Текст книги "Гитлерюнге Соломон"

Автор книги: Соломон Перел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Очередь продвигалась. Вскоре между нами и солдатами осталось совсем небольшое расстояние. Передо мной находилась еще группка мужчин. Я мог уже отчетливо видеть лица тех, кто решает, кому позволено жить, а кому нет. Я слышал их лающие приказы. Наступает ли в моей жизни последний час?

В этот момент я хотел убежать, провалиться под землю, превратиться в какого-нибудь зверя или стать невидимкой. С удовольствием бы проснулся на груди матери, перевел бы дыхание. Я стоял как вкопанный. Страх достиг неописуемого предела. Он проник во все уголки моего тела и грозил разорвать его на тысячи кусочков. От такого невыносимого напряжения я даже описался. Я почувствовал спад напряжения и некоторым образом облегчение. Мое нижнее белье увлажнилось, но быстро высохло и стало жестким.

Я зажмурился, как бы паря между небом и землей. Когда я снова открыл глаза, увидел пред собой солдатский ремень, на пряжке его было написано «С нами бог». Что могли означать эти слова?

Тот ли это самый Бог, Который нас, евреев, объявил избранным народом? Или у них свой бог, которого следует насытить человеческими жертвами? Солдат заорал на меня: «Хенде хох!» Настала моя очередь. Пару секунд, быть может, последних в моей жизни, я подумал об отце и матери, о всем хорошем и красивом, что случилось со мной на земле, о своем неукротимом желании жить.

Дрожа всем телом, я поднял дрожащие руки, и фашист в стальной каске приблизился ко мне, чтобы основательно меня обыскать. Я видел себя уже мертвецом, стоял как вкопанный и ничего не говорил.

Я ждал. Он поднял руку, и в тот момент, когда он меня коснулся, воля к жизни поднялась во мне как ураган. Что-то фантастическое произошло во мне, какой-то ангел-освободитель проснулся вдруг внутри. Парализующий страх улетучился. Даже мой свинцовый язык отклеился. Надежда и мужество охватили меня, я с легкостью сказал тому, кто должен быть решить мою судьбу: «У меня нет оружия», – и широко улыбнулся.

Он наклонился, быстро ощупал мои карманы, покосился сверху вниз, подозрительно и угрожающе спросил: «Ты еврей?»

Не колеблясь я ответил ему уверенно и твердо: «Я не еврей, я фольксдойче[6]6
  Фольксдойче – обозначение «этнических германцев» до 1945 года, которые жили за пределами Германии. В отличие от «рейхсдойче» («германцев рейха»), принадлежность к «фольксдойче» устанавливалась по отдельным признакам – по «семейной истории» (были ли родители немцами), по немецкому языку как родному, по имени, по церковным записям и т. п.


[Закрыть]».

Моя жизнь висела на волоске. Я находился в руках солдата, отравленного сумасшествием войны и жаждой убийств. В его глазах человеческая жизнь была менее ценной, чем пуля. Мою судьбу определял его приговор. Поверил ли он мне?

Опасность обострялась. Положение становилось почти безвыходным. Стоявший за мной молодой поляк вдруг выскочил вперед и крикнул, показывая на меня пальцем: «Он еврей!» Я отрицательно мотнул головой, полуживой от страха. Тут произошло нечто странное и невероятное, чего я до сих пор не могу понять. Солдат-нацист поверил мне, именно мне! Доносчик получил громкую затрещину за свою наглость и приказ: «Заткнись!»

Мой взгляд снова остановился на портупее солдата. Во второй раз я прочитал: «С нами бог». Что в этот решающий момент произошло в сердце того человека? Может, в то время, когда он стоял передо мной, голос свыше ему шепнул: «Этот мальчик должен жить»? Если так, то почему выбор пал именно на меня? Узнаю ли это когда-нибудь? До того как очередь дошла до меня, многие евреи уже прошли контроль смерти. Они тоже хотели скрыть свое происхождение. Но оттого, что не были сильны в немецком, они выдавали себя за поляков, украинцев, литовцев и т. п. Но как только в глазах недоверчивых солдат показывалось малейшее сомнение, они приказывали им снять штаны. И всех, кто был обрезан, сгоняли в одну группу и уводили в лес. Там их расстреливали.

Но мне, мне они поверили…

Неожиданно вежливо меня попросили отойти в сторону. Я послушался. Между тем отбор продолжался. Пока я ждал, слышал металлический лязг лопат, которыми рыли могилы моим братьям, автоматные очереди. Те, кто стрелял, относились к особой команде, они шли по пятам проникающих в глубь военных соединений, но в боевых действиях не участвовали, а только бесконечно убивали евреев и комиссаров.

Я все еще стоял тут, пораженный тем, что происходило на моих глазах. Те, кто отходил направо, отправлялись в лес смерти, попавших в левую очередь гнали в огромные концлагеря, которые они сами для себя строили. Я застыл посередине и ждал своей участи.

Время от времени немец, который спас мне жизнь, ободряюще улыбался – обо мне он, выходит, не забыл. Подошел немецкий унтер-офицер. «Господин унтер-офицер, среди этих отбросов человечества мы нашли молодого немца», – отрапортовал солдат. Унтер-офицер добродушно улыбнулся.

Важной задачей национал-социалистов было вернуть всех немцев в рейх. Выполняли ее солдаты с патриотической гордостью. Еще далеко до той поры, когда они доберутся до тысяч поволжских немцев. А тут «первая ласточка». Час спустя мимо проезжал бронетранспортер, полный вооруженных солдат. Унтер-офицер его остановил, перекинулся парой слов с гауптманом[7]7
  Воинское звание «гауптман» в немецкой армии соответствовало званию капитана в Советской армии.


[Закрыть] и сказал, что я должен сесть на борт.

Солдаты мне улыбались. Один из них сфотографировал эту сцену, не предполагая, какой это будет редкий снимок. Только в 1987 году, через 45 лет, я держал его в руках. Нашел его в Любеке, у Эренфрида Вайдеманна, того самого солдата.

После того как меня втиснули внутрь, проехал тягач. Визг гусениц заглушил выстрелы в лесу, а облака пыли скрыли от меня бесчисленных людей, которые шли навстречу своей судьбе.

Занавес опустился и поднялся вновь – началось путешествие в неизвестное будущее.

Я крепко держался руками и ногами за борт вражеской машины – падение было бы фатальным. Поездка продолжалась недолго. Мы быстро добрались до расположения танкового отряда 12-й танковой дивизии.

Старший фельдфебель отряда, 40-летний берлинец по имени Хаас, сердечно меня принял. Он отпустил несколько сочувственных слов по поводу моего несколько смущенного состояния, растерянности из-за пережитого кошмара, который мне пришлось пережить, и обещал обо мне позаботиться. Я действительно был истощен, голоден, в порванной одежде, так как во время моего слишком торопливого побега вынужден был ползти через заросли кустарника по каменистой местности.

Молодому солдату было велено принести мне еду. Никогда не забуду, с каким аппетитом я смёл целую тарелку бутербродов. Другому солдату было приказано обеспечить меня обмундированием, сапогами и формой самого маленького размера.

Насытившись и помывшись, я влез в униформу, заготовленную для меня вермахтом. До сих пор у меня остается впечатление, что в том кошмаре я участвовал помимо своей воли, словно был статистом. Как будто насчет моей судьбы все было предопределено, и ангел-хранитель своими крылами укрыл меня и спас, ниспослав мне подходящие слова и поведение.

Я осматривал себя в зеркале заднего вида стоящей рядом машины. На своей груди я увидел значок с прусским орлом, держащим в хищных когтях свастику. Меня попросили примерить фуражку с черно-бело-красными полосками, и это меня окончательно отрезвило. Я считал, что выгляжу ужасно. Вокруг меня, маленького Соломона, шла кровожадная война, а я влез в нацистскую униформу. Это как холодной водой окатило меня с ног до головы. Ситуация была напряженной, я просто не знал, как себя вести.

Я боялся сам себя и тех, кто меня окружал. И неизвестно еще, кого больше. Я, еврейский ребенок, пребывал среди своих злейших врагов и должен был приложить все свои силы, чтобы сберечь нервы и препятствовать тому, чтобы опасная правда вышла на свет.

Раньше я спасался от фашистов бегством со смертельным страхом в груди и с бледным от страха лицом. А теперь я находился в их лагере, носил их форму и должен был демонстрировать всем своим видом, что наконец добрался до безопасного места и рад возвращению на родину. Зеркало отразило форму на моем худом теле – а ведь от нее бежал я из Пайне, из Лодзи, из детского дома. Не кошмарный ли это сон, от которого я вот-вот очнусь? Нет, открыв глаза, вижу, что все это наяву – как бы я ни отказывался в это верить. Такой поворот сюжета невозможно было придумать даже в самой сумасбродной фантазии. Чувствовал я себя подобно овце, брошенной в пещеру льва. Через несколько долгих минут я преодолел шок от внезапной перемены.

Теперь я судорожно обдумывал ответы, которые мне надо было давать, и поведение, которого мне следовало придерживаться. Я был еще в своих мыслях, когда мне приказали предстать перед фельдфебелем. Он сидел в голубом «фольксвагене», служившем передвижной ротной канцелярией. Рядом с рулем была прикреплена доска с пишущей машинкой, на заднем сиденье находились полки с документами. Немецкий порядок.

Я приблизился к нему и как только встретился с ним взглядом, он тут же взялся за карандаш и сказал: «Твои документы, пожалуйста».

Мой язык словно парализовало, и я едва смог не выдать то, что несколько секунд назад занимало мои мысли. Если бы я признался, что зарыл свои документы, это стало бы для меня смертным приговором.

Мне надо было выдумать убедительную историю. Но прежде никто меня не научил делать это с ходу и правдоподобно. Это сделали обстоятельства и нацисты. Меня быстро увлекли фантазии, необходимые для выживания.

Ложь явилась в секунду: «Господин фельдфебель, все мои документы были уничтожены массивным артобстрелом вашей армии местности, в которой я находился», – ответил я уверенно. «Ах ты, бедный парень!» – сказал немец и понимающе улыбнулся. Он взял чистый лист бумаги и спросил: «Как тебя зовут?» Непроизвольно я назвал свое настоящее имя Перел, и вдруг в моем сознании прозвучал тревожный колокольчик: «Соломон, что ты наделал? Ты сам, своими же словами разрушил единственный шанс на выживание. Перел – исключительно еврейская фамилия».

Очевидно, я еще недостаточно тренировался и не понимал, о чем идет речь, как и то, что каждая минута моей жизни будет зависеть от моего умения врать и ложь станет моим единственным оружием. К счастью, из-за шума бомбежки и ревущих моторов самолетов он не смог расслышать того, что я сказал, и переспросил: «Как-как?» Еще раз виселица обошла меня стороной. Мне было ясно, что я должен найти себе другую фамилию, но звучащую похоже, а не такую, как, например, Штуттваффер или Мюллер. И я ответил, что меня зовут Перьел.

Вероятно, я правильно угадал, так как мужчина, который стоял рядом, пришел мне на помощь: «Перьел, Перьел – это типично для немца из Литвы». Конечно, я тотчас же это подтвердил. Когда меня спрашивали о происхождении моей семьи, я постоянно отвечал: «Я литовец».

На свидетельство такого эксперта по именам можно было положиться.

Второй вопрос последовал немедленно: «Имя?» Разумеется, я назвался не Соломоном – иначе я был бы просто сумасшедшим. Отчаяние вдохновило меня, и я назвал первое, что мне пришло на ум: «Йозеф».

Вот так состоялась моя новая идентичность. Обстоятельства продиктовали мне новый образ действий – так я превратился в Йозефа Перьела, немца из Гродно. В моих документах с правдой совпадала только дата рождения, ее невозможно было подделать. Хотя бы даты не бывают чисто «арийскими»!

Я, Соломон Перел, еврейский мальчик из Пайне, с этого момента должен был жить под чужим именем.

Немецкий порядок функционировал безупречно, и я быстро был распределен в роту 12-й танковой дивизии немецкой армии, во главе которой стояли главный фельдфебель Хаас и командир роты гауптман фон Мюнхов.

Новость быстро облетела часть, и многие, кто служил в моем подразделении, приходили, чтобы посмотреть на немецкого подростка, добытого как трофей, чтобы поприветствовать его.

Улыбаться и радоваться, когда тебя раздирают печаль и страх, невообразимо тяжело. Несмотря на их вежливость, я боялся их как чумы. Я знал, что одна небольшая оплошность может мне стоить жизни.

Я должен был собраться духом, сохранять холодную голову и довериться игре, правил которой не знал. Я даже не представлял, что это все было только началом сумасбродной и нескончаемо ужасной комедии.

Ночь я провел на переднем сиденье грузовика. Несмотря на не покидавший меня невыносимый страх, усталость взяла верх, и я глубоко и крепко заснул.

На следующее утро меня послали в каптерку, чтобы получить все необходимое для солдата. Многочисленное обмундирование аккуратно лежало в большом мешке защитного цвета. Я как раз приводил себя в порядок, как вдруг услышал громкий приказ построиться. Я задрожал, мне стало дурно. К счастью, меня от этой обязанности освободили, разрешили просто находиться рядом. Солдат в строю проверяли на предмет побритости, чистоты, исправности оружия и обуви, раздавали им почту и зачитывали распоряжения на день. Я понял, что все действия происходят планомерно и войска быстро продвигаются на восток к намеченной цели.

Однажды, когда я вместе с другими солдатами должен был построиться, ко мне подошел фельдфебель с опасной бритвой в руке. От страха у меня заболел живот, на лице отобразилось крайнее смущение. Он с улыбкой извинился и сообщил мне, что с моей формы должен срезать символы рейха, так как я еще не присягал ни рейху, ни фюреру. К тому же не числюсь как регулярный солдат и потому не имею права носить эти нашивки. Он утешил меня обещанием, что при первой возможности я дам присягу и тогда уже получу символы официально.

День и ночь я думал только об одном – о побеге. Я хотел дойти до линии фронта, перейти ее и перебежать к боевым частям Красной армии. Очень скоро мне стала ясна невозможность осуществить этот план, и его исполнение я решил отложить на более благоприятное время. Между тем мне дали нарукавную повязку с надписью «переводчик» – учли, что я говорю по-русски.

Прошло не так много времени, как меня повезли в построенный поблизости временный лагерь для пленных. Я должен был переводить допрос нескольких офицеров. На огромной территории толпились тысячи мужчин, охраняемые вооруженными солдатами. Они были наголо обриты и сидели по-турецки под палящим солнцем без воды и еды. Когда я вошел, мне бросился в глаза один раненый, он лежал на полу в форме Красной армии. Весь низ его тела был оголен, вместо члена зияла глубокая рана. Он стонал и просил воды. Я вспомнил русского солдата, который меня спас, когда я чуть было не утонул. Но у меня не было возможности помочь несчастному. Я прошептал ему несколько утешительных слов и с тяжелым сердцем последовал за двумя немецкими офицерами.

Мы дошли до бараков, окруженных высокими деревьями, там содержались пленные офицеры. В отличие от многочисленных солдат, они выглядели еще вполне по-человечески. Мне было приказано перевести им регламент, включающий нормы порядка и наказания в случае его невыполнения.

Моя работа в качестве переводчика была не особенно трудной, я даже удивлялся, как быстро научился в ней ориентироваться. При каждой встрече с русскими пленными, настоящими моими товарищами, я должен был подавлять в себе сострадание к ним. Постепенно мое безупречное поведение на допросах внушило ко мне доверие и уважение моих «товарищей». Они находили меня смешным в моей слишком большой униформе и огромных сапогах, которые делали меня похожим на Кота в сапогах. Я считался «самым юным солдатом вермахта», что увеличивало симпатию ко мне, и мне это было на пользу. Солдаты постоянно подкармливали меня сладостями, спрашивали о моем самочувствии и заботились о том, чтобы днем мне было не очень жарко, а ночью не очень холодно.

Они стали называть меня kumpel, приятель. Я стал талисманом части. Они делились со мной посылками от родителей. Враги моей семьи и моего народа, при ином раскладе и меня бы лишившие жизни, видели во мне свой талисман, в то время как я внутренне молился о том, чтобы они как можно скорее проиграли войну. Какая горькая ирония судьбы!

На каждом шагу отдавались приказы «Вперед, на восток!», и так мы каждый день на много километров продвигались вперед, пока не показалась окраина города Смоленска.

В части царила железная дисциплина. Особенно боялись старшего фельдфебеля Хааса. Гауптман фон Мюнхов появлялся редко. На каждую новую стоянку приезжали грузовики с вином и шампанским. В них он и проводил большую часть времени с офицерами из соседних частей. Если я случайно оказывался один в его бункере, то пользовался возможностью стянуть сигарету с его письменного стола. И с удовольствием ее выкуривал!

Следующая история дает картину строгой дисциплины. Часть выступала вперед как отдельное формирование. Она состояла из нескольких десятков самоходок, во главе шла машина гауптмана. Время от времени дежурный офицер и фельдфебель на мотоциклах объезжали конвой, чтобы проконтролировать, все ли солдаты полностью вооружены, лежат ли руки на автоматах и правильно ли застегнут шлем. Униформу следовало застегивать на все пуговицы. И только в жаркие дни, после обеда, когда позволяло солнце, господин гауптман разрешал расслабиться и отдавал приказ: «Верхнюю пуговицу расстегнуть!» Указание переходило от одной боевой машины к другой. Я сидел сзади на второй машине и должен был дальше передавать радостную весть. Долгие минуты я наблюдал за тем, что происходило в остальной части конвоя. Головы поворачивались, как в мультфильме, одна за другой, чтобы передать распоряжение дальше, и рука за рукой поднимались к верхней пуговице.

Во время пребывания в части между мной и военврачом Хайнцем Кельценбергом установились дружеские отношения. Мое постоянное место в конвое было в его машине. Мы вместе обедали, перекусывали на обочине дороги, он рассказывал мне о своей семье, родном городе Кельне и вообще о Германии. Был он крупным и рослым, но с тонкими чертами лица и светлыми волосами, аккуратно причесанными на прямой пробор. Он научил меня нескольким кельнским народным песням, и я привязался к нему. Он первым дал мне забавное прозвище Юпп, которое скоро прижилось и среди остальных.

Мы быстро продвигались вперед, особенно днем. С наступлением ночи наша часть устраивалась на постой в подходящих для этого местах. Жилища местного населения из таковых исключались из-за плохих санитарных условий. Мы затаскивали в сараи солому, из нее делали постель и выставляли посменную охрану.

Однажды ночью, когда я крепко спал на сеновале, я вдруг почувствовал, как кто-то провел мне рукой по низу живота. Я открыл глаза и увидел рядом лицо Хайнца. Я был разъярен этим неожиданным прикосновением, быстро отодвинулся, а он все пытался ко мне приблизиться и при этом шептал: «Тихо, Юпп, я только хотел немного с тобой поиграть». Я не понимал, что за игру он имеет в виду, но мое естество воспротивилось этому неизвестному мне времяпрепровождению. Я схватил одеяло и переполз в другой угол.

На следующий день мы оба вели себя так, будто ночью ничего не случилось. Это было само собой разумеющимся – не мог же я на себя навлечь чье-то раздражение. Затеять с кем-нибудь ссору из-за пустяка было бы сумасшествием. Однажды мы остановились в одном большом школьном здании. На стенах еще висели коммунистические лозунги и цветные плакаты Сталина с его любимой дочкой Светланой на руках. На ее белой блузке развевался красный галстук, а широко улыбающееся лицо излучало гордость и счастье. Она салютовала по-пионерски «Всегда готов!»[8]8
  Автор ошибается. Один из самых известных плакатов времен культа личности – плакат с фотографией Сталина, который держит на руках девочку. На руках вождя сидит Геля Маркизова – бурятская девочка, символ благодарности за счастливое детство.


[Закрыть].

Я вспомнил, как мой отец однажды взял меня на руки и закружил. Тогда мы хохотали. Теперь же я был покинутым ребенком, окруженным пособниками дьявола.

Я остался один в каком-то классе. Тоска по дому одолевала меня, и все-таки я уснул. Вдруг я почувствовал на лице сырую тряпку. Острый запах эфира ударил мне в нос. Я резко сбросил тряпку, так что эфир не успел на меня подействовать, вскочил на ноги и увидел Хайнца. Тот промямлил: «Это совсем не так плохо…»

Постепенно я научился жить в моей новой шкуре. Страх и тоска по дому отступили и мучили меня уже куда меньше. Воля выжить пересиливала, все остальное стало второстепенным.

Несколько дней мы стояли в Смоленске. И здесь у меня была возможность принять участие в волнующем историческом событии. Меня вызвали в главную ставку роты переводить допрос только что захваченного русского офицера высокого ранга. Такие встречи наполняли меня тайной радостью, так как мои симпатии всегда были на стороне пленных. Иногда я их подкармливал, но при этом мне удавалось унять свои порывы выразить им свою поддержку.

Это был мой мизерный вклад в общую борьбу. Состояла же она в том, чтобы выстоять в данных условиях. В то время я только становился взрослым человеком и мое сознание никак не могло приспособиться к постоянной необходимости притворяться.

За мной заехали на мотоцикле. Через несколько километров мы подъехали к месту, где содержались русские офицеры. Это был крытый соломой дом, хозяева которого сбежали. На лицах заключенных низших чинов, а также солдат отражался страх предстоящего плена. Охранник указал на одного низшего чина, и немецкие офицеры во главе с подполковником Хенманном из 2-й роты нашего батальона танковой дивизии приблизились к пленному и начали допрос. Я был удивлен, как официально и уважительно они с ним говорили. Обычно с русскими они вели себя безобразно, высокомерно и жестоко.

Уже в самом начале допроса мне стало ясно, что перед нами офицер артиллерии Яков Джугашвили, сын Сталина. Он находился здесь, в то время как его знаменитый отец в спешке организовывал оборону Москвы.

Я с трудом сдерживал волнение. На лицах присутствовавших немцев также читался явный интерес. Проверка документов требовала подтверждения. Немцы просили пленного указать точное расположение артиллерии его части, которая все еще продолжала сражаться, но он отказывался, пользуясь правом военнопленного офицера, и давал лишь показания, которые касались его лично. Между тем комендант дивизии получил донесение и приказал немедленно перевести пленного в штаб. Я успел украдкой улыбнуться Якову и пожелать ему доброго пути. Больше я никогда его не видел.

Война продолжалась и увлекала меня за собой. Необходимость жить среди взрослых мужчин основательно изменила мою жизнь. Против своей воли я слушал их противные речи, их непристойные анекдоты, истории их любовных похождений и побед. Не все, что они говорили, было совсем неинтересным, однако по большей части это была пустая вульгарная болтовня. Иногда они тоже не могли скрыть своей тоски по семье, дому и Германии. Они утешали себя перспективой вернуться домой после скорой победы, которую они одержат задолго до прихода ужасной русской зимы.

Никто не отваживался хотя бы с оговоркой выражать собственное мнение о войне. И это при том, что день ото дня все большее число их товарищей превращалось в трупы, изрешеченные пулями или разметанные осколками гранат. Поначалу это были отдельные могилы, но чем ближе мы подходили к Москве, тем больше полей превращалось в сплошные кладбища.

Подвергшиеся промыванию мозгов, солдаты постоянно повторяли одни и те же фразы. В качестве аргумента в свою пользу они указывали на примитивные условия жизни после 25 лет коммунистического господства – в этом они находили признак небрежности и слабости: ничего себе рай, Адольфа Гитлера можно только благодарить за то, что он привел их сюда и таким образом открыл им глаза на советскую власть. Доказательство налицо, фюрер прав: тут необходима твердая рука, и она уже предначертана свыше – это рука немецкого рейха. В конце концов, это было бы хорошо и для «Ивана» – так они называли своих предполагаемых вассалов.

Временами, однако, жизнь была веселой. Я уже хорошо играл на губной гармошке, к тому же выучил их песни, научился играть в скат и раскачиваться, когда мы заливали пиво в охрипшие глотки. Но даже в минуты самого бесшабашного удальства страх не покидал меня ни на секунду. Что случится, если они узнают правду?

В осознании моей ужасной тайны я продолжал вести трагическую двойную жизнь. Ведь среди них не было ни одного, кому я мог бы довериться. А я испытывал жгучую в том необходимость. При том, что научился держать язык за зубами, управлять своими чувствами и не поддаваться искушению рассказать правду.

Однажды ефрейтор Герлах передал мне приказ явиться к командиру роты. Герлах спросил меня, знаю ли я, как надлежащим образом необходимо приветствовать начальника. Я отвечал, что постараюсь научиться, чтобы ему не было за меня стыдно. Я отполировал обувь, почистил пыльную форму, поправил фуражку. Я шел, раздираемый противоречивыми чувствами. Сердце мое учащенно билось. Гауптмана фон Мюнхов я очень боялся. Его лицо неизменно выражало скрытность, и это мне внушало осторожность и заставляло держать дистанцию. Он был обвешан наградами, особенно бросался в глаза Железный крест – настоящий юнкер, отпрыск консервативных прусских дворян. Для меня он был воплощением нациста. Когда я находился рядом с ним, то непроизвольно чувствовал себя скованным.

Я боялся, что он подозревает меня и, возможно, подслушивает, опасался, что однажды устроит мне допрос так, что из моих ответов раскроется правда. Он уже проявлял интерес к моей персоне и регулярно обо мне справлялся. А я постоянно с улыбкой отвечал, что мои дела идут хорошо, но при этом предательски краснел.

Теперь я должен был предстать перед ним в его палатке. Сведется ли все к строгому допросу, пусть и строгому, но который я выдержу? Я молил Бога о пощаде. Со временем я придумал себе простую и убедительную историю, которая, как я надеялся, рассеет недоверие и избавит меня от назойливых вопросов.

Я, дескать, рано стал сиротой, поэтому меня отправили в детский дом в Гродно. Родителей едва помню и не так много знаю о своих близких родственниках. Короче говоря, я один на свете. Ради пущей правдивости выдумал еще и тетю: время от времени она меня навещала, и мы говорили по-немецки; не знаю, как сложилась ее судьба.

Я шагал быстро, как солдат, который спешит в строй на комендантскую поверку. Состояние мое было в высшей степени тревожным. У входа в палатку стояла охрана. Я вошел и откозырял. Наверное, снаружи было слышно, как я щелкнул каблуками. Это понравилось, и я был принят с улыбкой. Гауптман фон Мюнхов предложил мне сесть, а ефрейтору Герлаху приказал принести вина и печенья. Мне вдруг подумалось: сон это или явь? «Ты уже пил когда-нибудь вино?» – спросил гауптман. Я отвечал, что нет. Я уже научился думать одно и при этом говорить, не моргнув глазом, совершенно другое.

Я хорошо помнил, что, по крайней мере, на Песах[9]9
  Песах – центральный иудейский праздник в память об Исходе из Египта.


[Закрыть] когда-то выпил четыре стакана вина. Эти мицвот[10]10
  Мицва (мн.ч. мицвот) – предписание, заповедь в иудаизме. В обиходе мицва – всякое доброе дело, похвальный поступок.


[Закрыть], приятные обязанности набожного еврея, я очень любил. Помню, как однажды в шабат[11]11
  Шабат – суббота, седьмой день недели, в который Тора предписывает воздерживаться от работы.


[Закрыть] отец перед началом традиционной трапезы опустил в фужер с крепким алкоголем кусок сладкой халы и дал мне попробовать. Я чуть было не захлебнулся, слезы выступили у меня на глазах, а сидящие вокруг закатились громким смехом.

В то время как я думал об этих счастливых моментах в отчем доме, вслух отвечал, что еда в детдоме была скверной, а мои губы, само собой, никогда не касались вина.

«Если это так, то можешь попробовать настоящее хорошее мозельское». Вино приятно смочило горло, печенье было рассыпчатым и вкусным. «Что за прекрасная война для господина гауптмана!» – подумал я.

Завязалась непринужденная беседа. Гауптман фон Мюнхов не выражал никакого сомнения или подозрения, когда я ему рассказывал о своей придуманной жизни. Этим я был даже удивлен. Подумал даже, что вся эта история делала меня в его глазах более привлекательным. Он хвалил мое мужество, мое безупречное поведение, мою отличную дисциплину. А потом сделал мне ошеломляющее предложение.

Он владеет большим имением в Померании, в Штеттине, очень богат, но не имеет детей. А так как я очень ему понравился, он захотел меня усыновить. «Ты перестанешь быть сиротой и на своей новой родине получишь прекрасный дом».

Я как с неба свалился. Что-то во мне говорило: «Как ты можешь соглашаться – ведь у тебя есть родители! По отношению к ним это было бы преступлением».

Мое сознание бунтовало, и несколько секунд я сомневался. Противоречивые мысли теснились в моей голове. Вслух же сказал: «Я бы с удовольствием». Мне удалось при этом выглядеть счастливым и улыбаться. Он не замечал ничего, не мог заметить, что в эти мгновения со мной действительно что-то происходит. Внешне я был спокойным и радостным, внутри же бушевали горе и тоска по дому. Я еле сдерживал слезы.

Усыновление должно было произойти непосредственно после победоносного возвращения войск на родину. Я должен был встретить моего отца-усыновителя в его имении, где и предполагалось уладить необходимые формальности.

Мой «будущий отец» еще некоторое время душевно со мной поговорил. На прощание он обнял меня и сказал: «Тебя будут звать Йозеф фон Мюнхов. Я скажу своей жене о твоем согласии. Она будет счастлива и скоро обязательно тебе напишет».

Я вышел на свежий воздух, все еще абсолютно оцепеневший, беззвучно взывая к отцу и матери.

Со временем, похоже, я заразился напряженным ожиданием близкой безоговорочной победы. Прежде чем уснуть, судорожно пытался представить себе это имение и свою приемную мать. Но думал и о своей семье. Увижу ли я их снова? «Будешь ли ты, как прежде, Соломоном Перелом или Йозефом фон Мюнхов?» – спрашивал я себя. До сих пор удивляюсь, как от всего этого я не сошел с ума.

Однако я не прекращал думать о побеге. Я все еще надеялся добраться до передовой и перейти на сторону Советов. Я знал, что мое место на той стороне, и если бы мой план удался, то дезертирством своим я бы отомстил за жертв нацизма.

Однажды такая возможность представилась, во всяком случае, я так думал. Мне было приказано незамедлительно отправиться в одно место на захваченной территории, чтобы послушать брошенный русскими в спешке радиопередатчик. Он был в рабочем состоянии и принимал сообщения противника. Немцы надеялись получить сведения о планах контрнаступления русских. В окрестностях слышался постоянный пулеметный огонь. Окопы неожиданно привели меня на передовую.

Украдкой я осмотрелся, наметив возможный путь для побега. Передо мной раскинулась открытая, слегка покатая местность, на дальнем ее краю, примерно в двухстах метрах, стоял густой березовый лес.

Я все больше волновался. Только двести метров до моего освобождения. Как сделать первый шаг?

Я был окружен немецкими солдатами, они зорко за мной наблюдали, но не потому, что подозревали в желании сбежать, нет, они боялись, как бы со мной что-нибудь не случилось. Они постоянно твердили мне о том, чтобы я не полагался на каску и не высовывал голову из окопа. Вокруг было много свежих могил, скрывавших еще теплые трупы немецких солдат. Над ними стояли связанные крестом березовые ветки с надписью «Погиб за фюрера, народ и отечество». Когда мы добрались до передатчика, меня попросили надеть наушники и переводить то, что я услышу. Я колебался: переводить ли слово в слово или изменить значение услышанного так, чтобы информация показалась не особенно ценной?