Текст книги "И они построили волшебный дом. Повести, рассказы, сказки"

Автор книги: Софья Могилевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

МАКСИМКА

После гибели Чапаева дивизия на время отступила к городу Уральску. Но уже через месяц пошла в новое наступление, занимая аулы, станицы, укрепления. Белые поспешно отходили на юг.

Была глубокая осень. Низкие тучи нависли над степью. Шли дожди, смешанные со снегом.

Чапаева Маруся ехала впереди, в конной разведке. На несколько дней их часть остановилась в небольшом киргизском ауле. Бойцы разместились в трёх землянках, а Маруся попала в дом богатого киргиза. У него был полон двор коней, верблюдов, овец. С первого же дня Маруся приметила во дворе мальчонку лет одиннадцати. Работал он не по силам: таскал на себе огромные вязанки хвороста, убирал за всем скотом, носил воду. От соседей Маруся узнала, что мальчик не родной богатому киргизу, а купленный у бедняков родителей.

– Как это – купленный? – не поняла Маруся.

Она представить себе не могла, что можно купить человека, живого человека!

Но ей объяснили – есть такой обычай в этой стороне: хозяин считает, что выгоднее купить работника, чем брать его на время.

Однажды вечером бойцы собрались у костра. Сначала шли разговоры о погибшем недавно геройском командире товарище Чапаеве.

– А помните, хлопцы, его любимую песню? – вдруг спросил молодой чапаевец Лёша Новиков. И запел…

Пел он простую и грустную песню о чёрном вороне. Голос его, мягкий и чистый, то, забираясь на самые высокие ноты, звенел и далеко разносился в ночной степи, то замирал и становился чуть слышным.

Сначала его слушали молча, устремив глаза на яркое пламя костра. Но вот неуверенно один за другим бойцы стали подтягивать, и песня широко разлилась, подхваченная всеми.

Пламя костра падало, и Маруся, поднявшись, подошла к плетню, возле которого был свален хворост.

И тут она увидела того самого купленного мальчика.

Он стоял, прижавшись к плетню, маленький, незаметный, в грязных лохмотьях. Он слушал песню.

Заметив Марусю, мальчик испугался, кинулся было бежать. Но Маруся успела схватить его за руку.

– Ну чего ты испугался? Ну чего, дурачок? – спросила она и ласково погладила жёсткие волосы. – Иди посиди с нами. Песни послушаешь, покормим тебя… – И она слегка подтолкнула мальчика к огню.

С этого дня началась необыкновенная дружба между бойцами-чапаевцами и киргизским мальчиком.

По вечерам, закончив свою тяжёлую работу, мальчик прибегал к бойцам и на ломаном русском языке просил, чтобы ему разрешили что-либо сделать. И он был счастлив, если ему позволяли почистить или напоить коня. Ему казалось, что только работой он может выразить свою преданность и свою любовь.

Через неделю отряд тронулся дальше. Командир Тимофеев отдал команду: «По коням!» – и бойцы выехали из аула.

И вдруг за околицей, наперерез отряду, чуть ли не под ноги коням, кинулась знакомая фигурка в лохмотьях. Всадники остановились, а мальчик, уцепившись за стремя командира, стал о чём-то жалобно просить.

«Хочет, чтобы с собой взяли», – подумала Маруся и остановилась рядом с командиром.

– Товарищ Тимофеев, – обратилась она к нему, – возьмём хлопчика. Пропадёт он здесь, а мы человека вырастим.

Но командир наотрез отказался:

– Нельзя. Ещё подстрелят где, тогда отвечай. Не имеем права.

Когда отряд тронулся, мальчик, рыдая, упал на дорогу.

Молча скакали бойцы. Хмуры были их лица. Уже далеко позади остался аул, а всё ещё, казалось, слышались жалобные выкрики мальчика…

Проехали вёрст пять. Вдруг командир Тимофеев попридержал коня.

– Слышь, Маруся, – сказал он девушке, – скачи обратно в аул… Ну, чего? Не понимаешь? За киргизёнком скачи. Твоя правда: забрать его нужно от хозяина… пропадёт хлопчик.

Быстрее ветра понеслась Маруся. В аул влетела галопом и прямо во двор к богатому киргизу. Спешилась, привязала коня – и за мальчиком. Туда-сюда… Нет нигде!

Но вот из сарая, где хозяин держал ягнят, услыхала она приглушённые рыдания. Кинулась туда и сразу увидела: на полу в самом уголке сидит он, сжавшись в комок и закрыв лицо руками.

– Хлопчик! – тихо позвала Маруся.

Он вздрогнул, отнял от лица ладони и увидел Марусю… Вместе, рука об руку, они побежали к коню. Торопясь отвязали его, сели и поскакали.

Всю дорогу молчали. Только Маруся всё понукала коня, а мальчик вздрагивал да нет-нет и оглядывался: ему казалось, что хозяин гонится за ними…

– Чуешь, хлопчик, – сказал ему командир Тимофеев, – в Красной Армии служить будешь. Чапаевцем станешь… Смотри не подкачай!

На первом же привале мальчика приодели. Где-то раздобыли рубаху и шаровары. Маруся кое-как ушила их. Нашлась старая шинель, у которой подрезали рукава и подол, и будёновка с красной звездой. Хуже пришлось с сапогами – не по ноге все были мальчонке. Но их тоже наконец приладили.

– Теперь ты у нас боец в полной форме! – охорашивая нового чапаевца, сказала Маруся. – Только зовут-то тебя как? Сколько дней знакомы, а имя твоё не знаем!

Но мальчик улыбался, щупал рукой обновы и, с трудом выговаривая русские слова, ответил, что его никак не зовут.

Поверить этому было трудно. Позвали Лёшу Новикова. Он немного умел по-киргизски. Но и Лёша, как ни выспрашивал, ничего не добился. У мальчика, видно, не было имени. Своё прежнее он забыл, а хозяин его никак не звал, только кричал и бранился…

– Как же так? Как же так? – с изумлением повторяла Маруся. – У лошади кличка бывает, у собаки… А ведь это человек – и без имени!..

Мальчика решили отдать в пулемётную команду на воспитание к Петру Прокопьевичу, старому, заслуженному чапаевцу.

– Имя ему придумай, – сказала Маруся. – Чтоб хорошее, Пётр Прокопьевич! Сколько лет человек без имени жил, так уж пусть хорошее теперь будет.

Дивизия наступала на Лбищенск. На тот самый Лбищенск, где в начале сентября погиб Василий Иванович Чапаев.

На одной из пулемётных тачанок рядом с Петром Прокопьевичем сидел киргизский мальчик. И месяца не прошло, как чапаевцы взяли его в свою семью, а неузнаваем стал: в плечах раздался, подрос, глаза повеселели. Бойцы не переставали заботиться о нём. То один, то другой забежит узнать, как жив-здоров, гостинцев принесёт.

– Ничего, складный растёт паренёк. Смышлёный! – хвалил своего питомца Пётр Прокопьевич. – Вот нынче пулемёт разобрал, почистил да собрал. Это, братцы мои, не шуточное дело. Только одна у нас беда: не признаёт он моих имён. Колюхой пробовал звать – не откликается. Петькой – тоже без внимания оставляет…

Бои за Лбищенск были упорны и жестоки – белые крепко держались за город.

Когда чапаевцы подходили к берегам реки Урал, из прибрежного камыша вынеслась лавина неприятельской конницы, а с того берега застрекотали пулемёты, ударили орудийные залпы.

Пётр Прокопьевич на всём скаку развернул тачанку пулемётом на врага. Только приготовился строчить, вдруг пуля впилась ему в правую руку пониже плеча. Хлынула кровь. Рука отяжелела и повисла плетью.

Вражья конница всё ближе. Уже слышен храп коней, видны бородатые лица.

А от командира Тимофеева вестовой: «Что ж ты, Пётр Прокопьевич? Жарь горячее! Горячее вали…»

Куда там жарить!.. Попытался было Пётр Прокопьевич одной рукой сладить с пулемётом – не выходит. Заело что-то в замке, не двигается пулемётная лента ни назад, ни вперёд.

Тут Пётр Прокопьевич обратился к пулемёту, как к живому:

– Эх, Максимушка, Максимушка… не выдай, браток!

Пулемёт был системы «максим», и Пётр Прокопьевич иной раз в шутку называл его «Максимушкой». И вдруг со дна повозки, где, схоронившись от пуль, сидел маленький киргизёнок, раздался голос:

– Дай буду стрелять…

Пётр Прокопьевич даже не удивился, что мальчик отозвался на имя «Максимушка». Он отодвинулся, пустил его к пулемёту и, помогая левой рукой, зашептал осипшим от волнения голосом:

– Вали, вали, Максимушка! Дай им погорячее… Так им и надо!

Чапаевцы не вошли – влетели через скованный льдом Урал прямо в Лбищенск. Белые ещё отстреливались из домов, из сараев. Но город уже был в руках Красной Армии, и с криками «ура» бойцы занимали улицу за улицей.

Вечером, после боя, бойцы конной разведки пошли поздравить своего питомца с первым боем.

– Максимку моего желаете видеть? – спросил Пётр Прокопьевич, встречая гостей на крыльце дома, где они поселились.

– Какого такого Максимку? – не поняла Маруся.

– Максимушка, выдь, браток! – крикнул Пётр Прокопьевич.

И на крыльцо, смущённый и улыбающийся, вышел маленький черноглазый киргизёнок, у которого теперь были не только верные боевые друзья, но и хорошее имя, честно заработанное в сражении за Советскую власть.

СКАЗКА ПРО МОЛОДЦОВ-УДАЛЬЦОВ И СТОЛЕТНЕГО ДЕДА

Далеко-далеко, отсюда не видно, жил-был дед. Жил он один-одинёшенек в дремучей тайге. Кругом – ни человека, ни жилья, только звери лесные, птицы быстрокрылые и гнус – мошка летучая.

Прожил дед в той дремучей тайге сто лет, да ещё сто лет, да ещё сколько, никому не ведомо. Накопил он в земле богатства несметные: и серебра светлого, и драгоценного золота, и лучистых алмазов, и ещё всего разного, о чём и сам толком не знал. А борода у того деда была густая, смолистая. А голос зычный, на всю тайгу слышный. А как пойдёт дед шагать по тайге, одним махом все макушки кедровые перешагивает. И был у того деда сруб из брёвен в три обхвата, на гранитные валуны ставленный.

В тех местах распоряжался он не только всеми живыми тварями, но и солнцем горячим, морозом с вьюгами, дождями с туманами и разными ветрами – северными и южными, западными и восточными.

Станет ему скучно, он крикнет ветру:

– Эй, ветер, чего обленился? Нагони туч, да побольше, чтобы с дождями и туманами!

Ветер затянет небо тучами, и хлынет дождь. День хлещет, два хлещет, неделю и месяц не унимается.

А деду что? Сидит у себя в срубе и поглядывает. Опостылят ему дожди, он снова ветер покличет голосом, на всю тайгу слышным:

– Ветер, а ветер, ты чего сырость развёл? Давай других туч – снеговых, морозных!..

Начнут ходить по небу другие тучи. И пойдёт из тех туч снег – густой, холодный, белый. День падает, месяц, другой, третий… Такие сугробы лягут – ни пройти ни проехать.

А деду что? Завалится спать и спит, пока спится.

Проснётся – новая у него забава: начнёт с солнцем разговоры разговаривать:

– Ты куда, солнце, спряталось, куда схоронилось? Я по тебе соскучился. Развей тучи!

Тут все тучи мигом унесутся: одни на север, другие на юг, иные на запад, иные на восток. И откроется синее небо, а на нём золотое солнце. Зазеленеет трава, на каждом дереве развернутся листья, на лесных полянах зацветут радужные ирисы, за красоту прозванные касатками.

Только на всю красоту лесную не смотрит дед. Сидит кряхтит, то спиной, то боком к солнцу повёртывается да ещё на солнце покрикивает:

– Эй, ты, чего на жар скупишься? Наподдай сильнее, чтобы мои косточки погрелись…

Так прожил дед в дремучей тайге сто лет, да ещё сто лет, да ещё сколько, никому не ведомо.

Но вот однажды летит к деду ворон. Летит чёрный и каркает вороньим голосом:

– Кар-кар, дед! В тайгу люди пришли. Иди встречать.

Отмахнулся было дед:

– Какие могут быть люди?! Померещилось тебе, старый. Во веки веков сюда никто не заглядывал.

Однако же ничего не поделаешь. Дед насупил косматые брови, оправил бороду, густую, смолистую, посадил на плечо слугу верного – чёрного ворона – и пошёл взглянуть, кто такие, непрошеные-нежданные, в его владения явились.

Оно и верно: раскинулись станом у широкой реки среди дремучей тайги люди – сто парней и сто девушек.

– Отколь такие? – крикнул им дед. – И зачем сюда, в мои владения, пожаловали?

А те в ответ:

– Мы – молодые, удалые, двадцатилетние! Прибыли сюда из далёких мест. Будем тут город строить, реку перегораживать, хозяйство налаживать. А ты кто такой будешь?

Дед сверкнул глазами:

– А я прожил здесь сто лет, да ещё сто лет, да ещё сколько, сам не ведаю… Убирайтесь подобру-поздорову, пека целы и живы, вам тут делать нечего!

Неласково ты нас встречаешь, хозяин земли здешней, – ответили молодые, двадцатилетние. – Только гони не гони, отсюда мы никуда не тронемся. Пришли сюда не для забавы – сейчас работать начнём.

Усмехнулся дед и крикнул на всю тайгу голосом зычным:

– Эй вы, ветры западные и восточные! Пригоните тучи с дождями проливными и с туманами непроглядными!

Со всех сторон набежали тучи, и хлынул дождь. День идёт, два идёт, неделю, месяц не перестаёт. Всю землю водой пропитал. Густые туманы белой стеной поднялись над болотами мшистыми, над топями вязкими.

– Лети-ка, старый, – кричит дед ворону, – взгляни – всех ли дождь прогнал или кто неразумный остался?

Слетал ворон. Поглядел. Вернулся обратно.

– Никто не ушёл. Было их сотни – стало тысячи. Землю машинами переворачивают. Дома строят. До ниточки вымокли, а песни поют! Сроду таких не видывал…

С досады взъярился дед:

– Вон оно что, дождь их не доконал! Ну так я на них мороз со снегом напущу!

И снова крикнул дед на всю тайгу:

– Эй ты, мороз лютый! Дохни ледяным холодом, намети снежных сугробов, чтоб ни проехать ни пройти…

Загудели северные ветры, ударил мороз лютый, повалили снега непролазные. Всё живое попряталось. Птицы улетели в тёплые края. Звери залезли в глубокие норы. Дед сидит в тепле, похохатывает.

День крутит пурга. Месяц, другой, третий не перестаёт… Зовёт дед ворона.

– Лети, – говорит, – старый, взгляни: всех ли мороз вышвырнул из моей тайги или кто похрабрее остался?

Слетал ворон и вернулся:

– Кар-кар… Замёрзли шибко, а работают. Никто не ушёл. Было их тысячи – стало десятки тысяч. Новые на подмогу пришли. Дома построили, теперь через реку плотины кладут. Похваливают мороз-то! Толкуют, что в самый раз пришлись им такие холода.

Дед от злости даже весь побелел:

– Вон оно что! И мороз со снегом им не беда… Ладно, напущу на них гнус-мошку ядовитую!

И снова крикнул дед на всю тайгу громовым голосом:

– Эй, солнце огневое, растопи снега, разгони морозы! Эй, гнус-мошка ядовитая, собирайся стаями, налетай на непрошеных! Гони всех прочь из владений моих вековых…

Ушли снега в землю, и, откуда ни возьмись, налетела стаями гнус-мошка ядовитая. Будто серые тучи с болот поднялись. Солнце закрыли те тучи. Света не стало видно.

Облепила гнус-мошка ядовитая молодцов-удальцов. До крови жалит-кусает, под одежду забивается, в волосы залезает. Житья никому нет.

А дед сидит да руки потирает. Ему и горя мало. Вот, думает, теперь-то со всеми начисто расправился!

– Эй, ворон! – зовёт он ворона. – Лети взгляни, всех ли гнус-мошка выгнала, никого теперь не осталось?

Слетал ворон, посмотрел, вернулся обратно:

– Никто не ушёл. Было их десятки тысяч, а стало видимо-невидимо! Не сосчитать. Болота осушают, к алмазам, к золоту подбираются. Говорят: вот земля так земля! Какие несметные богатства в ней скрыты…

Разбушевался дед. В ярости разметал свой сруб, из брёвен сложенный, на валуны ставленный. И зашагал прочь. А ворон ему:

– Дед, а дед, куда ты? Посмотри, город какой молодцы-удальцы построили.

Не обернулся дед.

– И глядеть не стану, – ответил.

А ворон ему снова:

– Дед, а дед, пароходы какие на реках плавают…

И на это дед ему:

– Не моё это дело…

А ворон опять тормошит его:

– Дед, а дед, глянь, огней-то сколько! Ночь в белый день обернулась, по всей тайге электричество горит…

Ничего ему дед не ответил, не оглядываясь, зашагал в глухую чащобу, в таёжный бурелом. А ворон ему последний раз:

– Дед, давай простимся. Не хочу я эти места покидать.

И ушёл дед один-одинёшенек. А куда – никому не ведомо. Ещё много в тайге дорог нехоженых, ещё много мест неезженых. Но куда бы ни скрылся дед, не сегодня-завтра придут туда молодцы-удальцы двадцатилетние, до работы охочие, между собой неразлучные. Придут из земли алмазы да золото доставать, реки плотинами перегораживать, новые города строить, чтобы жилось в них людям хорошо и вольготно. И наступит день, когда перестанет дед противиться молодцам-удальцам, покорится силе их, смелости и великой дружбе человеческой.

ПОВАРЕНОК ЛЮЛЛИ

Было это давным-давно. Так давно, что тебе это трудно представить.

Так вот, в те далёкие времена в Италии, в итальянском городе Флоренции жил мальчуган. Звали его Джованни-Баттиста Люлли. Почему Джованни и почему Баттиста? Почему сразу два имени? А у итальянцев так бывает: ребятишкам частенько дают сразу два имени.

Однажды мальчуган Джованни-Баттиста шёл по дороге. Было ему тогда лет тринадцать.

Хоть за спиной его висела гитара, в карманах у него было совсем пусто. Да и в животе не слишком густо. Поутру хозяин прогнал его. Дал хорошего подзатыльника и крикнул: «Таких лодырей мне не надо! Чуть солнце на небо – он хвать гитару да за песенки! А работать кто будет? Отправляйся хоть на край света, только подальше от моего дома…»

И теперь Джованни-Баттиста шагал сам не зная куда.

А шагая, размышлял: «Неужто и петь нельзя, если петь охота? Бедная моя старушка (это он так гитару называл), что нам с тобой делать? Куда деваться? И поесть ведь тоже неплохо…»

А надо сказать, что мальчишка был один-одинёшенек: никого у него на свете не было: ни матери, ни отца, ни братьев, ни сестёр, ни бабушек, ни дедушек… Даже ни одной дальней тётки у него не было!

Вот и брёл наш Джованни-Баттиста по пыльной дороге, которая начиналась у ворот прекрасного города Флоренции, а где кончалась – было ему неизвестно.

Шёл он и шёл, пока не увидел на обочине дороги камень.

А увидев камень, он присел на него, положил гитару на колени, легонько провёл пальцами по струнам и заиграл. Заиграл и запел.

Только не думай, что песенка его была грустна и печальна. Ничего подобного! У мальчишки был весёлый нрав, и хоть в животе у него бурчало от голода, он принялся распевать весёлые песни.

И вдруг вдали показалась карета.

«Ух ты, – тотчас смекнул хитрец. – А не катит ли ко мне густая похлёбка с чесноком, а может, и макароны в придачу? Ну-ка, старушка, давай постараемся для того богатого синьора, который в карете…»

Тут он запел и заиграл ещё веселее, ещё звонче.

А карета и вправду, проехав мимо, взяла да и остановилась. С козел спрыгнул слуга и зашагал к мальчугану, сидящему на камне.

Джованни сразу заметил: и что карета остановилась, и что прямо к нему идёт слуга. Но вида не показал. Играл себе да играл, пел себе да пел. Да всё громче и громче, всё веселее и веселее… Про себя же думал: «Так оно и есть! Идёт ко мне похлёбка. Похлёбка с чесноком! А может, монеты, которую бросит господин за мои песни, хватит и на макароны?»

– Эй, ты!.. – крикнул слуга. – Оглох, что ли? Зовёшь его, кричишь ему… – Он изо всех сил потряс мальчишку за плечо.

Тогда только Джованни-Баттиста перестал играть. Поднял на слугу глаза и спросил удивлённым голосом:

– Не меня ли вы кличете, добрый синьор?

– Поднимайся-ка поживее. Тебя требует сам герцог Гиз.

Мальчишка был смел и боек на язык, за словом в карман не лез.

– Герцог Гиз? – переспросил он. – Это что за птица?

– Поговори мне! – И слуга так толкнул Джованни, что мальчишка чуть не слетел с камня. – Зовут, так иди…

– А вы не пихайтесь, синьор. Я и сам найду дорогу… С этими словами он поднялся с камня и, хоть не очень торопясь, однако побрёл к карете.

Вот уж что правда, то правда: никогда не знает человек, что ждёт его впереди! И наш голодный, но весёлый Джованни-Баттиста Люлли знать не знал и ведать не ведал, что решается судьба всей его будущей жизни. Знай об этом, он не шёл бы таким увальнем, еле переставляя ноги. Он помчался бы бегом.

В те времена герцог Гиз был одним из самых богатых и знатных людей Франции. Он возвращался из Италии в свой парижский замок.

Люлли, подойдя к карете, учтиво поклонился.

Герцог поднёс к глазам лорнет. Окинул взглядом мальчугана с головы до ног и пробормотал вполголоса, будто про себя:

– Живописен… Весьма живописен! А ну-ка, малыш, спой ещё! Не ленись…

Люлли не заставил себя просить дважды. Песен он знал множество. Можно прямо сказать, что голова и сердце у него были битком набиты песнями. И он запел их одну за другой. Он мог петь до позднего вечера, а то и всю ночь напролёт. Вот до чего Джованни любил свои песни и свою гитару!

Герцог, который понимал толк в музыке, уже не себе под нос, а довольно громко произнёс:

– Гм… Его песни могут понравиться парижанам. А мои музыканты многому могли бы обучить этого сорванца…

– Кланяйся, кланяйся, дуралей, – между тем на ухо Люлли шептал слуга. – Кланяйся ниже.

Но Люлли было не до поклонов. Он глаз не сводил с лица герцога, а душа его была полна смутных надежд.

– Уж не думаешь ли ты, маленький плут, – посмеиваясь проворчал герцог, – что я намереваюсь взять тебя в Париж?

Люлли ничего не ответил, только молча потупился.

А герцог продолжал, откинувшись на яркие атласные подушки:

– Тем не менее это так. Только устраивайся где хочешь. Думается, что на запятках кареты ты доберёшься превосходно, а?

Так, одним прекрасным днём из Флоренции в Париж отправился итальянский мальчуган Джованни-Баттиста Люлли.

Что и говорить, не так-то легко ехать на запятках кареты. Да ещё много-много дней подряд. Но он был на редкость стойким и выносливым, этот мальчуган. Он никогда не жаловался. Наоборот: всякий раз, когда герцог останавливался в какой-нибудь таверне передохнуть и закусить, Люлли пел ему песни, подыгрывая себе на гитаре. И всякий раз вокруг собиралась толпа.

Наконец они приехали.

«Ого, вот это хижина! – подумал Люлли, с удивлением разглядывая великолепный замок, освещенный огнями. – Одних окошек больше, чем звёзд на небе, о другом я уже и не говорю…»

Но в ту самую минуту, когда карета остановилась у крыльца, управляющий доложил герцогу, что его любимый пёс тяжко захворал. Ах, как расстроился герцог. Он так расстроился, что тут же напрочь забыл и о Люлли и о его песнях.

До поздней ночи мальчик простоял у крыльца, надеясь, что о нём кто-нибудь вспомнит.

Куда там! У каждого свои дела, свои заботы, до него ли тут?..

Лишь на рассвете его заметил главный повар.

– Эге-ге-ге, – пробормотал он, разглядывая мальчика, спящего на траве возле крыльца. – А мне как раз нужен ещё один поварёнок. Не подойдёт ли этот?

И, растолкав Люлли, он приказал ему идти на кухню.

Вот и получилось – вместо музыкантов учителями Люлли стали повара. А вместо игры на гитаре он день-деньской стал ощипывать перепёлок и фазанов, и вместо звуков музыки он день-деньской слушал, как в медных кастрюлях кипят соусы и как на вертелах, шипя, жарятся туши диких кабанов и оленей.

Но всё равно песни поварёнка Люлли звучали с утра до вечера под низкими сводами кухни. Петь ему не возбранялось.

– Пусть себе горланит, – говорил главный повар, – лишь бы руки исправно делали своё дело!

Так прошёл год, а может, и два. И никогда Франция не гордилась бы своим композитором Жаном-Баттистом Люлли, если бы не один случай…

А случилось вот что. Однажды к герцогу Гизу пожаловал сам король Франции по имени Людовик. Хотя в то время королю было не более восьми лет от роду, но королей всегда встречают по-королевски.

В тот день, ещё затемно, в кухне началась великая кутерьма: в честь маленького короля Франции и его свиты готовился королевский ужин. Не меньше десяти поваров возились около больших и маленьких медных кастрюль, орудуя ложками и поварёшками. Не меньше двух десятков поварят ощипывали птицу. В очагах ярко пылал огонь. А среди груды фазанов, куропаток и перепелов, весь облепленный пухом и перьями, сидел и наш Джованни.

По кухне расхаживал главный повар. Он всех поторапливал, на всех покрикивал:

– Живей, живей, бездельники! У нас должен быть такой ужин, чтобы все повара Франции позеленели от зависти. Мы должны зажарить четырёх диких кабанов и трёх оленей. Мы должны приготовить пятнадцать паштетов! Мы должны… А ну-ка, схожу узнаю, к которому часу готовится пир?

Чуть только главный повар переступил порог кухни, как все двадцать поварят и все десять поваров кинулись к Люлли:

– Бросай скорей своих цыплят, Люлли!

– Джованни, вот твоя гитара!

– Залезай на бочку, Баттиста!..

– Тарантеллу давай, Люлли, тарантеллу!

– Нет, лучше сыграй нам гавот, Люлли! Тот самый, который ты недавно придумал…

– Гавот, гавот, гавот! – в один голос закричали все двадцать поварят.

Откуда ни возьмись, в руках у Люлли – гитара, а сам он – на огромной бочке. То-то пошло веселье под низкими сводами кухни!

Всё было забыто – и перепёлки, и фазаны, и даже огромный торт, который украшался розовым кремом и зелёными цукатами. Песня сменялась песней. И вскоре все двадцать поварят и все десять поваров пустились в пляску.

В самый разгар веселья главный повар вернулся в кухню и заорал.

– Ах вы, лентяи, бездельники, лоботрясы! Так-то вы готовитесь к встрече короля Франции! А всё ты, негодный мальчишка! Ты и твоя гитара…

Тут он выхватил гитару из рук Люлли и одним махом запустил в огонь.

Охваченная пламенем, гитара сгорела в одно мгновение. От неё осталась горстка пепла – вот и всё.

Как рыдал бедняжка Люлли! Нет у него больше его старой гитары, которая делила с ним и горести и радости. Шагала вместе с ним по каменистым дорогам Италии, и под холодными порывами ветра, и под жгучими лучами солнца. Помогала ему переносить побои хозяев. Теперь он остался один на всём белом свете. Один-одинёшенек…

Между тем в прекрасных залах дворца начался бал. В первой паре, чуть касаясь пальцами руки герцогини Гиз, выступал сам король Франции. Он был в золотом камзоле. Локоны его парика лежали на спине. Все танцевали менуэт – плавный и грациозный танец.

Дамы и кавалеры шли парами по блестящему паркету, то останавливаясь и кланяясь друг другу, то степенным, размеренным шагом скользя дальше.

Вдруг король гневно топнул ногой и крикнул:

– Герцог Гиз, сейчас же подойдите ко мне!

Герцог сломя голову кинулся к королю. Все танцующие тоже прекратили танец и обернулись к королю.

– Ваши музыканты никуда не годятся, – сердито сказал король.

– Ваше величество, – начал было герцог, – мой оркестр – лучший в Париже, лучший во Франции… Мои музыканты…

– А я вам говорю: ваши музыканты не умеют играть! Они всё время сбиваются с такта.

– Позвать сюда первую скрипку! – крикнул герцог.

А бедный скрипач тут как тут. Скрипка в одной руке, смычок – в другой. Зуб на зуб не попадает от страха. Заикаясь, он бормотал:

– Это… это… это… какой-то другой оркестр нам мешает… Это… это… это… какая-то другая музыка сбивает нас с такта…

Король затопал теперь не одной, а сразу двумя ногами:

– Хочу, чтобы здесь сейчас же был второй оркестр!

Герцог развёл руками:

– Ваше величество, у меня нет и не было другого оркестра.

Но король крикнул: «Я приказываю!» – и слуги заметались по всему замку в поисках неведомого оркестра.

Осмотрели все комнаты, осмотрели все залы замка. Никого! Побывали на всех чердаках. А там только мыши и крысы. Сбегали в парк. Но в парке вовсю квакали лягушки да журчала вода в фонтанах. И, наконец, спустились вниз, туда, где находилась кухня.

И вот среди гостей раздался шёпот:

– Нашли второй оркестр… Ведут, ведут музыкантов…

Слуги впихнули в зал мальчугана в поварском фартуке.

На чумазом лице поварёнка ещё были заметны следы слёз, но глаза плутовски блестели. По всему было видно, что он ничуточки не испугался восьмилетнего короля Франции. Он с любопытством смотрел на золотое великолепие зала.

– Вот он, ваше величество! – низко кланяясь, проговорил первый скрипач оркестра, подтолкнув поварёнка к королю.

У короля от удивления вздёрнулись брови.

– Но говорили об оркестре, а я вижу перед собою… – тут король весело засмеялся, – лишь одного музыканта! И престранного к тому же…

Все придворные тоже принялись смеяться:

– Ха-ха-ха, вот так музыкант!

– Ха-ха-ха, да это всего лишь поварёнок!

Король нахмурился:

– Я приказал, чтобы здесь был оркестр. Где он?

Тогда, скромно потупившись, Люлли сказал:

– Оркестр – это я! – И прибавил, ничуть не смутившись – Я и мои кастрюльки.

– Неужели? – спросил Людовик, с любопытством разглядывая бойкого поварёнка.

Но, вспомнив, что как-никак он король Франции, снова топнул ногой. Уже третий раз за этот вечер.

– Хочу видеть, как он играет на кастрюльках! Сейчас же! Немедленно!

– Нет ничего проще, ваше величество! Стоит лишь вам спуститься вниз в кухню. Или… или прикажите всем моим кастрюлькам подняться из кухни сюда, в этот зал.

При этих словах Люлли отвесил королю Франции самый изысканный поклон.

Людовик засмеялся:

– Пусть все кастрюльки поднимутся из кухни наверх. Я приказываю!

– И скалки, и скалки, – подхватил Люлли. – Не забудьте про скалки!.. – крикнул он слугам, которые тотчас ринулись выполнять приказ короля. – А то чем же я буду выстукивать на кастрюльках мой гавот, ваше величество!

И вот тогда-то и началось самое главное.

Когда слуги герцога притащили из кухни скалки и кастрюльки, поварёнок Люлли, ничуть не смутясь тем, что эти кастрюльки были изрядно закоптелыми, принялся устанавливать их на блестящем паркете зала. А когда они выстроились по порядку, так, как было нужно, Люлли взял в каждую руку по скалке и спросил короля:

– Можно начинать, ваше величество?

Король забыл, что ему нужно ответить по-королевски: «Я приказываю!», и с нетерпением вскричал:

– Начинай же, начинай поскорее!

И Люлли начал выстукивать деревянными скалками на медных кастрюлях гавот – старинный хороводный танец, который так любят крестьяне Прованса.

И надо вам сказать, что это была прелесть что за музыка! Весёлая! Звонкая! И такая живая, что ноги всех придворных дам и кавалеров да и самого короля Людовика готовы были тут же пуститься в пляс.

Едва Люлли сыграл свой гавот до конца, как король воскликнул:

– Хочу ещё раз!

А затем он велел повторить гавот снова, теперь уже в третий раз.

И хотя было ему всего лишь восемь лет, вспомнив, что он всё-таки король Франции, Людовик в этот вечер отдал свой последний приказ:

– Герцог Гиз, – он величественным жестом показал на бойкого поварёнка, – пусть он…

Люлли, отвесив учтивый поклон, проговорил:

– Меня звать Джованни-Баттиста Люлли, ваше величество!

Король чуть нахмурился.

– Герцог Гиз, пусть Джованни-Баттиста Люлли немедленно переедет в мой дворец. Мне нравится его музыка. Я хочу слушать её каждый день.

– А кастрюльки мы тоже возьмём с собой? – чуть посмеиваясь, спросил Люлли.

– И кастрюльки тоже пусть едут с нами, – сказал король и, обратившись к герцогу Гизу, приказал: – Герцог Гиз, ваши кастрюльки сегодня переезжают в мой дворец…

Герцог Гиз лишь поклонился.

– А скалки, ваше величество?

– И скалки тоже, тоже! – воскликнул маленький король.

– Только позвольте мне, ваше величество, проститься с моими друзьями? – попросил Люлли.

– Позволяю! – важно сказал король.

И Люлли бегом помчался на кухню. Он нежно простился со всеми двадцатью поварятами и со всеми десятью поварами. А главный повар поклонился ему ниже пояса.

– Как же мы будем без твоих песен, Люлли? – печально спросил самый маленький из поварят.

– Вы услышите их ещё не раз! – весело ответил Люлли, пристраиваясь на запятках королевской кареты.