Текст книги "Сердце"

Автор книги: Сосэки Нацумэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Я показал письмо К. Он ничего не сказал и только признался, что сам уже раза два-три получал такие же письма от сестры. В этих случаях он обыкновенно отвечал, что беспокоиться о нём нечего. К несчастью, сестра его сама не имела лишних средств и, как бы ни сочувствовала брату, всё равно не могла бы материально ему помочь.

Я написал зятю К. ответ в подобном же духе. Между прочим я подчеркнул, что, если что-либо и произойдёт, они могут не беспокоиться, так как я сделаю всё, что нужно. Написал я это с тем, чтобы отчасти, конечно, успокоить сестру К., отчасти же специально для того, чтобы уязвить родную и приёмную семьи моего приятеля, которые с таким пренебрежением ко мне относились.

К. был на первом курсе университета, когда вновь принял свою родную фамилию. После этого он в течение почти полутора года зависел исключительно от своих собственных сил. Однако чрезмерный труд оказывал влияние и на его здоровье и на его дух. Этому, разумеется, содействовала и надоедливая история с переменой фамилии. Он понемногу становился сантиментальным. Иногда он говорил, будто он один несёт на себе всё несчастье мира. Ему казалось, что лучи света, лежавшие на его будущем пути, становятся от него всё дальше и дальше. Чувствовать, когда принимаешься за учение, что на тебе лежит что-то огромное, что вступаешь на новый путь, свойственно всем; точно также дело обычное – по прошествии года или двух, когда уж дело близится к окончанию курса, вдруг обнаружить, как медленно двигаешься по этому пути, и пасть духом. В этом смысле с К. было так же, как и с другими, но его рвение было гораздо сильнее, чем у других. В конце концов я подумал, что лишь одно может внести успокоение в его духовный мир.

Обратившись к нему, я стал уговаривать его оставить слишком усиленные занятия. Я убеждал его, что отдохнуть некоторое время будет полезно для того же будущего. Я заранее при этом предвидел, что, вообще упрямый, он и теперь не очень меня послушается, но когда я с ним заговорил, оказалось, что мне пришлось прямо изнемочь от затраты усилий, больших чем я думал. Он прямо заявил мне, что наука вовсе не составляет его конечной цели. Он заявил, что стремится воспитать в себе силу воли и сделаться сильным человеком. Отсюда он выводил заключение, что ему следует по возможности быть в затруднительных обстоятельствах. С точки зрения обыкновенных людей он был просто чудак. Кроме того, его нервы очень ослабели. Мне ничего не оставалось сделать другого, как выразить ему своё самое искреннее сочувствие. В конце концов я объявил ему, что и сам намерен вести свою жизнь в этом направлении. (Это не были пустые слова с моей стороны. Слушая его, я сам проникался его взглядами: такая сила была в его словах.) Мне захотелось зажить вместе с ним и итти по одной и той же дороге. В результате я поселил его у себя в доме.

ХХIII

К моей комнате прилегала небольшая комната в четыре цыновки, что-то вроде приёмной. Она была очень неудобная, потому что для того, чтобы из передней попасть ко мне, обязательно надо было пройти через эту комнату. Здесь я и поселил К. Впрочем, сначала я было намеревался поместить его вместе со мной, в той же комнате в восемь цыновок, но он сам выбрал ту, заявив, что, хотя она и тесна, но ему будет удобнее одному.

Как я уже говорил вам, хозяйка моя была сначала против того, чтобы я помещал его здесь. Она рассуждала так: будь у неё пансион или гостиница – двое жильцов, конечно, выгоднее одного, а трое выгоднее двоих; однако, в виду того, что она коммерческих целей не преследует, лучше этого не делать. Я приводил как довод то, что он такой человек, за которым особенно ухаживать не придётся, но она, несмотря на это, всё-таки была против того, чтобы впустить в семью человека неизвестного характера. Я ей возразил на это: не было ли совершенно так же со мной, когда я в первый раз пришёл к ней? Но она не унималась, оправдываясь тем, что сразу же поняла, что я за человек. Тут я горько усмехнулся. Тогда хозяйка стала приводить другие доводы: поместить здесь нового человека нехорошо будто бы для меня самого. Когда я спросил, почему же будет нехорошо и для меня, на этот раз хмуро улыбнулась уже она. Собственно говоря, и у меня не было необходимости во что бы то ни стало поселять К. вместе с собою. Я предполагал только, что он ни в коем случае не решится принять от меня деньги прямо, если я буду выкладывать их ему ежемесячно. В этом отношении он отличался большой независимостью. Поэтому я рассчитывал на то, что, поселив его у себя, я сумею потихоньку, без его ведома, давать хозяйке деньги на наш общий стол. Однако мне не хотелось что-либо говорить хозяйке по поводу материального положения К.

Я говорил с нею о здоровье К. Если его оставить одного, указывал я, ему будет всё хуже и хуже. И в дополнение к своим словам рассказал хозяйке и о его скверных отношениях с приёмной семьёй и о разрыве с родным домом. Я заявил, что беру его к себе с решимостью передать ему всё то горячее чувство любви, которое я к нему питаю. В этих же целях я попросил и хозяйку и её дочь также отнестись к нему с тёплым участием. В конце концов я убедил хозяйку. Сам К. в то же время, не слыша от меня ничего, пребывал в полнейшем неведении о всех этих перипетиях. Я считал, что так будет лучше, и когда он перебрался к нам, встретил его, как будто ничего не было.

Хозяйка с дочерью заботливо разложили его вещи. Я понимал, что это делается из расположения ко мне и был в душе очень рад, несмотря на то, что К. попрежнему был угрюм.

Обратившись к К, я спросил у него, как он чувствует себя на новой квартире, но он только и сказал: „Ничего“.

С моей точки зрения было вовсе не только „ничего“. Комната, где он жил до сих пор, была обращена на север и пахла сыростью. Пища его соответствовала помещению. Переселиться ко мне было для него всё равно, что из мрачной ямы перейти на вершину высокого дерева. То, что он и виду не показывал в этом смысле, происходило отчасти вследствие его упрямства, отчасти – его убеждений. Воспитанный в буддийском вероучении, он всякую роскошь в пище, одежде и жилище почитал почти что прегрешением. Начитавшись жизнеописаний древних буддийских подвижников или христианских святых, он стал резко отделять тело от духа. Временами он, повидимому, даже чувствовал, что, чем больше умерщвляешь плоть, тем сильнее становится свет духа.

Я решил держаться такой линии, чтобы по возможности ему не противоречить. Мне хотелось только выставить лёд на солнце и предоставить ему растаять самому. Стоит только этому льду растаять и превратиться в тёплую воду, как наступит момент, когда К. сам отдаст себе во всём отчёт, – думал я.

XXIV

Я сам испытал на себе такое обращение со стороны хозяйки, и в результате моё душевное состояние стало хорошим. Отдав себе отчёт в этом, я решил попробовать теперь применить тот же метод к нему. То, что характер К. сильно отличается от моего, это я успел за долгое время наших сношений узнать очень хорошо, но полагал, что подобно тому, как мои нервы в этой семье более или менее успокоились, получит некоторый покой и душа К., если его поместить здесь.

К. был гораздо настойчивее, чем я. И занимался он вдвое больше моего. Кроме всего этого, и его прирождённые способности были значительно лучше моих. Как в средней школе, так и в Высшей Нормальной К. всегда шёл впереди меня. Я уже привык думать, что мне ни в чём не сравниться с К. Однако, приведя его чуть ли не насильно в свой дом, я был уверен, что проникаю в сущность вещей лучше его. Мне казалось, что он не понимает различия между терпеливостью и выдержкой. Имейте это в виду и вы: я хотел бы и ваше внимание обратить на это. Как тело человеческое, так и дух, вообще все человеческие способности развиваются и разрушаются под влиянием внешних раздражений; при этом, конечно, необходимо, чтобы эти внешние раздражения становились всё сильнее и сильнее; однако, если при этом поступать необдуманно, то может родиться опасность пойти в очень опасном направлении, так что не только сам, но и другие этого не заметят. Врачи говорят, что нет более инертного предмета, чем наш желудок: если давать ему всё время одну кашу, кончится тем, что он потеряет способность переваривать более твёрдую пищу. Поэтому врачи и советуют упражнять его, давая ему различную пищу. Однако это не значит, что он будет приучен ко всему: по мере усиления внешних раздражений будет расти и сила сопротивления питательному воздействию пищи. Вы представьте себе, что получится, если силы желудка ослабеют. К. был гораздо выше меня, но на это совершенно не обращал внимания. Он, повидимому, думал, что, если приучить себя к бедствиям, эти бедствия потеряют в конце концов значение. Он полагал, что, если итти всё время по пути страданий, наступит момент, когда они больше уже не будут тревожить.

Когда я беседовал с К., мне всегда хотелось разъяснить ему это. Но всякий раз выходило так, что я натыкался на сопротивление с его стороны. Я знал, что он опять начнёт приводить примеры из жизни древних, и мне нужно было бы доказывать ему, что между ним и древними большая разница. Но его характер был таков, что, если он доходил до чего-нибудь в своих рассуждениях, назад он уже не возвращался, – шёл дальше. И то, в чём он шёл дальше на словах, он стремился осуществить и на практике. В этих случаях он был страшен. Был велик. Он шёл вперёд, сам себя разрушая. Зная хорошо его нрав, я не мог, в конце концов, ничего ему сказать. Кроме того, с моей точки зрения, как я уже говорил выше, его нервы были не в порядке. Если бы даже я убедил его, всё равно он был бы, несомненно, взволнован. Я не боялся вступить с ним в спор, но, зная по себе, что значит чувствовать себя одиноким, я не мог поставить в такое же положение своего друга. Поэтому после его переезда я в течение некоторого времени не трогал его своими замечаниями. Я только смотрел на то, как действуют на него мир и спокойствие окружающей обстановки.

XXV

Потихоньку от К. я стал просить хозяйку и её дочь по возможности больше разговаривать с ним. Дело в том, что я был уверен, что на нём проклятием лежит то молчаливое существование, которое он до сих пор вёл. Мне казалось, что, подобно тому как ржавеет железо, остающееся без употребления, так и на его сердце выступила ржавчина.

Хозяйка засмеялась и заметила, что к нему не знаешь, как и приступить. Дочь же в подтверждение этого привела даже пример: она спросила как-то его:

– Есть у вас угли в хибати?

– Нет, – последовал ответ К.

– Принести вам? – предложила она вновь.

– Не надо, – отказался тот.

– Разве вам не холодно?

– Холодно, но углей не нужно.

И на этом будто бы разговор прекратился. Мне ничего не оставалось, как хмуро усмехнуться.

Дело было весной, и особенной необходимости греться у хибати, правда, не было, но всё-таки я признавал, что слова их, будто к нему трудно приступиться, были не лишены оснований.

Вследствие этого я стал стараться по возможности соединять К. и обеих женщин вокруг себя. То я призывал к себе хозяйку с дочерью, когда мы вели с ним беседу, то тащил К. в ту комнату, где мы сходились вместе с хозяевами: во всех случаях я стремился всякими способами сблизить их друг с другом. Разумеется, К. не очень охотно шёл на это. Случалось, что он внезапно вставал и уходил из комнаты; бывало и так, что сколько ни зови его, он ни за что не показывался.

– Что интересного в этой пустой болтовне? – спросил он как-то меня. Я рассмеялся, но в глубине души прекрасно сознавал, что К. презирает меня за это.

В некотором смысле я, пожалуй, и был достоин этого презрения. Его взор, можно сказать, был прикован к вещам, гораздо более высоким. Я этого не отрицаю. Я полагал только, что как бы ни были возвышенны устремления взора, если всё остальное с этим не согласуется, получается безрукий калека. Я считал, что самое главное заключается в том, чтобы сделать его полностью похожим на человека. Я открыл, что как бы ни была заполнена его голова образами великих людей, он сам не только не приближается к ним, но даже просто ни на что не способен. Я проповедывал, что первое средство для того, чтобы сделать его похожим на человека – это посадить его около человека другого пола. Я пробовал обновить его покрывшуюся ржавчиной кровь действием той атмосферы, которая исходит от женщины.

Постепенно эти попытки привели к успеху. Предметы, вначале казавшиеся так трудно соединимыми, понемногу начали сливаться воедино. Он стал понемногу понимать, что существует мир и вне его самого. Как-то раз, обратившись ко мне он даже заметил, что женщины вовсе не заслуживают такого презрения. Раньше К. требовал от женщин одинаковой с нами, мужчинами, образованности и знаний и, когда их не обнаруживал, сейчас же начинал их презирать. До сего времени он одним и тем же взором рассматривал всех вообще мужчин и женщин, не зная того, что в зависимости от пола меняется и положение. Я говорил ему, что если бы мы оба всю свою жизнь общались только друг с другом, то могли бы итти вперёд только по одной прямой линии. Он с этим согласился. Это было в ту пору, когда я был до известной степени увлечён дочерью хозяйки, поэтому эти слова у меня сошли с языка сами собою. Однако я ни словом не приоткрыл их заднего смысла.

Наблюдать, как постепенно отходит сердце К., как бы заключённое среди стен крепости из книг, было мне приятнее всего остального. Я с самого начала взялся за дело с этой именно целью и потому не мог не чувствовать радости от своего успеха. Не говоря ничего ему самому, я взамен этого поведал свои мысли хозяйке и её дочери. Они также казались довольными.

XXVI

Мы были с К. на одном и том же факультете, но специальности наши были различны, так что, естественно, мы уходили из дому и приходили обратно в разное время. Когда я возвращался домой раньше него, я проходил через его пустую комнату прямо к себе; когда же я возвращался позже, обыкновенно я проходил в свою комнату, обменявшись с ним кратким приветствием. Он всегда в этих случаях подымал глаза от книги и взглядывал на меня, когда я открывал дверь. При этом обязательно говорил:

– А, это ты.

Я же или ничего не говорил в ответ, только кивал головой или же проходил к себе со словами:

– Да, я.

Однажды у меня были дела в Канда, и я возвращался домой гораздо позже обыкновенного. Торопливым шагом дойдя до своего дома, я с шумом открыл наружную дверь. И в тот же момент мне послышался голос дочери. Мне явственно показалось, что голос этот исходил из комнаты К. Комнаты были расположены так, что прямо от передней шли одна за другой средняя комната и комната девушки, а налево были расположены комнаты К. и затем моя. Мне, живущему здесь уже с давних пор, было легко распознать, откуда раздаётся чей-нибудь голос. Я сейчас же закрыл наружную дверь. И сейчас же вслед за этим умолк голос девушки. Пока я снимал свои ботинки – в те времена я уже носил франтовские европейские ботинки с надоедливыми шнурками, – пока я стоял, согнувшись и развязывая шнурки, в комнате у К. уже не было слышно ничьих голосов. Мне это показалось странным. Я подумал, уже не почудилось ли это мне. Но когда я, собираясь, как обычно, пройти через комнату К. открыл раздвижную дверь к нему, они оба оказались там. К., как всегда, проговорил:

– А, это ты?

Девушка, в свою очередь, приветствовала меня, не вставая с места. Было ли виной этому моё душевное состояние, только их краткие приветственные слова показались мне крайне натянутыми. Они отозвались в моих ушах каким-то неестественным тоном. Я обратился к барышне:

– А где ваша мама?

Мой вопрос не заключал в себе никакого особого смысла. Я спросил только потому, что в доме было тише обыкновенного.

Хозяйки, оказалось, не было дома. Она ушла вместе со служанкой. Вследствие этого во всём доме оставались только К. вдвоём с дочерью. Я немножко призадумался: я здесь жил уже с давних пор, но ещё не бывало примера, чтобы хозяйка уходила из дому, оставив дочь наедине со мной. Я вновь спросил у барышни:

– Какие-нибудь важные дела?

Та только засмеялась в ответ. Мне не нравятся женщины, смеющиеся в подобных обстоятельствах. Может быть, это свойственно всем молодым девушкам, – я этого не знаю, но дочь хозяйки часто смеялась по всяким пустякам. Однако, увидев моё лицо, она сейчас же приняла прежнее положение и серьёзным уже тоном сказала:

– Ничего особенного нет, так ушла по маленькому делу.

Как жилец, я не имел права расспрашивать дальше. Я замолчал.

Не успел я переодеться и усесться, как вернулась хозяйка со служанкой. Вскоре настал час, когда мы сходились все за ужином. Когда я только что поселился у них, со мной обращались, как с посторонним человеком: во время еды служанка подавала в мою комнату отдельно: однако это вскоре отпало, и меня стали обыкновенно звать обедать туда к ним. Когда к нам переселился К., по моему настоянию с ним стали поступать так же как и со мной. В отплату за это я преподнёс хозяйке нарядный столик из тонких дощечек, со складными ножками. Теперь такие столики употребляют в каждом доме, но тогда почти не бывало, чтобы вся семья обедала, усевшись за одним столом. Я специально ходил в мебельный магазин у моста Тяномидзу и заказал там стол по своему вкусу.

Сидя за этим столом, я услышал от хозяйки, что она должна была сегодня сама итти в город, чтобы купить провизию, так как рыбник в этот день в обычное время не явился. Я подумал, что это вполне правдоподобно для хозяйки, имеющей жильцов.

XXVII

Прошло около недели, и я снова должен был пройти через комнату К., где он сидел вдвоём с девушкой. Не успела она взглянуть на меня, как тотчас же рассмеялась. Мне следовало бы спросить, что ей показалось смешным, но я молча прошёл к себе. Вследствие этого и К. не мог, как всегда, произнести своё: „А это ты!“ Барышня как будто сейчас же, раздвинув перегородку, ушла в среднюю комнату.

За ужином она назвала меня странным человеком. Я и на этот раз не спросил, в чём моя странность. Я только подметил, как мать словно покосилась на дочь.

После ужина я пошёл с К. гулять. Мы обогнули весь ботанический сад и вышли к спуску Томидзака. Для прогулки это был довольно длинный путь, но разговаривали мы за это время очень мало. К. по своему характеру был более молчалив, чем я. Я также не принадлежал к числу болтливых. Тем не менее я пытался во время прогулки, как только мог, разговорить его. Мои вопросы касались, главным образом, семьи, в которой мы оба жили. Мне хотелось знать, как он смотрит на хозяйку и её дочь. Однако он давал ответы, из которых ничего нельзя было толком понять. При всей своей невразумительности его ответы были и крайне короткими. Его внимание привлекали, казалось, не столько эти две женщины, сколько специальные учебные предметы. Это было в ту пору, когда экзамены за второй курс были уже перед нашими глазами, так что с обычной точки зрения он должен был казаться настоящим студентом. Кроме этого, он толковал мне о Сведенборге и поражал меня, совершенно не сведущего в этих вещах.

Когда мы благополучно закончили наши экзамены, хозяйка порадовалась, говоря, что нам теперь остался только один год. Скоро должна была окончить курс и её дочь, которая была единственной её гордостью. К. заметил мне, что девушки выходят из школы, ничего не зная. Он, повидимому, совершенно не считался с тем, что девушка, кроме школы учится шитью, музыке, уходу за цветами. Я посмеялся над его наивностью и лишний раз изложил ему старую теорию о том, что ценность женщины не в этом. Он особенно не возражал мне. Но как будто и не соглашался. Мне это было приятно. В тоне слышалось попрежнему презрение к женщинам. Он, повидимому, ни во что не ставил и представительницу их – ту девушку, которую я имел в виду. Теперь, когда я оглядываюсь на это, я вижу, насколько глубоко пустила во мне корни ревность к нему.

Наступили летние каникулы, и я повёл с ним разговор о том, не отправиться ли нам куда-нибудь. Он объявил, что никуда уезжать не хочет. Само собой разумеется, сам он, на собственные средства, ехать никуда не мог, но, с другой стороны, ему ничто не препятствовало уехать куда угодно, коль скоро я его брал с собою. Я спросил, почему он не хочет, и он ответил, что никаких особенных причин для этого нет, а просто лучше сидеть дома за книгами. Когда я стал настаивать, говоря, что для здоровья лучше работать в летнюю жару где-нибудь на даче в прохладе, он предложил мне ехать одному. Однако я не мог оставить его одного в этом доме. Мне было не особенно приятно видеть даже то, как близки становятся понемногу отношения К. и домашних. Дело доходило даже до того, что мне становилось чуть ли не неприятным, что всё идёт именно так, как я прежде сам желал. Конечно, я был просто глупец. Хозяйка, которой надоели наши ни к чему не приводящие споры, вмешалась в это дело, и, в конце концов, мы решили поехать вместе в Босю.

ХХVIII

К. не приходилось часто путешествовать. Я также был в Босю в первый раз. Ничего не зная в этой местности, мы сошли с парохода в самом конечном пункте. Кажется, это было селенье Хота. Изменилось ли что-нибудь там теперь, не знаю, но в те времена это была самая настоящая рыбачья деревня. Прежде всего повсюду разносился запах рыбы. Затем, как только войдёшь в море, волны сваливают тебя и сейчас же ты оцарапаешь себе то руки, то ноги. Сбитый волнами, несущими камни, величиной с кулак, ты всё время катишься, увлекаемый водою.

Мне это всё сразу же не понравилось. Однако К. не высказывал ничего. По крайней мере лицо его оставалось равнодушным. При всём этом, всякий раз, как он входил в воду, у него непременно оказывался какой-нибудь ушиб. В конце концов я убедил его, и мы отправились в Токиура. Из Токиура перебрались в Наго. Всё это побережье в те времена посещали главным образом студенты; повсюду для нас было удобное морское купанье. Часто мы сиживали с К. на прибрежных скалах и любовались цветом воды или морским дном у берега. Вода, если смотреть на неё с вершины скалы, была особенно красива. Маленькие рыбки, то красные, то синие – обычно небывалого на городских рынках цвета, плавали в прозрачных волнах и привлекали наше внимание.

Сидя так, я часто раскрывал книжку. К. же чаще всего сидел, молча, ничего не делая. Я совершенно не знал, что он при этом делает: погружён ли в задумчивость, или любуется водой, или же рисует себе желанные картины. Иногда, подняв на него взор, я спрашивал, что он делает. Он коротко отвечал на это:

– Ничего.

Частенько мне приходила в голову мысль, как было бы приятно, если бы этот неподвижно сидящий рядом со мной человек был не К., а дочь хозяйки. Это ещё ничего, но иногда во мне вдруг возникало подозрение, не сидит ли К. здесь на скале с теми же мечтами, что и я? В этих случаях у меня сразу же пропадала охота спокойно держать раскрытую книгу, я внезапно вскакивал и громким голосом начинал орать. Я не умел распевать как следует китайские поэмы или японские песни, а только вопил как дикарь. Один раз я неожиданно схватил К. сзади за шею

– Что, если я столкну тебя вот так в море? – спросил я его.

К. не шевельнулся. Так и оставаясь ко мне спиной, он ответил:

– Вот и прекрасно! Столкни, пожалуйста.

Я сейчас же отпустил свою руку, сжимавшую его шею.

Состояние нервов К. к этому времени значительно улучшилось. И в обратной пропорции всё более и более обострялись мои нервы. Видя, что К. спокойней меня, я завидовал ему. С другой стороны, это было мне неприятно. Он совершенно не подавал и вида, что принимает меня в расчёт. Мне это казалось проявлением особой самоуверенности. И то, в чём я эту самоуверенность замечал, отнюдь не могло меня удовлетворить. Моя подозрительность стремилась ступить ещё шаг дальше и раскрыть характер этой самоуверенности. Может быть, ему захотелось вновь вернуться к свету, лежащему на пути, по которому ему предстояло итти в будущем? Если бы дело было только в этом, у нас не было бы причин для столкновений. Наоборот, я должен был бы радоваться, что мои попечения о нём достигают результатов. Но что, если его спокойствие относится к той девушке? Этого я не мог бы ему простить. Как это ни странно, но казалось, он совершенно не замечал моей любви к дочери хозяйки. Разумеется, я и не вёл себя так, чтобы нарочно обратить его внимание на это обстоятельство. Он по своей природе был нечувствителен в этом пункте. Я и в дом свой привёл его именно потому, что был с самого начала за это спокоен. „К. в этом смысле опасаться нечего“ – думал я.

XXIX

Я решился открыть К. своё сердце. Впрочем, такое решение возникало во мне уже не в первый раз. Мысль эта появлялась у меня ещё до нашего отправления в путешествие, но мне никак не удавалось ни улучить удобный для этого случай, ни создать его. Я думаю теперь: как странны были тогда люди, окружавшие меня. Ни один из них не заговаривал со мною о женщинах. Большинству было, положим, и говорить не о чем, но даже и те, кому было что сказать, обыкновенно молчали. Вам, дышащим теперь сравнительно другим воздухом, всё это должно показаться странным. Я предоставляю вам самим решить, было ли это действием конфуцианских воззрений или же своего рода робостью.

Наши отношения с К. были таковы, что мы могли говорить с ним обо всём. Изредка на наших устах появлялись и такие темы, как „любовь“, „страсть“, но всегда дело кончалось только отвлечёнными рассуждениями. К тому же темы эти появлялись очень редко. Большей частью мы говорили только о книгах, о науке, о будущей деятельности, о наших стремлениях, о самовоспитании. Как бы дружны мы ни были, но в такие „строгие“ минуты, не приходилось внезапно нарушать принятый тон. Мы были близки своею дружбой в серьёзных вещах. Я не знаю уже, сколько раз у меня чесался язык после того, как я решился признаться К. насчёт дочери хозяйки. Мне так хотелось пробить в каком-нибудь местечке голову К. и вдунуть через это отверстие струю более „нежного“ воздуха.

Вам это покажется смешным, но мне тогда это доставляло поистине большие страдания. Во время путешествия я пребывал в той же нерешительности, что и дома. Постоянно наблюдая за К., чтобы улучить подходящий момент, – странно, – я ничего не мог поделать с его такой отстраняющей от себя манерой. По моему мнению всё вокруг его сердца было как бы покрыто толстым слоем чёрного лака и затвердело. Ни одна капля того потока крови, который я хотел влить в него, не проникала внутрь этого сердца, но каждая отскакивала обратно.

Иногда случалось, что, глядя на такой сосредоточенный и серьёзный вид К., я, наоборот, успокаивался. В моей душе появлялось раскаяние в своих подозрениях и вместе с этим чувство вины перед К. Сознавая себя виновным, я казался себе чрезвычайно низким человеком, и у меня сразу же становилось нехорошо на сердце. Однако проходило немного времени, и прежние сомнения с силой возвращались вновь. Всё подвергалось этим сомнениям, и всё оказывалось мне не на пользу. Мне казалось, что и наружность К. должна нравиться женщинам. Мне думалось, что и характер его, не такой неуравновешенный, как у меня, должен приходиться им по сердцу. Мне казалось, что он превосходит меня и теми свойствами своими, в силу которых он, где нужно, открыт и доступен, где нужно, суров, как подобает мужчине. И в отношении науки, хоть наши специальности и были различны, тем не менее я сознавал, что, конечно, не могу с ним равняться. Итак, представив себе все эти его преимущества, я, немного более успокоивающийся, снова приходил в прежнее волнение.

К., видя моё беспокойное состояние, предложил мне, если мне здесь не нравится, вернуться в Токио; и когда он сказал это, мне сразу же захотелось вернуться домой. Откровенно признаться, мне, пожалуй, не хотелось только, чтобы возвращался и он. Мы обогнули мыс Босю и вышли на ту сторону полуострова. Под лучами палящего солнца с мучительными думами мы зашагали с ним дальше до провинции Кадзуса. Я никак не мог понять цели такого хождения. Полушутя, полусерьёзно я сказал об этом К. Тот ответил:

– Если ноги даны, нужно ходить. И когда становилось жарко, говорил: „Давай купаться!“ – и кидался в море, не разбирая места. Когда мы после этого опять попадали под горячее солнце, тело становилось вялым и бессильным.

XXX

При такой ходьбе от жары и усталости организм наш стал сдавать. У нас было такое чувство, будто бы наш дух переселился в чужое тело. Беседуя с К. так же, как и раньше, я чувствовал, что настроение моё не то, что прежде. Моя дружба к нему и неприязнь в то же время получили во время путешествия особенный характер. Мы оба под влиянием жары, моря, нашей ходьбы вступили в новые взаимоотношения, отличные от прежних. В это время мы были как два бродячих торговца, идущих по одной дороге. Сколько бы мы ни разговаривали, в отличие от своей обычной манеры мы не касались тех вопросов, что занимали наши головы.

В таком настроении мы дошли, наконец, до Тёси. За всю дорогу было только одно исключение, о котором я не могу забыть и теперь. Ещё до того, как расстаться с Босю, мы осматривали так называемую „бухту карпов“ в местности, именуемой Коминатэ. Уже прошло довольно много лет с тех пор, и интереса у меня к этому особенного нет, так что я хорошенько не помню... Словом, там, как кажется, находится селение, где родился святой Нитирэн. Существует предание, что в день его рождения два карпа выпрыгнули на скалу. С тех пор рыбаки в этом селении не ловят карпов, отчего их очень много в этой бухте. Мы наняли лодку и специально выехали смотреть этих карпов.

Я был весь занят разглядыванием воды и не мог насмотреться на красоту этих карпов, движущихся в воде и слегка подёрнутых лиловатым цветом. Однако К., повидимому, не интересовался этим так, как я. Его занимали не столько карпы, сколько сам Нитирэн: как раз в этом селении оказался храм, в честь рождения святого. Впрочем, это потому, что именно здесь тот родился. Это было великолепное здание, К. объявил, что пойдёт в этот храм и попробует повидаться с его настоятелем. Признаться, оба мы были весьма странно одеты. Особенно К., у которого ветер унёс в море фуражку, почему ему пришлось купить и надеть на голову простую тростниковую шляпу. Одежда у нас обоих была вся в грязи и пропитана потом. Я убеждал К. бросить это свидание с бонзой. Но тот был упрям и не хотел меня слушать.

– Если не хочешь, я один здесь его подожду, – сказал он. Делать было нечего, и я вместе с ним дошёл до переднего помещения храма, думая в душе, что нам обязательно откажут. Однако бонза, против ожидания, оказался очень любезным и, приказав ввести нас в великолепную просторную комнату, сейчас же вышел к нам сам.