Текст книги "Дар Гумбольдта"

Автор книги: Сол Беллоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

– Алек, кто такая Рената Кофриц? Расскажи вкратце.

Сатмар всегда глубоко интересовался жизнью клиентов, особенно привлекательных женщин. Они всегда могли рассчитывать на его сочувствие, психологическое наставление и практический совет, даже на приобщение к искусству и философии. И Алек просветил меня: единственный ребенок в семье; мать с большим приветом; об отце никаких сведений; сбежала в Мексику со школьным учителем рисования; была возвращена; снова подалась в Беркли; в Калифорнии попала в одну из сект телесноориентированной терапии; выскочила замуж за Кофрица, торговца надгробными памятниками…

– Подожди. Ты его видел? Высокий, с темной бородой? Так ведь это он в «Русской бане» на Дивижн-стрит рекламировал старику Майрону Свибелу достоинства своих мавзолеев!

Но совпадение не произвело на Сатмара ни малейшего впечатления.

– Она чуть ли не самый лакомый кусочек из всех, кого я разводил, – заявил он. – У нее маленький пацанчик, довольно милый. Я подумал о тебе. Ты поладишь с этой женщиной.

– А ты уже поладил?

– Как? Я, ее адвокат?

– Давай обойдемся без этических вывертов. Если ты еще не начал ухлестывать за ней, то только потому, что она еще не выплатила тебе гонорар.

– Я знаю, что ты думаешь о моей профессии. Для тебя любой бизнес – сплошное жульничество.

– С тех пор как Дениз ступила на тропу войны, я успел насмотреться. Ты направил меня к Форресту Томчеку, одному из крупнейших специалистов в этой области права. Только это все равно что бросить горсть конфетти под раструб пылесоса.

Сатмар метнул в меня сердитый взгляд:

– Кретин! – Он многозначительно фыркнул. – Пойми, чертов ты дурень, мне пришлось умолять Томчека, чтобы он занялся твоим делом. И он сделал мне одолжение, как коллеге. Такой человек! Почему бы ему не бросить и тебя в свой аквариум для коллекции? Председатели правлений и президенты банков ходят на задних лапках, лишь бы уговорить его. Хам ты эдакий. Томчек! Между прочим, он из семьи политиков и юристов. И ас-истребитель на Тихом океане.

– И все равно мошенник, к тому же некомпетентный. Дениз в тысячу раз сообразительней его. Она просмотрела документы и сразу его подрезала. Он даже не сделал обычной проверки прав собственности, чтобы понять, что кому принадлежит по закону. Так что не надо отстаивать передо мной честь своих коллег, дружище. И вообще, бог с ними. Расскажи мне о девушке.

Сатмар поднялся с кресла. Я бывал в Белом доме, даже сиживал в президентском кресле в Овальном кабинете и могу засвидетельствовать, что у кресел Сатмара кожаная обивка лучше. Портреты его отца и деда, украшавшие стену, напомнили мне о былых деньках в Вест-Сайде. Все-таки мои чувства к Сатмару можно смело назвать семейными.

– Как только она вошла, – продолжал Алек, – я наметил ее для тебя. Я же забочусь о тебе, Чарли. Тем более, жизнь у тебя не сложилась.

– Не преувеличивай.

– Да, не сложилась, – настаивал он. – Ты растратил талант и возможности, а все из-за дьявольского упрямства и ложной гордости. А ведь все твои связи в Нью-Йорке Вашингтоне Париже Лондоне и Риме, все твои достижения, твое умение вязать слова и удача пришли к тебе только потому, что ты счастливчик. Вот если бы все это досталось мне! А тебе приспичило жениться на какой-то языкатой вестсайдской девке из семейки инспекторов от ассенизации и политиков районного значения, просаживавших деньги в игровых автоматах в жидовских кондитерских. Заносчивая девица из Вассарского колледжа! Ты же женился только потому, что она девочка культурная, да и говорила как по писаному, а ты помирал по общению и пониманию. Я отношусь к тебе с любовью – и всегда тебя любил, тебя, прибитого сукиного сына, едва ли не молился на тебя с тех пор, как нам стукнуло десять, – я не сплю ночами, думаю, как бы выручить Чарли, как сберечь его деньги от налоговиков, найти ему самого лучшего адвоката и свести его с хорошенькой женщиной. Да этот дурень, олух царя небесного, понятия не имеет, чего стоит такая любовь.

Должен признаться, мне нравится, когда Сатмар начинает вещать в такой манере. Распекая меня, он то и дело посматривал влево, где никого, конечно, не было. Но если бы там оказался некий непредубежденный свидетель, он бы несомненно поддержал негодующего Сатмара. Эту привычку Алек унаследовал от своей дорогой мамочки. Скрестив руки на груди, она так же яростно требовала правосудия, обращаясь в пространство. В груди Сатмара билось искреннее и храброе сердце, а у меня сердца вообще не имелось, разве что какие-то цыплячьи потроха – так ему казалось. Сатмар изображал себя нечеловечески энергичным, зрелым, мудрым, эдаким языческим тритонидом, помогающим людям в беде. Но на самом деле его только и волновало, как бы улечься на девицу и вытворять с ней разные грязные штучки, которые он называл сексуальной свободой. Кроме того, ему приходилось думать, где бы раздобыть денег. Тратил он много. И вопрос стоял о том, как согласовать эти противоречивые потребности. Однажды он сказал мне:

– Я приобщился к сексуальной революции, еще когда о ней никто и слыхом не слыхивал.

Но я хотел сказать о другом. Мне стыдно за нас обоих. У меня нет ни малейшего повода смотреть на Сатмара свысока. И потом, чтение хоть чему-то меня научило. Я совершенно не понимаю жгучего желания среднего класса последних двух столетий выглядеть прилично и сохранить некую милую невинность – невинность Клариссы, защищающейся от грязных домогательств Ловеласа. Безнадежное дело! Еще хуже обстоят дела, когда осознаешь, что есть люди, искренне переживающие слащавые сантименты поздравительных открыток с сердечками, связанных в пышный бант мещанскими ленточками. Мир правильно ненавидит этот сорт гнусной американской невинности с тех пор, как распознал ее у Вудро Вильсона в 1919 году. Еще в школе нас учили бойскаутской чести добродетели и учтивости; загадочный призрак викторианской аристократичности все еще живет в сердцах детей Чикаго, сейчас уже пятидесяти– и шестидесятилетних. Это проявляется и в искренней вере Сатмара в собственную щедрость и великодушие, и в моей благодарности Богу за то, что я никогда не растолстею, как Алек Сатмар. В качестве компенсации я позволяю ему осуждать меня. Решив, что разглагольствований уже довольно, я поинтересовался:

– Как твое здоровье?

Это ему не понравилось. Он не признавал слабости.

– Прекрасно, – заявил он. – Разве ради этого ты прибежал из зала суда? Мне просто нужно слегка похудеть.

– Будешь худеть, заодно и бачки сбрей. Из-за них ты выглядишь как злодей из старых вестернов, один из тех субчиков, что продают краснокожим оружие и огненную воду.

– Ладно, Чарли, я только притворяюсь жизнелюбом. Я всего лишь старая развалина, а ты у нас весь в высоких материях. Ты царь и бог, а я ничтожество. Но разве не ты пришел расспросить меня об этой девке?!

– Точно, пришел, – кивнул я.

– Ладно, не мучься. В конце концов, это всего лишь признак жизни, а ты не так часто их проявляешь. Я уже решил было махнуть на тебя рукой, когда ты отказал Фелиции с ее сногсшибательными сиськами. Она довольно милая женщина, хотя и не молодая. Она бы по гроб жизни была тебе благодарна. Ее муж ходит налево. А от тебя она в восторге. Она до конца дней своих благословляла бы тебя, прояви ты к ней благосклонность. Эта достойная домохозяйка и добрая мать кудахтала бы вокруг тебя облизывала с головы до ног обстирывала кормила ходила по магазинам и даже вела бы твои счета; да и в постели хороша. И рот держала бы на замке, потому что замужем. Что еще нужно? Но ты воспринял ее как очередную мою вульгарную выходку. – Он злобно зыркнул на меня, а потом сказал: – Ладно, я договорюсь с этой цыпочкой. Завтра пригласи ее выпить в «Палмер Хаус». Я все устрою.

Я то и дело впадаю в вестсайдскую любовную лихорадку, а Сатмар ничего не может поделать с одолевающей его организаторской манией. В тот момент он видел перед собой единственную цель: затащить нас с Ренатой в постель, где он будет незримо присутствовать. Может, он надеялся, что со временем пара преобразится в трио? Он, как и Кантабиле, временами придумывал разные фантастические комбинации.

– Теперь слушай, – сказал он. – В дневное время в отеле можно взять номер по, как они говорят, по тарифу для конференций. Я держу деньги для тебя на условном депозите, так что счет выпишут на мое имя.

– Мы же собираемся просто выпить. Почем ты знаешь, что мы зайдем так далеко, что понадобится номер?

– Это твое дело. Ключ от номера будет у бармена. Сунь ему пять баксов, и он отдаст тебе конверт.

– И чье имя ты укажешь на конверте?

– Лишь бы не незапятнанное имя Ситрина, а?

– Как насчет Кроули?

– Наш старый учитель латыни? Старикашка Кроули! Est avis in dextra melior quam quattuor extra .

Итак, на следующий день мы с Ренатой отправились в бар, расположившийся в сумрачном полуподвале. Я пообещал себе, что этот идиотский поступок уж точно будет последним. Для себя я отыскал самые что ни на есть разумные доводы: мол, Историю не кривой козе не объедешь, так она поступает с каждым. История постановила, что подлинное знакомство мужчин и женщин происходит именно в объятьях. А я собирался выяснить, действительно ли Рената моя Судьба, действительно ли она обладает юнговской внутренней сущностью. Могло оказаться, что передо мной нечто совсем иное. Первое же любовное прикосновение мне скажет все, потому что женщины влияют на меня странным образом: доводят либо до экстаза, либо до дурноты. Третьего не дано.

День выдался промозглый и пасмурный, с эстакады надземки капало, но появление Ренаты показалось мне искуплением недостатков погоды. Она надела плащ болонья в красную, белую и черную полосы в стиле Ротко[267]267
  Ротко Марк (Маркус Роткович) (1903-1970) – американский художник родом из Латвии, основатель абстрактного экспрессионизма. Покончил самоубийством.


[Закрыть]. Не сняв отражающего свет жесткого плаща, застегнутого на все пуговицы, она расположилась в полумраке отдельной кабинки. Широкополая шляпа с изогнутыми полями завершала ее костюм. Помада с ароматом банана на ее прекрасных губах прекрасно гармонировала с насыщенным красным цветом плаща а ля Ротко. Вряд ли она сказала что-нибудь умное, впрочем, она почти ничего и не говорила. Зато много смеялась и скоро сильно побледнела. Свеча в стакане, обернутом во что-то вроде куска рыбацкой сети, давала мало света. Через минуту ее лицо склонилось к жестким блестящим складкам плаща и стало казаться почти круглым. Я не мог поверить, что девица, выглядевшая в описании Сатмара такой решительной и опытной, настолько побледнеет от четырех мартини, что станет белее луны в три часа ночи. Сначала я решил, что она разыгрывает застенчивость из вежливости к человеку старшего поколения, но на ее прелестном лице вдруг выступила холодная испарина, и мне показалось, будто она просит меня хоть что-нибудь сделать. Во всем этом явно просматривался элемент дежавю, что и не удивительно, ведь такие минуты я переживал не раз. Но было и отличие: я сочувствовал ей, мне даже хотелось защитить эту молодую женщину, поддавшуюся неожиданной слабости. Мне показалось, будто я отчетливо понял, почему сижу в темном полуподвале бара. Потому что в тот момент я оказался в очень тяжелых обстоятельствах. И преодолеть их без любви невозможно. Почему бы и нет? Не знаю, только отвязаться от этой уверенности я не мог. Потребность в любви (в таком неопределенном состоянии) – страшная обуза. И если когда-нибудь станет достоянием гласности, что я шептал «Вот моя Судьба!», когда открывались двери лифта, Почетный легион может с полным основанием потребовать назад свою награду. Самым разумным толкованием, какое я смог придумать в тот момент, оказалась идея в духе Платона, что Эрос использует мои желания, чтобы из жуткого положения, в котором я оказался, привести меня к мудрости. Красивое объяснение, даже утонченное, только вряд ли в нем есть хоть крупица правды (хотя бы потому, что от Эроса вряд ли хоть что-нибудь сохранилось). Если бы у меня нашлись какие-нибудь могущественные покровители, если бы какие-нибудь сверхъестественные силы побеспокоились обо мне, то уж никак не Эрос, скорее Ариман[268]268
  Ариман (Анхра-Манью – не-жизнь) – в иранской мифологии глава сил зла, князь тьмы, олицетворение враждебного начала.


[Закрыть], верховный владыка тьмы. Так или иначе, пора было увести Ренату отсюда.

Я пошел к стойке и предусмотрительно перегнулся через нее. Мне пришлось протиснуться между теми, кто примостился возле бара. В другой день я бы посчитал этих людей обычными пьяницами, но сегодня мне казалось, что их огромные, как бойницы, глаза излучают добродетель. Подошел бармен. Костяшками собранных в кулак пальцев я зажал сложенную пятидолларовую купюру. Сатмар точно объяснил мне, как это делается. Я спросил бармена, нет ли конверта на имя Кроули. С расторопностью, характерной только для больших городов, он ловко выхватил мои пять баксов.

– Сейчас, – сказал он, – для кого?

– Для Кроули.

– Никаких Кроули.

– Кроули должен быть. Посмотрите еще раз, если не трудно.

Он снова зашуршал конвертами, и в каждом из них лежал ключ от комнаты.

– Слышь, приятель, а имя какое? Мне нужна подсказка.

Терзаясь догадками, я тихо произнес:

– Чарльз.

– Так-то лучше. Это случайно не вы – Эс-И-Тэ-Эр-И-Эн?

– Господи, вы еще слитно прочитайте! – слабо, но злобно пробормотал я. – Чертов Сатмар, вот старая обезьяна. В жизни не может сделать хоть что-нибудь как надо. А я! – все еще позволяю ему устраивать мои дела.

Тут я понял, что кто-то постукивает меня по спине, пытаясь привлечь мое внимание. Я обернулся и увидел немолодую улыбающуюся женщину. Она определенно знала меня и просто сияла от радости. Полная и спокойная, со вздернутым носиком и высокой грудью. Всем своим видом она показывала, что я должен ее узнать, хотя и безмолвно сознавалась, что годы изменили ее. Но не до такой же степени.

– Вы что-то хотели? – спросил я.

– Понятно, ты меня не узнал. А ты все такой же, старина Чарли.

– Никогда не понимал, почему в барах всегда такая темень, – отозвался я.

– Чарли, это же я, Наоми – твоя школьная любовь.

– Наоми Лутц!

– Как я рада нашей встрече, Чарли.

– Что тебя занесло в этот бар?

Одинокая женщина в баре – как правило, проститутка. Но по возрасту Наоми уже не годилась для этого ремесла. К тому же, совершенно немыслимо, чтобы Наоми, которая в пятнадцать лет была моей девушкой, превратилась в шлюху.

– Да ничего такого, – ответила она, – я здесь с отцом. Он сейчас придет. Раз в неделю я забираю его из дома престарелых и привожу в город, выпить рюмочку. Ты же знаешь, как он любит Луп[269]269
  Луп – деловой центральный район Чикаго. Назван потому, что городская надземная железная дорога делает там петлю.


[Закрыть].

– Старый док Лутц? Подумать только!

– Да, он еще жив. Но, конечно, очень старый. Мы смотрели, как ты проводил время с этой милой барышней в кабинке. Прости меня, Чарли, но вы, мужчины, нечестно ведете себя с женщинами. Так, как вам удобно. Папа всегда говорил, что ему не следовало вмешиваться в нашу детскую любовь.

– Но для меня это не просто детская любовь. Я любил тебя всем сердцем, Наоми! – Произнося эти слова, я прекрасно осознавал, что пригласил в бар одну женщину, а объясняюсь в страстной любви другой. Но как бы там ни было, то была правда, невольно, неожиданно вырвавшаяся правда. – Я часто думал, Наоми, что моя жизнь пошла наперекосяк, потому что я не мог прожить ее рядом с тобой. Я испортился, превратился в амбициозного хитрого капризного мстительного тупицу. А если бы с тех самых пор я каждую ночь обнимал тебя, я бы никогда не боялся смерти.

– Ой, Чарли, расскажи это своей бабушке! Ты всегда здорово молол языком. Только не всегда понятно. И женщин в твоей жизни наверняка хватало. Это понятно хотя бы по твоему поведению в той кабинке.

– Ну ладно, расскажу бабушке!

Я обрадовался этому старомодному выражению. Во-первых, оно прервало мои совершенно бессмысленные излияния. А во-вторых, ослабило гнетущее впечатление, навеянное этим мрачным помещением: вспомнив, что когда смерть заставит мой безжизненный труп сгнить и превратиться в неорганическую пыль, душа пробудится к новой жизни, я вдруг решил, что сразу после смерти окажусь в некоем сумрачном месте, как две капли воды похожем на этот бар. Где все, кто любил когда-то, смогут встретиться снова, ну и так далее. Вот на какие мысли наводило меня это заведение. Звякнула цепочка, на которой держался ключ от номера «по тарифу для конференций», и я вспомнил, что должен вернуться к Ренате. Если все это время она продолжала накачиваться мартини, то скорее всего уже совершенно одурела и едва ли сможет подняться на ноги, чтобы самостоятельно выйти из кабинки. Но мне хотелось дождаться доктора Лутца. Он вышел из уборной, одряхлевший и лысый, такой же курносый, как и его дочь. От его лоска в духе Бэббита[270]270
  Бэббит – герой одноименного романа Синклера Льюиса (1922), символ американского обывателя.


[Закрыть] двадцатых годов осталась только старомодная обходительность. Он и от нас требовал какой-то непонятной учтивости, и хотя никогда не был настоящим врачом и занимался только ногами (кабинет в городе и приемная на дому), настаивал, чтобы его называли «доктор», приходя в ярость, если к нему обращались просто «мистер Лутц». Принадлежность к медицине приводила его в восторг, и он лечил самые разные болезни, хотя и не выше колен. Ибо где ступни, там и голени. Припоминаю, как-то раз доктор попросил меня помочь. Он смазывал фиолетовой мазью собственного приготовления ужасные язвы на ногах работницы бисквитной фабрики. Я держал банку и инструменты. Накладывая мазь, он самоуверенно вещал что-то околомедицинское. Эту женщину я особенно ценил, потому что она всегда являлась к доктору с коробкой из-под обуви, полной зефира и кусочков шоколадного торта. Стоило мне вспомнить об этом, и я почувствовал на небе сладкий привкус шоколада. Потом я увидел больнично-белые стены крошечного кабинета, объятого сумраком из-за свирепствующей за окном метели, и себя в медицинском кресле доктора Лутца, с восторгом читающего «Иродиаду». Взволнованный сценой казни Иоанна Крестителя, я пошел в комнату Наоми. Во время снежной бури мы остались одни. Я снял с нее махровую голубую пижаму и увидел ее обнаженное тело. Воспоминания едва не разорвали мне сердце. Тело Наоми не было мне чужим. Именно так. В ней не было ничего чуждого. Мои чувства к ней проникали в каждую клеточку ее тела, встраивались в сами молекулы, которые, принадлежа ей, образовывали ее саму. Из-за своей страсти, из-за того, что я считал Наоми частью себя, я попался на крючок к старику Лутцу, точно Иаков к Лавану. Мне приходилось помогать ему ухаживать за «оберном», небесно-голубой машиной с белобокими покрышками. Я поливал автомобиль из шланга и натирал замшей, пока доктор в белых льняных бриджах для гольфа стоял рядом и курил сигару…

– Да, Чарли Ситрин, ты и вправду преуспел, – заявил старый джентльмен. Он говорил все так же лирично, весело и бестолково. Он никогда не умел заставить собеседника чувствовать, что говорит что-то стоящее.

– Хоть я поддерживал республиканцев, Кулиджа[271]271
  Кулидж Калвин (1872-1933) – президент США от республиканской партии в 1923-1929 гг., крайний консерватор.


[Закрыть] и Гувера[272]272
  Гувер Герберт (1874-1964) – президент США от республиканской партии 1929-1933.


[Закрыть], меня просто распирало от гордости, когда Кеннеди пригласили тебя в Белый дом.

– Это девушка – твоя подружка? – спросила Наоми.

– Честно сказать, я и сам не знаю. А сама-то ты что поделываешь, Наоми?

– Брак мой не удался, муж меня бросил. Думаю, ты знаешь. Но я вырастила двух детей. Ты случайно не читал статьи моего сына в «Саутвест Тауншип Геральд»?

– Нет. Да и откуда мне знать, что их написал твой сын?

– Он на своем примере писал об избавлении от наркозависимости. Мне хотелось бы узнать твое мнение о его работе. Дочка у меня – просто куколка, а с мальчишкой проблемы.

– А ты-то как, дорогая?

– Да ничего особенного. Встречаюсь с одним человеком. Часть дня регулирую дорожное движение возле школы.

Старый доктор Лутц делал вид, что ничего не слышит.

– Жаль, – сказал я.

– Это ты про нас с тобой? Да нет, не жаль. И ты, и твоя духовная жизнь утомляли меня. Я люблю спорт. Футбол по телевизору – это мое. А когда мы достаем билеты на «Солджерс Филд» или на хоккей, это просто как выход в свет. Пообедаем пораньше в «Комо Инн» – и автобусом на стадион. Я действительно жду не дождусь, когда начнется матч, все начнут вопить, а хоккеисты станут выбивать друг другу зубы. Боюсь, я просто обычная женщина.

Когда Наоми говорила, что она «обычная женщина», а доктор Лутц, что он «республиканец», они подразумевали свою принадлежность к великому американскому обществу, что было равнозначно успеху в жизни. Старика Лутца радовало, что в тридцатые годы он работал врачом в Лупе. Наоми тоже полностью устраивала прожитая ею жизнь. Они были довольны собой и друг другом, счастливы своим сходством. А я, таинственным образом чуждый им, стоял рядом с дурацким ключом в руке. Понятное дело, чуждым делала меня непохожесть. Мы знали друг друга давным-давно, только я так и не стал стопроцентным американцем.

– Мне нужно идти, – сказал я.

– Может, как-нибудь встретимся, выпьем пивка? – предложила Наоми. – Я всегда рада тебя видеть. Может, посоветуешь мне что-нибудь дельное насчет Луи. У тебя ведь нет детей-хиппи, правда?

Я записал номер телефона.

– Смотри-ка, пап, какая у него классная записная книжечка, – заметила она. – У тебя, Чарли, все со вкусом. Ты и стареешь красиво. Но ты не из тех, кого женщина сможет захомутать.

Они смотрели, как я возвращаюсь в кабинку и помогаю подняться Ренате. Как надеваю шляпу и пальто, чтобы создать видимость, будто мы собираемся на улицу. Я ощущал всеобщее пренебрежение.

Пресловутый номер оказался именно таким, какого заслуживают развратники и прелюбодеи. Не больше кладовки, с окном, глядящим на вентиляционную шахту. Рената рухнула в кресло и заказала в номер еще два мартини. Я задернул шторы. Не для создания интимной обстановки – никаких окон напротив не было – и не как соблазнитель, а просто потому, что ненавижу пялиться на кирпичные вентиляционные шахты. У стены стоял диван-кровать, обитый зеленой синелью. Едва увидев его, я понял, что дела мои плохи. Такую конструкцию мне никогда не одолеть. Эта мысль не шла у меня из головы. Нужно было решать задачу немедленно. Почти невесомые трапециевидные подушки, набитые пенопластом, я отшвырнул в сторону и откинул покрывало. Под ним оказались идеально чистые простыни. Я стал на колени и ощупал каркас дивана в поисках рычага. Рената молча смотрела на мое покрасневшее от напряжения лицо. Я нагибался и дергал, возмущаясь теми, кто делает эту рухлядь, теми, кто взимает плату за дневные «конференции», и мысленно обрушивал на их головы смертельные кары.

– Это все равно, что тест на уровень интеллекта, – заявил я.

– Ну и?

– Я пас. Не могу заставить эту штуку раскрыться.

– Ну и что? Оставь так.

На узкой постели места хватало только одному. По правде говоря, мне совершенно не хотелось ложиться.

Рената ушла в ванную. В комнате нашлось и второе кресло – без подлокотников, зато с высокой спинкой, по бокам загнутой вперед. Под ногами лежал квадратик ковровой дорожки в американском колониальном стиле, сплетенный из полосок ткани. В ушах стучала кровь. Угрюмый парень принес мартини. Доллар чаевых он принял без всякой благодарности. Наконец из ванной вышла Рената в блестящем плаще, все еще застегнутом на все пуговицы. Села на кровать, отхлебнула пару глотков мартини и вдруг упала в обморок. Я попытался послушать ее сердце через плащ. Может, у нее сердечный приступ? А вдруг что-то серьезное. Можно ли отсюда вызвать скорую? Я пощупал пульс, тупо уставившись на часы и постоянно сбиваясь со счета. Для сравнения посчитал и свой. Только сравнение ничего не дало. Пульс у нее был не хуже моего. Похоже, обморок, если это действительно он, пошел ей на пользу. Кожа ее оказалась влажной и холодной. Я промокнул ее лицо углом простыни и попытался представить, как в таком случае поступил бы Джордж Свибел, мой медицинский консультант. Известно как: выпрямил бы ей ноги, снял обувь и расстегнул плащ, чтобы облегчить дыхание. Я так и сделал.

Под плащом Рената оказалась голой. В ванной она сняла с себя все остальное. Хватило бы и одной расстегнутой пуговицы, но я не остановился. Конечно, я уже приценивался к Ренате, пытаясь угадать, какая она. Но даже самые смелые мои предположения оказались далеки от истины. Я не ожидал, что ее формы окажутся такими пышными и безупречными. Сидя рядом с ней на скамье присяжных, я заметил, что первый сустав ее пальчиков широкий и немного пухлый перед сужением. И я решил, что – для соблюдения гармонии – бедра тоже должны иметь такую же чудную выпуклость. Обнаружив, что не ошибся, я почувствовал себя скорее ценителем красоты, чем соблазнителем. Даже при беглом осмотре – ибо я недолго держал ее нагой, – я заметил, что у нее идеальная кожа, на которой блестит каждый волосок. От Ренаты исходил густой женский аромат. Насмотревшись, я из чистого уважения застегнул плащ. Постарался привести все в порядок. Потом открыл окно. Как ни жаль, ее чудесный аромат мгновенно развеялся, но что поделать, ей нужен был свежий воздух. Я принес из ванной вещи и сложил их во вместительную сумку Ренаты, убедившись, что мы не потеряли значок присяжной. А потом, не снимая пальто и взяв в руки шляпу и перчатки, ждал, когда она придет в себя.

Мы снова и снова совершаем одни и те же до омерзения предсказуемые поступки. Но один из них все же простителен, учитывая желание хотя бы приобщиться к красоте.