Текст книги "Сердце"

Автор книги: Сосэки Нацумэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Тем временем начались занятия в университете. Когда у нас лекции начинались в одни и те же часы, мы вместе выходили из дому. Если было удобно, и домой шли вместе. С внешней стороны мы были с К. так же дружны, как и раньше. Но в душе каждый из нас, без сомнения, думал свою собственную думу. Однажды на улице я внезапно пристал к нему. Первое, о чём я спросил его, касалось того, ограничился ли он в своих признаниях только одним мною или же объявил об этом и матери с дочерью? Я думал, что в соответствии с его ответом мне следует определить своё дальнейшее отношение к нему. На это он мне ответил, что более никому об этом не говорил. В глубине души я обрадовался, так как это совпадало с моими собственными предположениями. Я хорошо знал, что он хитрее меня. В его груди жило то, что не укладывалось во мне. Однако, с другой стороны, я ему странно как-то верил. Доверие к нему нисколько не поколебалось, хотя именно он три года обманывал свою приёмную семью в деле получения средств на образование. Наоборот, поэтому-то я и стал ему верить.

И при всей своей подозрительности я не мог в душе не признать его ответа прямым.

Обратившись снова к нему, я спросил о том, как он дальше собирается поступить со своею любовью? Остановится ли он на одном только своём признании или же намерен добиться конкретных результатов? Однако на это он ничего не ответил. Потупив взор, он молча зашагал. Я попросил его:

– Не скрывай ничего! Скажи мне всё, как думаешь!

Тогда он решительно заявил, что ему скрывать от меня нечего. Однако он не дал никакого ответа, на то, что я хотел знать. Я тоже понимал, что не приходится так, остановившись на улице, допытываться до самой сути. На этом всё и кончилось.

ХL

Раз как-то я после долгого промежутка зашёл в университетскую библиотеку. Расположившись на углу широкого стола и освещённый до половины солнечным светом, льющимся из окна, я просматривал новые иностранные журналы. Профессор поручил мне к следующей неделе разобрать один вопрос по специальному предмету. Я никак не мог отыскать то, что мне было нужно, и должен был раза два-три взять новые журналы. Наконец нашёл я нужную мне работу и весь погрузился в её чтение В этот момент с противоположной стороны широкого стола неожиданно тихонько кто-то окликнул меня. Подняв глаза, я увидел стоявшего там К. Он перегнулся верхней частью своего корпуса через стол и приблизил ко мне своё лицо. Как вам известно, в библиотеке нельзя говорить громко, чтобы не мешать другим, так что его действия ничем не отличались от самых обыкновенных, которые проделывает каждый. Но меня в этот момент охватило какое-то странное чувство.

К. тихим голосом спросил меня:

– Занимаешься?

Я ответил, что кое-что штудирую. Однако он не отодвигал от меня своего лица. Тем же тихим голосом он спросил, не пойду ли я с ним погулять. Я ответил, что пойду, если он немного подождёт. Тогда он заявил, что подождёт, и опустился на свободное место против меня.

Внимание моё рассеялось, и я не мог прочесть своего журнала. Мне казалось, что у К. на душе что-то есть, и он пришёл, чтобы переговорить со мной. Сложив журнал, я собрался встать. К. спокойно спросил:

– Уж кончил?

– Не важно! – ответил я и, сдав журнал, вышел вместе с ним из библиотеки.

Так как итти нам, собственно, было некуда, то мы через улицу Тацуока-тё вышли к пруду, а оттуда – в парк. В этот момент он внезапно заговорил всё о том же деле. Сопоставляя все его действия, я решил, что он нарочно ради этого вытащил меня на прогулку. При всём этом он ни на шаг не подвигался вперёд в сторону конкретных вопросов. Обратившись ко мне, он всего только спросил неопределённо, что я об этом думаю. Что я думаю? – это значило, какими глазами взираю я теперь на него, погрузившегося в пучину любви. Одним словом, он добивался моего мнения о нём в настоящий момент. В этом я мог подметить то новое, что в нём появилось. Я уже несколько раз повторял, что он по своему характеру не был настолько слаб, чтобы страшиться того, что о нём подумают люди. Он был тем человеком, который, если верит во что-нибудь, то один найдёт в себе мужество итти вперёд. Вполне естественно, что мне, у которого так сильно запечатлелась в груди эта его особенность после его инцидента с приёмной семьёй, ясно была видна эта перемена.

Обратившись к К., я спросил у него, зачем ему понадобилось моё мнение. Тогда необычным для него сдавленным голосом он сказал, что ему стыдно того, что он так слаб; что ему не остаётся ничего иного, как получить от меня беспристрастную оценку, так как сам он колеблется и сам себе стал непонятен. Я попросил разъяснения – в чём он колеблется? Он пояснил, что не знает, итти ли ему вперёд или отступить назад. Я сейчас же сделал шаг далее.

– А мог ли бы ты отступить, если бы даже этого хотел? – спросил я у него. Здесь его речь неожиданно прервалась. Он только заметил:

– Как это мучительно!

– И в самом деле на его лице видны были эти мучения. Не иди здесь речь об этой девушке, я не знаю, как я старался бы пролить своим ответом живительную влагу на его истомившееся от зноя лицо. Я верил в то, что рождён именно тем, кто может сочувствовать другим. Но в данном случае я был иным.

ХLI

Я внимательно наблюдал за К., как наблюдал человек другого лагеря за своим противником. Сам я весь – глазами, сердцем и телом, – весь целиком как бы стоял настороже около него. Он же, ни в чём неповинный, был не то чтобы просто доступен многими сторонами своего существа, но правильнее сказать – весь раскрыт передо мной, настолько он не предпринимал никаких мер предосторожности. Я словно из его собственных рук получил план, защищающей его крепости и мог прямо у него на глазах этот план изучать.

Открыв, что К. блуждал между теорией и действительностью, я понял, что одним ударом могу его повергнуть. Я сейчас же вторгся в его незащищённое место. Я принял в отношении к нему тактику строгости и непримиримости. Конечно, это была прежде всего моя тактика, но в моём поведении проявлялась и понятная напряжённость, так что тогда мне не было времени ни смеяться над собой, ни чувствовать стыд. Прежде всего я сказал ему:

– Тот, в ком нет возвышенных духовных устремлений, – глупец.

Это были слова К., обращённые ко мне во время нашего путешествия по Босю. Я бросил их обратно ему так, как он их тогда сказал мне, тем же тоном, что и он. Однако это ни в коем случае не было местью. Сознаюсь, что я вкладывал сюда нечто более жестокое, чем месть. Этой одной фразой я хотел заградить для К. тот путь любви, который лежал перед ним.

К. родился в храме секты Синсю. Однако по своим склонностям он уже со средней школы далеко отошёл от религии своего родного дома. Я не сведущ в подробностях различных вероучений и знаю, что судить об этом не могу; я говорю только о его взглядах на отношения между мужчиной и женщиной. Уже с давних пор К. любил слово „воздержание“. Я понимал этот термин в смысле преодоления плотских страстей. Но когда я как-то заговорил с ним на эту тему, то изумился, какой ещё более строгий смысл он сюда вкладывал. Его первой заповедью была необходимость ради Великого Пути жертвовать всем. Поэтому управление одними страстями или преодоление их разумелось само собой; любовь, даже не связанная с плотью, и та считалась препятствием на этом Пути. За время нашей совместной жизни я часто слышал от него такие утверждения. В те времена я был уже влюблён в эту девушку и, естественно, не мог ему не возражать. И когда я возражал, его лицо принимало выражение сожаления. В нём было не столько сочувствия, сколько презрения к тому, что я говорил.

Вот какое прошлое лежало между нами; поэтому я и знал, что слова: „в ком нет возвышенных духовных устремлений – глупец“, несомненно причинят ему боль. Однако, как я уже сказал, этими словами я вовсе не хотел оттолкнуть то прошлое, которое сгрудилось вокруг нас. Наоборот: я стремился заставить его пойти дальше по этой дороге. Достигнет ли он при этом Вечного Пути, дойдёт ли до Неба – мне было безразлично. Я боялся только, что он может переменить внезапно свой образ жизни и этим столкнётся с моими интересами. Коротко говоря, мои слова были выражением одного только моего эгоизма.

– Тот, в ком нет возвышенных духовных устремлений – глупец. – Я два раза повторил эти слова. Я смотрел, какое действие они произведут на К.

– Да, глупец, – сейчас же ответил К. – Да. Я – глупец

К. остановился и не двигался с места. Он упорно смотрел в землю. Я невольно вздрогнул. Он показался мне в этот момент похожим на застигнутого вора, который собирается в целях самозащиты напасть на других. Однако при всём том я заметил, что в его голосе нехватало силы. Мне хотелось увидеть его взор, но он до самого конца так и не взглянул на меня. И потихоньку зашагал далее.

ХLII

Шагая рядом с К., я тайком в душе ждал тех слов, что сойдут вслед за этим из его уст. Правильнее сказать, я был как бы в засаде. Я думаю, что тогда я мог бы даже прямо обмануть его. Однако и у меня была совесть, привитая воспитанием. Если бы кто-нибудь в тот момент подошёл ко мне и прошептал одно слово: „Ты – подлец“ я сейчас же пришёл бы в себя. Скажи мне это сам К., я, вероятно, сгорел бы от стыда перед ним. Но он был слишком честен, чтобы обличать меня. Слишком прост для этого. Слишком хороший человек он был для этого. Я же – тогда слепец, забыв, что перед этим нужно преклоняться, наоборот – этим воспользовался. Я воспользовался этим, чтобы повергнуть его ниц.

Через некоторое время К. позвал меня по имени. Я невольно приостановился. Тогда он также остановился. Наконец я мог видеть прямо перед собой его глаза. Так как он был выше меня ростом, то я принуждён был смотреть на него, подняв голову вверх. В таком положении я стоял перед ним с сердцем волка перед невинной овцой.

– Оставим этот разговор, – проговорил он. В его глазах, в его голосе была какая-то странная грусть. Я ничего не мог ответить. Он снова повторил, на этот раз как бы в виде просьбы:

– Оставим этот разговор.

Тогда я дал ему жестокий ответ. Я, как волк, нашедший лазейку, вцепился в горло овцы.

– Оставим, оставим... Да я и не начинал его. Разве не ты сам затеял этот разговор? Если тебе угодно оставить, оставим, только если мы перестанем говорить, из этого ещё ничего не получится. Если у тебя не найдётся решимости покончить со всем этим в своём сердце, что останется с твоими убеждениями?

Говоря так, я почувствовал, как он, такой высокий ростом, как будто сокращается на моих глазах и делается маленьким. Как я всегда говорил, он был человек упрямый, но, с другой стороны, он был вдвое честнее кого угодно и, когда его порицали за противоречие с самим собою, он не мог оставаться спокойным. Наблюдая его, я понемногу стал успокаиваться. Тогда он вдруг спросил:

– Решимости? И не успел я что-нибудь сказать в ответ, добавил: – Решимость? Решимость-то есть. – Он как будто говорил сам с собой. Он как будто был во сне.

Более мы уже не говорили и направили наши шаги домой. Был довольно тёплый безветреный день, но всё же стояла ещё зима, и в парке было уныло. При виде серых стволов криптомерий, потерявших от холодов всю свою зелень и вырисовавшихся своими голыми ветвями на темноватом небе, особенно чувствовалось, как холодок пробегает по спине. Торопливо пройдя при свете вечерней зари холм Хонго, мы спустились в долину Коисикава, чтобы затем вновь подняться на противоположный холм. Только тогда я почувствовал под пальто теплоту своего тела.

Потому ли, что мы торопились, только на возвратном пути мы не проронили почти ни слова. Когда мы пришли домой и уселись за стол, хозяйка спросила, почему мы так запоздали. Я ответил, что меня пригласил К., и мы ходили гулять в Уэно. Хозяйка удивилась такой прогулке по холоду. Девушка осведомилась, не было ли чего-нибудь в Уэно. Я ответил, что ничего не было, а мы просто гуляли. Молчаливый обычно К. был ещё более молчалив, чем всегда. Заговаривала ли с ним хозяйка, смеялась ли её дочь, он отвечал молчанием. Едва проглотив своё кушанье, он ушёл в свою комнату, не дождавшись даже, пока поднимусь из-за стола и я.

ХLIII

В те времена ещё не было таких словечек, как „пробуждение“, „новая жизнь“. Однако К. не сбросил с себя прежнего человека и не устремился всей душой на новый путь не потому, что у него не было идей, присущих современным людям. У него было прошлое, которым он дорожил, из-за которого он был не в силах сбросить это прежнее своё я. Благодаря этому прошлому, можно сказать, он дожил до сего дня. То, что он не устремился прямо к предмету своей любви, вовсе не служило доказательством того, что любовь его была холодной. Как бы ни пылало в нём чувство, он так просто действовать не мог. Чувство не могло побудить его забыть всё окружающее, а наоборот, тем необходимее ему было немного приостановиться и оглянуться назад. И при этом оказалось, что нужно итти всё по той же дороге, которую указывало ему до сих пор это прошлое. Сверх этого он обладал тем терпением и упрямством, которых нет у нынешних людей. Мне хотелось заглянуть в его душу именно с этих двух сторон.

Вечер после нашего возвращения я провёл сравнительно спокойно. Я последовал за К. к нему в комнату и, усевшись у его стола, нарочно повёл с ним разные разговоры. Он, повидимому, тяготился этим. В моих же глазах, по всей вероятности, блестел ещё огонёк победы; в голосе, наверное, слышались отзвуки самодовольства. Погревшись некоторое время с ним у одного и того же хибати, я прошёл к себе. Уступая ему во всём прочем, я в этот момент чувствовал, что его не страшусь.

Я скоро погрузился в спокойный сон. Однако меня вдруг разбудил голос, назвавший меня по имени. Открыв глаза, я увидел чёрный силуэт К., стоявшего в приоткрытой фута на два двери. В его комнате ещё с вечера продолжала гореть лампа. Перенесённый сразу из области сна к действительности, я некоторое время не мог вымолвить ни слова и только смотрел на всё это.

В этот момент К. спросил меня:

– Ты уже спишь?

Он сам всегда ложился поздно. Обратившись к нему, походившему на чёрную тень, я спросил со своей стороны:

– Тебе что-нибудь нужно?

К. ответил, что дела у него никакого нет, а что он, проходя из уборной, захотел взглянуть, лёг ли я или ещё нет. Свет падал К. в спину, почему я совершенно не мог различить ни его глаз, ни его лица. Однако голос его был даже спокойнее, чем всегда. К. сейчас же задвинул дверь. Комната моя опять погрузилась в прежний мрак. Я снова закрыл глаза которым этот мрак должен был дать спокойный сон. Больше я ничего не помню. Только на следующее утро, думая о случившемся, я немного удивился. Я подумал даже, не был ли это в самом деле сон. Поэтому во время завтрака я спросил об этом К. Он подтвердил, что действительно открывал дверь и назвал меня по имени. На мой вопрос, зачем он это делал, он не дал точного ответа. Наоборот, он сам спросил меня, крепко ли я сплю в последнее время. Мне это всё показалось несколько странным. В этот день лекции у нас начинались в одно и то же время, и мы вместе вышли из дому. Занятый с утра вчерашним происшествием, я по дороге снова стал выпытывать у К. Однако он опять не давал мне удовлетворительных ответов.

Тогда я попробовал спросить, не хочет ли он что-нибудь сказать по поводу того дела. И К. твёрдым тоном ответил:

– Нет.

Для меня это прозвучало, как напоминание о словах, сказанных вчера в Уэно: „Оставим этот разговор“. В этой области К. обладал обострённым чувством собственного достоинства. Заметив это, я внезапно вспомнил в связи с этим употреблённое им слово „решимость“. И это сочетание звуков, которому я доселе не придавал никакого значения, с какой-то странной силой стало давить на моё сознание.

XLIV

Мне был хорошо известен исполненный решимости характер К. Я прекрасно понимал, что он оказался слаб лишь в этом одном единственном случае. Словом, я понимал решительно всё и сверх того гордился тем, что цепко ухватился за этот исключительный случай. Однако, осознавая неоднократно сказанное им слово „решимость“, я чувствовал, как моя гордость теряет свой блеск и начинает колебаться. Я начинал думать, что, может быть, и этот случай для него вовсе не является исключительным. Я начинал подозревать, не затаил ли он в своей груди последнее средство разрешить разом все сомнения, тоску и боль. В таком новом свете представилось мне это его слово „решимость“, и я устрашился. Если бы, устрашившись, я тогда ещё раз беспристрастно взглянул на то, в чём состояла решимость, о которой он заявил, может быть, всё было бы хорошо. К моему горю, я был слеп на один глаз. Я истолковывал его слово в смысле дальнейшего шага в отношении этой девушки. Я думал, что решимость его состоит лишь в том, что его исполненный воли характер проявится и в области любви. Своим сердцем я услышал голос, что и мне необходимо такое последнее решение. Сейчас же в ответ на этот голос я вызвал в себе мужество. Во мне создалась решимость покончить со всем делом ранее К. и без его ведома. Молча я подыскивал удобный момент. Но прошли два дня, три, а я всё не мог его улучить. Мне хотелось переговорить с хозяйкой, дождавшись того, когда дома не будет ни К., ни её дочери. Но всё время получалось так, что если не было одного, – мешала другая, и я никак не мог улучить момента, о котором я мог бы сказать: „Вот теперь“. Я волновался.

Через неделю мне, наконец, стало совершенно невмоготу, и я прибегнул к ложной болезни.

„Вставай!“ – говорили мне мать, дочь и сам К., но я, отделываясь неопределёнными ответами, пролежал под одеялом до десяти часов. Встал с постели я тогда, когда заприметил, что ни К., ни девушки уже нет, и в доме всё тихо. При виде моего лица хозяйка сейчас же спросила, не плохо ли мне. Она даже принялась уговаривать меня полежать ещё, говоря, что еду она принесёт мне в постель. Я был совершенно здоров телом, и лежать мне совсем не хотелось. Умывшись, я, как всегда, стал есть в средней комнате. Хозяйка в это время подавала мне кушанье с противоположной стороны длинного хибати.

Держа в руках чашечку с едой – не то завтраком, не то уже с обедом, – я ломал себе голову, как мне подойти к этому вопросу, и со стороны, действительно, мог казаться похожим на больного.

Поев, я закурил папиросу. Так как я не вставал из-за стола, то и хозяйке было неудобно отойти от хибати. Позвав служанку, она распорядилась убрать посуду, сама же, то наливая в железный чайник на огне воду, то вытирая край хибати, беседовала со мной. Я задал ей вопрос, занята ли она сейчас чем-нибудь. Она отвечала, что нет, и со своей стороны спросила:

– А что?

Я сказал, что мне хочется с нею поговорить немного.

В чём дело? – спросила она и взглянула на меня. Тон её был простой, она явно совершенно не проникала в моё настроение. В виду этого слова, которые я хотел ей сказать, застряли у меня в горле.

Не зная, что делать, я заговорил о том, о другом и в конце концов попытался спросить у ней, не говорил ли ей на этих днях чего-нибудь К. Хозяйка с наивным видом задала обратный вопрос:

– Что именно? – И, прежде чем я ответил, спросила опять: – Он что-нибудь говорил вам?

XLV

Я не собирался передавать хозяйке то, что услышал от К., почему и ответил:

– Нет, ничего.

Но мне сейчас же стало стыдно этой лжи. Делать было нечего, и я поправился тем, что сказал, будто К. ни о чём особенно меня не просил и дело вообще здесь не в нём.

– Да? – промолвила хозяйка и ждала дальнейшего. Я вынужден был так или иначе объясниться.

– Отдайте мне вашу дочь! – внезапно сказал я.

Хозяйка вовсе не выказала такого изумления как я предполагал, – она только молча глядела на меня, видимо, не будучи в состоянии некоторое время мне ответить. Раз я уже высказался, меня не могло беспокоить, что на меня так смотрят.

– Отдайте! Отдайте непременно! – произнёс я. – Отдайте за меня замуж! – продолжал я.

Хозяйка была старше годами и была гораздо спокойнее меня.

– Выдать за вас можно, но не слишком ли это стремительно? – заметила она. Когда я ответил ей, что хочу жениться на её дочери сейчас же, она рассмеялась.

– Вы хорошо обдумали это? – спросила она. Я твёрдым голосом объяснил ей, что слова мои внезапны, но решение моё совсем не внезапно.

Вслед за этим последовали ещё два-три вопроса и ответа, но я совершенно их забыл. С хозяйкой, ясно, совсем как мужчина, представляющей себе всё, было, в отличие от других женщин, очень легко разговаривать.

– Хорошо. Я отдам вам свою дочь, – сказала она. – Впрочем, в нашем положении не приходится зазнаваться и говорить „отдам“. Возьмите, пожалуйста, мою дочь себе в жёны. Как вам известно, она бедная девушка – сирота, – стала просить теперь уже она сама.

Разговор оказался коротким и ясным. С начала до конца весь он продолжался не более пятнадцати минут. Хозяйка не выставила никаких условий. Говорить с родственниками также не было надобности.

– Скажем потом – и довольно, – заметила она. – И у ней самой спрашивать нечего, – объявила хозяйка. В этих пунктах я, при всей своей образованности, оказался гораздо более привержен к формальностям. Когда я обратил внимание хозяйки на то, что если родственники ещё куда ни шло, то получить согласие девушки было бы нужно, хозяйка заметила:

– Чего там! Если она не согласится, разве я её стану отдавать?

– Вернувшись в свою комнату, я подумал, что дело решилось без всяких затруднений, и настроение моё при этом стало каким-то странным. Мне в голову даже откуда-то пришла мысль – хорошо ли это всё, в конце концов. Однако в общем меня всего как будто обновило сознание того, что этим всем определилась моя судьба на будущее время.

– Около полудня я вновь вышел в среднюю комнату и спросил хозяйку, когда она намеревается сообщить о нашем сегодняшнем разговоре дочери. Та отвечала, что ей это безразлично. Хозяйка была во всём этом гораздо более похожей на мужчину, чем я, и я вернулся к себе. Тогда она, остановив меня, заметила, что если я хочу поскорей, она может поговорить с дочерью и сегодня же; как только та вернётся с урока, она сейчас же с ней и переговорит. Ответив, что так будет лучше всего, я ушёл к себе. Но когда я представил себе, как я буду слышать отсюда издали разговор обеих женщин, меня обуяло какое-то беспокойство. В конце концов я надел фуражку и вышел на улицу.

Внизу спуска мне встретилась сама девушка. Ничего не зная, она, повидимому, изумилась, увидав меня.

Сняв фуражку, я спросил:

– Вы уже домой?

На это она удивлённо заметила:

– А вы уже выздоровели?

– Выздоровел, выздоровел, – ответил я и повернул в сторону моста Суйдобаси.

ХLVI

Пройдя улицу Саругаку-тё, я вышел на улицу Дзимбо-тё и повернул в сторону Коисикава. Ходил я всегда в эти места с целью покопаться у букинистов, но в этот день у меня совершенно не появлялось желания взглянуть на книги.

Шагая по улице, я неотступно думал о случившемся дома. Я вспоминал хозяйку во время нашего разговора. Представлял себе, что произойдёт после возвращения дочери домой. Эти два образа как будто бы вели меня. Иногда я незаметно для себя неожиданно останавливался посреди улицы. И думал: „вот теперь хозяйка говорит со своей дочерью“, или: „теперь разговор уже кончен“.

В конце концов я перешёл мост Мансэйбаси и, сойдя со спуска у храма Мёдзин, добрался до возвышенности Хонго; оттуда спустился по спуску Кикудзака и, наконец, сошёл в долину Коисикава. Пройденное мною расстояние составляло три квартала и представляло собой неправильную окружность. В течение всей длинной прогулки я ни разу не подумал о К. Когда я теперь вспоминаю себя в то время, мне совершенно непонятно, почему это так случилось. Я только поражаюсь. Конечно, сердце моё было в таком напряжении, что могло забыть о К., но совесть моя не должна была мне этого позволить.

Совесть моя в отношении К. проснулась в тот момент, когда я, открыв входную дверь дома, проходил из передней в свою комнату, т. е. в то мгновение, когда я, по обычаю, проходил через его помещение. Он, как всегда, читал, сидя у стола. Как всегда, он поднял от книги свои глаза и взглянул на меня. Но не сказал, как всегда: „А, это ты?“ Он спросил вместо этого:

– Как твоё здоровье? Ходил к доктору?

В этот миг мне захотелось стать перед ним на колени и попросить у него прощения. И это движение моей души отнюдь не было слабым. Находись мы с ним вдвоём посреди широкого поля, я непременно повиновался бы велению своей совести и тут же попросил бы у него прощения. Но в доме были люди. Мой естественный порыв этим был приостановлен. И, к моему несчастью, он уже более никогда не повторился.

Во время ужина мы снова встретились с К. Находившийся в полном неведении, он был погружён в задумчивость и не обнаруживал своим видом каких-либо подозрений. Ничего не знавшая хозяйка была веселей обыкновенного. Я один знал всё. Я глотал пищу, словно это был свинец. Дочь в это время не сидела вместе со всеми за столом, как обычно. Когда мать её позвала она только откликнулась из соседней комнаты:

– Сейчас.

К. удивлённо спросил об этом; а потом обратился к хозяйке:

– Что-нибудь случилось?

– Хозяйка ответила, что она, наверно, конфузится, и взглянула при этом на меня, К. с ещё более удивлённым видом начал допытываться, отчего это она конфузится. Хозяйка, улыбаясь, снова взглянула на меня.

Как только я сел к столу, я сейчас же по выражению лица хозяйки догадался, чем кончилось дело. Но мне казалось невыносимым, если бы в моём присутствии они стали рассказывать К. В виду того, что хозяйка, как женщина, относилась к этим вещам с лёгкостью, я был вне себя от беспокойства. К счастью, К. погрузился в безмолвие. И хозяйка, бывшая в лучшем, чем обыкновенно, настроении, тоже не добралась до точки, которой я страшился. Свободно вздохнув, я вернулся к себе. Однако я был не в силах не думать, как мне теперь держаться по отношению к К. Я измышлял в уме своём всевозможные доводы для самооправдания. Однако ни с одним из них я не мог бы предстать перед ним. В результате при своём малодушии и низости я почувствовал, что не в силах сам рассказать обо всём К.

XLVII

Так я провёл два-три дня. В течение этих двух-трёх дней непрекращающееся беспокойное чувство в отношении к К. тяжестью лежало у меня на груди. Я знал, что надобно что-нибудь сделать, иначе будет нехорошо. К тому же меня всё время, как остриём, кололи то тон матери, то поступки дочери. Мать могла проболтаться за столом К. Нельзя было поручиться, что и поведение дочери не возбудит в душе К. подозрений. Я стоял перед необходимостью так или иначе осведомить К. о тех новых отношениях, которые установились у меня с этим семейством. Но я чувствовал, что мне, сознающему себя в моральном смысле слабым, это будет чрезвычайно трудно сделать.

Не зная, что делать, я подумывал попросить хозяйку рассказать обо всём К. Разумеется, в моё отсутствие. Однако всё равно ему пришлось бы сказать то, что есть, и вся разница состояла бы лишь в том, будет ли это объявлено ему непосредственно мною или через посредство других, – стыд же перед ним от этого не изменится. К тому же, если бы поручить это сделать хозяйке, не избежать было бы расспросов, почему я сам не хочу сказать. Если же поручить всё хозяйке, рассказав ей предварительно всё, это значило бы обнаружить перед любимой девушкой и её матерью все свои слабые стороны. Для меня, при моём серьёзном отношении к жизни, тут дело шло о доверии к себе на будущее время. Потерять доверие любимой девушки накануне свадьбы, потерять хоть мельчайшую долю его, – мне это представлялось настоящим несчастием.

Вышло так, что, желая итти по честной тропе, я в конце концов поскользнулся и превратился в глупца. Вернее – в подлеца. Знало об этом только одно Небо, да моя собственная душа. Но если бы я захотел подняться и пойти дальше, это привело бы к тому, что всем окружающим стало бы известно, что я поскользнулся. В то же время мне нужно было итти дальше. Зажатый между этими двумя стремлениями, я был подобен калеке.

Через дней пять-шесть хозяйка, неожиданно обратившись ко мне, спросила, рассказал ли я обо всём К. Я ответил, что нет. Тогда она стала добиваться, почему нет. Я стал втупик перед этим её вопросом. И тут я до сих пор ещё не могу забыть тех её слов, которые меня так поразили.

– Вот почему он сделал такое странное лицо, когда я ему об этом стала говорить. Хорошо ли это с вашей стороны? Молчать, как ни в чём не бывало... А ведь вы всегда так дружны.

Я спросил у ней, не сказал ли при этом К. чего-нибудь. Хозяйка ответила, что ничего особенного он не сказал. Но я не мог не расспрашивать её о дальнейших подробностях. Конечно, ей скрывать было нечего. Сказав: „Ничего особенного не было“, она передала мне по порядку весь свой разговор с К.

Судя по словам хозяйки, К. встретил этот удар с чрезвычайно спокойным изумлением. Услышав о новой связи, которая завязалась между мною и девушкой, он сначала всего только заметил:

– Вот как!

Потом, когда хозяйка заявила. „Вы тоже порадуйтесь с нами!“, он в первый раз взглянул на неё и, уронив улыбку, проговорил: „Поздравляю“, и при этом поднялся со своего места. Перед тем, как открыть дверь в среднюю комнату, он обернулся к хозяйке и спросил:

– Когда же свадьба? – И вслед за этим заметил: – Хотелось бы мне вам что-нибудь поднести, но денег у меня нет и поднести я ничего не могу.

Сидя перед хозяйкой и слушая весь этот рассказ, я чувствовал мучения, как если бы мою грудь чем-то терзали.

XLVIII

Если подсчитать дни, выходило, что разговор хозяйки с К. происходил дня два тому назад. За это время его отношение ко мне ни в чём не изменилось, поэтому по его поведению я совершенно не мог об этом догадаться. Я думал: пусть это поведение и будет одной лишь внешней оболочкой, – всё равно, он достоин преклонения. Когда я мысленно сопоставил его с собой, он начинал казаться мне ещё более значительным, ещё выше меня. „Ты победил как политик; как человек же ты потерпел поражение“. Такое чувство бушевало у меня в груди. Считая, что К. теперь должен меня презирать, я краснел наедине с собой. Но предстать теперь перед ним и испытать этот позор – это было для моей гордости уже слишком мучительным.

Не зная, как поступать, я решил подождать следующего дня. Это было в субботу вечером. Обычно я ложился изголовьем на восток, в этот единственный вечер я лёг головой на запад. Может быть, в этом скрывалось какое-то значение. Ночью я вдруг проснулся от дуновения холодного ветра у самого изголовья. Открыв глаза, я увидел, что дверь, разделявшая наши комнаты, была открыта, как в ту ненастную ночь. Однако в ней не стояла, как тогда, чёрная фигура К. Как человек, движимый силой внушения, я приподнялся на локте и заглянул в комнату К. Лампа тускло светила. Постель была постлана как следует, но одеяло лежало свёрнутым в ногах. Сам же К. лежал на постели лицом вниз. Я окликнул его. Ответа никакого не было.