Текст книги "Гитлерюнге Соломон"

Автор книги: Соломон Перел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Соломон Перел
Гитлерюнге Соломон

Я посвящаю эту книгу памяти моей матери Ревекки, моего отца Израэля и сестры Берты, жертв Холокоста. А также памяти моего брата Исаака, который умер еще до того, как эта книга увидела свет.

Последнее время меня часто спрашивают, почему я до сих пор не поделился своей историей с общественностью. К сожалению, до сих пор я не могу дать на это внятный ответ, который мог бы удовлетворить вас, читатель.

Скорее всего, дело в том, что о трагических событиях, описанных в этой книге, я просто не хотел вспоминать. Наоборот, я заставлял себя их забыть, пытался отодвинуть подальше. Серые будни позаботились о том, чтобы эту тему я отложил в долгий ящик, чтобы мне некогда было серьезно задуматься над тем, что же со мной произошло. Наверное, просто не сразу пришло время…

Как только я чувствовал необходимость рассказать о своих приключениях, как тут же меня что-то останавливало. Есть ли у меня право сравнивать себя с теми, кто пережил Холокост, ставить себя рядом с ними?

Есть ли у меня право сравнивать себя с борцами движения Сопротивления, с узниками концентрационных лагерей и гетто, с теми, кто прятался от фашистов в лесах, бункерах и монастырях? Они были героями.

Их страдания дошли до того предела, дальше которого человеку просто не вынести. И все-таки они сохранили свою принадлежность к еврейскому народу и человеческое лицо. А я в это время незаметно жил среди нацистов, носил их униформу, железный крест на фуражке, кричал вместе с ними «Хайль Гитлер!», как будто и вправду верил в бесчеловечную теорию и варварские цели фашизма.

Нужен ли кому-то мой рассказ? Поверят ли люди моей истории? Попробуют ли ее понять?

Решился я все рассказать, когда задал себе вопрос: «Могу ли я вынести жизнь один на один с угрызениями совести и сомнениями?»

Более сорока лет я размышлял над этим вопросом. И однажды понял, что иного выхода нет. Надо все рассказать. Душевная рана, о которой я старался не думать, не дает мне дальше жить спокойно. Я не мог и не хотел жить дальше один на один со своей памятью. Чтобы освободиться от этого груза, я должен был описать все, что со мной произошло, – кровью сердца, в прямом смысле этого слова.

К тому же я обещал себе придерживаться правды от начала и до конца. Сомнения отброшены, и моя рука может наконец взяться за перо.

Я родился 21 апреля 1925 года в городке Пайне, что неподалеку от Брауншвейга в Германии. Мои родители переехали сюда в 1918 году, когда в России свершилась Октябрьская революция.

В это время евреев в Веймарской республике[1]1
  Веймарская республика – принятое в историографии наименование Германии в 1919–1933 годах – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть] принимали с удовольствием. У моих родителей было четверо детей. Когда я родился, моему старшему брату Исааку было 16 лет, Давиду – 12, а моей сестре Берте – 9.

Вскоре по приезде мои родители открыли обувной магазин на Брейтенштрассе, главной магистрали города, который кормил нашу семью. В то время наши немецкие соседи не были настроены к нам враждебно. А вот евреи, давно в Германии осевшие, жившие здесь поколениями, встречали нас холодно. Мы были для них всего лишь бедными восточными евреями. То и дело дома обсуждались эти вопросы. Мне все это, однако, никогда не мешало. В то время я не видел разницы даже между евреем и не евреем, и уж тем более – между евреем восточным и западным…

Пайне не был современным городом, однако и здесь становился заметен технический прогресс. Я хорошо помню, с каким восторгом мы, дети, встречали первые автомобили. Они были похожи на повозки без лошади, рядом с рулем красовались огромные клаксоны. Мы бежали за ними и старались нажать на «черную грушу», чтобы она дала сигнал. Тогда ни одно облачко не затеняло счастливое небо моего детства. Ничто не предвещало нам будущего, полного трагических событий. И все-таки это темное время наступило, разрушив до основания всю нашу жизнь. Пятьдесят миллионов людей погибло в этой страшной войне, которая началась с планомерного уничтожения евреев, живших в Европе.

30 января 1933 года к власти в Германии пришла национал-социалистическая партия под предводительством Адольфа Гитлера. Началась черно-коричневая «пляска смерти» – черная и коричневая, как форма нацистов, и кроваво-красная – как треугольная эмблема СС, СА и гитлерюгенда.

Штурмовое подразделение СА было создано в 1921 году. В его обязанности входила, помимо прочего, охрана мероприятий, проводимых национал-социалистической партией, которую Гитлер укрепил и расширил, а также устраивать беспорядки, разгонять собрания других партий и охранять нацистские собрания. В СА вступали преимущественно бывшие солдаты, мужчины, которые не могли адаптироваться в нормальном обществе. Им не давала покоя проигранная Первая мировая война. Эти люди сеяли страх и ужас, внося, таким образом, свой вклад в «демократию» Веймарской республики. После того как Гитлер и его сподвижники укрепились во власти, они передали СА всю грязную работу – преследования и ликвидацию противников режима и евреев.

Отряды СС, созданные в 1925 году, формально подчинялись СА. В действительности же они существовали самостоятельно в качестве личной гвардии Гитлера. В 1934 году они уже официально подчинялись только фюреру. Во главе их стоял Гиммлер. Его аппарат власти включал в себя тайную государственную полицию, гестапо, службу безопасности СД. Последняя ведала концлагерями и карательными отрядами, которые действовали на оккупированных территориях и убивали там стариков, женщин и детей.

Гитлерюгенд, молодежная организация НСДАП, был создан в 1926 году. Его члены принимали активное участие в уличных драках, демонстрациях и других акциях террора. В элиту гитлерюгенда набирали высокорослых юношей нордической внешности и чистой арийской крови.

Жизнь в Пайне продолжалась, хотя положение ухудшалось с каждым днем. Но нас, детей, это мало тревожило. Ничто не могло помешать нашим играм и беготне по городу. Я не был еще достаточно зрелым, чтобы оценить подстерегающую нас опасность, тем более что отец предполагал, как и многие, что «этот сумасшедший» не продержится дольше восьмидесяти дней. Предостережения со стороны немногих тонули как глас вопиющего в пустыне.

Спустя два года я ощутил расовые преследования на собственной шкуре. Во исполнение нюрнбергских расовых законов[2]2
  Нюрнбергские расовые законы – два расистских (в первую очередь антиеврейских) законодательных акта – «Закон о гражданине рейха» и «Закон об охране германской крови и германской чести».


[Закрыть] от 1935 года меня исключили из школы. Повседневная жизнь становилась все тяжелее и опаснее. Много раз мой отец привлекался к унизительным работам вроде подметания улиц и вывоза мусора. СА громили еврейские магазины, били витрины и обвиняли нас во всех грехах. Удавка террора затягивалась все сильнее. Мы решили бежать из Германии.

Большую часть нашего имущества нам пришлось в спешке распродать за бесценок. Почти без средств мы эмигрировали в Польшу и остановились в Лодзи. Первое пристанище нам предложила тетя Клара Ваксманн, младшая сестра моей матери.

Приспособиться к жизни в новой стране было непросто. Не только язык, но и образ мышления местных жителей сильно отличался от того, к чему мы привыкли. Мне просто не удавалось примириться с изменением обстановки. Меня мучила тоска по Германии. Я был потрясен этой внезапной и ужасной переменой.

Я стал ребенком-эмигрантом и на себе испытал, насколько местные жители не испытывали к нам симпатий. Открытые насмешки местных еврейских детей над «немчурой за чашкой кофе» доставляли мне боль, заставляли замыкаться в себе. Я не мог защитить себя, не мог справиться с таким экзаменом на привыкание.

И все-таки жизнь продолжалась, сильное напряжение в конце концов исчезло. Большую роль сыграло и то, что я снова мог ходить в школу. Я вынужден был учиться и с удивительной скоростью выучил новый для меня польский язык.

Постепенно жизнь на новом месте стала налаживаться. Благодаря изучению польской истории, рассказам о великих правителях, которые боролись против раздела страны и господства иностранцев, Польша становилась для меня все симпатичнее. У меня стало появляться чувство, что она может стать моей второй родиной.

Прошло три года… 1938-39 учебный год подходил к концу. Я успешно закончил школу. После летних каникул я должен был поступить в еврейскую гимназию в Лодзи. До сих пор помню слова песни, которую мы со слезами на глазах торжественно пели на выпускном вечере в школе, прежде чем каждый из нас пошел своей дорогой.

 
Быстро проходит жизнь,
Время бежит как ручей.
Скоро наступит тот час,
Когда вместе не будет нас.
И очень, конечно, жаль,
Что останутся в наших сердцах
Тоска и печаль…
 

Когда мы пели эту песню, то, конечно же, не представляли себе, что многие из нас скоро не только не будут вместе, но их просто не будет на этом свете.

Наступило 1 сентября 1939 года. Гитлеровцы напали на Польшу и втянули все человечество во Вторую мировую войну. По радио мы слышали угрожающие речи Гитлера и ответ командующего польскими Вооруженными силами маршала Э. Рыдз-Смиглы: «Польша будет мужественно бороться и не уступит ни пяди земли».

Через несколько дней Польша покорилась воле нацистских завоевателей. Лишь ее столица Варшава продержалась целый месяц.

Я снова оказался лицом к лицу с фашистским террором. В Лодзь входили первые подразделения вермахта. Тысячи немцев приветствовали их выкриками «Зиг Хайль!» и дождем цветов.

Для трехсот тысяч евреев города мир погрузился во тьму. Жизнь стала страшным сном. Занятия в гимназии прекратились. Никто больше не был хозяином своей судьбы. Нас охватило жуткое предчувствие. Антисемитизм больше не скрывался, его огонь вспыхивал повсюду и открыто полыхал.

Однажды, когда я шел мимо еврейской гимназии, я увидел, как солдаты пинками загнали в подъезд группу евреев и с жуткой бранью били их, отрезали им бороды и пейсы. В ужасе я убежал домой. Я думал, что задохнусь, судорожно хватал воздух, мое тело сводило судорогой. По пути я все время прятался, чтобы избежать той же участи. Фашисты украли у нас право называться людьми, мы были словно звери, вынужденные убегать от каждого психопата в униформе.

Через несколько месяцев до нас дошли первые слухи о намерениях нацистов собрать всех евреев в одну закрытую зону – гетто.

Наша семья собралась, чтобы обсудить, что делать дальше, и после жарких споров было решено, что мой старший брат Исаак, тогда ему было 29 лет, и я, подросток 14 лет, не пойдем в гетто, а будем пробиваться на восток километров на сто в сторону советской границы.

Мы должны были перейти пограничную реку Буг и попасть в Советский Союз. Там, как мы думали, мы будем в безопасности.

Мой брат Давид, солдат польской армии, оказался в немецком плену, а сестра Берта осталась дома с родителями.

Мы с Исааком колебались. Нам не хотелось разлучаться с родителями, мы хотели помочь им в это трудное время. Но их решение было твердым: они настаивали, чтобы мы собирались в дорогу. Родители настойчиво убеждали нас, что старики хотят разделить общую судьбу с другими евреями нашего города, а мы еще молоды и обязаны спастись любой ценой.

«Я родила вас для того, чтобы вы жили», – говорила мне мать. Отец положил нам руку на головы, благословил нас святым еврейским «Идите с миром!», а мама добавила: «Вы должны жить!»

С рюкзаком, полным провианта, мы покинули дом. У нас была целая куча выпечки, мать приготовила «коммисброт» из особого теста, в которое подмешивали корицу, чтобы он месяцами не черствел. Отец смотрел на нашу поклажу неодобрительно – по его мнению, она был слишком тяжела. Я надел свой новый костюм, который получил в подарок на бар мицву[3]3
  Бар мицва – термин, применяющийся в иудаизме для описания достижения еврейским мальчиком религиозного совершеннолетия.


[Закрыть]. Мы прикрепили на пояс складные зонтики, изобретение тогда совершенно новое и соответственно дорогое. Предназначались они для расплаты с крестьянами, если те смогут нас подвезти, или для обмена на что-нибудь съедобное. Несколько таких зонтов брат спас во время погрома фирмы «Джентльмен» в Лодзи, где он тогда работал. Этот «ремень» мы спрятали под широкими куртками, а сверху надели еще и пальто.

Несмотря на опасности, подстерегавшие нас повсюду, нам все же удалось поездом доехать до Варшавы. Там мы пошли к Зильберштрому, директору той самой фирмы, где производились и продавались, наряду с уже упомянутыми зонтиками, плащи и резиновые сапоги. С семьей Зильберштрома брат был хорошо знаком еще до того, как устроился у него работать, и часто у них останавливался, когда приезжал в командировки. В этом доме мы пробыли четыре дня, постаравшись за это время по возможности больше узнать о происходящем и оценить ситуацию.

Десятки мнений и противоречивых слухов распространялись по городу, нами овладели беспокойство и нерешительность, мы не знали, что делать, и могли только молиться, чтобы наше решение оказалось правильным…

Можно ли передвигаться дальше на поезде? Не запретили ли русские пересечение границы на каких-то участках? Повсюду бесчинствовали уличные воры и бандиты, что также могло сорвать наши планы.

Наконец мы сели в переполненный поезд, который шел в направлении пограничной реки Буг. Я был худым и маленьким, и мне без труда удалось втиснуться на свободное место, но мой брат, гораздо более крупный, едва протолкнулся в вагон. Там была такая теснота, что мы чуть не задохнулись. Поезд шел ужасно медленно. После многочасовой поездки, которая, казалось, никогда не закончится, мы остановились в маленьком городке, находился он примерно в ста километрах от реки. Дальше надо было идти пешком. Образовалась группа из двадцати человек, все были намного старше меня. Снег доходил до соломенных крыш, и было очень холодно.

За несколько монет польские крестьяне согласились подвезти наш багаж на телеге. Мы пустились в дорогу при сильном ветре, семеня за телегой, как траурная процессия за катафалком, согреваемые лишь дыханием лошади.

Монотонный ход по скрипящему снегу напомнил мне об изгнании евреев из Испании[4]4
  В 1492 году по эдикту правящей королевской четы Фердинанда II Арагонского и Изабеллы Кастильской всем евреям Испании было предписано в трехмесячный срок либо креститься, либо покинуть пределы страны; оставшиеся после этого срока объявлялись вне закона. Для евреев изгнание стало национальной катастрофой.


[Закрыть]. Во время этого нескончаемого пути звучало во мне «Болеро» Равеля.

Иногда крестьяне останавливались, чтобы обратить наше внимание на расположенную вблизи базу немецких войск. Затем мы продолжали наш безмолвный путь. Я чувствовал озабоченный взгляд Исаака – он боялся, что мои силы закончатся. Тогда я старался идти твердым шагом и улыбаться, чтобы его успокоить.

В середине декабря 1939 года мы дошли до Буга, обессиленные, но живые. На другом берегу реки можно было различить солдат Красной армии в зеленых фуражках.

Появилась другая многочисленная группа беженцев, все смотрели на восток. Единственная лодка, принадлежавшая одному польскому крестьянину, служила паромом. Начался штурм, люди толкали друг друга, отпихивали руками, чтобы первыми сесть в лодку. Кое-как я отвоевал себе место, а моему брату не повезло, его выбросили на берег. Лодка уже отплывала, а люди все прыгали в воду, чтобы нас достать. Они надеялись перейти реку, держась за борта. Я звал брата, но больше его не увидел. Я ревел изо всех сил. Среди шума вдруг услышал, что должен ждать его на том берегу.

Крестьянин греб быстро и сильно. Сильный поток грозил унести нас с собой. Льдины окружали лодку. Мы уже пересекли середину реки, как вдруг лицо крестьянина исказилось ужасом. Он пролепетал: «Йезус Мария!» – и перекрестился. Тут я заметил, что в переполненную лодку стала проникать вода.

Медленно, но верно лодка стала погружаться в черные ледяные воды Буга. Среди беженцев возникла паника. Некоторые попытались спастись вплавь. Катастрофы никогда не ждешь. Лодка перевернулась вместе со всеми пассажирами, но до берега было уже недалеко, и взрослые могли уже идти вброд, балансируя с поклажей на голове, у них была почва под ногами. Но я был слишком мал, мои ноги не доставали до грунта. Я глотал воду и отчаянно пытался ухватиться за льдину. Я не мог плыть, закутанный в многослойную одежду, к которой были прицеплены зонтики. Сперва никто не пришел мне на помощь, но, к счастью, один русский пограничник увидел, как я тону и, не задумываясь, прыгнул в воду. Когда он вытащил меня на берег, я, после того как пришел в себя, в благодарность подарил ему авторучку, которую получил на бар мицву.

На следующий день я встретил брата, мы крепко обнялись, празднуя нашу встречу, и продолжили путь на восток в направлении Белостока. Опасность теперь осталась далеко позади.

Улицы и дома Белостока были полны беженцами из западной Польши. В соответствии с германо-советским договором о дружбе и границе этот район оставался в руках немецких захватчиков, тогда как восточную Польшу оккупировала Красная армия. Граница проходила по реке Буг.

Для меня вскоре нашли надежное убежище – переправили в Гродно, в советский детский дом. Мой брат отправился дальше на север, в Вильно, где он хотел найти свою старую подругу Миру Рабинович.

Детский дом № 1 находился в Гродно по адресу улица Ожешко, 15, в великолепном доме, который принадлежал польскому дворянину, как, во всяком случае, нам рассказывали. Этот богатый помещик бежал от советской власти и нашел приют у нацистов. Что за безумный мир! Люди покидают свой дом, свою землю. Одни бегут на восток от нацистов, другие – на запад, чтобы к ним попасть.

В этом сиротском доме я снова получил право жить по-человечески, чего давно уже был лишен. Постепенно я становился спокойнее, пришел в себя. Но кошмарное путешествие совершенно сломило меня. Мои чувства были в полном беспорядке. Воспитатели меня понимали, и я им благодарен за то, что снова привык к нормальной жизни с регулярным расписанием уроков, полноценной едой, постелью, учебой и занятиям в хоре. Все это способствовало тому, что я снова мог радоваться жизни. Но я страдал от тоски по родине, и меня мучили неопределенность и полное отсутствие известий о судьбе моих близких: каково им в то время, когда я тут беззаботно живу, ем теплую кашу или учу новую главу «Краткого курса истории ВКП(б)».

Боль изнуряла мою душу, а вскоре это сказалось и на теле – я стал «писуном». Каждое утро я должен был снимать свою простыню и под злобными взглядами моих товарищей проветривать ее и сушить. Такого со мной еще никогда не случалось.

Дни мы проводили в учебе и приятных занятиях. Каждый вечер мы приходили, чистые и хорошо пахнущие, на общий ужин в просторной столовой, которая после приема пищи служила музыкальным залом. Чаще всего подавали суп из манки, и я с удовольствием его уминал, потому что он напоминал мне еду, которую часто готовила моя мать.

Однажды, когда я наслаждался этим вкусным супом, ко мне подошла воспитательница и сказала, что я должен пойти в соседнюю комнату, где меня ждет молодая женщина. Тут же я начал строить догадки: может быть, это ученица из соседнего детского дома хочет спросить меня о каком-нибудь задании или это девушка из театральной кассы? Подумал я даже о фрау Кобрынски, которая ненадолго приютила меня до приема в детский дом. Я оставил суп и широкими шагами поспешил в соседнюю комнату. Не успел я закрыть за собой дверь, как мне на шею бросилась с плачем молодая девушка. Это была Берта, моя любимая сестренка! Долго мы стояли, обнявшись… Я хотел что-то сказать, но мои слова тонули в потоке слез – так я был возбужден. Берта не отпускала меня. Я мог только бормотать несвязные слова – ими мое огромное счастье пробивало себе дорогу.

Все еще не веря своим глазам, я уставился на Берту, по-прежнему красивую и все же с заметными следами ужасного страдания: усталость на лице, а в руках жалкий узелок. А ей был только двадцать один год! Через час, когда потрясение от свидания стало проходить, мы сели на мою кровать, единственный личный уголок в детском доме, и разговорились. Есть она отказалась – ни на секунду не хотела со мной расставаться. Рассказ о ее приключении меня поразил.

Берте с подружкой удалось бежать через ворота гетто, которые позже окончательно закрылись. По тому же пути, что и я, пережив те же опасности, она переправилась через Буг и нашла меня по адресу, который я указывал в своих письмах.

Она рассказала мне, что у отца и матери дела идут сносно, они счастливы, что Исаак и я в надежном месте и что они правильно тогда решили нас, а затем и ее отправить на восток. Письма моего брата Давида из немецкого лагеря для пленных не внушают опасения. Несколько часов Берта поспала на свободной кровати, а на рассвете следующего дня мы простились. Она ушла в Сморгонь, неподалеку от Вильно, где рассчитывала жить у Исаака и Миры, которые недавно поженились. Я не знал, что мы разлучаемся навсегда. Сегодня, когда я пишу эти строки, ее фотография стоит у моей кровати, как никогда не увядающий цветок.

Несмотря на все пережитое, учился я прилежно. Раз в месяц я получал открытку от родителей, и это было мне в радость. Таким образом я узнавал, что они в бодром здравии, брат Давид отпущен на свободу, он приехал в гетто и женился на своей любимой Поле Роснер. В ответ дрожащей рукой я писал длинные письма и отправлял их по адресу: семье Перел, Францисканерштрассе, 18, гетто Лицманнштадт.

Со временем я был принят в комсомол. Я тогда не мог знать, что в обозримом будущем окажусь в абсолютно другом молодежном союзе. Продвинуться из пионеров в комсомол мне было непросто, потому что в заявлении о приеме я написал, что мой отец торговец, наивно выдав таким образом свое мелкобуржуазное происхождение. В нашем комитете комсомола это обсуждалось очень серьезно. Но так как я показывал отличную успеваемость в учебе и прилежание по всем предметам, то все сошлись на компромиссе – проголосовали за месячный испытательный срок. По истечении этого срока я был вызван в приемную комиссию. Своей пламенной речью я сумел убедить членов местного комитета и был принят в комсомол, о чем страстно мечтал. День, когда я получил комсомольский билет, был для меня настоящим праздником.

В Пайне я жил по адресу улица Ам Дамм, 1, в соседнем доме слева под номером 6 находился магазин колониальных товаров господина Кратца. Он был секретарем городской ячейки Коммунистической партии Германии. Почти каждое утро мама посылала меня к нему купить свежие булочки и молоко, и он всегда гладил меня по голове и прикалывал на грудь значок с серпом и молотом.

Мне это очень нравилось, и я, конечно, симпатизировал его единомышленникам. Их собрание в Народном доме разогнали коричневые из СА, однажды приехавшие во двор дома на грузовике. Уличные бои тогда были кровавыми, и я всегда был на стороне коммунистов из Пайне. Одно для меня было странно: приезжавшая полиция всегда задерживала не коричневых вандалов, а тех, на кого нападали, невиновных.

А в Лодзи родители моих первых друзей Якова и Ежика входили в крайне левый Социал-еврейский союз. Таким образом, судьба снова свела меня с теми, кто разделял убеждения господина Кранца. Почти регулярно я посещал клуб бундовцев и даже принимал участие в запрещенных тогда первомайских демонстрациях. По-другому и быть не могло. После вынужденного побега из родительского дома я очутился в советском детдоме. И полученная там белая рубашка с красным галстуком, ежедневные уроки марксизма-ленинизма легли на уже хорошо подготовленную почву. Салли стал убежденным борцом за лучшее будущее человечества.

Над нашим детским домом шефствовал танковый полк Красной армии. Регулярно мы проводили вечера в обществе танкистов и от них узнали прекрасные песни: «Калинка» и «Катюша». Позже я пел их на иврите с моими боевыми товарищами во время Войны за независимость Израиля[5]5
  Война 1947–1949 гг. между еврейским населением Палестины, а впоследствии вновь созданным государством Израиль и армиями соседних арабских государств и нерегулярных арабских военных формирований.


[Закрыть].

В такие вечера завязывались дружеские отношения между воспитанниками детского дома и солдатами. Иногда нас приглашали на экскурсию в часть, чтобы посмотреть на спортивные мероприятия, в которых мы тоже могли принимать участие. Все это помогало мне бороться с тоской и печалью.

Иногда военные брали нас с собой в городской кинотеатр, где показывались советские фильмы. Однажды мы посмотрели фильм «Искатели счастья» о евреях в Биробиджане. Я ничего не понял: о каких евреях идет речь, как они туда попали? Но в некоторых сценах говорили на идише, что меня очень радовало. Было у меня желание когда-нибудь посетить эту незнакомую мне еврейскую республику. Но дальнейшие события помешали этому.

Так прошли два года: с 1939 по 1941. Наступил июнь. Мы были заняты подготовкой к отъезду в летний лагерь на берегу Немана. Предыдущее лето мы уже проводили там и с нетерпением ждали, когда вновь поедем в лагерь. Мы и не предполагали, что как раз в этот момент немецкая армия готовится к нападению и был начат отсчет времени для приведения в действие плана «Барбаросса».

22 июня 1941 года. Наступление началось на рассвете. В 5 часов мы вскочили со своих кроватей от рева первых авиабомб, сброшенных немцами. Несколько минут спустя мы узнали, что началась война. Немцы нарушили пакт о ненападении и начали наступление на Россию. Советский воспитатель, еврей, вдруг появился в спальне и приказал всем еврейским детям быстро одеваться и спасаться бегством. Повсюду работали громкоговорители. Мы слышали, как нарком иностранных дел Молотов провозгласил «отечественную войну за Родину».

В дорогу отправились целой группой. Мы думали, что Красная армия с фашистскими завоевателями расправится быстро, прежде, чем нам удастся добраться до Минска.

Об этом мы пели в наших советских патриотических песнях, об этом говорилось в речах партийных функционеров, непрестанно обещавших уничтожить противника. Но во время нашего бегства перед нами открывалась другая картина.

Дороги и поля усеяны были мертвыми и ранеными. Везде распространялись пожары, воздух был полон ядовитым дымом и сладковатым трупным запахом. Нашу группу охватила паника, все разбежались. Я остался один и хотел пробиваться на север, к Сморгони, чтобы добраться до брата Исаака. Однако волна беженцев захватила меня с собой на восток и привела в маленькую деревню неподалеку от Минска. Там я узнал, что дальше на восток бежать невозможно, потому что немцы заняли город. Повсюду я видел ужасные следы опустошения.

В этом кошмаре я старался сохранять ясную голову. Как тысячи других, я стал спасаться бегством. Перепрыгивал через перевернутые повозки, повисал на борту переполненного грузовика. И при этом только одно было у меня в голове: я должен выжить.

Земля горела под градом бомб и гранат. Плотный дым поднимался к небу, потом рассеивался. Свист смертоносных металлических снарядов, начиненных взрывчаткой, усиливался, приближаясь.

Когда над нами пролетали самолеты со свастикой и крестами, я бросался плашмя на землю, чтобы защититься от них, хоронился под корни деревьев, чтобы избежать взрывной волны. Вторжение это по праву называли блицкригом. Характерным для него было продвижение огромных танковых колонн в глубь вражеской территории, не особо задумываясь о том, что творится на флангах.

Когда танки доходили до определенной цели, то разделялись на две колонны, двигавшиеся направо и налево, пока путем многократного разветвления не присоединялись к другим, параллельно действующим танковым колоннам. Таким образом немцам удалось в течение нескольких дней образовать клин, который они контролировали с севера на юг по всей линии фронта. Поэтому Красной армии приходилось действовать между такими клиньями, то есть фактически в окружении противника. Положение становилось драматичным: куда ни посмотришь, везде пожары, раненые и убитые…

Мне было 16 лет.

Не иначе как свыше мне было даровано в те годы умение оставаться, несмотря на ужасные события, в какой-то мере разумным и хладнокровным. В тот момент я еще не имел верного представления о настоящей опасности и не мог себе представить, что мне готовит будущее. Мне удалось на какое-то время убежать из ада Третьего рейха. Я вышел из Пайне, из Лодзи, из Гродно. Мой теперешний, третий, побег из Гродно в Минск как будто бы близился к концу. В действительности же он только начинался.

Через день после моего прибытия в маленькую деревню рано утром я наткнулся на советских командиров высокого ранга, склоненных над развернутыми картами. Те, кто был рангом пониже, собирали солдат, пытаясь составить подразделение, с которым можно было бы прорвать окружение и пройти к регулярным частям. Удалось ли это им, я так никогда и не узнаю, но я пожелал им успеха.

Мне хотелось дойти до ближайшего колодца и набрать в котелок воды, чтобы сварить немного лапши с последними кусочками сахара. Прихватил я их из одной полевой кухни, брошенной при отступлении.

Между тем взрывы приближались.

Штурмовики били залпами, и шальные пули так и свистели в воздухе. Только в матушке-земле можно было спрятаться: за холмом, за камнями или в кювете я чувствовал себя в безопасности.

Они появились внезапно.

После того как дым рассеялся, я отчетливо разглядел мотоциклистов. Их лица были черными от сажи и покрыты коркой пыли. Большие водительские очки закрывали глаза и лоб. Наводящие ужас стальные каски, зеленая униформа и черные сапоги придавали им вид чудовищ.

На мотоциклетных колясках были установлены пулеметы, всегда готовые к тому, чтобы открыть огонь.

Мы оказались в ловушке. Бегство было невозможным.

Вдруг в небе появился самолет и сбросил листовки. По-русски и по-немецки нам было приказано бросать оружие и следовать указаниям патрульной машины, которая уже стояла перед нами.

Слышались крики: «Давай! Давай! Los! Los!»

Мы должны были выйти на пустое поле и выстроиться в шеренги – так нас рассортировывали. Я встал в самую длинную. Там стояли офицеры, солдаты и мирные жители. Я был единственным подростком. Несмотря на свои 16 лет, выглядел я как маленький мальчик.

Я долго ждал, пока очередь медленно продвигалась к немецкому охраннику. Слухи в шеренге нарастали. Друг другу шептали, что евреев и политкомиссаров Красной армии фашисты не станут отправлять в лагерь для военнопленных, как это принято по международным законам военного времени, а погонят в ближний лес и там расстреляют.

Шеренги строго охранялись солдатами. Каждый замеченный шаг за линию сопровождался бранью, угрозами или автоматной очередью. Я видел, как советские командиры срывали свои нашивки, пятиконечные звездочки и значки политрука.

Я понимал, что каждый шаг вперед может быть для меня последним. Я уже не мог думать, страх и ужас парализовали меня, язык как комок свинца лежал у меня во рту. Я мог только бормотать: «Мама, папа, Господи, где вы? Я еще не хочу умирать».

Почти как во сне, преодолевая отчаяние, я уничтожил все документы, указывающие на мое еврейское происхождение и принадлежность к комсомолу. Каблуком ботинка я выкопал ямку в мягкой земле и втоптал туда «предательские» документы. И это перед самым носом охранника! Не думал я ни о последствиях, ни о том, что могут сделать фанатики «порядка и совершенства» с мальчиком без документов. И все-таки мой внутренний голос, интуиция, надежда мне шептали: «С тобой ничего не случится».

Наверное, такая надежда тлеет в сердцах приговоренных к смертной казни, когда палач ведет их из камеры в последний путь. С конца войны и до нынешнего дня я вижу во сне, как стою на краю свежевырытой могилы. Напротив меня приводят в исполнение приказ… пули свистят… они попадают или не попадают… я падаю… падаю… и просыпаюсь. Я в холодном поту, остолбенев от ужаса, жадно хватаю воздух – я жив. И так каждый раз, как будто бы мне снова подарена жизнь.