Текст книги "ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ..."

Автор книги: София Федина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

50 О©

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ…

и кусок хлеба. Конеч-

но, я была очень удивлена

и обрадована. А еще через

некоторое время прихо-

дим мы с работы, смотрю,

на моей постели сидит те-

тя Маша! Как она меня

обнимала, как просила

прощения, и все спраши-

вала, почему я это сдела-

ла, ведь никто, кроме ме-

ня к ней не подошел, а

когда она открыла глаза, Печерлаг 1941 г.

то увидела именно ту, которую грозилась убить. На работу с бригадой тетя Маша больше не ходила – у нее были множественные переломы, без палочки передвигаться она уже не могла. Ее направили на кухню чистить овощи, и с тех пор она каждый день приносила с кухни картофель к моему приходу с работы.

22 июня 1941 года мы были на работе, когда вдруг послышался сильный гул, и мы увидели, как по небу надвигается черная туча – то были самолеты, двигалась огромная темная масса. А когда мы пришли в зону, нам сказали, что началась война.

Однажды к нам на лесоповал пришел комиссар охраны. Во время обеденного перерыва он стал расспрашивать меня о моей семье, за что осуждена, где работала

Я подробно ему все рассказала. Он спросил, имею ли я какое то отношение к Ивану Григорьевичу Мельникову, заведующему мелехинской школой. Я ответила, что это мой муж, что он тоже в заключении, не знаю, где он сейчас и что с ним стало. Комиссар дал мне прочесть газету, в которой была статья о 1 секретаре Западно-Сибирского крайкома партии Эйхе. В статье говорилось, что Эйхе – изменник Родины, что он возглавлял контрреволюционную организацию, и приводился список членов этой организации. В этом списке была и фамилия моего мужа, указано, где и кем он работал, и был написан приговор – расстрел. Так еще в заключении я узнала, что стало с Иваном.

Зимой 1942 года в зону приехали военные во главе с генералом. Начальник лагеря сказал, что будет комиссия. Стали нас вызывать к генералу по очереди, спрашивать, какая статья, за что сидим, какой срок. После их отъезда наш начальник пришел к нам в барак и велел собираться с вещами двум немкам, еще одной женщине и мне. Я обрадовалась, стала раздавать свои вещи другим – думала, нас отпускают домой. Но начальник меня заверил, что нас отправляют на север, в Воркуту. Долго я не хотела ему верить, но он все-таки убедил меня собрать свои вещи назад.

Отправили нас на станцию Бира, погрузили в теплушки – так называли грузовые вагоны – и повезли. Ехали долго, часто останавливались и подолгу

52

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

стояли, пропускали эшелоны с солдатами, которых везли на фронт. А три раза в день останавливались, и нам давали еду: по большой рыбине, пересыпанной крупной солью, а пить давали только раз в день и то немного. От соленой камбалы очень хотелось пить, и часто во время долгих стоянок по вагонам раздавались крики: «Пить! Воды!». Конвойные кричали на нас, ругались, но истомленные жаждой заключенные не умолкали. А прохожие на станциях кричали нам: «изменники, враги народа, фашисты». Так больно было слышать их слова!

Наконец, привезли на станцию Печера, разгрузили и повели в сторону тундры в Печерлаг. Этап был большой. По дороге делали остановки, заводили нас в зоны заключенных, оставляли от нашего эшелона по несколько мужчин и женщин, остальных вели дальше. Когда пришли на штабную колонну №2 6, нас, отобранных в Бирлаге, оставалось только несколько мужчин и четыре женщины.

Началась жизнь на новом месте в Печерлаге. Здесь работа была другая – поочередно мыли на кухне посуду, стирали для заключенных белье, делали уборку в помещениях вольнонаемных в зоне и за ее пределами. С фронта нам стали привозить окровавленное белье, телогрейки, бушлаты, рваные от пуль. Мы стирали и чинили одежду, и отправляли обратно на фронт. Так продолжалось до конца войны. Порой от нас уводили этапы, а к нам приходило пополнение. Женщин

53

направляли в женские колонны, мужчин – в мужские, но меня пока не трогали. Меня стали посылать за зону, делать уборку и готовить обед для двух инженеров, которые жили в отдельном помещении. От них я услышала о начальнике Печерлага Успенском, которого называли отцеубийцей. В колонну, где он работал простым охранником, в одном этапе привезли его отца, священника Успенского. Во время его дежурства отец попросил разрешения сходить в туалет за кусты, но сын не позволил. Отец Успенский не послушал, зашел за куст, он не думал, что сын способен его убить. Но у сына не дрогнула рука. Эта весть дошла до высшего начальства, и оттуда пришло распоряжение: охранника Успенского за его доблестный поступок как преданного служению Родине назначить начальником Печерлага. Так за свою верность служению отечеству охранник Успенский получил должность начальника Печерлага и прозвище «Отцеубийца». Он приезжал к нам на колонну. Это был здоровый высокий мужчина, но все, даже вольнонаемные, относились к нему с пренебрежением, хотя вида старались не показывать.

А однажды мне пришлось готовить комнату для отдыха. Начальник штабной колонны Федор Павлович Пиченко принес марлю и вату для штор на окна, и велел мне сшить красивые шторы. Я делала бубенчики из ваты и украшала ими шторы. Такие маленькие бытовые радости скрашивали мою тюремную жизнь. Вскоре в ней наступил ещё один светлый период. Начальником

54

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

штаба наших колонн прислали из Москвы работника ОГПУ. Фамилию его сейчас вспомнить не могу – то ли Фальдштейн, то ли Фильчинштейн. Он приехал к нам с семьёй: жена, дочь, и его отец. Оказался добрый хороший человек, с уважением относился к политзаключенным. В его доме в домработницах была бывшая заключенная по бытовой статье Груня. Она часто приходила к нам на колонну, подолгу беседовала с женщинами. Откуда нам было знать, что начальник послал ее выбрать женщину для уборки его кабинета. И вот однажды приходит к нам в барак секретарь начальника штаба Ира. Подошла ко мне, представилась и сказала, что мне дадут пропуск, и я буду убирать кабинет начальника. Меня это удивило, ведь я – политическая. А потом уже от Иры я узнала, что меня не отправляли по этапу потому, что еще не видя меня, только прочитав мое дело, начальник при подготовке каждого этапа обводил мою фамилию красным карандашом: «Эту не отправлять!» Так по его распоряжению я оставалась при штабной колонне.

Нетрудно представить, как нас кормили в лагере. Недоедание, постоянное чувство голода... И вот однажды начальник вызывает меня в кабинет и говорит, что забыл дома очки. Надо их принести. Иду к нему на квартиру. Встречает меня его жена, милая женщина с доброй улыбкой. Прошу у нее очки, за которыми пришла, а она приглашает меня в комнату, где накрыт стол, и кормит меня шикарным обедом. Конечно, этого

55

я не ожидала. А потом начальник просто говорил мне: «Мельникова, иди, тебя ждет моя жена!»

Но в один из дней пришел приказ о переводе начальника нашего лагеря в другой, вновь образованный, дальше на севере. Потом, когда я уже была на свободе, узнала, что в лагере, куда его перевели, была колонна строгого режима, где отбывали наказание отъявленные бандиты. И в одно из посещений этой колонны его убили, а тело разрубили на куски. Вечная память этому доброму человеку, который сделал много хорошего для политических заключенных сталинских лагерей.

Новым начальником лагеря стал Полищук, муж дочери бывшего начальника, тоже хороший человек. Но у них я работала не долго. Был у нас начальник охраны, который славился своей жестокостью. У него было трое детей, а школ там не было. И вот он вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что берет меня учить его детей, но я отказалась. Тогда он лишил меня пропуска за пределы зоны и направил в женскую колонну.

Время шло. Однажды к нам на работу пришла наш бригадир, велела всем построиться, сказала, что приехала какая-то комиссия, и сейчас придут к нам. И еще она сказала, что спрашивали про Мельникову. Я обрадовалась, решила, что меня сейчас освободят. Мы выстроились в шеренгу, пришло начальство, встали напротив нас, спросили, кто Мельникова. А было правило,

56

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

когда тебя вызывают нужно выйти, назвать фамилию, имя, отчество, год рождения, статью и срок. Я вышла, сказала, как положено. Они говорят: «Это та Мельникова?» Отвечаю: «Да, я Мельникова». Они говорят: «Можете идти». До сего времени не могу разгадать, для чего это было сделано, кто дал такое распоряжение. Меня опять перевели в штабную колонну. Работала с портными. Шили для вольнонаемных, для прибывших эвакуированных из Москвы. Шили разную одежду, даже нижнее белье. Водили нас и на копку огородов для вольнонаемных. За добросовестную работу меня и еще одну женщину наградили, дали нам по костюму и сфотографировали. Эта фотография хранится у нас до сих пор.

По очереди дежурили в медпункте. Как-то в мое дежурство на прием к врачу Козину, тоже заключенному, только по бытовой статье, пришел изможденный заключенный, политический и попросил освобождение от работы на следующий день. Но Козин ему отказал, сказал, что он может работать. Когда тот ушел, Козин спросил своего помощника, тоже осужденного по бытовой статье: «Как, по-твоему, долго он еще протянет?» Тот ему ответил, что дня три. Но этого заключенного в тот же день привезли с работы уже мертвого. Мужчины выполняли очень тяжелую работу – строили новую железную дорогу от Печеры до Воркуты и большой мост через реку Печеру, там и здоровые мужчины с трудом выдерживали нагрузки,

57

куда уж больным. И Козин это хорошо знал. Только человеческая жизнь для такого врача мало чего стоила. Говорю это, зная другие примеры и поступки врачей в тех же тюремных условиях.

В начале 1944 года к нам на штабную колонну привезли с фронта Бориса Федина. Он служил врачом в авиационном полку, который до войны был расквартирован в районе города Баку. Когда началась война, полк перебросили в Крым. Полк Бориса был полком истребительной авиации. На самолётах летчики могли забрать с собой только техников. Остальной персонал должен был добираться до места новой дислокации морем. Под Новороссийском корабль попал под бомбежку и был затоплен. Чудом удалось спастись, но и на суше лазарет попал под обстрел. Борис и начальник лазарета были ранены. Пришли в сознание уже в немецком лагере для военнопленных. Через некоторое время им удалось бежать. Они добрались до линии фронта, перешли её и вернулись в свой полк. Но их встретили как немецких шпионов, арестовали. В условиях боевых действий было не до суда. И как только немцы начинали наступление арестованных выводили на расстрел. Но Борису везло, дважды казнь откладывали... Так получилось, что и немцы трижды выводили Бориса на расстрел. Один раз расстреливали каждого пятого, а он был третьим, следующий раз – вторым, потом третьим. И вот, когда вернулся к своим, в полк, где его хорошо знали – он служил

58

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

здесь с 1939 года, сразу после окончания института, «особисты» ему не поверили. Суд всё же состоялся и военный трибунал приговорил Бориса и начальника лазарета к 10 годам заключения. Они, кадровые военные, боевые офицеры, вынести этого не смогли, и после приговора решили отравиться. Яда не было, и когда их привели в баню мыться, они развели мыло в деревянных шайках и выпили. Так травились заключенные, которые не могли вынести лагерные испытания. Бориса спасли, а его начальник умер. Шёл 1942 год. И вот Борис спустя два года заключения попадает в наш лагерь. Тогда мы все были потрясены тем, что наших солдат, бежавших из плена, судят. Бориса, как специалиста нужной и в лагере профессии, отправили работать в лазарет.

1945 год. Вот и конец войне. Наша армия победила. Сколько было радости и счастья! Все ждали, что в честь такой победы нам, невинно осужденным, столько долгих лет отбывавшим срок каторжной работы в лагерях, будет амнистия. Нас выпустят на свободу, и мы поедем домой к родным. Амнистия была, но не нам, политическим, а тем, кто был осужден по бытовым статьям. А потом случилось и вовсе страшное: к нам стали поступать этапы осужденных, которые уже были в плену у немцев, и тех, кто бежал из немецкого плена, а потом воевал в партизанских отрядах. Они были вновь осуждены как изменники Родины на чудовищный срок 25 лет!

59

Готовили женский этап на колонну, где была почти круглый год мерзлота. Это была страшная колонна, туда отправляли только осужденных по политическим статьям. Я попала в список на этап. Это значило, что отправляют на верную смерть. Там выживали единицы. И помочь в этот раз начальник Полищук мне не может. Но он обращается к доктору Сажину, был такой ссыльный старичок, работал врачом в управлении, часто приходил к нам поверять работу медпункта, с просьбой найти способ задержать меня в лагере. И вот Сажин вызывает меня к себе, и говорит, что Полищук попросил его сделать мне «мастырку». Этот способ часто применяли уголовники, чтобы не ходить на работу. «Мастырка» – искусственное заболевание. «Мастырки» были самые разные. Мне доктор Сажин иглой прокалывает щеку. После чего я делаю глубокий вдох, зажимаю ладонями рот и выдыхаю. Воздух распространяется под кожей. После нескольких таких вдохов появляется отечность. Отекают лицо, шея, даже плечи. Вместо глаз остаются только щели. Такое состояние длится несколько дней. И вот в таком виде доктор Сажин отправляет меня с вольнонаемной медсестрой Леной в лазарет, где нас принимает тот врач, что бежал из плена. Лена говорит ему: «Доктор Федин, примите эту женщину и берегите ее от этапов, чтобы она пробыла в лазарете до конца ее срока. Это распоряжение начальника штаба Полищука. Сделайте все возможное». А до моего освобождения оставалось

60

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

еще почти два года! И не одну меня так спасал Полищук, спасал он и мужчин и женщин, но только осужденных по политическим статьям.

Через несколько дней я пришла в норму и стала работать в лазарете санитаркой. Работа была нелегкая физически, а особенно морально. На твоих руках в прямом смысле умирают люди, так и не дождавшиеся освобождения, возвращения домой, к семьям. Как они переживали о своих родных, зная, что никогда не найдут их могилы! Часто умирали в полном сознании, просили подержать за руку в последние минуты. Держишь его руку, и вдруг она дернется, и как будто подует холодный ветерок, сразу становится понятно, что человек ушел из жизни. Ни в чем не повинный, оторванный от семьи, о которой не знает ничего – где она, что с ней? А сколько осталось сирот, которые не знают, кто были их родители, что с ними стало, не знают своих корней. Почему? За что? Я знаю, что в это время на фронте погибали солдаты, но они умирали как герои, как защитники Родины, а наши мужчины умирали как враги народа, предатели. А ведь они тоже – и мужчины, и женщины, и я вместе с ними – рвались на фронт, но был один ответ: вы не имеете права, вы политические заключенные. Мы были недостойны такой чести, не имели права защищать Родину. Брали только бытовиков – воров и мошенников.

Мой срок заключения близился к концу, оставалось год с небольшим. И вот Борис делает мне предложение

61

стать его женой, и после освобождения ждать его на свободе. С помощью вольнонаемного начальника санотдела Печерлага нам дали разрешение на брак, и до конца моего заключения мы оставались вместе.

Наконец наступило время моего освобождения – 10 августа 1947 года. Все закончилось, можно ехать домой, к мамочке и сестренкам. Но меня все не вызывают. Так идет день за днем, уже наступило 17 августа, меня мучают разные мысли. Вспоминаю, как держали в тюрьме папу, давая один срок за другим, а ведь я уже ждала ребенка. От волнения у меня пошли водяные пузыри по всему телу. Борис меня отпаивал бромом. И наконец, после обеда 17 августа меня вызывают и говорят, что везут в Воркуту. Помню, как Борис провожал меня до станции «Олег и Ольга». Он очень переживал, плакал, и все просил, чтобы я его ждала.

Привезли меня в Воркуту для получения паспорта и справки об освобождении. Справку выдавал секретарь. Тоже заключенный, только по бытовой статье. И он мне говорит, что справку об освобождении дать не может, так как в формуляре написано: срок заключения 10 лет и 5 лет ссылки. И он должен вернуть меня обратно в лагерь, а оттуда меня отконвоируют на место ссылки. Я стала ему доказывать, что раз из Москвы прислали документы на освобождение, значит, я могу ехать домой, значит, ссылку мне отменили. Я была в отчаянии! А секретарь стоял на своем, разговаривал очень грубо, кричал. На крик вышел из кабинета

62

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

его начальник, молодой мужчина в военной форме, видно недавно из армии. Спрашивает, что за шум. Секретарь докладывает, что не может меня освободить, так как у меня в формуляре написано 10 лет заключения и 5 лет ссылки, а из Москвы прислали документы, где меня освобождают подчистую. 5 лет ссылки не указали. Начальник спрашивает меня, за что я была осуждена и кем. Отвечаю, что судила меня тройка ОГПУ по статье «ЧС» – член семьи изменника Родины, что мой отец протоиерей, который был осужден, сейчас неизвестно, где находится, и за это я отсидела 10 лет. Начальник пожал мне руку, поздравил с освобождением, и велел немедленно дать справку. А секретарю сказал, что надо быть порядочным человеком, что я и так невинно пробыла в заключении десять лет, а кто прислал документы из Москвы, видно очень умный и справедливый человек. Господь и в этот раз не оставил меня, послав этого доброго человека. Я вечно благодарна ему.

Воркута-Асбест – небольшой железнодорожный перегон. Первые шаги на свободе. Маленький чемоданчик и тюремный узелок в моих руках для пассажиров вагона – ответ на все вопросы. Да их никто и не задает. Просто потеснее прижались друг к другу и освободили для меня местечко на лавке. Что спрашивать? На этом перегоне либо те, кто при лагере, либо те, кто из лагеря. Но спасибо огромное за сочувствие

63

и сострадание. Это в нас, мы такие. А еще, вижу по лицам, только не зависть, что-то другое, доброе. Как напутствие: не забывай, пусть впереди новое и незнакомое, но есть на пути к нему небольшой перегон Воркута-Асбест, где сделала первые шаги на свободу. И я помню. Помню всегда.

Асбесте пересадка на другой поезд. Билет до дома я должна была получить в управлении третьего отдела ГПУ Но там сказали, что прежде санобработка. От управления до санчасти неблизкая дорога и, как меня предупредили, не безопасная, случались грабежи и даже убийства. В Асбест я приехала к вечеру, пока была в управлении, наступила ночь. Но идти надо. Иду в полной темноте. Вдоль обочины штабеля леса. Вдруг слышу мужские голоса. Разговаривают где– то впереди и все громче. Значит идут мне навстречу. Прячусь за штабелем, жду пока пройдут мимо. Осторожно выхожу на дорогу и быстрее-быстрее вперед к санчасти, а там даже осматривать не стали, поставили штамп и отправили обратно в управление за билетом.

И вот спустя 10 лет я вернулась на Родину, в Анжерку. Думала, увижу маму, сестер, а встретила только дальних родственников.... От них узнала, что мама переехала в город Черемхово, где жила сестра Люба с семьей. Денег нет, дома нет. Близкие помогли купить билет до Черемхово и кое-что из продуктов собрали в дорогу.

64

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

Сколько дней ехала – не помню, только приехала в Черемхово в начале сентября. Было шесть утра. Иду искать улицу, указанную в адресе. Подхожу. Одноэтажный, длинный дом из четырех квартир. Обошла вокруг. Ставни у всех еще закрыты. Постучала в квартиру, где должны жить мои. И слышу мамин голос: «Войдите, дверь открыта». Захожу. В коридоре полумрак, мама стоит посередине комнаты с ребенком на руках. Я смогла сказать только одно слово «Здравствуйте», прижалась к косяку двери, дальше не могу ни идти, ни говорить. Молчание мамы мне показалось долгим, очень долгим. Потом слышу ее крик: «Соня! Соня приехала!» Дальше топот ног. Вбежала Любаша, за ней её муж, Гавычев Василий Платонович, а за ним две девочки. Слезы, расспросы. Опять слезы. Радуюсь, видя, как выросла и какой красавицей стала Люба. Вижу, как постарела мама...

С первого дня в застенках нет ничего дороже, чем свобода. Только надежда обрести её вновь даёт силы пройти через немыслимые испытания лагерной жизни. Ещё одной опорой была для меня вера. Это не вера в чудеса, я верила в то, что есть высокое предназначение следовать христианским заповедям и только так можно выжить и остаться человеком. Я всё время вспоминала и представляла папу, с которого так и не смогли снять крест протоиерея. С живого не смогли. Не был этот крест простым символом, определяющим социальную принадлежность человека. Иначе, не стали

65

бы палачи, видя в нем лишь кусок металла, предлагать в обмен свободу. Думаю, что и папа черпал силы не в ожидании некоего чуда избавления от ужасных мук. Вера в торжество заповедей христовых, в их непоколебимость и общечеловеческую значимость, беззаветное служение им, были его непобедимым оружием. Это видели все, кто страдал рядом с ним в тюрьме, и это больше всего пугало палачей.

И теперь на свободе мне опять была нужна опора на веру. Выходя из лагеря, я несла ответственность не только за себя. Я должна была думать о том, что ждет нашего с Борисом сына, которому дано появиться на свет не в лагерных застенках, а на свободе. Но какова эта свобода? Клеймо врага народа никто с меня не снимал. Такое же клеймо должно лечь и на нашего сына. Несмотря на провозглашённый в стране лозунг: «дети за родителей не в ответе», клеймо врага народа несли все, кто родился в семье политических заключенных. Значит, впереди у нас с сыном, неизвестное будущее, никаких гарантий, только надежда и вера на лучшее.

Я начинала новую жизнь. И первое, что отметила для себя, за десять лет, которые прошли в лагере, здесь, на воле многое изменилось. Уходил страх за себя, за близких, страх, который всегда преследовал нашу семью. страшное время казалось бы отступило от нас, ушло. Наверное, не только потому, что мы с жили

66

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

100-летие мамы. Сидят Надежда, Валентина, Валентина Васильевна,

Зоя. Стоят Любовь, София, Вера. На фото отец Георгий Вуколович

и брат Николай.

в небольшом шахтерском городке, вдали от центра Сибири. Мне кажется и страну, и людей изменила война. Она жестоко прошла через каждую семью. Горе и потери требуют сочувствия и сострадания. Они объединяют людей. Война показала, что есть настоящий враг, которого надо было вначале всем миром победить, а затем сообща выживать после его нашествия, перенося все тяготы послевоенной разрухи. Так, по крайней мере, казалось мне здесь, в провинции. И всё же, принимая меня в своем доме после лагеря, муж Любы, Василий Платонович, рисковал очень многим.

67

С. Г Федина

Валентина Васильевна с внучкой Диной,

дочерью Николая Соколовского-Непонящих

И должностью директора шахты, и партийным билетом. Любой завистник на работе мог испортить ему дальнейшую карьеру. Да и отголоски судебных процессов над врагами народа всё еще доходили до нас. Но меня приняли, как родную, а после тяжелых родов и долгой болезни взяли на себя заботу о сыне.

В городе Черемхово постепенно воссоединялась и возрождалась наша семья. В день моего возвращения приехал Жорж Екенин, муж моей младшей сестры Зои. Он работал инженером на другой шахте, неподалеку от Черемхово. Приехал по делам в управление шахт и зашёл к Гавычевым в гости. Узнав, кто я, он сразу же поехал домой, и уже на другой день открывается

68

шжш

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

Дети, внуки и правнуки сестер Веры, Валентины, Зои

и брата Николая на 100-летии. Братск 2013.

Дочери и внучки сестры Любови.

69

дверь, и я вижу кра-

сивую девушку, не ту

восьмилетнюю девочку,

которую я оставила в Ан-

жерке, а высокую восем-

надцатилетнюю красави-

цу, мою дорогую Зоиньку.

После родов я долго бо-

лела, лежала в больнице.

Зоя приехала помочь мне,

возилась с ребенком, при-

носила его ко мне покор-

мить. А потом и Жоржа пе-

ревели в Черемхово, глав-

ным инженером шахты,

где работал Василий Пла-

тонович. Жорж и Зоя жили в двухкомнатной квартире в

общем бараке. Они взяли меня к себе. Вскоре Василий

Платонович устроил меня на работу на шахте. Работала

телефонисткой, затем перевели в библиотеку. Дали жи-

лье – две комнаты в трехкомнатной квартире. В Че-

ремхово приехала Вера с маленькой Таней, затем её

муж Василий Петрович. Их семья ждала второго ре-

бенка. Жили все у меня пока не получили квартиру.

Оставалось только дождаться приезда Нади и нашей

старшей сестры Валентины с её многодетной семьёй.

Когда это произошло, наша мама наконец-то смогла по-

чувствовать себя счастливой. Её окружали дети и мно-

Мама, Валентина Васильевна

Непомнящих 1988г.

70

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

гочисленные внуки. В Черемхово я прожила до сентября 1954 года с мамой, сыном и племянником, сыном Нади, Колюшей.

В 1953 году умер Сталин. Лагеря были распущены, и вот перед Пасхой в 1954 году Бориса освободили. Все мои близкие хотели, чтобы он приехал в Сибирь. Подыскали хорошее место работы врачом в одном из санаториев, но Бориса ждали в Москве. Он 15 лет не видел родителей. Я его прекрасно понимала и не стала уговаривать. Вскоре он прислал письмо, просил, чтобы я с Женечкой приехала к нему. И вот 5 сентября 1954 года мы приехали. На вокзале с цветами нас встречали Борис, его брат Александр и сестра Антонина.

С семьей мужа, Бориса Федина 71

С сестрой Зоей и семьей Александра Гавычева, сына Любы.

Встретили очень хорошо. Собрались все Федины в доме сестры Бориса Ирины – отец Бориса, Федор Дмитриевич, Антонина, Александр, Ирина, их тетя Паша и девочки Ирины – Оля, Таня и Нина. Не было только матери Бориса, она была тогда на Родине в Рязани. Больше с Борисом мы не расставались.

Когда обрывается нить жизни близких тебе людей в твоей душе навсегда остается шрам. Боль утраты со временем утихнет, но следы потерь всегда будут с тобой. В любую минуту они могут напомнить о себе, разворошить твою память воспоминаниями. Мои дети

72

С сестрой Надеждой и мамой 1965 г.

порой упрекают меня за излишнюю, на их взгляд, привычку оглядываться в прошлое. Они стараются оградить меня от тяжелого груза, оставленного позади. Но прошлое всегда с тобой. И оно – неотъемлемая часть твоей жизни. Ты понимаешь это только тогда, когда сам теряешь самых близких тебе людей, когда они остаются с тобой только в твоей памяти. И другого общения с ними в этой жизни у тебя уже не бывает. Я не боюсь таких встреч, таких мгновений. Многие, многие годы, самыми тяжелыми были для меня воспоминания, связанные с папой. Это был самый тяжелый груз из прошлого.

Все мои попытки узнать о месте его захоронения не приносили результата. Расстрелян в Мариинске и дата

73

расстрела – вот всё, что я знала о последних минутах его жизни. Казалось бы, никакой надежды. По правде говоря, не было её и тогда, когда отправила письмо настоятелю Мариинского храма Отцу Алексею Баранову. И каким же неожиданным оказался ответ на него, полученный спустя долгое время. Столь долгое, что и ждать его, практически, перестала. Из письма следовало, что по моей просьбе Александр Васильевич Винников начал искать возможных свидетелей массовых расстрелов узников Мариинской тюрьмы в конце 30-х годов. На поиски откликнулась дочь бывшего станционного смотрителя. Она показала участок леса недалеко от нынешней городской черты и городского кладбища, куда, по рассказу её отца, тюремные «воронки» привозили по ночам заключённых,

С сестрами Зоей, Валентиной и Верой 74

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

и где после этого раздавались выстрелы. Когда стали производить раскопки, то натолкнулись на массовое захоронение людей. Пулевые отверстия в черепах свидетельствовали о том, что многих из них добивали выстрелами в голову. По расположению останков было видно, что людей после расстрела, сваливали в кучу в ров и засыпали землей. Таким образом, рассказ станционного смотрителя подтвердился.

В своём письме Отец Алексей сообщал, что принято решение установить на месте захоронения Поклонный крест, и поскольку нет сомнений, что и мой папа был расстрелян на этом месте и упокоен в этой братской могиле, просил меня и моих близких приехать в Мариинск и принять участие в церемонии установки Поклонного креста. Так, спустя почти 70 лет, я вновь оказалась в Мариинске. Теперь всё, что я, как дочь, могла сделать, выполняя свой последний долг перед памятью папы, я сделала. Оставался последний шаг. Родная и всегда зовущая к себе Лебедянка. Только там и в моих мыслях и в воспоминаниях жила как одно целое наша большая дружная и счастливая семья. Трудно передать чувства, которые ты испытываешь, шагнув на землю, на которой теперь только память сохранила твои первые шаги. Именно она безошибочно привела меня туда, где когда-то в центре села, рядом с храмом стоял наш родительский дом. Время не сохранило ни храма, ни дома, да и сама Лебедянка стала гораздо меньше,

75

Степанида Тимофеева. С Лебедянское 2008 г.

Тумбочка и столик, сделанные руками о. Георгия.

Сохранились в Лебедянке.

76

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

напоминая о своих прежних масштабах лишь шириной, расходящихся от центра улиц. И какое счастье видеть на этих улицах дома, которые вдруг ожили перед тобой, как картинки из далекого детства. Вот дом нашей соседки, моей любимой тетушки Акулины. Как я любила её картошку в мундире с ароматным чёрным хлебом. Как сейчас помню, сперва накормит меня, потом уложит спать на полатях русской печи. Так, спящую, и принесет на руках в дом родителей. Царство тебе небесное и вечный покой, дорогая моя Акулина Алексеевна Набатникова, моя любима соседка с Хромой Слободы – так называли тогда улицу, где до сих пор стоит её дом и живет ее внучка Неля.

Нижняя Каменка – улица, где в домах всегда был достаток. Теперь их немного, самих домов. Но остался один, где меня встретила почти ровесница, подруга моей сестры Веры, тоже учительница, как и сестра Вера, Степанида Тимофеева. До сих пор она хранит фотографию нашей семьи. И вспоминает, как девчонкой с другими сверстницами бегала к Лебедянской школе, чтобы заглянуть в окно и посмотреть на красивую училку, жену сельского батюшки.

«Красивая она была, юбка длинная, белая кофточка, да и Отец Георгий был ей под стать. Красивая пара,» – до сих пор восхищается моими родителями Степанида Захаровна.

В её доме и сейчас хранится и используется мебель, сделанная руками моего папы. Так я вернулась в детство, встретилась с замечательными людьми, повидала двоюродных племянников жены брата Николая – Анатолия и Любовь, Виктора и Екатерину Швецовых. Сейчас поддерживаю с ними постоянную связь.

Летом 2009 года я опять приехала в Мариинск. С горечью узнала, что не стало Отца Алексея Баранова. Как сказали врачи, не выдержало сердце. У мужчины, которому не было и 50 лет, всё сердце было изранено шрамами. Вспомнила папу, его службу. Сколько трагических судеб пропускает через себя сердце настоящего пастыря, как трудно ему вместить всю боль прихожан. Массовое захоронение положило начало большой работе по увековечиванию памяти жертв политических репрессий. Мариинский приход возглавил Отец Дмитрий, который продолжил дело предшественника.