Текст книги "Марка страны Гонделупы (иллюстрации Клементьевой К.А.)"

Автор книги: Софья Могилевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– С вами? – снова прошептал Кирилка, переводя глаза с Петрика на Опанаса и с Опанаса на Петрика.

Мальчики переглянулись.

– Ничего не понимает, – с сожалением проговорил Опанас и вдруг громко, точно глухому, стал раздельно выкрикивать каждое слово: – Хочешь дружить… ты… да он… да я?

Тут Кирилка залился неудержимыми слезами и, захлебываясь, проговорил, что он всегда хотел, только они не хотели… И он бы давно хотел, если бы они хотели… И если он молчал, так потому, что они молчали… И раз они больше не молчат, то и он не будет молчать, потому что больше всего на свете он хочет дружить с Петриком и Опанасом.

И пока он все это говорил, он растирал глаза, щеки, нос, рот, подбородок сразу двумя носовыми платками и становился все чумазее и грязнее.

– Это он от моего платка! – в восторге кричал Опанас. – И грязный же у меня носовой платок! Ух, грязный…

Действительно, Кирилка получился такой замызганный, что после небольшого совещания мальчики решили отправиться сначала к Петрику, чтобы Кирилке хорошенько помыться, прежде чем итти домой.

Глава восьмая. Лампа под зеленым абажуром

Кому первому пришла в голову эта мысль, трудно установить. Петрик на весь дом клялся, что в тот самый момент, когда мама зажгла в столовой лампу с зеленым абажуром, в тот самый миг при одном только взгляде на зеленый абажур он, Петрик, все и придумал. Все с начала и до конца.

Опанас же решительно настаивал, что это он, он самый первый до всего додумался. А лампа и зеленый абажур тут решительно ни при чем. Потому что довольно-таки странно, чтобы от абажура, пусть даже от зеленого, в голову приходили какие-нибудь мысли.

Что касается Кирилки, то Кирилка во время этих споров скромно молчал. Он слушал, как спорят Петрик и Опанас, и тихонько вздыхал. Ну не все ли равно, кто первый?

И мама тоже только улыбалась. И ей, конечно, было все равно, кто первый, кто второй, кто третий…

После того, как мальчики, захлебываясь от волнения, со всеми подробностями рассказали маме историю и приключения портфеля, и после того, как мама сама посмотрела портфель, все его двенадцать отделений, два замка, два ключа, два ремня и все остальное, после всего этого Петрик заявил:

– Теперь мы все дружим! Это тот мальчик, который сидит со мной на парте. Знаешь?

– Конечно, знаю! – воскликнула мама. – Его зовут Кирилка.

– Да! – хором ответили мальчики.

– Это очень хорошо, раз вы дружите, – сказала мама. – Раздевайтесь скорее… Сейчас же мойте руки, и будем завтракать…

А развязывая Кирилкин шарф и стаскивая с него шапку, мама прибавила:

– У меня такая вкусная гречневая каша, вы все пальчики оближете!

– Гречневая! – взвизгнул Петрик. – Ох, до чего же у меня разыгрался аппетит!

– У меня тоже ничего себе… играет! – буркнул Опанас, ладошками поглаживая живот.

– И у меня! – всем на удивление, тоненько пискнул Кирилка.

Но при этом он так смутился, что его желтенькие веснущатые щеки залил пунцовый румянец и откуда ни возьмись на них засияли две прехорошенькие круглые ямочки. Кто бы мог подумать, что Кирилка может так славно улыбаться?

Да и как можно было, чтобы аппетит оставался спокоен, когда на столе вдруг появились три тарелки, до краев полнехонькие гречневой кашей, и три кружки, тоже до краев полнехонькие горячим молоком, и три блюдца клюквенного киселя, и три ложки для еды, и вдобавок полная хлебница такого вкусного украинского хлеба с такой вкусной хрустящей корочкой, что при виде одной только этой корочки аппетит должен был не только играть, а прямо бушевать.

После завтрака Кирилка, Петрик и Опанас занялись оловянными солдатиками и полностью забыли обо всем. И о том, что они первоклассники. И о том, что завтра школа. И даже о том, что пора бы все-таки приниматься за уроки…

Петрик, ползая на животе по полу, распоряжался наступлением пехоты и конницы, Опанас рокотал моторами двух самолетов, а Кирилка безостановочно верещал: «Пиф-паф! Пиф-паф!», что должно было означать сокрушительный огонь зенитной артиллерии. В самый разгар военных действий мама повернула выключатель, и нежно-зеленый свет засиял в комнате.

– Мальчики, – сказала мама, – разве на завтра ничего не задано?

Мальчики испуганно переглянулись.

– Кажется, мы совсем забыли про уроки, – растерянно прошептал Петрик.

А Кирилка так взволновался, что не сразу отыскал свой портфель, хотя сам положил его на очень видное место, прямо в столовой на диван.

Только Опанас не потерял своего невозмутимого спокойствия.

– Об чем разговор? Не сделали, так сделаем…

– Конечно, – сказала мама. – Книжки с вами? И тетрадки тоже?.. Садитесь и делайте!

– Всем вместе? – удивился Петрик.

– Почему же нет?

– Где? – еще удивленнее проговорил Петрик.

– Конечно, на столе, – сказала мама. – Где же еще?

– У нас? – воскликнул Петрик, причем глаза и рот у него сделались круглыми от удивления.

– А что? – воскликнул Опанас. – Очень даже удобный стол для уроков.

– Опанас сядет здесь, – воскликнул Петрик, – я тут… Кирилка там…

– И можно каждый день… – весело пискнул Кирилка. – Каждый-каждый день… всем вместе.

– Верно! – воскликнула мама. – Это будет очень славно… и очень полезно. Если понадобится, я поговорю, чтобы вас отпускали сюда делать уроки.

И тут же этот вопрос был решен твердо и бесповоротно.

Мальчики уселись вокруг стола, мама тоже принесла свои записки и книги и сказала, что теперь она будет заниматься с ними рядышком.

– Це добре! – пробасил Опанас. – Теперь на столе все стороны будут заняты. Петрик, да?

На следующий день Опанас с таинственным видом отвел Кирилку и Петрика в сторонку и заявил, что может им кое-что сообщить, только после уроков, когда они все пойдут домой.

– Ладно, – стараясь казаться равнодушным, сказал Петрик. – А почему не теперь?

Любопытство грызло его все четыре урока. Но Опанас, несмотря на все уговоры, не поддался и ничего не рассказал. Хотя по всему было видно, как трудно ему терпеть до конца занятий.

Это произошло уже по дороге домой. Опанас затащил их в укромное местечко между заборами и заколоченным на зиму ларьком, где снег был выше колен. Там они остановились.

– Слушайте! – сказал Опанас. Голос у него дрогнул от внутреннего волнения, а щеки по той же причине багряно запылали. – Слушайте! Это я сам сочинил…

Тут он запел сипловатым, прерывающимся баском на мотив известной песни:

 
Жили три друга-товарища.
        Пой песню, пой!
Один был храбр и смел душой,
Другой умен собой,
А третий был их лучший друг.
        Пой песню, пой!
И трое ходили всегда втроем.
        Пой песню, пой!
 

Подконец Опанас совершенно осип, и последняя фраза у него прозвучала до невозможности гнусаво. Но он не смутился и, пропев до конца свое произведение, с готовностью воскликнул:

– Могу еще! Хочете?

– Опанас, – с жаром воскликнул Петрик, – ты прямо как писатель!

– Ну, скажешь! – с достойной скромностью возразил Опанас. – Есть даже которые могут получше…

Но какое дело было Петрику и Кирилке (Кирилка в немом восхищении таращил на Опанаса глаза), какое им было дело до других, когда их собственный лучший друг внезапно обнаружил такое неожиданное и поразительное дарование!

– Можно всем вместе петь! – воскликнул Петрик.

– И каждый день! – тоненьким голоском закричал Кирилка.

– Я для того и сочинил, – с некоторой высокомерностью заявил Опанас, – чтобы каждый день… и всем вместе!

Это получилось великолепное трио. Опанас гудел сиплым басом, Петрик галдел пронзительно и громко, а Кирилка пищал тончайшим голоском. И все трое, обнявшись, зашагали по улице, надсаживаясь во все горло:

 
Жили три друга-товарища.
        Пой песню, пой!
 

При этом они испытывали невыразимое наслаждение.

Вдруг Петрик замолчал. Повернувшись к Опанасу, он сказал:

– А ведь есть уже такая песня про двух товарищей: «Пой песню, пой!»

– Ну и что ж? – обиженно возразил Опанас. – Ведь у меня про трех… Разве нас двое?

– Трое, трое! – сердито пискнул Кирилка. – Я, ты и он!

– Видишь, – холодно проговорил Опанас, – трое, а не двое…

Несколько секунд Петрик шагал, сдвинув брови. Конечно, их было не двое, а трое. Но все-таки он не сдался.

– А еще есть стихотворение: «Жили три друга-товарища в маленьком городе Н.» И там уже… про трех.

– Ну и что ж? – гневно вскричал Опанас. – Разве там есть: «Один был храбр и смел душой»? Это я! «Другой умен собой» – это ты! «А третий был их лучший друг» – это Кирилка. Есть там? Есть?

– Этого там нет! – твердо сказал Петрик.

– Видишь! Значит, это про нас, и я сам сочинил.

– Давайте петь! – воскликнул Кирилка.

И снова три друга, тесно обнявшись, пошли дальше, горланя песню.

В конце концов, разве не все равно, кто придумал песню, когда так хорошо поется?

С этого дня мальчики почти не расставались. В школу они ходили вместе, забегая друг за другом. И домой шли тоже вместе. И, наконец, уроки готовили опять-таки вместе у Петрика в столовой.

Это были славные вечера. Они усаживались вокруг обеденного стола, в том самом порядке, как и в первый раз. Около каждого ставилась чернильница, чтобы не кляксить через стол. И мама сидела тут же, рядом.

Они усаживались вокруг обеденного стола.

Как тихо бывало в эти часы! Просто не верилось, что в комнате находятся три мальчика и один из них – Опанас.

Ставни на окнах закрыты. В печке гудит огонь, и от голубых изразцов идет тепло. У Петрика пылают ушки. Опанас пыхтит, надув свои толстые красные щеки. Даже у Кирилки нежный румянец. Только мамочка кутается в платок. Она сидит спиной к окошку, из-под ставен тянет холодком, а печка далеко.

У мальчиков скрипят перья, около печки пиликает невидимый сверчок. Хорошо слышно, а где он? Петрик с мамой искали-искали и не нашли. Мама говорит, что они, эти самые сверчки, вроде полевых кузнечиков, только черненькие и маленькие… А Петрику кажется, будто это крошечные человечки, не больше половины мизинца, и будто у них остроконечные шапочки и малюсенькие скрипочки…

Вот они сидят, эти три мальчика! Рыженький Кирилка, толстощекий Опанас и аккуратный Петрик. Все трое очень стараются. Петрик щурится, любуясь своими красивыми буквами. Он аккуратно стряхивает перо, и ни одной кляксы не найти в его тетрадках.

Опанас тоже очень старается. Он уже давно обходится без клякс, только на первых порах они украшали его тетрадки, но буквы у него до сих пор пляшут и качаются, и с этим очень трудно бороться.

Только бедному Кирилке не везет. Тяжелые лиловые капли как-то сами собой скатываются с его пера. И тогда Петрик вскакивает и кричит вне себя от огорчения:

– Шляпа! Шляпа! Чуть было не написал на «отлично»… Не может, чтобы без клякс!

Кирилка бледнеет. Ему не так обидно за кляксу – одной меньше, одной больше, какая разница, когда их так много! – но ему страшно, как бы такой отличник, как Петрик, не перестал с ним дружить… У него испуганно вздрагивают ресницы.

Один Опанас не теряется в такие минуты. Он тоже вскакивает и, заранее высунув язык, перебегает на противоположную сторону, к Кирилке. В один миг он слизывает кляксу. Это его специальность.

– Отравишься, отравишься! – кричит мама испуганным голосом. – Лиловые чернила ужасно ядовитые…

Но Опанасу это ничего.

– Я могу хоть сто штук слизать, хоть двести! – говорит он баском.

На всякий случай мама дает ему полную ложку черносмородинного варенья. И тогда уж не страшно, что язык лиловый. Может, ведь это и от варенья!

Петрик и Кирилка за компанию тоже получают по целой ложке. Заодно и сама мама, глубоко вздохнув, съедает тоже одну ложечку.

Через минуту в комнате снова тихо. Скрипят перья, на маленькой скрипочке пиликает невидимый сверчок, мама, прищурив глаза, смотрит на мальчиков, а лампа под зеленым абажуром мягко сияет, будто сквозь весеннюю зелень пробиваются горячие солнечные лучи…

Глава девятая. Петрик заводит новое знакомство

– Я рад! Я рад! Я рад! – кричал Петрик, прыгая вокруг мамы. Мальчики только что пришли домой, отпущенные на каникулы. – Если не веришь, смотри!

И он совал в мамины руки ведомость с Кирилкиными отметками, чтобы мама собственными глазами убедилась, что у Кирилки действительно, стоит «отлично» по арифметике и это самая настоящая правда.

Опанас же, переполненный нежностью, шлепнул Кирилку по спине, отчего бедняга Кирилка едва устоял на ногах.

Ну кто бы мог подумать, что у Кирилки будет такая хорошая отметка?

В тот день, когда пришлось первый раз решать пример по делению, Кирилка так жалобно моргал ресницами и беспомощно переводил глаза с Петрика на Опанаса и с Опанаса на Петрика! Он никак не мог понять, как это можно «четыре разделить на две равные части».

– Ох, какой ты! – с досадой вскричал Опанас. – Возьми и раздели пополам… Ну просто пополам. Понимаешь?

– Понимаю, – шептал Кирилка.

Но было совершенно ясно, что он ничего не понимает.

– Петрик, – сказала мама, – а ты попробуй с яблоками… Он легче поймет…

Петрик тяжело вздохнул. Уж какие там яблоки, когда с простым «четыре» ничего не выходит! Но все-таки он сказал:

– Кирилка, я дам тебе четыре яблока. Что ты с ними сделаешь?

– Съем! – тоже вздохнув, сказал Кирилка.

– Все?! – возмущенно крикнул Опанас. – Все разом съешь, один?! Эх, ты…

– Одно дам Петрику, – быстро поправился Кирилка, – одно тебе, одно Петрика маме, только одно сам съем… – И он залился румянцем.

– Ну вот, – весело сказала мама, – это как раз и будет деление. Ведь ты разделил между всеми четыре яблока. А можно их разделить между двумя. Правда?

– Правда, – сказал Кирилка, и две ямочки опять засияли на его веснущатых щечках, – тогда я дам по два яблока.

Что может быть прекраснее школьных каникул, в особенности когда эти каникулы проводишь впервые в жизни?

Кирилка, Петрик и Опанас признались друг другу, что лучше школьных каникул они еще ничего в жизни не знавали.

Но бесспорно, самое чудесное за это время был школьный праздник, на котором все трое – Кирилка, Петрик и Опанас – изображали дедов-морозов.

У мамы, правда, каникулы еще не наступали, но костюмы дедов-морозов, разумеется, шила она, и, разумеется, шитье происходило в столовой у Петрика. Целых два дня диван был завален ворохами марли, кипами ваты, серебряными звездами, золотой мишурой и блестящими нитями елочного дождя. Постукивая швейной машинкой, мама с увлечением сшивала какие-то белые лоскуты, превращая их в халатики для мальчиков.

А мальчики тем временем с не меньшим увлечением прямо ладошками мазали длинные полосы ваты прозрачным киселем из одной картофельной муки, чтобы потом посыпать эти мокрые липкие полосы хлопьями борной кислоты и мелко нарезанным елочным дождем.

Когда же ватные полосы высыхали, они делались твердыми, похожими на бумажные, и громко шуршали. Кроме того, они блестели, будто их на самом деле посыпали только что выпавшим снегом.

Этими самыми полосами мама обшила подолы, края и рукава белых халатиков. Получалось в точности как у тех дедов-морозов, которые обычно ставятся под елками.

Когда мальчики нарядились в эти халатики, подпоясались серебристыми поясками, нахлобучили белые шапки с серебряными звездами и привязали ватные бороды, жесткие от киселя, все трое оказались так похожими друг на друга старичками, что мама сказала, будто невозможно отличить, который из трех Петрик, который Кирилка, а который Опанас…

А во время елочного праздника мальчики стояли под высокой темной елью и торжественными голосами, немного завывая, читали хором стихотворение Некрасова:

 
Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи,
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои.
 

А кругом в пышных марлевых юбочках, обшитых круглыми ватными помпончиками, кружились девочки-снежинки. И когда они в такт музыке взмахивали руками, помпончики, привязанные на лентах к их ладошкам, взлетали вверх, и казалось, будто и впрямь идет снег.

После школьной елки была еще елка в заводском клубе – грандиозная елка вышиной в два этажа, сверкающая электрическими лампочками.

Потом была елка у Петрика. Потом елка у Опанаса, где все получили по яблоку необычайной величины и такого же красного цвета, как щеки самого Опанаса.

Кроме того, все трое ходили в кино, и вообще было великое множество других восхитительных развлечений.

Когда наступило первое утро после каникул и когда Петрик, немного сонный, отвыкнув рано вставать, одевался при свете электрической лампы, а потом шел в школу и было еще сумрачно и похоже на вечер, он чувствовал такую печаль и сожаление…

Как быстро все прошло! Уже конец каникулам, а казалось, только вчера они прибежали из школы домой и показывали маме Кирилкины отметки.

Однако печаль его стала мало-помалу проходить, когда он встретил Кирилку и Опанаса, и бесповоротно рассеялась, когда они втроем подошли к знакомому белому зданию школы, и отворили знакомую широкую дверь, и повесили шубки на знакомую вешалку, и вошли в свой класс, может быть чуточку забытый за эти две недели, но такой знакомый, знакомый до последнего гвоздика на стенке.

Было похоже, будто они вернулись обратно домой после очень приятного, но чуточку утомительного путешествия…

А в большую переменку они затеяли любимую, хотя и запретную игру – состязание в беге по всем четырем школьным этажам.

Возможно, если бы Петрик состязался с Опанасом, ему и в голову бы не пришло задерживаться на площадке четвертого этажа и совать нос в чужие дела. Опанас бегал слишком хорошо. Нельзя было терять ни одной секунды на остановки.

Но поскольку бежать пришлось с Кирилкой, который проворством не отличался, Петрик не торопился и разрешил себе полюбопытствовать, чем так заняты два очень солидных мальчика, по положению не ниже третьего или четвертого класса, которые, стоя лицом к окошку и спиной ко всему остальному миру, что-то с увлечением разглядывали.

А сунув свой любопытный нос туда, куда его совать не следовало, Петрик мгновенно забыл и про Кирилку, который невыносимо торопился, и про Опанаса, который стоял в роли судьи посередке нижнего коридора и, вращая головой направо и налево, с нетерпением ждал возвращения бегунов, чтобы в свою очередь вступить в состязание с победителем.

Петрик стоял, будто приклеенный, пораженный в самое сердце, забыв обо всем.

В руках у одного из мальчиков, того, что был повыше ростом, смугловат и курчав, он увидел маленький красный переплетик, полный марок необычайной красоты. Хорошенько разглядеть эти марки ему, однако, не удалось, потому что присутствие его было тут же обнаружено вторым мальчиком, тем, что с жадностью рассматривал эти марки.

Этот второй, совершенно белобрысый, заметив Петрика, сердито на него цыкнул:

– Ну, ты… брысь отсюда, а то…

Обладатель марок быстро, по-воровски, сунул красный переплетик в карман, но, окинув Петрика высокомерным взглядом и увидев, что это не больше чем ничтожный первоклашка, он успокоился и холодно, с кислой гримасой проговорил:

– Проваливай к чертям!..

И тут на Петрика нашло.

Он не только не ушел, он даже с места не двинулся. Разумеется, в начале года, при поступлении в школу, Петрик не посмел бы даже близко подойти к таким двум важным мальчикам. Спустя два месяца после начала занятий он, может, и позволил бы себе эту вольность, но безусловно после такого приема скатился бы с четвертого этажа до первого, и без остановки.

Но теперь, теперь Петрик был решителен и смел, как подобает настоящему второкласснику. Потому что именно теперь, после каникул, он, конечно, не мог считать себя абсолютным первоклассником. Уж во всяком случае наполовину-то он перешел во второй класс.

И вместо того, чтобы удрать с величайшей поспешностью, он неожиданно для себя быстро и решительно проговорил:

– У моего папы этих самых… марок хоть лопатами сгребай… Тьма тьмущая!

Выговорив такие слова, Петрик ужасно испугался. Ведь это было самой бессовестной выдумкой, которая немедленно могла раскрыться. Что тогда?

Но как ни странно, ему поверили.

Хотя белобрысый презрительно фыркнул:

– Катись, катись, а то покажем…

Курчавый, который был, по всей видимости, гораздо главнее белобрысого, довольно дружелюбно спросил:

– Откуда у твоего отца столько марок?

Причем в глазах у него зажглись жадные огоньки.

Тут Петрик полностью обнаглел. Он вспомнил, что папа иногда приносит с завода иностранные журналы и каталоги, на которых изредка попадаются никем не содранные марочки. И он сказал:

– Мой папа получает из-за границ… прямо массу сколько журналов… и все облепленные марками…

– Интересно! – сказал курчавый, побежденный сообщением Петрика. – И часто он получает?

– Очень часто! – воскликнул Петрик. – Каждый день.

– Интересно! – повторил курчавый и, уже совсем благосклонно посмотрев на Петрика, прибавил: – Как-нибудь притащишь свои марки…

– Ладно! – в восторге воскликнул Петрик.

Теперь у него отлегло от сердца: было ясно – его не прогонят и не поколотят.

Красный переплетик снова появился из глубины кармана, и оба мальчика немедленно углубились в созерцание марок, причем они капельку посторонились, чтобы и Петрику было видно. Хотя шею ему приходилось вытягивать по-гусиному, но Петрик это делал с необычайным удовольствием.

До конца большой переменки очарованный Петрик не отходил от своих новых знакомых. Особенное восхищение вызывал у него Лева Михайлов. Так звали курчавого мальчика, как видно большого знатока марочных дел.

Тем временем Кирилка и Опанас поджидали Петрика в нижнем коридоре и не могли понять, что с ним случилось и куда он мог пропасть…