Текст книги "Механические птицы не поют (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Те, кто выиграл носят одежды тех, кто проиграл,
И здесь никто не боится смерти!
Уолтер подмигнул вошедшей девушке и отвернулся, не останавливая песню.
Он успел разглядеть ее. И правда, смешная. Совсем молодая, с нежной кожей, пушистыми, каштановыми волосами и медово-желтыми глазами, она зачем-то пыталась выглядеть как хищница с Севера. Но густые черные тени и плащ из белых ласок не делали ее похожей на шаманку, точно так же, как широкий пояс с медными бляхами и подвесками в виде птиц.
Она выглядела девочкой, примеревшей мамин наряд.
– А первый за тех, кто томится в казематах! – грянули матросы, утопив голос Уолтера.
– А третий и второй – за самых прекрасных женщин! – отозвался он.
Бокалы должны были поднимать тринадцать раз. К концу песни, вспомнив всех, кого только было можно, от моряков до Прелата, Уолтер наконец смог отложить гитару и подойти к устроившейся в углу ведьме.
– Здравствуйте. Это вас пригласил Хенрик?
– Верно. Только я не вижу здесь своих клиентов. Только пьяных матросов и кабацкого горлодера, – с презрением отозвалась девушка.
Кажется, некоторые навыки у бортовых чародеек она успела перенять. Уолтер улыбнулся. Интересно, все ли?
– Все верно, это паб у порта, здесь всегда такая публика. Может быть вы желаете что-то более изысканное? У меня есть прекрасная баллада о леди Изабетт и горшке с базиликом…
Уолтер мог пропустить минут десять между песнями, чтобы не утомлять гостей. Но он не воспользовался этой возможностью и сев рядом с ведьмой, взял первые аккорды.
– Над миром плещется гроза, взорвавшись тысячей огней,
И время, повернув назад, взорвалось в небе вместе с ней, – начал он тихим и заунывным голосом.
Это была самая длинная и самая нудная баллада из всех, что он знал. К тому же в ней пелось о девушке, которая выкопала труп своего возлюбленного, отрезала ему голову и положила ее в горшок с базиликом. Горшок она постоянно поливала слезами, пока его не украл убийца и девушка не скончалась от тоски. Вообще-то Уолтер мог за такие песни нарваться на неприятности с распаленными более веселыми песнями постояльцами, но на него, к счастью, никто не обращал внимания.
К середине баллады девушка сделала попытку остановить певца, но Уолтер только укоризненно на нее посмотрел. Судя по тому, что она затихла, ведьма мало чему научилась у бортовых чародеек.
– Она молчит, как он просил, и нет ни слов, ни слез,
И нет отчаянья, нет сил, в груди застыл мороз, – продолжал он, старательно изображая звенящие в голосе слезы.
Когда баллада наконец закончилась, на лице девушки отразилось искреннее облегчение.
– Видите, я знаю музыку, которую ценят в лучших альбионских домах. А хотите…
– Нет-нет, простите, я не разглядела в вас ценителя, – торопливо ответила девушка. – Меня зовут Сулла, и я просто хотела погадать кому-нибудь из постояльцев.
– Не смею вам мешать. Кстати, меня зовут Уолтер, – улыбнулся он, вставая со стула.
– Может быть, вам?
– Ну уж нет, вдруг вы видите не только то, что я хотел бы подглядеть, но и то, что я хотел бы не вспоминать, – отказался Уолтер.
– У всех нас есть тайны, музыкант, – донеслось ему в спину неожиданно холодное предупреждение.
Он только усмехнулся.
Если девушка желает снять у них комнату – значит, у него будет время с ней познакомиться поближе. Если она бросается такими предупреждениями, значит, ведьма она плохая и ничего узнать о нем не может. А если так, то ничто ему не грозит.
Глава 2. Пташки и Соловьи
В следующие дни новость о кончине герра Хагана и фрау Марии стала самой обсуждаемой не только в пабе «У Мадлен», но и во всем городе.
Эта новость ходила по улицам, проникала в гостиные, на кухни, в кафе и клубы, грелась у каминов, обрастала подробностями, домыслами и сплетнями, и снова выходила на улицы. Люди носили ее в карманах и в руках, и с радостью передавали друг другу. Кто-то украдкой торопливо выдыхал ее прямо в ухо собеседнику, кто-то выкрикивал на улицах, а кто-то томно шептал, прикрываясь кружевными веерами.
На похороны пригласили только членов семьи и нескольких коллег. Это породило новую волну домыслов – от версий об изуродованном теле, до осторожных предположений, что герр Хаган на самом деле жив.
Уолтера не особенно интересовали эти сплетни и компания «Механические пташки». Он только с брезгливостью отметил среди своих знакомых несколько особо сокрушающихся о том, что следующий художник может не понять «того особого шарма, что был присущ прошлому».
Гораздо больше Уолтера заботило событие, которого он каждый раз ждал с плохо скрываемым волнением – Хенрик пригласил Мию, и она обещала прийти. Несколько раз она переносила свой визит, присылая надушенные записки Хенрику, но в ближайшие дни обязательно должна была появиться в пабе.
В тот день Уолтер спустился в зал к обеду. Утром он успел сходить к морю, умыться ледяной водой и послушать прибой. Потом вернулся домой и проспал еще несколько часов.
Хенрик сидел за стойкой и читал газету. Уолтер издалека узнал вензель в названии. «Парнас – газета, чьей статьи об убийстве герра Хагана ждал весь город.
– Ну что, их Пишущие уже нашли убийцу и выдали его толпе? – усмехнулся Уолтер, садясь на стул.
– «Редакция "Парнаса" отказывается от любых комментариев по поводу убийства герра Хагана Хампельмана и его жены, фрау Марии Хампельман до проведения конференции», – процитировал он, не отрываясь от газеты.
– Уолтер, ты проснулся! Хочешь кофе? – рядом словно из ниоткуда возникла сияющая Василика с подносом, полным грязных тарелок.
– Очень, птичка, только о нем и мечтаю, – улыбнулся ей Уолтер.
– Так подвинь аккуратненько Хенрика и свари мне тоже – я с утра бегаю, устала!
Через секунду ее у стойки уже не было. Уолтер тяжело вздохнул – он никак не мог привыкнуть к простоте здешних нравов.
– Нет, ну ты слышал? – риторически спросил он Хенрика, так и не оторвавшегося от газеты.
– Слышал, как не слышать. На меня тоже вари, – коротко ответил он, отодвигаясь от печки.
Пока Уолтер возился с песком и джезвами, сверху спустился еще один поздно просыпающийся постоялец. Чародейка Сулла появлялась в обеденном зале в полдень, а потом пропадала до ночи. Наверное, пыталась наняться на корабль.
Почему у нее не получалось, Уолтер уже понял. Единственным волшебством, которое она показала за все это время, были несколько искорок, которые она стряхнула с ладони.
На Альбионе гораздо реже пользовались услугами чародеев, предпочитая развивать технику. Но за время жизни в Лигеплаце Уолтер успел сделать некоторые выводы о представителях этой профессии.
Отец обеспечил Уолтеру блестящее образование. Городской университет Альбиона, считающийся лучшим на континенте, Уолтер закончил с отличием. Но вопросу магии там уделялось удивительно мало времени. Магия считалась пережитком и варварством. Иронично было то, что едва ли не единственной постоянно использовавшейся магической вещью были антимагические экраны. Чародеи никогда не отличались щепетильностью и исправно поставляли экраны на Альбион, где привыкли дорого платить за свои прихоти.
Альбион всегда был прогрессивен. Именно там на технологической выставке впервые был представлен дирижабль, огромное, кажущееся несуразным чудовище, которое, все же могло решить проблему опасных морских путешествий. Впрочем, дирижабли так и не получили большого распространения – во-первых, они постоянно падали, а во-вторых, даже в таких условиях в небе быстро появились воздушные пираты.
С тех пор, как было открыто электричество, на Альбионе считали, что будущее – за этими холодными лиловыми сполохами, которые дал им худой, бледный мужчина из Кайзерстата.
Но к немалому удивлению Уолтера выяснилось, что в самом Кайзерстате промышленная революция не мешала чародеям. Они продолжали занимать свои посты, часто нанимались для охраны на корабли и дирижабли, и даже на поездах, отправляющихся с местных вокзалов, обязательно присутствовал штатный колдун или ведьма. Уолтер очень ценил преимущества, которые давало их присутствие, но не мог отделаться от инстинктивной неприязни к этим людям.
Наверное, они просто слишком сильно напоминали ему альбионскую аристократию своей надменностью и непредсказуемостью.
Уолтер уже знал, что существует множество направлений, в каждом из которых свои чародеи и колдуют они по-разному. И каждый чародей, даже внутри своего направления, колдует по-своему.
Но всех их объединяло одно – эффектность и естественность использования своей силы. Чародеи легко зажигали свечи во всей комнате одним взмахом руки, не задумываясь ловили падающие предметы сделав легкое движение пальцами, и часто во время разговора жестикулировали и рисовали в воздухе светящиеся узоры. Сулла же в первый вечер погадала всем желающим и демонстративно выпустила несколько искр с ладони.
Уолтер не знал, чем обычно занимаются слабые чародеи. Ведь наверняка же они существовали.
Но точно знал, чем им заниматься не следовало – наниматься на корабли. Ни один корабль не заходил в порт, не попав по пути в какую-нибудь неприятность. На корабли нападали пираты и морские чудовища, на море часто случались шторма. Надо ли говорить, что у пиратов часто находились свои чародеи, отличающиеся редкой изобретательностью и жестокостью. Уолтер читал о казни чародейки, работавшей на пиратском судне «Крадущийся». Корабль полностью оправдывал свое название – он следовал за жертвой на большом расстоянии и никогда не принимал бой. Если на борту корабля не оказывалось хорошего чародея, который распознавал и отражал чужие чары, пиратская ведьма насылала на весь экипаж болезнь, которая сжигала человека за пару дней. Потом «Крадущийся» приближался к судну, и пираты забирали весь груз, который не могли защитить мертвецы. Правда, это было до того, как антимагические экраны стали доступны всем.
На что надеялась Сулла, если его выводы о ней были верны, Уолтер себе не представлял.
Она сидела за самым дальним столом в углу, и Уолтер видел, как она провожает не замечающую ее Василику злым взглядом каждый раз, когда она проходила по залу. Сулла была в том же платье, в каком и приехала сюда, только плащ из белых ласок сменила грубая серая шаль.
– Госпожа ведьма сидит там уже минут десять и, кажется, очень недовольна тем, что ты к ней подходишь, – сообщил Уолтер Василике, когда она подошла к стойке за кофе.
– Ой! А раньше ты мне не сказал, – расстроилась девушка.
Спустя минуту она вернулась.
– Далеко не уходи, ей тоже нужен кофе!
– Если я буду постоянно варить вам кофе – к вечеру не смогу играть, – проворчал Уолтер.
– Если ты со своими джезвами так обессилишь, что не сможешь играть, то я дам тебе отгул. Только если твоих сил при этом хватит бутылку поднять – это будет отгул за твой счет, – усмехнулся Хенрик.
Звякнул колокольчик над дверью. Уолтер оторвался от кофе и поднял взгляд на вошедшего.
– Хенрик, у нас жандарм, – пробормотал он, возвращаясь к джезве.
– Вижу.
Хенрик был абсолютно спокоен, но Уолтер увидел, как он едва заметно кивнул Зэле, читавшей газету в другом углу зала.
Жандарм, едва заметно хромая, подошел к стойке.
Он был высоким и худым. Форменная шинель висела на нем мешком, редкие, мышиного цвета волосы он старательно зачесывал назад, чтобы скрыть плешь. Лицо у него было вытянутым, нос – длинным, а глаза под круглыми очками в проволочной оправе имели совершенно невыразительный, светло-голубой цвет.
– Что вам угодно, уважаемый? – доброжелательно спросил его Хенрик.
– Я хочу знать обо всех ваших посетительницах за эту неделю, – просто ответил жандарм, кладя ладонь на стойку.
Голос у него был тихий и дребезжащий, с заискивающими интонациями.
– Спросите что проще, герр?..
– Унфелих.
– Так вот, герр Унфелих, у нас портовый паб. К нам за неделю приходят и уходят десятков пять женщин, разного возраста и разных классов. Кто-то остается на ночь.
Хенрик лукавил. На самом деле из новых постояльцев у них была только Сулла, которая стала платить за комнату, не успев наняться на корабль. И почти всех, кто появлялся в пабе по вечерам он знал лично, поэтому мог назвать герру Унфелиху все имена. Но он не собирался этого делать. Во-первых, жандарм не показал никаких удостоверений, во-вторых, он задал неправильный вопрос.
Видимо, он и сам это понял. Вздохнув, жандарм выложил из кармана на стол удостоверение в черной обложке. Хенрик взял его в руки. Открыл, несколько секунд вчитывался и все больше мрачнел.
– В пабе нет никого, кто вам бы подходил, – холодно ответил он, возвращая удостоверение.
– Позвольте, но это мне решать. Они редко сбегают, но отлично прячутся, герр Хенрик. И так похожи на людей. Вы и сами знаете, верно? Одна из кукол живет у вас дома, – улыбнулся жандарм, и в голосе его не осталось следа заискивания.
Уолтер вздрогнул. Кофе пролился на песок, дотек до подноса и зашипел, сгорая на раскаленной меди.
– Я закон не нарушаю. И никого не укрываю. Но здесь нет тех, кого вы ищете, только ведьма с Севера. Вы же знаете, герр Унфелих, что куклы не колдуют, – сквозь зубы процедил Хенрик.
– А кто-то видел, как она колдовала? – спокойно поинтересовался жандарм.
– Все видели. Уолтер, видел, как Сулла колдовала?
– Да, – не задумываясь ответил он.
– Василика, девочка моя, ты видела, как Сулла колдует?
– Так же ясно, как вижу вас, герр Хенрик, – покладисто ответила она.
– Видите. Вам тут нечего искать. А если хотите проводить у меня обыски и допросы – принесите бумагу из
Канцелярии, а не только удостоверение и свои домыслы, – сквозь зубы процедил Хенрик.
Уолтер на месте жандарма испугался бы. Герр Унфелих выглядел обычным неудачником, к тому же довольно субтильным, а Хенрик сейчас напоминал разъяренного огненно-рыжего медведя, способного разорвать человека пополам.
Но жандарм сохранял абсолютное спокойствие. Улыбнувшись, он кивнул Хенрику, убрал удостоверение в карман и вышел, напоследок окинув взглядом зал.
– Вот ведь штопанный подонок! – раздался полный возмущения голос Зэлы, едва за герром Унфелихом закрылась дверь.
Зэла швырнула в камин газету, за которой пряталась весь разговор, и села за стойку.
– И правда, удивительно неприятный господин, – отозвалась Василика, подходя к Хенрику и осторожно прикасаясь к его запястью.
– Жалобу напишу, и бумагу перцем пропитаю, чтобы, если ей подотрутся, мое недовольство все равно пробрало! Каков подлец! И где, скажите на милость, хваленая конфиденциальность «Механических соловьев»?! – продолжала возмущаться Зэла.
Уолтер только тяжело вздохнул. Он не знал, что сказать.
Все постоянные посетители «У Мадлен» и все работники паба знали, почему он не называется «У Хенрика».
Никто из них не видел Мадлен. Она умерла тридцать лет назад, во время последнего плавания Хенрика. Именно тогда он потерял ногу в сражении, и возвращался, не зная, как сказать своей молодой жене, что ее муж теперь калека. Тогда еще не было механических протезов такого качества. И механических кукол тогда только начали делать. Выходили они неуклюжими, с фарфоровыми лицами.
Но оказалось, что Хенрику некому сообщать плохие новости. Уолтер так и не узнал, умерла Мадлен от болезни или ее убили. Но Зэла показывала ему фотографию. Среди множества фотографий и картинок в рамках, украшавших стены, эта ничем не выделялась. Девушка на ней навсегда застыла в насмешливом полупоклоне. На ней было старомодное, длинное платье с корсетом, но длинные волнистые волосы ее остались распущенными, и даже шляпку, обязательную для дам тех лет она не надела. «Хенрик очень ее любил. У него не было женщин с тех пор, ни одной. Какая-то лебединая верность, или медвежья, уж не знаю, как у них там», – проворчала Зэла, но Уолтер видел, что она искренне сочувствует Хенрику. Они оба не могли разглядеть в лице на фотографии то, что видел там Хенрик, и стекло заслоняло Мадлен от мира так же верно, как могильная плита.
Когда открылась фирма «Механические Соловьи», Хенрик даже не думал туда идти. Они обещали ему не спасение, не могли вернуть его Мадлен. Только сделать бездушную механическую куклу с ее лицом. Наделить ее не душой Мадлен – воспоминаниями Хенрика о ее душе. Но шли месяцы. Царапающая мысль о коротком утешении все больше и больше разрасталась в сознании. К тому времени у Хенрика был его паб, нетронутые «выходные» после его увольнения с корабля и сбережения на счете. Он мало тратил на себя, не видя в этом смысла. Видимо, одиночество и отчаяние сделали свое дело – Хенрик принес к «Механическим Соловьям» все фотографии Мадлен, ее дневники и исписанный крупными почерком блокнот – все его воспоминания о жене, каждая ее привычка, выражения ее лица, движения. И пластинку с записью ее голоса он тоже принес. Потом он признался, что у получившейся куклы голос отличался от живой Мадлен, потому что его создавали на основе пения. Но, с другой стороны, он так давно не слышал ее голоса, что быстро привык к новому и стал считать его настоящим.
Хенрик никуда не выходил с Мадлен. Это было запрещено договором с фирмой. Но почти никто из владельцев механических копий своих близких и не хотел показывать их людям, предпочитая хранить эту зыбкую ложь от чужих глаз.
К тому же Хенрик не хотел смотреть на себя с Мадлен со стороны. Ведь каждый взгляд прохожего, каждое отражение в витрине могли послужить ему напоминанием, что все это лишь игра. У богатых людей были средства даже ежегодно менять куклам лица и даже фигуры. Хенрик ради Мадлен не только потратил все свои сбережения, но и влез в долги. Его «соловей» оставалась тридцатилетней. Так как детей у Хенрика не было, после его смерти Мадлен должны были просто отключить и утилизовать, хотя некоторые завещали хоронить «соловьев» вместе с собой или покупали им места на кладбище. Это не возбранялось.
Но напоминание о том, что человек, с которым ты живешь, вовсе не человек, а его механическая реплика считалось жестокостью, а в случае герра Унфелиха еще и нарушением служебной этики.
– Пес с ним, Хенрик. Что нам за дело до него, мы ведь и правда никого не укрываем.
– Этот ищет «пташку», не «соловья». Я не слышал, чтобы «соловьи» улетали…
– Я не знал и что «пташки» улетают. Они разве не бездушные? От чего им бежать? – удивился Уолтер.
– Да кто же их знает. Спящий с ними, Уолтер, пересыпь лучше песок на другой поднос, а этот отдай Василике, пусть на кухню отнесет – горелым кофе все провоняло, – сказал Хенрик.
– А я тебе скажу, Уолтер, от чего они бегут, если ты хочешь послушать, – прошипела Зэла. – Те люди, что ходят в бордели «Пташек» способны кого угодно…
– Зэла, прошу тебя, здесь посетители. В прошлый раз твоя пропаганда кончилась дракой, – скривился Хенрик, положив руку ей на плечо.
– А это все потому, что…
– Зэла, ради всего что для тебя там свято, никто из нас не ходит в их бордели и не одобряет этого! И вообще, поменьше бы ты сейчас воевала с «Пташками» – жандармы и Пишущие всего города ищут убийцу одного из их владельцев, не время показывать антипатии, – не выдержал Уолтер.
Напоминание о том, что по слухам происходило в «Пташках» для него было болезненным полуупреком. Он никогда не поддерживал этот бизнес, но он закрывал глаза на его существование, как и вся страна. Уолтер читал мемуары одного из офицеров жандармерии, где он писал о благотворном влиянии «Пташек» на уровень преступности. Как только появилась возможность недорого и безопасно удовлетворить самую грязную свою фантазию, вплоть до реалистичного убийства, на улицах стало гораздо спокойнее.
Все это успокаивало совесть. А потом появлялась Зэла или вот такой жандарм с неожиданными новостями о том, что «пташки» иногда улетают.
В такие моменты Уолтер почему-то начинал чувствовать себя виноватым.
– Вот от того, что мы их не показываем… – проворчала Зэла, впрочем, оставив скользкую тему.
– Ой! А кофе-то фрау ведьме я так и не отнесла! – вдруг сказала Василика, виновато глядя на чашку с остывшим напитком. – Уолтер, поставь еще, я пойду извинюсь и пообещаю ей комплимент… Ее нет, герр Хенрик! – расстроенно всплеснула она руками, обернувшись к залу.
Стол, за которым сидела Сулла был пуст. Василика выглядела искренне огорченной. А вот Уолтер и Хенрик испытывали немного другие чувства.
– Она… улетела? – тихо спросил Хенрик.
– Надеюсь она просто не дождалась кофе.
– Настоящая чародейка подожгла бы стойку, если бы о ней забыли.
– Но ведь мы оба видели, как она колдовала, Хенрик, – напомнил ему Уолтер об их общей лжи.
…
Мия появилась в пабе в семь часов вечера, точно как и обещала в последней записке. Мия играла на скрипке, и консерваториям и театрам предпочитала улицы и пабы..
Когда Уолтер после знакомства с Мией попытался вспомнить ее лицо, ему с трудом это удалось. В ней было слишком много деталей, которые отвлекали. Уолтер слышал, что она жила с Идущими и переняла немало их привычек.
Мия была яркой. Ее яркость балансировала на грани вульгарности, но на памяти Уолтера ни разу не пересекала ее. Мия любила пышные юбки до колен, никогда не носила корсетов, лишь иногда в угоду моде заменяя их широкими поясами или жилетами. Она любила блузки с широкими рукавами и надевала невероятное количество браслетов и колец, но Уолтер ни разу не видел на ней бус или ожерелий. Волосы она не красила, оставив им простой темный цвет. Зато она любила птичьи перья. Их она вплетала в косы, иногда так густо, что становилось не видно волос.
И за всеми этими побрякушками и пестротой Уолтер не сразу обратил внимание на ее лицо. Но когда обратил, уже не смог забыть. Мия была бледной, с едва заметными веснушками. Острый подбородок, высокие скулы – именно к таким лицам он привык на Альбионе. Но таких глаз, как у Мии, не было ни у одной из альбионских аристократок. Зеленые у зрачка, они становились почти голубыми к ободку. «Как морские волны», – с восторгом думал Уолтер.
Впрочем, насколько он знал, Мия была из тех женщин, в которых постоянно кто-то влюбляется, и не из тех, кто отвечает взаимностью. Никто даже в портовом пабе, эпицентре сплетен, не знал, был ли у нее хоть один роман. Уолтер не хотел себе признаваться, но особенное удовольствие ему приносили мысли о том, как его отец отреагировал бы на подобные симпатии.
– Уолтер! Как настроение? Мы сегодня будим в душах лучшее силой искусства? – широко улыбнулась она.
– Я думаю, мы сегодня играем так, чтобы людям было не стыдно, что они не всегда хотят лучшего, – улыбнулся в ответ Уолтер.
Мия рассмеялась и протянула ему руку. У нее была маленькая и горячая ладонь и сильное, почти мужское пожатие.
– Значит, мы играем и поем сегодня про алкоголь, море и девок? – уточнила она.
– Про все, что здесь свято. Забыла, что мы еще проявляем антипатии к правительству, рассказываем про нашу общую нелегкую долю и воспеваем милых барышень, ждущих на берегу.
– Отлично, это я люблю! Хенрик, дорогой мой, здравствуй! Уолтер говорит, что мы сегодня поем матросские песенки, бранимся и похабничаем. Мне для этого нужен грог, только лей побольше рома!
– Ты, Мия как всегда очень мила, – добродушно проворчал Хенрик, ставя в горячий песок глиняный кувшин.
– Что поделать, родители дали мне хорошее образование и выучили играть на скрипке, но совсем забыли привить изысканные манеры.
Мия села за стойку, и тут же перегнулась через нее, принюхиваясь.
– Ты добавил мне в грог вишневый ликер, – заявила она. – Я люблю тебя, Хенрик. Просто знай, что я тебя люблю.
Уолтер вдруг почувствовал, как окружающий его мир обретает особенно яркие очертания. Всего на секунду он особенно ясно ощутил все, что происходило вокруг.
На улице – сырой и промозглый ветер, но этот ветер дует с моря, и дует он где-то за стенами паба. В пабе горит жаркий очаг и зажжено множество свечей – Хенрик экономил на электричестве. Голоса людей вокруг сливаются в один монотонный гул, потому что ни один из голосов не несет в себе угрозы. С кухни пахнет свежей выпечкой и готовящимся рагу, а на плите за стойкой в роме и чае расходятся пряности. Сам Уолтер растрепан, на нем старая рубашка и мятый жилет, а на брюках нет стрелок. Рядом с ним Хенрик, которого он искренне считал своим другом, Василика, которая точно знала, что мужчины, сходящие с кораблей, тоскуют по запаху вереска.
Не было Альбиона с его вечными туманами, официальными приемами и бессонными ночами, когда Уолтеру казалось, что на него смотрят сотни внимательных, оценивающих глаз. И не было его брата Джека.
Зеленоглазый Джек, надежда родителей, старший сын. Талантливый врач, который очень любил ходить в темноте по туманным альбионским улочкам. Он не просто остался где-то в другой жизни. Уолтеру показалось, что его вовсе никогда не существовало.
Имел значения грог, Мия, ее сладковатые духи, Хенрик со своей механической Мадлен и Зэла, играющая в кости с матросами. А все, что было на Альбионе, пусть там и остается.
– Уолтер, ты будешь сидеть и мечтательно улыбаться или дашь мне мелодию? – улыбнулась Мия, наклоняясь к нему.
От нее пахло апельсиновой цедрой и вишневым ликером.
– Конечно.
Уолтер поднял гитару и простучал по ее корпусу короткий ритм, а затем взял первые аккорды.
– Как тяжко коль приходит осенняя пора,
И в ней вовсе нету счастья и нет в ней серебра…
Мия, не вставая со стула, легко взмахнула смычком.
Посетители отрывались от своих кружек, поднимали глаза к стойке. Многие улыбались в ответ на улыбку Мии, которая играла незатейливую мелодию, легко качая головой в такт музыке и не забывая подмигивать публике.
Уолтер, напротив, был серьезен. Он заметил, что такие простые песенки захватывают куда больше, если поначалу сохранять каменное выражение лица и петь, тщательно выводя каждый такт.
Допев первый куплет, он обвел людей мрачным взглядом, а потом широко улыбнулся и ударил по струнам, сломав ритм для припева. Посетители отозвались одобрительным гулом. Кто-то начал подпевать.
– Ах, альбионская коса,
И древко из Лох Са,
Точильный камень да доска,
И горсть помельче бы песка!
Мия встала со стула и медленно пошла по залу, не переставая играть. Уолтер видел, как она прикрыла глаза, полностью отдавшись ритму сплетенных мелодий и звуку его голоса. Может быть из-за таких моментов Уолтер и тосковал по этой женщине. В этот момент между ними возникала особенная близость, такая вибрирующая и крепкая связь, какой, может быть, не дала бы даже любовь.
Самозабвенность Мии заставляла верить ей, тянуться к ней и попадать под ее чары.
– А у меня есть новые,
Новые-преновые,
Новые ботинки!
Уолтеру нравилось, что люди здесь были простыми. Попробуй он петь про счастье обладать хорошей косой да парой новой обуви на Альбионе – его бы заперли в сумасшедший дом, а здесь он смотрел в зал и замечал все больше искренних улыбок. Некоторые начинали выстукивать ритм кружками по столам, один из моряков, молодой и черноволосый, подпевал ему громче остальных. Девушка в голубом платье, сидящая рядом, смотрела на спутника с такой нежностью, что Уолтеру было завидно.
Мия кружилась в центре зала, и на ее красной шелковой юбке растекались отблески огня, а ее браслеты тихо звенели в такт движению смычка.
В тот вечер Уолтер много пел, много играл и много пил. От медных гитарных струн начали болеть пальцы, а голос все чаще приходилось подкреплять грогом, в который Хенрик, кажется, лил все больше рома.
– Мия, почему ты не носишь ничего на шее?
– Не люблю ошейников.
Алкоголь смывал все слова и растекался обжигающей пленкой под кожей. Уолтер был не настолько пьян, чтобы хуже играть или чтобы у него заплетался язык. Он был пьян ровно настолько, чтобы в его голосе звенела безрассудная, легкая радость.
Без выпивки Уолтер еще не научился полностью забывать о своем прошлом и расправлять пружину, с раннего детства сжатую в душе.
Мия пила наравне с ним, танцевала, иногда откладывая ради этого скрипку. Когда она танцевала, надевала на руку инструмент с Южных Берегов, похожий на два плоских черных камня. Его щелчками она поддерживала ритм, выплетаемый гитарой.
Стук ее каблуков.
Удары кружек по столам.
Звон браслетов.
Дыхание.
Биение сердец.
Весь паб был насквозь пронизан ритмами, которыми наполняли его Уолтер с Мией. Песни были простыми, но напоминали грог, который варил Хенрик. В их простоте каждый видел что-то свое, и пьянили эти песни так же верно, как ром и пиво, которые не забывала разносить Василика.
– Уолтер, давай немного успокоим ребят? Пора заканчивать, а я боюсь, что нас не отпустят спать, – обратилась к нему Мия под конец вечера.
Ее высокая прическа слегка растрепалась и потеряла часть своих перьев. На щеках появились красные пятна, особенно заметные на бледном лице, а глаза лихорадочно блестели.
– Кажется, ты сама не хочешь заканчивать, – улыбнулся ей Уолтер.
– Я всегда ухожу раньше, чем мне захочется, – задумчиво отозвалась Мия, и от ее слов повеяло странной тоской.
– Тогда… мы похабные песенки пели?
– Пели, – кивнула Мия, забирая у Хенрика одну чашку кофе и подвигая вторую к Уолтеру.
– Спасибо. Еще мы пели про алкоголь, про то, какое у нас паршивое правительство, про море, про работу, снова про алкоголь…
– И снова похабные песенки.
– Это была твоя идея!
– Все мои идеи удачны, – промурлыкала Мия и, прищурившись, отпила кофе.
Одна из последних песен, чьи аккорды ко всеобщему восторгу взяла Мия, считалась неприличной даже для портовых пабов.
– Хорошо… Кого мы забыли?
– Милых барышень, ждущих на берегу, – зевнула Мия.
Кофе у Хенрика выходил совсем не таким, как у Уолтера. В чашке было нечто черное, густое, приправленное алкоголем и перцем. Один глоток согревал изнутри и возвращал ясность мыслей.
– Тогда побудь милой барышней, а я тебе подыграю, – предложил он, поднимая чашку.
– Идет. Надо же иногда вспоминать, как это делается.
Мия залпом допила кофе и развернула стул к залу.
Уолтер, подумав, взял первые аккорды баллады.
– Одной безлунной ночью, когда спала луна,
Лежала я в каюте и мысль мне пришла,
Пускай мое сознание вдаль заберет мой сон,
Команду я увижу, и море с кораблем.
На корабле том Франклин, как прежде он красив,
Как прежде он удачлив, и он, как прежде жив…
Шум затихал. Никто не подпевал и не стучал по столам, никто даже не говорил. Василика стояла у стены, опустив пустой поднос и слушала, изредка вытирая глаза рукавом.
Голос Мии был печальным, глубоким и темным, как море. Иногда в нем дрожали слезы, а иногда – отчаянная надежда. Уолтер играл и ясно чувствовал настроение почти всех сидящих в зале мужчин – каждому в этот миг хотелось зваться лордом Франклином, пусть даже и мертвым. Зато прекрасная девушка с печальными глазами любила бы сквозь смерть.
– Мне тяжко мое бремя, до стона и до боли,
Но перейду пути я, пересеку я море,
Мне золота не жалко, но я прошу, скажи,
Что где-то там мой Франклин навек остался жить…
