не напоминал.

К вечеру собрался в обратный путь. Отпуск кончался, все сошлось, можно возвращаться. Напоследок пригласил отца к себе в гости, и Наталью Семеновну пригласил. И уехал.

И вот теперь ждет на праздник отца Мокеев. Утром сегодня телеграмма пришла: будет отец завтра утром. И сейчас Мокеев прикидывал, куда он отца поместит, особенно если отец с Натальей Семеновной едет. Если один – еще ничего, как-нибудь, а если с женой, придется просить начальство, чтоб гостиницу забронировать, иначе не выкрутиться – на восьми-то квадратах...

Вот об этом всем и рассказал Мокеев лейтенанту Володе, коротко рассказал, в двух словах.

– Он, видишь, поверил, что мы убитые той бомбой... Я тот листок из поселкового Совета держал, так он весь переломан – столько раз он его читал, пересматривал! Сразу, значит, вычеркнуть не мог нас. А вот не приехал... проверить... А мы когда вернулись, начальство в поссовете заменилось, люди новые наехали и в архивы не заглядывали, сопоставить было некому... И видишь, Володя, как получилось: жили мы с матерью рядом с тем отцовским письмом, где он искал нас, и с копией ответа – и не знали ничего. Отец на фронте еще был, когда получил это письмо, и прямо из Германии уехал на новые места, в степь. Так и разошлись...

– А мать, говоришь, так и не поверила в его смерть?

– Так и не поверила.

– Телепатия? – спросил лейтенант Володя.

– Выходит, так, – сказал Мокеев. – Или сердце.

В дежурной комнате все было спокойно. Патрульные машины молчали пока, позвонил водитель автобуса с Владимирской улицы – его ударил грузовик, Яклич выехал туда, разбирается.

Со второго этажа спустился начальник. Выслушал рапорт, полистал журнал:

– Тихо, значит?.. Бои местного значения...

– Вот именно, товарищ полковник, местного.

– Ну-ну, к вечеру надо ждать событий, – сказал полковник, – прогноз обещает похолодание к вечеру, каток. Передайте патрульным машинам, чтоб поговорили на перекрестках об осторожности. И сами, Мокеев, давайте-ка, пока тут тихо, прокатитесь по городу, побеседуйте с людьми. Да, кстати, загляните на Театральную площадь, там соревнования по вождению, проверьте там ограждения – и зрителей от колес подальше, подальше.

– Ясно, товарищ полковник.

– И дорожникам напомнить, чтоб сыпали песок.

– Уже звонили.

Мокеев поехал по городу, время от времени включая динамики и предупреждая пешеходов об осторожности. На перекрестке у кинотеатра остановился, выждал, когда у светофоров скопится побольше машин, и предупредил водителей о гололеде.

Поехал на площадь. Ограждение стояло, веревочное, по краю тротуара. Народу было немного, но был народ – смотрели на мастерство вождения, хотя, по совести сказать, смотреть особенно не на что было. Соревновались две автобазы. Мокеев последил, как грузовик проходит змейку, как неуверенно водитель подает задним ходом в «гараж», как, наверстывая время, несется к «габаритам» – чуркам, мимо которых нужно провести машину, не тронув чурки колесами. Судья с флажком у габаритных чурок вдруг взмахнул не вовремя, будто закрываясь, и вскрикнул, поднимая к лицу и вторую руку. Чурка, обозначавшая правый габаритный край, вылетела из-под колеса и вскользь мазнула судью по голове. Машина уже стояла на финишной черте, к судье побежали, и водитель подбежал, и белый халат появился. Мокеев подошел – синяк на скуле уже созрел, здоровый синячина, медик хлопотал около с какой-то мазью, а несчастный судья нервно хлопал себя флажком по ноге. Страшного, в общем, ничего не стряслось, но – могло... Такой чуркой из-под такого колеса могло и зашибить, если б как следует попало...

– Правого колеса не чувствуешь, – сказал Мокеев водителю, который смотрел на хлопоты виновато и, кажется, не понимал причин.

И Мокеев вспомнил утреннюю планерку и тот вчерашний случай, когда мебельный фургон, разворачиваясь во дворе, задел правым колесом мальчика Борю... Здесь, на соревнованиях, чурка, а там, в жизни. Боря...

«Не чувствуют люди своего правого колеса», – почему-то обобщил Мокеев, сидя уже в «Москвиче» и направляясь к ГАИ.

«Может, вообще многие беды в жизни – от этого, – неожиданно обобщил Мокеев, – что правого колеса водители не чувствуют. Водители – и вообще люди...»

Водитель сидит на левом колесе, но если он правого не понимает – какой он водитель? И в каждом деле есть свое правое колесо. Мокеев вспомнил, как полгода назад разбирался возле «гастронома» с грузчиком, который без прав сел за руль и наворочал делов... двор тесный, да ящиками заставлен, тут и дети играют, тут кочегарка шлак возит горячий, тут же какие-то костыли торчат из стены, острые, до полуметра. Мокеев тогда дворника разыскал, показал ему на костыли, на детей. «Дак чего?» – не понял дворник. «Дак загни, – объяснил ему Мокеев. – Долго ли до беды...»

Или – дом строят, забором площадку обнесут, а доски пришивают изнутри. И все гвозди торчат с пешеходной стороны, щеткой. Да что там... почти всякое дело с какой-то стороны опасное, но ведь думать надо про ту обратную сторону... про свое правое колесо...

В дежурке было по-прежнему тихо. Яклич вернулся, рассказал, что молодой водитель слегка ударил сзади автобус на спуске у завода, говорит – взглянул вправо, не успел среагировать. Ударил не сильно, пустяк, потерь никаких, но талон Яклич ему все-таки проколол: за неправильно выбранную скорость в конкретно сложившейся ситуации.

Яклич быстро определял причины и степень вины: восемнадцать лет все-таки – стаж.

Нужно было позвонить Вале, посоветоваться насчет приезда отца. Кстати, о телеграмме она еще не знала.

Мокеев набрал номер – занято. Еще набрал – опять занято. Перешел в соседний кабинет, чтоб не загружать дежурный телефон, – там у них в учительской вечно кто-нибудь виснет на проводе, девчонки молодые вцепятся в трубку – не оторвать.

Дозвонился наконец. Валя подошла. Решили по телефону не обсуждать вопрос, вечером поговорить. Еще Валя сказала, что задержится сегодня: школа наконец договорилась с шефами и через час придет автобус – поедут в совхоз, на экскурсию. Что-то быстро сжало Мокееву сердце, и внизу обычный такой холодок возник – будто падаешь во сне или вьявь кто-то падает на глазах.

Он хотел что-то сказать насчет гололеда, но раздумал отговаривать – несколько дней Валя жаловалась: автобуса не дают, и экскурсию переносят со дня на день. Теперь вот дали. «Не вовремя дали», – подумал Мокеев. И помощник Олег, будто услышал мысли, пропел, откладывая Тургенева и потягиваясь: «Гололед на земле, гололед...»

Начинало смеркаться, медленно падал редкий снег, и Мокеев по старому опыту знал: так оно не кончится сегодня – «боями местного значения».

Часы показывали шестнадцать.

Мокеев ходил по дежурке маятником, потом забрел в соседнюю комнатку, где стоял телетайп, потрогал клавиши, постучал по сейфу ладонью, открыл крышку спецчемоданчика: все было на месте, все в своих гнездышках – фотоаппарат, объективы, кольца, планка, лупа, пинцеты. Закрыл крышку, снова взглянул на часы – прошло десять минут.

И он понял, что нужно ехать.

Он сказал, что проедет по дороге к совхозу, километров пятнадцать, и потом вернется; на этом расстоянии с ним можно держать связь по радио, если что – пусть Олег вызовет.

Олег сказал на прощанье: «Позови меня, позови меня, если надо, то позови...» И снова уткнулся в Тургенева. Дежурство обещало быть тихим до конца, Олег еще не пропитался тем ощущением дороги и движения, какое обрел Мокеев за пятнадцать лет.

А Мокеева беспокоил тот самый спуск с поворотом, который перед самым совхозом. Прошлый год тоже было там – в первый гололед, подсыпать не успели, и самосвал пошел юзом, крутило его волчком, пока не влетел в совхозный забор, доски проломил и застрял по диагонали. Торчал из забора, как барельеф.

На выезде из города Мокеев постоял, пропуская машины и следя с замиранием, как начинают поерзывать колеса. Показался знакомый автобус с желтой каймой, Мокеев увидел в переднем окне белую шапочку Вали и лицо ее, и она увидела и махнула ему. Он сел в свой «Москвич» и поехал впереди автобуса, метров на сорок впереди. В зеркальце заднего вида Мокеев следил за дистанцией, хотя мог и не следить – водитель автобуса знал, что к чему, знал Мокеева, и сам пойдет сзади, как пристегнутый. И ребята, Валин класс, сейчас тянут шеи, заглядывая вперед, на милицейский «Москвич» с рупорами наверху – один рупор нацелен вперед, другой смотрит назад. Когда почему-то автобус стал догонять Мокеева, он включил микрофон и сказал: «Потише, приятель, потише». Он это по-домашнему сказал и видел в зеркальце, как водитель смешливо приложил руку к козырьку: «Слушаюсь!»

Мокеев, в ожидании того совхозного спуска с поворотом, стал думать про Валю, про ее ребят, про этого водителя-шефа. И про риск. Вот, если со стороны посмотреть, в руках этого паренька за рулем ни много, ни мало – класс. Тридцать душ, вместе с Валей. А с водителем – тридцать одна. Сколько сердца положено, чтобы вырастить тридцать человек... сколько денег, нервов!.. И сколько – когда вырастут – сколько Россия получит от них, даже если не станут эти тридцать большими людьми, а станут просто работягами и просто хорошими мужьями и женами!

А ведь много получит Россия от тридцати человек. Много.

А одно неверное движение руки, или гололед, или пьяный навстречу – и весь город в слезах. Как тогда, лет десять назад, когда шквал прошел, в июле. Детсад не успели загнать под крышу, и береза упала – вдоль дорожки, где мальцы шли, держась за веревочку... Весь город плакал.

Белая шапочка Вали в зеркальце, а лица теперь не видно, скользко на дороге, автобус еще поотстал – соображает парнишка, что не сенаж везет.

С Валей Мокеев познакомился здесь же, в этом городе, еще когда служил. Ну, гуляли, танцевали, вместе из увольнения бегом бежали – в молодости все впритирку, до последней минутки хочется исчерпать.

И тогда, помнится Мокееву, было у Вали свое лицо, не красивое – обычное, но – свое. Глаза хорошие были, вспомнил Мокеев, как у мамы глаза. Может, потому он и заметил Валю, потому и отметил ее?

Когда отслужил Мокеев, вернулся на Псковщину, к матери, Вале пообещал письма писать, и как устроится – приехать за ней. Валя ничего от него не требовала – ни обещаний, ничего, она молчала и опускала голову, будто задумываясь. И Мокееву становилось хорошо и весело. Он знал, как подружки нашептывали Вале, что зря она с солдатом связалась, только время теряет, – он уедет и адрес забудет, в двадцать лет на такие вещи память некрепкая у парней...

Весело становилось Мокееву, потому что знал он точно: вернется. И либо Валю с собой заберет, либо сам останется, либо куда вдвоем махнут, но уж вдвоем – обязательно.

Валя молчала – значит, было у нее сомнение. А Мокееву весело было – оттого весело, что заранее знал, как обрадует Валю, когда приедет.

В первом письме сообщил он, что мать его встретила, что рядом городок есть небольшой, и заводец там – не сказать чтоб знатный, но работать можно, и квартиру сулят через сколько-то, если, конечно, жена будет и ребенок. И еще написал, что через два-три дня едет он в этот городок и устраивается в общежитие и с работой, а потом сразу адрес сообщит. Валя кончала свой педагогический, и ей в ту зиму нужно было распределяться. Так что требовалось Мокееву устраиваться капитально.

Но не получилось капитально. Общежитие, в которое он попал, было, видно, совсем безнадзорным: по вечерам ребята скучали, повод и без повода – бутылка. И не сказать чтобы плохие ребята жили с Мокеевым в комнате – нормальные ребята. А вот пили чуть не каждый вечер, спокойно пили, не задираясь, чрезмерно не шумя, и это-то спокойствие более прочего испугало Мокеева. «Втянусь – и с приветом», – думал он.

Мокеев подумал-подумал и написал Вале, что не зовет ее в этот городок, думает рассчитаться – не по душе место. В детали он вдаваться не стал – не по душе, и все.

Рассчитался, заехал к матери, сказал свое мнение относительно дальнейшей жизни. Поехал к сестренке Нинке в Питер, погостил у нее в субботу, от поезда до поезда. В воскресенье утром вылез на знакомой станции с елками вокруг большой станционной клумбы и потопал влево, через пути, к Вале. У родителей ее был маленький домик на окраине, почти в лесу. В домике том и сейчас они живут, на восьми метрах. Туда и подполковник бытовой приходил, из управления. Что-то дело снова заглохло – нужно бы поворошить насчет квартиры...

На дороге было относительно свободно, машины шли осторожно, лед поблескивал под фарами. Длинный спуск у совхоза Мокеев с тревогой рассматривать начал издалека – еще не совсем стемнело. Машины наверху замирали, будто водители задумывались, не переждать ли, и Мокеев понял, что спуск посыпать еще не успели. И решил, что сейчас же заедет к механику в совхозный гараж и заставит посыпать спуск сию минуту – не уедет, пока не сделают.

Он подъезжал к повороту, когда наверху появился «МАЗ», не задержался, перевалил через гребень и пошел вниз, не сбавляя скорости. И внутри замерло, и Мокеев понял – вот оно...

Внимательно следя за «МАЗом», он повел «Москвича» навстречу, по самой обочине, взглянул в зеркальце и увидел радиатор автобуса сразу за собой. Водитель в автобусе вопросительно заглядывал вперед, на Мокеева, будто испрашивая разрешения на обгон, не понимая, почему тот замешкался, И больше Мокеев не видел ничего, кроме «МАЗа» на спуске. «МАЗ» уже шел косо, и Мокеев вдруг сказал вслух: «Не тормози теперь, только не тормози», – но водитель в «МАЗе», должно, не услыхал – машину тащило вниз, разворачивая поперек полотна. Мокеев увидел длинный кузов с какими-то ящиками, перехваченными сверху веревкой. Может, какой вмерзший камушек попал «МАЗу» под колесо, потому что теперь его несло уже задом наперед и продолжало крутить, и выходило так, что «МАЗ» успеет сделать еще один поворот и на уклоне дороги, где медлил Мокеев и автобус за его спиной, сметет с дороги и Мокеева и автобус. Если, конечно, не случится чуда. Но чуда Мокеев ждать не имел права – он утопил педаль газа и рванулся навстречу «МАЗу», норовя так попасть, чтоб сколько-то сбить ему инерцию.

Валя, вся подавшись вперед, к ветровому стеклу, сначала не поняла – как это вдруг «Москвич» впереди сам коснулся тяжелой машины, почему он взлетел как картонный и упорхнул с дороги. И как это – такая тяжелая машина, только что несокрушимо и страшно вертевшаяся, внезапно замедлила движение и замерла в метре-полутора от автобусного передка. Потом сзади, за Валиной спиной, тоненько и страшно закричала девочка – кажется, Эля Морина...

Через три или четыре часа – Валя не видела стрелок – в коридор вышел хирург. Она не могла ни встать ему навстречу, ни спросить. Встал полковник. В ответ на его взгляд хирург глубоко затянулся сигаретой и только покачал головой.

– Вы его жена? – спросил хирург.

Валя только смотрела на хирурга – и молчала, и ждала.

– Думаю вот что: доживет до утра – будет жить. Приходите утром, будем ждать утра.

Валя смотрела на этого человека, и в глазах ее не копились слезы, и слова не шли из нее – ни вопросы, ни просьбы.

Хирург сказал:

– Если будете ждать, я скажу, вам постелят в приемном на диване. Сестра, проводите женщину в приемный покой.

Когда Вали увели, хирург посмотрел на полковника:

– Хороший парень?

Полковник кивнул. В ответ на его молчаливый вопрос хирург снова сказал:

– Будем ждать. Будем ждать.

Утром, на планерке, когда помощник Мокеева младший лейтенант Олег Волков докладывал итоги за минувшие сутки, он вдруг увидел из окна кабинета начальника ГАИ угол за гаражной стеной и в том углу смятый кузов старой «Победы» и рядом – мокеевский «Москвич», странно и страшно сгорбленный ударом.

Олег, продолжая докладывать, удивился: сколько бывал в гараже и никогда не заглядывал в этот угол! А со второго этажа вдруг увидел...

И тогда только понял Олег Волков, что сейчас он – третий на этом стуле в кабинете начальника. Третий – после старика Булыгина и после Мокеева, судьба которого еще неясна.

Полковник сказал, взглянув на часы:

– Товарищи, сейчас прошу всех по местам. Летучку проведем ровно в десять тридцать. Я на вокзал. Через пятнадцать минут ленинградский поезд. Вагон пятый, – сказал он, глянув в телеграфный бланк. – Вас, младший лейтенант Волков, я попрошу за руль.