Текст книги "Кривая линия (СИ)"

Автор книги: Софья Рыбкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

  ~ Глава 1. ~

  Курить во дворе универа, сбившись в стайки, – так себе традиция. Возможно, я терпеть её не могу, потому что у самого никогда не было компашки. Здесь никто меня не терпит, смотрят заносчиво и презрительно, или вовсе не замечают. Кто я для них? Неудачник, мусор под ногами. Иногда кажется, жизнь – полный отстой, и только умеет, что поворачиваться к тебе задницей. Усмехаюсь, закуриваю. Незнакомая стайка стоит недалеко, до меня доносится гогот. Здесь тошно, да, здесь всегда было тошно – мне и не хотелось сюда поступать. Хотелось на режиссёрский. Я лежал каждый вечер и фантазировал: вторая камера по центру, третий дубль, стоп, снято.

  Во двор выходит Славка. На самом деле, Ярослава, конечно, но Славка ей больше подходит – короткая стрижка, рубашка с закатанными рукавами, брюки с подтяжками. Пацанёнок. Улыбается, идёт мне навстречу. Славка не курит, никогда не курила – и смотрит на меня каждый раз с раздражением. Вот опять.

  – Ты же обещал бросить, – говорит она с укоризной.

  – Мало ли, что я кому обещал, – во рту горько, на душе противно.

  Она выхватывает у меня сигарету, делает одну длинную затяжку. Нет, Славка не курит, но вот так любит иногда – выхватит отраву из пальцев и давай.

  – Славочка, верни, – тяну я.

  Она возвращает сигарету, выпускает дым из рта. У неё красивый рот. Был бы я художником, обязательно бы нарисовал. Или написал, как правильнее?

  – Славочка, скажи, – сигарета тлеет между пальцами, – отчего люди не летают так, как птицы?

  Она мрачнеет.

  – Перестань, Паш, хватит. Тебе нельзя в этом вариться.

  Безусловно, нельзя, но я варюсь. Тупая школьная программа – въестся в мозг, колом не вышибешь. И это, кажется, тоже цитата. Тьфу. Я помню, с братом ходили на «Грозу». Нормальные люди – с классом, а я – с братом, так веселее, привычнее. Я сидел, вжавшись в кресло, всю пьесу зевал от скуки, а в конце вдруг страшно стало, и Гоша хохотал над моим выражением лица. Смешно, Гоша, непременно смешно. Я помню, как ты летел. Даже меня тебе не было жаль.

  – Паш? – зовёт Слава, заглядывает в глаза.

  Заботливая.

  – Здесь я, – сигарета летит в урну.

  Соседи по курилке снова заходятся гоготом. Я кривлюсь.

  – С какого они факультета, как думаешь?

  – Идиотического.

  – Здесь нет такого.

  – Я бы поспорила.

  Мы со Славой на лингвистике, гордость, так сказать, всея университета. Слава на английском болтает задорно и до сих пор хохочет, что в десятом, ещё в школе, ей поставили тройку – за американский акцент.

  – А мне всё равно было, из принципа не уступила бы старой мымре.

  – Почему, Слав?

  – В мелочах прогибаться начнёшь, потом всегда будешь плясать под чужую дудку.

  Слава всегда права, с этим я даже не спорю. А я прогибаюсь. Потому что выхода нет. Живу с отцом и пляшу под его дудку каждый раз, видя в нашей квартире очередную Венеру Милосскую. Венера потряхивает яблоками раздора, от чего немедленно возникает рвотный рефлекс, и променируется мимо. Я сглатываю подступившее к горлу и притворяюсь, что ничего не происходит. Нет, это всё лучше, чем с матерью. После смерти брата у неё появился этот несчастный, потерянный взгляд, и она всегда теперь смотрит на меня так, будто я могу помочь. Она всегда была странным существом, а теперь и вовсе – сумасшедшая. Её любовник с крысиными глазками и редкой бородкой – честное слово, лучше на яблоки раздора любоваться! – вымогает у неё деньги неизвестно на что. Я попытался как-то ей намекнуть, мол, хватит, может быть, позволять ему сидеть на шее – так нет! Он же единственный её понимает, поддерживает в трудную минуту. Без комментариев. В общем, с матерью у нас окончательно всё разладилось, словно, похоронив старшего сына, младший для неё тоже перестал существовать. Я прихожу к ней раз в месяц, чтобы окончательно не перерубить ниточку. Хотя иногда кажется, что стоит это сделать.

  – О чём задумался? – спрашивает Слава.

  Я слабо ей улыбаюсь. В последнее время она – единственный человек, с которым я могу нормально поговорить.

  – Завтра нужно будет к матери съездить, – я провожу рукой по волосам.

  Они теперь закрывают шею и мешают страшно, но Славке нравится, и я не решаюсь их стричь. Хотя бы ей не всё равно, как я выгляжу.

  – Пошли, опоздаем на пару, – она берёт меня под руку.

  Если дворик наводит на меня тоску, то сам универ вообще вызывает желание никогда больше здесь не появляться. Тухлое местечко. Гнилые стены, повсюду разруха, облупившаяся краска да потрескавшийся пол. Кому он нужен, этот пережиток прошлого, который каждый раз возвращает нас в ушедший век? Пафос из меня сегодня так и лезет. Любую дверь я бы мог выбить одной левой, и это даже не хвастовство, а простая констатация факта. На столы неприятно что-либо складывать, многолетний слой грязи, кажется, уже оставили попытки отмыть. Мы со Славкой идём на самый верх, подальше от презрительных взглядов одногруппников. Славку они боятся.

  – Успела собрать компромат, – улыбается она, обнажая белые зубы.

  По каким это, интересно, закоулкам и вечеринкам, а? Всё равно. Блондинистая Уля, похожая на не слишком породистую лошадь, бросает на меня брезгливый взгляд. Издаёт смешок. Зря, Уля, зря, думаешь, я не помню, как на первом курсе ты клеилась ко мне, будто дешёвая жвачка? Тогда я ещё не добился такого пренебрежения. Тогда Гоша ещё был жив.

  – Что там у тебя с курсовой? – интересуется Славка вполголоса. – Сделал?

  – Ага, глаза красные, руки дрожат – следствие напряжённой умственной работы.

  – Прекрати, – смеётся она. – Я же знаю, так дальше первой страницы и не продвинулся. А её, между прочим, я тебе сделала.

  – Могу расплатиться натурой, – шепчу я заговорщицки. – Денег нет, у отца просить стрёмно.

  – Дурак, – она пихает меня в бок.

  И не краснеет. Сколько я шучу так, сколько пошлостей могу ей наговорить – никогда не краснеет. Железная леди. Или пацанёнок.

  Историчка у нас – баба жёсткая, боевой раскрас. Вид внушительный. Едва только завидишь, как она громоздко передвигается на своих каблучищах, хочется схорониться в далёком углу. Схорониться. Плохое слово.

  – Я смотрю, сегодня все в сборе, – цедит Валентина Андревна, она же историчка, она же Валик, как её кличут в народе. – Сегодняшняя тема...

  Я отключаюсь. Черчу в толстенной, напоминающей саму Валик, тетради бессмысленные линии. Кривые, как моя жизнь. Вспоминаю с отвращением повиливающую бёдерками девицу у нас на кухне в восемь часов утра. Идеальное зрелище перед учёбой. Валику клюющие носом студенты неинтересны, она вещает увлечённо, с задором. Ударяет в запале кулаком по столу. Я вздрагиваю. Славка хихикает, уткнувшись в конспект.

  – Мне опять тебе его пересылать? Пиши давай, курилка.

  Киваю. Записывать я, естественно, ничего не собираюсь. И правда, думаю, нужно бы съездить к матери. Звонила вчера, плакала в трубку, а меня так и подмывало спросить: «Где же твой Серёжа, крысячья его порода!» Утешит, поддержит, плечо подставит в трудную минуту. Разбежались.

  – Ты помнишь, куда мы идём сегодня? – возникает Славка спустя полчаса.

  Конечно, помню, что же у меня, совсем голова дырявая? На какое-то литературное, мать вашу, мероприятие. Вечер литературный, вот.

  – Ну да, – во рту сухо и мерзко, на языке гадкие комочки.

  Сплюнуть некуда, бутылка в рюкзаке – не будешь доставать. Вездесущая Валик всё видит. Сглатываю, морщась.

  – Тебе должно понравится, – уверяет меня Славка.

  Я сомневаюсь. Был на паре подобных вечеров, опять же, с Гошей. Половина того, что я там услышал, оставила неприятный осадочек. Вторую половину я просто-напросто не слушал.

  – Паш, перестань, а. Я пытаюсь спасти тебя от хандры.

  – Это бесполезно.

  – Попытка – не пытка.

  Пытка, ещё какая. Когда пытаешься кого-то спасти, а под ним лужа крови растекается и пульса нет. Самая настоящая пытка.

  – У тебя леденца не найдётся? – спрашиваю у Славки, наклоняясь ближе. – Пить хочется, с ума сойду сейчас.

  У Славки в карманах полно всякой ерунды.

  – Держи, – она выуживает леденец в аляпистой обёртке и протягивает мне.

  Во рту по-прежнему гадко. Я перекатываю конфету с одной стороны на другую, пытаюсь впитать сладковатый вкус – горло начинает приятно холодить. Мята с сахаром, вот как они называются, эти кругленькие горошинки в аляпистых обёртках. Ненавижу мяту, люблю сахар. Да здравствуют ненужные подробности.

  – Я тебе ещё программку вчера выслала, – шепчет Славка.

  Леденец у неё во рту провоцирует булькающие звуки.

  – Программку чего? – переспрашиваю.

  Громкий голос Валентины Андревны становится фоном, жужжит в ушах, вызывает тошноту.

  «Учиться тебе надо, Паш, обязательно учиться, а то где потом пропадать будешь?» – говорил мне Гоша.

  Оказалось, Гоша, зря ты учился. Пропадаешь теперь в известном месте. Что же тебя от полёта образование не спасло?

  – Вечера. Литературного, – Славка шуршит обёрткой и берёт ещё один леденец.

  Чуть улыбается, и я вижу на её передних зубах прилипшие кусочки предыдущей конфетки. Два прилипших кусочка. Два яблока раздора у каждой девицы, осквернившей нашу квартиру. Что-то меня опять заносит не туда – и опять чересчур пафосно.

  – А, да. Я пролистал, – даже не вру.

  Хотя на кой мне всё это сдалось? Наверное, не хочу расстраивать Славку. Человечность неожиданно проснулась.

  – Риваков, Ветрова, может быть, вместо меня лекцию проведёте? – возмущается Валик.

  Типичная фразочка типичной училки.

  – Извините, – неудачное движение – и леденец без спроса летит в горло. Я судорожно сглатываю, и на долю секунды меня прошибает страх – что, если...? Нет, о таком даже не стоит думать. Видимо, выгляжу я после этого не слишком хорошо, потому что Славка интересуется:

  – С тобой всё нормально?

  Заботится. Я уже говорил.

  – Леденец проглотил случайно.

  – Осторожнее давай.

  – Риваков, Ветрова! – рявкает Валик.

  Возникает ощущение, что за этим последует жирное: «Заткнитесь», но она только бросает в нашу сторону гневный взгляд. Конечно, мы не стоим того, чтобы смотреть нам в лицо. Наплевать. Наплевать, что я мытарюсь здесь ежедневно, что я поступил не в тот универ, наслушавшись родителей и внимательного брата. Внимательного настолько, что однажды ему стало по-странному всё равно, что будет со мной после его смерти.

  – Переводами всё больше заработаешь, – говорила мне мать, поджимая щедро накрашенные губы.

  Красная помада, красные комочки в уголках рта. Эстетика, чтоб её. Сейчас мать губы не красит, да и вообще выглядит паршиво. Вся её красота оказалась пустышкой, стоило снять грим. Она сына потеряла, скажете вы, урод бессердечный. А я потерял брата, чего уж там, невелики страдания. И почему её горе ценится дороже моего? Завтра поеду к ней, посмотрю на её крысиного хахаля, на неё саму. Никаких комочков в уголках рта, никакого фальшивого блеска. Правильно говорят, несчастье обнажает настоящую сущность. Все мы оказались довольно уродливы.

  Пара заканчивается, Славка тянет меня к выходу. В непроветриваемом коридоре ещё более затхло, чем в аудитории. Такое ощущение, что леденец стоит в горле, никак не желая проходить дальше. Вот так и тоска моя, как жалкая конфетка – мятная, только без сахара – сидит где-то наверху.

  Пар сегодня больше нет, культурология отменилась, а это уже почти счастье. Вечер этот, на который меня зазвала Славка, начинается только через три часа, домой идти нет желания – да и не успею уже. Отец, наверное, на работе, хотя чёрт его знает, где он прохлаждается.

  – Славочка, в кафе пошли, – говорю я, беру её за руку.

  У неё тёплая ладошка, живая. Мы с Гошей в детстве тоже за руку ходили.

  – Пошли, – Слава улыбается.

  У неё красивый рот, и я не могу его изобразить, потому что рисовальщик из меня никакой, но могу поцеловать. Наклоняюсь, целую легонько, как всегда. Вообще не разобраться, зачем, у нас же такая хорошая дружба. Просто хочется иногда. Нравится. Слава никогда не спрашивает, ей тоже нравится, смотрит с улыбкой и ничего не говорит. Стайка очередных курящих хихикает презрительно.

  В кафешке посетителей мало. Народ трудится – кто на работке, кто в универе, одни мы, гадёныши свободные, балду пинаем. Вишнёвый сок и пирожные – как дети, честное слово! Это единственное, что может вернуть меня в беспечные годы на пару минут, а потом мятная конфетка без сахара, то бишь, тоска зелёная, возвращается... Вообще литературу я люблю, поэтому Славка и решила таким образом спасти меня от хандры. Какая это хандра, это почти болезнь! Но к современным трудам у меня много вопросов. Везде чернуха сплошная – ещё хлеще, чем в классике. Бедный люд всё ковыряют и ковыряют, а я думаю: жизнь и так тошная, не хватало при помощи книг заныривать в беспредельную жуть.

  Пирожное вкусное, приятно холодит язык. Крем мгновенно превращается в сладкую жижу, стоит только облизать ложку. Славка отпивает сок, и над губами у неё появляются вишнёвые усы. Я аккуратно стираю их салфеткой. В голове возникает такая панорама – брата нет, семья развалилась, а я сижу со Славой в кафешке и пожираю пирожные. И сижу я только потому, что случившегося не исправишь, семью не починишь. Делать мне больше нечего, как здесь дурака валять.

  – Я вчера на рассказ Гелприна наткнулся, – говорю.

  У Славки на ложке – кусок сметанного торта, а в глазах – любопытство, мол, ну и что ты там такого начитал, умник?

  – Эдакая антиутопия. Люди перестали читать книги. Совсем. А робота за интерес к ним, как его... Утилизировали.

  – А в конце пришли дети и захотели учиться литературе, – Славка отправляет кусок в рот.

  – Ты читала? – удивляюсь.

  – Давно. Я вообще фантастику не люблю, Паш, – ещё один кусочек оказывается на ложке. – Но этот случайно нашла. После меня хоть потоп, помнишь? Вот честно, пофиг. Мы всё равно ничего не изменим.

  Она, конечно, права, но от всего этого веет полнейшей безнадёгой.

  – Нравится, да? – спрашиваю зачем-то, указывая на торт.

  – Вкуснотища. Ты же знаешь, я готова душу за них продать, Веснушкин, – смеётся Слава.

  – Знаю, пацанёнок, – отвечаю.

  Взаимный обмен колкостями закончен, хотя это, скорее, телячьи нежности. Самому противно, не поверите.

  Слава откидывается на спинку дивана и поправляет воротник рубашки. От торта остаются крошки на тарелке. Сок в стакане отчего-то напоминает кровь.

  Застрять бы здесь навсегда, в этой ламповой кафешке, Слава напротив, пирожные съедены, но можно взять ещё. Здесь нет ноющей матери, отцовских недоВенер и его самого, предпочитающего делать вид, что ничего не случилось. Идиотизм. Здесь возникает ощущение, что и жизни вокруг нет, точнее, она происходит не с тобой, а ты выбрал момент поудачнее и застрял в нём.

  – Ещё по пирожному? – спрашиваю.

  Слава улыбается.

  – Мне достаточно, – она берёт стакан и делает глоток.

  Сок растекается по стеклянным стенкам, будто краски на полотне.

  Я медленно вспоминаю. Мне восемь, и брат гуляет со мной в парке развлечений. На дворе июль, жара, солнце припекает мне голову через тонкую кепку. Я хочу мороженое.

  – Нельзя, – говорит мне Гоша, – нельзя, когда на улице такая жара.

  Но я знаю, как добиться своего, видел, что он развлекается со смазливой девчонкой. И мороженое на палочке в тот день становится моим. У него вишнёвая начинка, и она оседает на губах, прилипает к зубам и стекает в горло – жара отступает. Во рту всё сводит от холода, на улице слишком парко. У меня липкие пальцы и счастливая душа. Гоша хмурится, глядя на меня. На следующий день я валяюсь с ангиной. Горло раскалено, болит страшно, глотать почти невыносимо, и я понимаю – ни одно мимолётное удовольствие не стоит своих последствий. Мне восемь, и я это понимаю, но пока не могу как следует сформулировать.

  – Пошли, наверное, – говорит Слава, выдёргивая меня из воспоминаний.

  Встаёт из-за стола. Я не хочу никуда идти, я хочу навсегда остаться здесь. Я хочу остаться в этой самой минуте, Славочка. Сядь обратно. Давай посидим ещё. Но я встаю и иду вслед за ней к выходу. У неё рубашка с огромным вышитым узором на спине – якобы модно. Красиво, в первую очередь. Огромная тяжёлая дверь с глухим стуком захлопывается за нами. Отсюда до зальчика, где будет проходить вечер, идти примерно полчаса. Слава молчит.

  – Расстроилась? – я не знаю, что ещё ей сказать.

  – С чего бы? – она смотрит прямо перед собой, слегка щурясь от заходящего солнца. – Просто жаль, что тебе не хочется туда идти.

  – Хочется, – говорю я – и даже почти не вру. – Просто я не умею это выражать, Славочка. Ты же знаешь.

  Она усмехается. Мы идём по набережной. Здесь вода то ли чёрная, то ли тёмно-синяя от грязи, не поймёшь. Резные перильца вот точно чёрные и засаленные, покрытые многовековой пылью. Я люблю этот город, хотя он и не отвечает мне взаимностью, давно показывая задницу.

  Зальчик оказывается библиотечным, и находится он в обычном жёлтом здании. В зальчике – десять рядов жёстких стульев, огромная люстра под старину, книжные шкафы на заднем фоне. Из приоткрытого окна доносится уличный шум. Мы садимся в самую середину – не слишком далеко, не слишком близко. Публика медленно подтягивается. Ни одного молодого лица. Современная литература молодёжь не интересует. Какой-то брюхастый дяденька направляется к нам – я мысленно умоляю всё сущее, чтобы он не приземлился рядом и не раздавил нас. Нет, я совершенно толерантен. Просто опасаюсь за своё здоровье. Дяденька проходит на четвёртый ряд и громоздко хлюпается на крайний стул. Я выдыхаю. Какими незначительными проблемами мы живём, самому смешно. Постепенно зал заполняется до отказа. Появляются и наши ровесники – три щебечущих подружки, молодой человек в строгом костюме, парень с разноцветными волосами и туннелями в ушах. И как людям не жалко себя уродовать? Впрочем, не моё это дело. Вся причина, по которой Славка притащила меня сюда, как я справедливо подозреваю, – Миша Кропоткин, её бывший одноклассник. Она пришла, видите ли, поддержать его, а меня подхватила, чтобы я развеялся. Или чтобы мной перед ним похвастаться? Наверное, я преувеличиваю собственную значимость. Мы же просто добрые друзья.

  Первой выступает девушка. Волосы у неё жёлтые, канареечного цвета, вполне подходят этому зданию. Глаза густо подведены, линзы голубые, губы тёмно-фиолетовые. Интересный видок. Не осуждаю, но удивляюсь. Парень с туннелями улыбается, глядя на неё. По всей видимости, ещё один поддерживатель. Второй – худенький паренёк затравленного вида. Если он является олицетворением современной поэзии, я бы тоже подошёл на эту, так сказать, должность. Миша следующий – я узнаю его, видел пару фото в сети. Кудрявые волосы вдоль лица, тонкие пальцы, сжимающие листки со стихами, взгляд человека, у которого всё хорошо. У меня когда-то тоже был такой.

  Миша принимается читать – голос приятный, высокий, немножко нечёткий. Захлёбывается в словах, и все они, конечно же, о любви. Что ещё писать такому пацанчику? Чувственно получается, ничего не скажешь, довольно талантливо. Я даже завидую. Сам иногда балуюсь стишками, показываю только Славке, вот она и решила, видно, меня отвести на вечер настоящей поэзии. Опускаю руку на Славкину коленку. Освещение здесь отличное, в любой момент кто-нибудь может это увидеть, но так даже интереснее. В конце концов, пока что все неотрывно пялятся на одного только Мишу. Славка тоже смотрит на него, но, тем не менее, улыбается. Хорошая реакция. Моя рука скользит выше, туда-сюда. Я, подобно всем, пялюсь на Мишу. У меня потеет ладонь. Убираю руку со Славкиной ноги. От обилия стихотворства ведёт и подташнивает. Гоша тоже любил стихи, с особым вкусом декламировал Маяковского – это у него было такое для меня наказание. Я Маяковского ненавидел, да и до сих пор не слишком жалую. Даже нежность у него какая-то рубленая, нечеловеческая. Недостаточно нежная, если можно так выразиться.

  – Давай свалим после его выступления, – шепчу я на ухо Славке.

  – Давай, – соглашается она.

  Ещё пара стихов, думаю, ещё пара стихов. Другой девочки с волосами канареечного цвета я уже не выдержу. На воздух, только бы скорее попасть на воздух. Рифма и духота – гремучая смесь. Окно давно закрыто, видите ли, шум мешает зрителям и выступающим. А мне мешает духота. Миша заканчивает – без пафоса, даже слишком скромно. Мне понравились его тексты, но я хотел бы прочесть их в более удобной обстановке. Плохо воспринимаю на слух незнакомое. Мы выходим на улицу вслед за ним.

  – Миша! – окликает его Слава. – Здорово было.

  Он смущается, и я пока не понимаю, искренне или нет.

  – Спасибо. Очень рад, что вы пришли.

  – Это Паша, я тебе о нём говорила.

  – Да я уж понял, – Миша с улыбкой протягивает мне руку, и я пожимаю её.

  Она тёплая, влажноватая и живая.

  – Приятно познакомиться, – говорю я.

  – Взаимно. Вы извините, мне так неловко, я сегодня не смогу посидеть. Важная пара с утра.

  Ему сколько, двадцать? И он беспокоится из-за пары. Золотой человек!

  – Давайте завтра пересечёмся где-нибудь? Слав, я тебе напишу. Простите ещё раз, – он приобнимает её на прощание и кивает мне.

  – Пока.

  Я смотрю ему в спину.

  – Славочка, я у тебя сегодня переночую, ладно? Домой не хочется.

  Это правда. Отец там, поди, опять развлекается с очередной красоткой. Последний месяц она не меняется.

  – Конечно, Паш.

  Я достаю телефон и набираю отцу смс. Вроде как надо предупредить.

  «Твой папочка в душе», – приходит ответ через пару минут.

  Как пошло и мерзко. Как банально. ****ство.

  – Пошли? – Славка заглядывает мне в лицо.

  Я снова легонько её целую. Потому что необходимо. Потому что противно и одиноко.

  – Пошли.

  ~ Глава 2. ~

  Терпеть не могу метро. Режущие запахи бьют в нос, сквозняки обдувают со всех сторон, и от этого не легче, ни капельки не легче, потому что ты стоишь в футболке, насквозь вымокшей от пота, по вискам течёт, под носом влажно – несусветная гадость. А сквозняк только обеспечивает тебе простуду. Сначала я трясусь в поезде, прижатый с двух сторон необаятельными пассажирами. Справа тётка лет пятидесяти прожигает взглядом сидящую девушку, мол, уступи место старухе, гнида поганая, слева – дяденька раскачивается, уткнувшись в электронную читалку. Что там у него? Донцова, Маринина, Кинг? Надеюсь, Кинг. Подглядываю к нему в экран, любопытно же, что народ читает. Кинг всё-таки – честь и хвала тебе, дяденька. В такой приятной компании я трясусь четыре станции – а потом выхожу, чтобы перейти на другую линию.

  – Давай я поеду с тобой, – предлагала Славка, но я отказался.

  Конечно, в метро вдвоём веселее, одному здесь вообще нечего делать, но я не хочу, чтобы Славка встретилась с моей матерью. Не хочу, чтобы она видела её такой. Опустившейся, что ли. На другую линию идти в толпе – не сахар. Люди вокруг злобные, сосредоточенные, будто утро понедельника на дворе. Впрочем, они всегда одинаковые – на работу никто не стремится, но надо. Дяденькам с электронными читалками, злобным тёткам, стремящимся искусственно себя состарить в глазах окружающих ради заветного места. Женщинам под тридцать, едва успевающим разорваться (дом – детсад – работа) тоже надо. А я еду к матери. Потом – в универ. Потом – Славка обещала прислать адрес – на встречу с Мишей. Миша – поэт, другая среда, другие люди. Другой круг интересов. Где он учится? Кажется, на журналистике. Поди, сам выбрал, не то, что я. А мне навязали – я и послушался.

  Стою, жду поезд. Кажется, веки уже слипаются от духоты. Футболка промокла, пиджак не снять – надует. Так маменька говорила. Я ей верю, и ей, и брату, особенно после того случая с мороженым. Ловлю себя на мысли, что, если бы можно было остаться у Славки до пар, я бы остался. Не поехал бы к матери. Но надо. Обещал же. Хотя возникает ощущение, что в следующий раз она точно меня не узнает.

  Ещё одна причина, по которой я не люблю метро – здесь всем до всех есть дело. Вроде бы должно быть пофиг, куча народу проходит мимо, но нет – они смотрят, разглядывают, изучают тебя, даже словно просвечивают насквозь. Это выбешивает. Это мерзко. И сколько ни говорит мне Славка, мол, какая разница, ты их больше не встретишь никогда, всё равно мерзко. Тётки смотрят с осуждением. Девицы, искусственные с головы до ног, все измалёванные и напудренные, кокетливо взирают – как там пишут в большой литературе? Из-под опущенных ресниц? Не представляю, как это выглядит на деле. Но девицы смотрят, да, а попутно ловко листают ленту в Инстаграме. Инстаграмные чики. Аж воротит. Хотя сам я грешен селфи, ничего не попишешь. Раньше был, во всяком случае.

  Остаётся одна станция. Я плюхаюсь на освободившееся сиденье под осуждающим взглядом уже другой тётки. Этой на вид лет сорок. Рано вам в старухи записываться, фрау-мадам. Телефон жужжит в кармане. Сообщение от Славки: «Доехал? На пары не опоздай». Не опоздаю, Славочка, даже раньше постараюсь умотать от матери. Думаешь, мне там засиживаться хочется?

  От метро до материной квартиры пешком минут двадцать. Сажусь на маршрутку, чтобы сэкономить время. Быстрее доеду – быстрее отмучаюсь. Дом старый, обшарпанный, в подъезде – как во французской канализации. Не то чтобы мне доводилось там побывать, но представление имею. Дверь у матери новая, выделяется на фоне соседских. Недавно заменила, боится, обокрадут. Красть особо нечего. Лучше бы деньги поберегла, хахалю не давала. Крысиная морда, только бы не столкнуться с ним сейчас. Опять губёшки подожмёт презрительно, глядя на меня. Чья бы корова... Звоню, шагов за дверью не слышно. Плотная. Мать, видимо, смотрит в глазок, мешкается, но потом открывает.

  – Паша, пришёл. Проходи.

  Не могу слышать её дребезжащий голос. Не могу. Знаешь, Гоша, наша мать умерла, когда узнала, что тебя больше нет. Спасибо, отнял последнее.

  У неё в квартире не грязно, нет, но на всём налёт запущенности, как и на ней самой. На шкафу в коридоре, на вешалке, на коврике у порога. И она сама, в зелёном платье, как будто двести лет уже прожила. И не старая ведь. Тянет ко мне свои белые худые руки, а мне противно – и от неё, и от себя. Я хочу обратно, к Славке. К её тёплой ладошке и красивому рту. Но я здесь, далеко от них, словно в другой реальности. Здесь нет ни красоты, ни тепла, ни острых коленок. Сплошные запущенность и разруха.

  – Будешь чай, сынок? – спрашивает мать.

  Я терпеть не могу это обращение. Оно напоминает мне о временах, которых больше нет. Я терпеть не могу чай, который она пьёт. Но что-то во мне не позволяет её расстраивать даже по мелочам. Она слишком много пережила. Сначала Гоша, потом неизбежный развод. Ты виноват, нет, ты виновата. И я, застрявший между двух огней. Отец со своими Венерами и полусумасшедшая мать. Отец достаточно платит мне за терпение. Мать только ноет, когда у неё плохое настроение, и молчит, когда настроение становится чуть лучше. Небогатый выбор.

  Кухня наводит зелёную тоску. Или белую – как посмотреть. Стены здесь выбелены и до половины покрыты однотонным кафелем. Потолок тоже выбелен. Пол в морщинках и царапинах, в редких хлебных крошках. Обитателям этой квартиры всё равно. В углу валяется тряпка – когда-то и она была белой, но теперь имеет грязно-серый оттенок. Стол покачивается на расшатанных ножках, скатерть заляпана редкими пятнами и местами липкая от варенья. У чашки, которую даёт мне мать, аляпистый цветок на боку и отколот кусочек. Я молчу. Наливаю чай – он булькает, слегка пузырится и принимает грязновато-бурый оттенок. Приятного аппетита. Печенье в засаленной вазочке жёсткое, но я беру одну штуку. Мармелад застыл и теперь похож на резину. Вязнет на зубах.

  – Как у тебя дела? – спрашивает мать тихим голосом.

  Отпад, мам. Особенно в твоём присутствии жизнь сразу приобретает яркие краски. Солнечный луч бьёт в давно немытое окно. Я щурюсь.

  – Нормально.

  – Так с Ярославой и общаешься? – она поджимает губы.

  Со смерти Гоши они не виделись, но мать её не любит. Дурное влияние, видите ли. Не дурнее, чем твоё, мам.

  – Общаюсь.

  Целую иногда, хочется сказать. Резвлюсь. У Славки дома хорошо, особенно когда родители с братиком уезжают. Брат её – мелкий засранец, мы друг друга недолюбливаем. Я отпиваю глоток и поднимаю глаза на мать. Её рыжие волосы, доставшиеся мне, забраны в пучок. Потускневшие и блёклые, когда-то они спускались по её спине огненной лавой. Кожа бледная, с голубыми прожилками – сколько я себя помню, у матери никогда не было веснушек. Веснушки – это вообще неблагородно, неаристократично, по-плебейски. Так считает мать. А Славке нравится. Она целует мой нос, покрытый пятнышками, а мне приятно и щекотно. Надо было всё-таки остаться сегодня у Славки и не ездить сюда. Вообще никогда сюда больше не ездить.

  – Как отец? – мать смотрит в окно.

  Притворяется, что это дежурный вопрос, интерес из чистой вежливости, но я знаю, что это не так. Я знаю, ей хочется, чтобы отец загнулся. Чтобы приполз к ней просить прощения. Банальщина.

  – Нормально, – я беру ещё одну резиновую мармеладку. – Девиц меняет. Последняя вот уже на месяц задержалась.

  И зачем я всё это матери рассказываю? Побесить, наверное.

  – Погряз в распутстве, – хмыкает мать.

  Кто ещё из вас хуже.

  – А Сергей где? – спрашиваю.

  Мать поворачивается ко мне.

  – На работе. Ему, как твоему отцу, с неба не валится.

  Она берёт чашку с таким же тупым рисунком, как у меня, и отпивает бурую воду. Чай почти безвкусный, на самом деле. Окрашенная вода.

  – Учёба хорошо?

  Хорошо. Долги сдал. От сессии до сессии живут студенты – нет, не весело. Но сойдёт.

  – Пока не вылетел, – усмехаюсь я. – Держимся.

  – Нечего тебе делать с этой девочкой, – говорит мать.

  Если бы не эта девочка, я бы уже, наверное, за Гошей последовал. Хотя не стоите вы того, чтобы из-за вас летать. Славка – единственная, кто держит меня на плаву, но заставить отпустить случившееся пока не может.

  – Почему же?

  – Тебе нужна нормальная компания. Общение. Друзья, – материн голос дрожит.

  – У меня это было. Если не друзья, то уважение одногруппников. А потом Гоша прыгнул, я скатился...

  – Не смей его обвинять! – начинается истерика.

  Моя любимая часть каждого нашего разговора.

  – Ты не можешь знать, что он пережил...

  – Какая разница, если он всех нас лишил жизни своим поступком?

  Мать хватается за голову. Её плечи вздрагивают. Конечно, Гоша был её любимым сыном, а я родился непонятно зачем. Никчемный придаток. А теперь ещё и смею в чём-то Гошу обвинять.

  – Я пойду. Спасибо за чай.

  Помню, праздновали Гошино двадцатилетие. Мне было двенадцать. Учился я средне, на четвёрки – и слава Богу. Не потому, что не мог, а потому, что особого желания не было. Порыва, что ли. Гоша тогда уже был надеждой семьи, гордостью и главным материным делом. Я болтался на задворках, не слишком понимая, зачем нужен здесь. Но брата любил, тянулся к нему, он даже казался мне каким-то неземным, небожителем. Теперь-то он точно оправдывает это детское впечатление. В общем, его двадцатилетие отмечали бурно. Главный праздник семьи Риваковых, можно сказать. Понаехали двоюродные тётушки и дядюшки, троюродная сестра (нет, пусть будет кузина!) с громким именем Стелла и простецким отчеством Степановна. Стелла Степанна. О чём думали её родители? Гоша, значит, сидит во главе стола, будто царь, оглядывающий своих подданных – верных и не очень. Стелла с розовым блеском на губах и жирной тушью неэстетично ковыряет куриную ножку. Ножка потом окажется под столом, не выдержав экзекуции. Я разглядываю Гошу. Он всегда был красавцем – по мнению окружающих. Видным парнем. Это я в двенадцать страдал от припухлости и тщетно пытался втянуть в себя щёки, а потом вырос в худую девочку. Впрочем, меня устраивает.