Текст книги "Дар Гумбольдта"

Автор книги: Сол Беллоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

Развязка наступила, когда он пристал к Тео, чтобы тот обучил его суахили. Первое, что он пожелал узнать, было, естественно, «… твою мать». Чарли, на суахили и близко нет ничего похожего. Но Луи не мог поверить, что в самом сердце Африки не существует подобного выражения. Он сказал мне: «Господи, но это же Африка! Этот Тео, верно, прикалывается. Неужели эту тайну нельзя открыть белому человеку?» Он поклялся, что не вернется в Америку, не узнав этого выражения на суахили. А все дело в том, что Тео никак не мог понять, о чем идет речь. Он прекрасно понял первое слово, обозначающее половой акт. И последнее тоже – мать. Но соединить эти слова в фразу оказалось выше его понимания. Несколько дней Луи пытался вытянуть из него ответ. Наконец, однажды вечером до Тео дошло. Он сложил эти два слова в фразу. Но когда до него дошел грубый смысл этого выражения, он подскочил, кинулся к микроавтобусу, схватил монтировку и врезал Луи по первое число. Сначала парень получил довольно сильный удар в плечо и чудом не покалечился. Я испытал некоторое удовлетворение, но надо было их разнять. Пришлось повалить Тео на землю, прижать коленом его руку и держать за голову, пока он не поостыл. Я сказал, что они просто друг друга не поняли. Однако Тео такое ужасное кощунство по отношению к матери шокировало настолько, что с тех пор он ни разу больше не заговорил с Луи. Ну а Луи так скулил и жаловался на больное плечо, что я больше не мог гнаться за Эзикиелем. Решил вернуться в город и подождать его там. По правде говоря, мы сделали большой крюк и теперь находились всего в восьмидесяти – ста километрах от Найроби. Я так и не сумел высмотреть ничего похожего на залежи бериллия. И пришел к выводу, что Эзикиел собирает, или, может, даже подворовывает бериллий там и сям. В Найроби я сводил мальчишку на рентген. Перелома не было, но доктор наложил на плечо повязку. Перед тем как отвезти его в аэропорт, мы посидели в уличном кафе, где он вылакал несколько бутылок молока. С него было достаточно. Под влиянием цивилизации отказавшийся от своего древнего наследия Найроби стал каким-то ненастоящим. Луи заявил: «Все, баста. Я возвращаюсь домой». Я отобрал у него экипировку, которую купил для экспедиции, и отдал Тео. Затем Луи заявил, что хочет привезти Наоми африканские сувениры. Мы пошли в магазин для туристов, и он купил смертоносное уродливое копье масаи. В Чикаго он должен был прилететь в три часа ночи. Я знал, что у него в карманах пусто. «Как ты доберешься домой из О'Хэра?» – спросил я. «Как-как, позвоню маме», – ответил он. «Не буди мать. Возьми такси. С этим дурацким копьем ты не поймаешь попутку на Мангейм-роуд». Я дал ему двадцать долларов и отвез в аэропорт. И впервые за весь месяц радовался, глядя, как он в одной рубашке, без куртки, с перевязанной рукой всходит по трапу с ассегаем для матери. И наконец со скоростью около тысячи миль в час он унесся в Чикаго.

Теперь о бериллии. Эзикиел привез его целый мешок. Мы пошли к английскому юристу, чьи координаты дал мне Алек Сатмар, и попытались заключить сделку. Эзикиел требовал оборудования примерно на пять тысяч долларов, «лендровер», грузовик, ну и прочее. «Ладно, – сказал я. – Мы становимся партнерами, и я оставляю этот чек у юриста: он выплатит его, как только ты передашь документы на право владения рудником». В любом случае ни документов, ни доказательств того, что эти образцы добыты законным путем, ждать не приходится. Сейчас я собираюсь на побережье, хочу посмотреть старинные города, где занимались работорговлей, и попытаться оправиться от этого двойного кошмара в виде ребенка Наоми и несостоявшейся сделки с бериллием. К сожалению, в Африке еще процветает мошенничество. Не думаю, что Эзикиел и Тео до конца откровенны. Сатмар прислал мне твои координаты на адрес своего коллеги в Найроби. Найроби еще фантастичней, чем всегда. Деловая часть города больше похожа на Скандинавию, чем на Восточную Африку. Сегодня я еду ночным поездом в Момбасу. Возвращаюсь домой через Аддис-Абебу и, может быть, через Мадрид. Искренне твой».

* * *

Когда я сосредоточенно выбирал кости из мерлузы, чтобы Роджер не подавился, в столовую вошла Пилар и, приблизив ко мне прикрытую длинным фартуком грудь, прошептала, что меня спрашивает какой-то американский джентльмен. Я обрадовался. Хоть какое-то развлечение. За два с лишним месяца ко мне ни разу никто не приходил. Может, это Джордж? Или Кофриц приехал за Роджером? Пилар в жестком фартуке, с мягкой улыбкой на бледном лице глядела на меня большими карими глазами, источала запах пудры, но вела себя чрезвычайно сдержанно. Поверила ли она хоть на мгновение в историю вдовца? Понимала ли она, что я тем не менее испытываю неподдельную печаль и у меня есть причины одеваться в траур?

– Пригласить сеньора в comedor на чашечку кофе? – спросила Пилар, переводя взгляд с меня на ребенка и снова на меня. Я ответил, что поговорю с посетителем в гостиной, если она будет столь добра, что посидит с сироткой и заставит его съесть рыбу.

Затем я прошел в гостиную, которую почти никогда не использовали, заставленную пыльной плюшевой мебелью. Там специально поддерживали полумрак, как в часовне, и раньше мне не доводилось видеть ее при естественном освещении. Но сейчас гостиную заливал солнечный свет, освещая стены, увешанные картинами на религиозные сюжеты и антикварными вещицами. Под ногами без всякого порядка лежали собиравшие пыль, никуда не годные коврики. Все это производило впечатление давно минувшей эпохи, унесшей с собой чувства, вызванные ею к жизни, вместе с теми, кто эти чувства испытывал. Мой гость стоял у окна, прекрасно понимая, что я, ослепленный мутным от пыли потоком солнечных лучей, не могу видеть его лица. Пыль кружилась повсюду. И я в этом пылевом вихре напоминал аквариумную рыбку в пузырьках воздуха. Мой гость продолжал раздвигать шторы, чтобы впустить побольше солнечного света, и тем самым поднимал в воздух новые клубы вековой пыли.

– Ты? – изумился я.

– Да, – ответил Ринальдо Кантабиле, – это я. А ты думал, я в тюрьме?

– Думал и хотел. И надеялся. Как ты меня нашел и чего тебе надо?

– Злишься на меня? Ладно, признаю, тот эпизод был не очень. Но я пришел, чтобы возместить тебе ущерб.

– Так вот ради чего ты явился. Единственное, что ты можешь для меня сделать, это убраться ко всем чертям. Так будет лучше всего.

– Говорю же, я пришел помочь, – сказал он. – Знаешь, когда я был ребенком, моя бабушка с Тейлор-стрит лежала в гробу в точно такой же гостиной, заставленной цветами. Вот уж не думал, что снова увижу комнату, настолько забитую всяким старым хламом. Ладно, это проблемы Чарли Ситрина. Взгляни на эти ветки, принесенные в вербное воскресенье лет пятьдесят назад. Их вонь слышна даже на лестнице, а ты, помнится, брезгливый. Однако, похоже, здесь тебе все идет на пользу. Ты классно выглядишь – лучше, честное слово. Никаких темных кругов под глазами, как в Чикаго. Знаешь, что я думаю? Пэдлбол для тебя слишком большая нагрузка. Ты здесь один?

– Нет, с сыном Ренаты.

– С сыном? А она где? – Я не ответил. – Ясно, она тебя бросила. Ты разорился, а она не из тех, кто согласится жить в таких жалких меблирашках. Небось спуталась с кем-то другим, а из тебя сделала няньку. Или сиделку, как говорят англичане. Вот наглость! А на кой тебе черная повязка?

– Я назвался вдовцом.

– Во мошенник, – осклабился Кантабиле. – Что мне в тебе и нравится.

– Не знал, что еще выдумать.

– Я не собираюсь тебя закладывать. Думаю, это ужасно. Только не понимаю, как ты умудрился вляпаться в такое дерьмо. Ты ж такой умный, такой важный, друг поэтов и сам в некотором роде поэт. Можно, конечно, и вдовцом побыть и даже пожить в такой дыре, как эта, но максимум пару дней, а ты тут уже два месяца, и этого я уже не понимаю. Такой энергичный парень. Помнишь, как мы с тобой шли на цыпочках по мосткам того небоскреба – шестидесятый этаж, ветер такой, что с ног сбивает, – разве это пустяки? Честно говоря, я думал, тебе не хватит пороху.

– Я испугался.

– Но идею прочувствовал. Но я хотел сказать тебе что-то более важное: вы с этим поэтом Флейшером – просто потрясающая команда.

– Когда ты вышел из тюрьмы?

– Ты что, смеешься? Когда это я был в тюрьме? Ты совсем не знаешь свой город. Любая польская девочка, едва конфирмовавшись, знает больше, чем ты со всеми своими книгами и наградами.

– Тебе достался ловкий адвокат.

– Наказания считай что нет. Суды в него больше не верят. Судьи понимают, что ни один здравомыслящий человек не станет разгуливать по Чикаго без крыши.

Да, Кантабиле такой. Обрушивается, как ливень, словно попутный ветер, подгонявший его самолет, каким-то образом вселился в него самого. Высокий, холеный, франтоватый, он каждый раз приносил с собой ощущение неиссякаемых возможностей и бесшабашного риска – я назвал это шансоватостью.

– Я только что из Парижа, – продолжал он, бледный, темноволосый, довольный. Беспокойные глазки поблескивали из-под бровей, сходившихся на переносице, как гарда кинжала, а нос с несколько толстоватым кончиком был совершенно белым. – Ты сечешь в галстуках. Как тебе этот? Я купил его на рю Риволи.

Одет он был потрясающе элегантно: костюм из двойного трикотажа, похожего на габардин, и черные туфли из кожи ящерицы. Когда Ринальдо смеялся, на висках и скулах бились жилки. Кантабиле всегда пребывал в одном из двух настроений – либо благодушествовал, как сейчас, либо сыпал угрозами.

– Тебе Сатмар сказал, где я?

– Если бы Сатмар смог запихнуть тебя в магазинную тележку, он бы продал тебя по кусочкам на Максвелл-стрит.

– Сатмар по-своему неплохой парень. Время от времени я резко о нем отзываюсь, но ты же знаешь, я его очень ценю. А про девушку-клептоманку ты все выдумал.

– Выдумал, ну и что из того? Это вполне могло оказаться правдой. А твой адрес я узнал не от него. Люси узнала его у вдовы Гумбольдта. Она звонила в Белград что-то там перепроверить. Она уже заканчивает работу.

– Какая упорная.

– Тебе стоит прочесть ее диссертацию.

– Ни за что, – отрезал я.

– Почему? – обиделся он. – Она умная. А вдруг ты узнаешь что-нибудь новенькое.

– Возможно.

– А-а, ты больше не хочешь ничего слышать о своем приятеле?

– Считай что так.

– Но почему? Потому что он выдохся и сорвался? Потому что этот знаменитый миляга пустил на ветер все свои таланты и оказался жалким неудачником, свихнувшимся бездельником, так что черт с ним? – Я не стал отвечать. Не видел смысла обсуждать это с Кантабиле. – А если я скажу, что твой дружок Гумбольдт добился успеха, уже лежа в могиле? Я и сам поговорил с этой Кэтлин. Хотел задать ей несколько вопросов, думал, она знает ответы. Кстати, она только о тебе и говорит. Вот где настоящий друг.

– Так что там про успех после смерти? О чем вы с ней беседовали?

– Обсуждали один киносценарий. Тот самый, который ты пересказывал нам с Полли в своей квартире перед Рождеством.

– Про северный полюс? Про Амундсена, Нобиле и Кальдофредо?

– Кальдофредо, об этом я и говорю. Кальдофредо. Это ты написал? Или Гумбольдт? Или оба?

– Вместе. Это была такая дурацкая игра. Мы так веселились. Ребячество.

– Слушай, Чарли, мы должны заключить предварительное соглашение, достичь взаимопонимания. Я уже взял на себя часть ответственности, вложил деньги, потратил силы, кое с кем договорился. Я имею право минимум на десять процентов.

– Чуть позже спрошу тебя, что ты такое мелешь. Но сначала расскажи мне о Стронсоне. Что с ним произошло?

– Никогда больше не говори о Стронсоне. Забудь про него. – Кантабиле помолчал, а потом выкрикнул: – Чертов Стронсон! – Его, должно быть, слышали во всем пансионе. Затем Ринальдо несколько раз дернул головой, словно ствол пушки после выстрела. Но потом взял себя в руки, вытянул манжеты рубашки и произнес уже совершенно иным тоном: – Ах, Стронсон. В его контору ворвались взбешенные люди, которых он обжучил. Но его там не было. Думаю, ты понял, что у него были проблемы покрупнее. Он профукал деньги мафии. И попал к ним в кабалу. Пришлось ему делать все, что они велели. Ну и с месяц назад пришло время расплачиваться. Ты читал о чикагской краже во «Фрексо»? Нет?! Сенсационное ограбление! Ну а теперь догадайся, кому пришлось лететь в Коста-Рику, чтобы припрятать большой чемодан, набитый долларами?

– Стронсона поймали?

– Полиция Коста-Рики засадила его в тюрьму. Он и сейчас там. Чарли, ты сможешь доказать, что именно ты и Фон Гумбольдт Флейшер написали этот сценарий про Кальдофредо? Как раз об этом я спрашивал Кэтлин. У тебя есть какие-нибудь доказательства?

– Думаю, да.

– Вижу, тебе интересно, в чем тут дело. Объяснение весьма странное, Чарли, ты не поверишь. Но прежде, чем я объясню, давай договоримся. Все очень сложно. Я тоже принял участие. Выработал план. Заинтересовал нужных людей. И делал это только ради нашей дружбы. Взгляни сюда, я подготовил бумагу и хочу, чтобы ты ее подписал. – Он выложил передо мной какой-то документ и добавил: – Не торопись.

– Очередной контракт. Терпеть не могу таких вещей. Что ты хочешь, Кантабиле? Я ни разу за свою жизнь не дочитал до конца ни единого контракта.

– Но ведь подписывал? Небось, целыми сотнями. Так подпиши и этот.

– Господи! Кантабиле, ты опять начинаешь изводить меня. Я только-только начал чувствовать себя в Мадриде более-менее сносно. Успокоился. Окреп. И тут появляешься ты.

– Стоит тебе разнервничаться, Чарли, как ты становишься невменяемым. Постарайся взять себя в руки. Ради бога, я здесь для того, чтобы оказать тебе большую услугу. Ты что, мне не доверяешь?

– Фон Гумбольдт Флейшер тоже однажды задал мне такой вопрос, и я ответил: «А разве я доверяю Гольфстриму, Южному магнитному полюсу, орбите или Луне?»

– Чарльз, – чтобы успокоить меня, он называл меня полным именем, – ну к чему эти нервы? Во-первых, это разовая сделка. Мне как агенту она гарантирует регулярные выплаты – десять процентов, если общая сумма составит меньше пятидесяти тысяч долларов, пятнадцать от следующих двадцати пяти тысяч и, соответственно, двадцать от остального при потолке в сто пятьдесят. Короче, как ни крути, больше двадцати штук я не получу. Неужели это так много? Я же делаю это ради тебя, так, для удовольствия, болван ты этакий. Как будто тебе есть что терять. Кто ты? Ты чертова нянька в испанском пансионе.

За последние недели я настолько отстранился от мира, наблюдая за ним с заоблачных высот, что воспринимал все довольно спокойно. А этот бледноносый, будоражащий, пронырливый и настырный Кантабиле вернул меня к действительности на все сто процентов. Я сказал:

– В какой-то момент, Ринальдо, я почти обрадовался твоему приезду. Мне всегда нравились люди, которые знают, чего хотят, и ведут себя самоуверенно. И сейчас я счастлив сообщить тебе, что ничего не подпишу.

– И даже не прочтешь?

– И не подумаю.

– Вот дурень! Да если бы я действительно был гадом, я бы сейчас ушел и позволил тебе прошляпить кучу денег. Ладно, давай заключим устное соглашение. Я предлагаю тебе сто тысяч долларов. Я все устраиваю, а ты обещаешь мне десять процентов.

– От чего?

– Такое впечатление, что ты читаешь «Тайм» или «Ньюсуик» только в очереди к зубодеру. На экраны вышел сенсационный фильм, гвоздь сезона. На Третьей авеню очередь за билетами выстроилась почти на три квартала. В Лондоне и Париже то же самое. И знаешь, как называется фильм? «Кальдофредо»! И снят он по сценарию, который написали вы с Гумбольдтом. Он принесет миллионы.

– По тому же сценарию? Ты уверен?

– В Нью-Йорке мы с Полли пошли в кино и оба вспомнили, о чем ты рассказывал нам в Чикаго. Можешь не верить мне на слово. Посмотри сам.

– Фильм идет в Мадриде?

– Нет, тебе придется съездить со мной в Париж.

– Ну, нашего главного героя действительно звали Кальдофредо. Он один из выживших после крушения в Арктике дирижабля Умберто Нобиле?

– Ест человечину! Русские уличают его в каннибализме! Возвращается в деревушку на Сицилии! Становится продавцом мороженого! Все дети в деревне от него без ума.

– Ты хочешь сказать, что кто-то слепил что-то порядочное из этой белиберды?

Кантабиле заорал:

– Да они воры! Жулики! Мошенники! Эти сволочи обокрали тебя! Сняли фильм по твоему сценарию. Как он вообще оказался у них?

– Все, что я знаю, – сказал я, – так это то, что Гумбольдт передал наброски какому-то Отто Клински в здании РКА. Он рассчитывал, что тот сможет передать их парикмахеру сэра Лоуренса Оливье через родственника какой-то уборщицы, матери подружки миссис Клински. Неужели они действительно попали к Оливье? Он играет главную роль?

– Нет, ее исполняет какой-то другой англичанин, кто-то вроде Чарльза Лоутона[416]416
  Лоутон Чарльз (1889-1962) – английский киноактер, лауреат «Оскара» за главную роль в фильме А. Корды «Частная жизнь ГенрихаVIII» (1936).


[Закрыть] или Питера Устинова[417]417
  Устинов Питер (р. 1921) – английский кинорежиссер, актер и писатель русского происхождения.


[Закрыть]. Чарли, фильм просто шикарный. Если мы сможем доказать ваше авторство, мы возьмем этих сволочей тепленькими. Я так и сказал им, ты понимаешь, что я готов искрошить их на мелкие кусочки. Я настроен поотрывать им яйца и взбить в пену.

– Когда дело доходит до угроз, с тобой никто не сравнится, – заметил я.

– Придется припереть их к стенке, чтобы не тянуть резину в суде. Нам нужно быстрое решение вопроса. Какие у тебя есть доказательства?

– Гумбольдт сам себе отправил копию сценария заказным письмом, – объяснил я. – Это письмо никто никогда не вскрывал.

– У тебя оно есть?

– Да, я нашел его среди бумаг вместе с запиской, где все объяснено.

– А почему он просто не оформил авторские права?

– В таких случаях это единственный способ. Но совершенно законный. Гумбольдт наверняка наводил справки. Его всегда консультировало больше юристов, чем весь Белый дом.

– Эти киносволочи не нашли для меня времени. Теперь посмотрим, кто кого. Наш следующий шаг, – сказал он, – лететь в Париж.

– Наш?

– Беру расходы на себя.

– Но я не хочу никуда лететь. Мне даже здесь не следует находиться. После обеда я обычно запираюсь у себя в комнате.

– Зачем? Просто сидишь?

– Да, сижу и погружаюсь в себя.

– Вот чертов индивидуалист, – фыркнул Ринальдо.

– Да нет же, я стараюсь увидеть и услышать внешний мир изнутри, избавившись от всех внутренних помех, будто из пустого, совершенно безмолвного сосуда.

– И ты думаешь, от этого будет какая-то польза?

– Согласно учебнику, если сидеть достаточно спокойно, в конце концов завеса, скрывающая весь внешний мир, каждый цветок, каждое животное, каждое действие, спадет и откроет немыслимые тайны – это цитата.

Он уставился на меня своими бойкими глазками из-под изогнутых бровей.

– Черт возьми, уж не собираешься ли ты превратиться в одного из этих трансцендентальных извращенцев? Невозможно получать удовольствие просто от того, что сидишь тихо.

– Я получаю огромное удовольствие.

– Едем со мной в Париж.

– Ринальдо, я не хочу ехать в Париж.

– То ты встаешь на дыбы, то тебе на все плевать, но всегда не там, где нужно. У тебя все перевернулось с ног на голову. Поехали в Париж, посмотришь фильм. Да это же от силы день-два. Остановишься в «Георге V» или в «Мерис». Чем и укрепишь наши позиции. Я нанял двух хороших адвокатов, француза и американца. Мы вскроем запечатанный конверт при свидетелях, давших присягу. А может, даже в американском посольстве в присутствии торгового и военного атташе. Так что давай, Чарли, собирай вещички. Через два часа самолет.

– Нет, не думаю, что мне это нужно. У меня действительно не осталось денег, но сейчас без денег я чувствую себя гораздо лучше, чем когда бы то ни было с деньгами. Кроме того, не хочу бросать малыша.

– Перестань вести себя так, как будто ты его родная бабушка.

– И вообще, я не люблю Париж.

– Не любишь Париж? Что ты против него имеешь?

– Предубеждение. Париж для меня – город-призрак.

– Ты рехнулся. Тебе позарез нужно взглянуть, какие очереди выстроились на Елисейских полях за билетами на «Кальдофредо». Это же твой успех. Он наполнит тебя таинственной силой – словишь кайф. Я понимаю, ты злишься, что французы сделали тебя каким-то низкосортным рыцарем, и воспринимаешь это как личное оскорбление. Или, может, ты ненавидишь их из-за Израиля? Или из-за их поведения в прошлую войну.

– Что за чепуха?

– Стоит мне представить твои мысли, и меня прямым ходом заносит в какую-нибудь чепухню. Иначе я и за миллион лет не въеду, почему для тебя Париж – город-призрак. По-твоему, стали бы старички из чикагского городского совета переезжать в город-призрак, чтобы просаживать состояния, сколоченные на взятках? Брось, Чарли, вечером мы будем есть утятину в «Серебряной башне».

– Нет, от такой пищи меня мутит.

– Ладно, тогда давай я отвезу тот конверт, который Гумбольдт сам себе отправил.

– Нет, Кантабиле, этот вариант мне тоже не нравится.

– Но какого черта?

– Потому что тебе нельзя доверять. У меня есть еще одна копия этого сценария. Можешь взять ее. А я готов написать письмо. Нотариально заверенное письмо.

– Не пойдет.

– Если твои друзья захотят посмотреть оригинал, пусть приезжают ко мне в Мадрид.

– Ну ты и доставучий, – вздохнул Кантабиле. – Мне уже хочется лезть на стену, – он бросил на меня яростный взгляд. А потом предпринял новую попытку сохранить благоразумие: – Помнится, у Гумбольдта остался какой-то родственник? Я спрашивал у Кэтлин. Старенький дядя на Кони-Айленде.

А я и забыл про Вольдемара Уолда! Бедный старик, тоже живет среди кухонных запахов, в жуткой комнатушке. Безусловно, его надо было спасать из дома престарелых.

– Да, у него есть дядя, – подтвердил я.

– А как же его интересы? Послать их к черту только потому, что не любишь Париж? Заплатишь горничной, чтобы присмотрела за ребенком. Это большое дело, Чарли.

– Ладно, наверное, я должен ехать, – сдался я.

– Вот разумные слова.

– Пойду сложу вещи.