Текст книги "Подайте что-нибудь бродячим музыкантам"

Автор книги: Слава Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Альтист Данилов и артист Джабраилов

Кстати, об одиночестве. Недалеко от этих мест, на Малой Никитской, в кафе “Ласточка” я однажды встретил писателя Орлова – того, который “Альтист Данилов”. Я вообще забыл про него (как и все – или как многие, наверное) и вспомнил, только когда его Дибров в прошлом году в своей ночной передаче показал. Вообще-то писатель не очень хороший, но когда-то, в начале 80-х, был очень моден, и Дибров, как известный сноб, это, наверное, вспомнил – про времена своей бурной комсомольской молодости. Но неважно, что там вспомнил Дибров, это в любом случае хорошо, когда к пожилому писателю на склоне лет вернулась известность. Сейчас, кстати, передачи уже нет, хотя я много раз слышал, что вот-вот будет. Эфир-то прямой, а Дибров хоть и сноб, но все равно на бывшем НТВ когда-то работал, а значит, мало ли что. Сначала решили, наверное, перед выборами 2004 года его попридержать на всякий случай, чтобы не сболтнул лишнего, а потом понравилось.

Ну вот. А мы тут шли по бывшей Герцена с женой и моим редактором из одного журнала (его Лева зовут) и смотрели, где бы выпить. Лева хороший мужик, умница, хоть и скрывает это зачем-то за маской рубахи-парня, и с ним всегда интересно поговорить, хоть он и шестидесятник и, как все они, помешан на женщинах. У них вообще такая фишка. По три романа одновременно – не то крутит, не то тянет. (Сочинять при этом, естественно, некогда… Он пару лет назад говорил мне, что пишет роман.) И Лева говорит: пошли в эту “Ласточку”, что ли, там недорого. И, по-моему, возник даже какой-то предварительный разговор, про этого Орлова, я даже не помню, какой и почему – кажется, редактор сказал, что Орлов часто там сидит, в этой “Ласточке”. Я говорю: о, ни разу не видел. Он жив? Мы с женой, правда, там были-то всего раза два и каких-то молодых киношников видели, которые фильм “Коктебель” сняли. Редактор удивился: да? А они-то что там делали? Я говорю: вот-вот, и мы подумали. Вроде не бедные уже люди, а тоже тут. Значит, им нравится почему-то.

И, что вы думаете, заходим мы в “Ласточку”, а этот Орлов тут как тут, сидит у окна. Легок на помине, называется. А в кафе такие интерьеры и “ассортимент” – и этот Орлов еще, что-то мне все это стало сильно напоминать какую-то хорошую советскую литературу, не то Трифонова, не то Юрия Казакова, не то самого Орлова, хоть я его до конца так никогда и не мог осилить, скучно… Мой редактор с ним церемонно поздоровался, и мы с женой тоже сказали свое “здравствуйте”, хотя молодое поколение, оно Орлова не знало и про “Альтиста Данилова” услыхало первый раз в жизни за пять минут до этого.

А Орлов говорит: о, садитесь за мой столик, место есть. Тоже человек, скучно ему, наверное… Мы поблагодарили, а в очереди Лева мне и говорит: ну что, будем садиться? Он так с неохотой это сказал, но не потому что не хотел или там что, я это понял, а просто, если сейчас к Орлову сесть, разговор естественно будет крутиться вокруг него, и это хоть и интересно, но хочется самим о себе поговорить.

В кафе народу было много, но мы нашли свободный столик и сели отдельно. Улыбнулись, спасибо, мол, не хотим вас беспокоить. Сидим, разговариваем за жизнь, за литературу, но я на него несколько раз посмотрел, на Орлова этого, интересно же. И пару раз ловил на нас его взгляды, причем не очень добрые, что ли. Обиделся, наверное, творческий же человек. Решил: пренебрегают, гады, уже я для них не авторитет…

А мы, собственно, даже хотели к нему пересесть чуть погодя, но вдруг к нашему столику подходит какой-то невысокий дядечка седенький, немного растрепанный и спрашивает: молодые люди, а можно ли присесть за ваш столик, а то, мол, народу много. Лева говорит, пожалуйста, и я, ну что делать, тоже киваю, хотя не люблю этих дел, считаю их советскими рудиментами, вы подойдите, блин, где-нибудь в Европе к чужому столику и спросите “можно ли присесть?”, они вам “скорую” вызовут. Но эта “Ласточка” – это место такое недорогое, и все, наверное, считают, что, раз недорого, то все как при советской власти – все люди братья и нечего вы.бываться и что-то из себя изображать. Я за это такие места не люблю. За советский, якобы теплый дух. Трамвайный…

Этот дядечка присаживается, и вдруг я вижу, что Лева и моя жена как-то немного напряглись, и я тоже смотрю на него внимательнее и вижу: ё-мое, это ж известный артист Театра на Таганке – Семен Джабраилов. У него еще дочка такая славная, в Ленкоме играет, я ее недавно по телевизору видел. Вот так, что значит “советское кафе”! Я в своих мажорных кофейнях одних жлобов, путан да диктора бывшего НТВ Михаила Осокина встречаю – и того только до момента, как канал ТВС закрыли. Сейчас пропал. Видимо, перешел, как они говорят, на уровень выше.

Да… И мы продолжаем наш разговор с редактором, но немного как бы учитываем нахождение за столом заслуженного человека. А он все с моей женой обменивается репликами. Отчасти, потому что мы с Левой больше поглощены беседой о ситуации в современной литературе, а отчасти – потому что немного с ней кокетничает. И я уже минут через десять слышу, что предлагает ей помощь в трудоустройстве и телефон. Неплохо, – думаю, – для столь заслуженного человека, такие седые кудри вокруг головы и все-таки моя жена хоть чуть-чуть не одна… Но молчу. (У нас у всех в таких случаях проявляется комплекс Дантеса – таланту нужно все прощать.)

И вскоре этот Джабраилов, приняв еще пятьдесят грамм и закусив бутербродом с колбасой, встает, прощается с нами, отдельно – с моей женой и одевается.

И тут я вижу, что у него – вязаные варежки, и мало того – на резиночках прикреплены. От трусов. Как у детей, знаете? Так, через рукава пропущены, чтобы не терялись. Нет, честное слово, я не придумываю ничего, здесь же реальные фамилии даны, человек может обидеться. Неплохо, да? Я до того опешил, что даже сердиться перестал. Ведь заслуженный артист. Что-то по Шекспиру играл, известное…

Все же деятели культуры у нас в тяжелом положении находятся. Да и вообще люди. Вообще все.

Книги

Разбирал домашнюю библиотеку. А я, надо сказать, большой книголюб. Сколько себя помню как отдельную личность, всё книги покупаю. Кстати, неплохой способ для поддержания идентичности, я так понимаю. Купил книгу, идешь с ней, и она тебя греет – думаешь: и я, и я, тоже. А поскольку “идентичность” в подпитке (особенно вначале, в молодости) нуждалась часто – в доме книг скопилось много.

И вот, перебираю я, значит, книги и в небольшом томике Антона Дельвига аж 1980 года издания (сейчас звучит почти как 1880-го, да?), натыкаюсь на маленькую, сложенную вдвое бумажку. А на бумажке телефон. Женский, женской рукой записан. Эх, да это не простой телефон, товарищи, а золотой… С этой женщиной, милые мои, я потом несколько лет прожил. Вот так. Она из Подмосковья, была меня старше, ей было 32 года, когда мы познакомились, а я был совсем юн, только после института. Вспоминаю ее всегда тепло, что, между прочим, немаловажно после n лет совместной жизни. (Надеюсь, что и она тоже.) Она, обнаружив мою любовь к Гуттенбергу, мне много книжек подарила: Дельвиг этот, он был первым, замечательные рисунки Возрождения, романы Окуджавы, сверхдефицитного тогда Марселя Пруста. Много… У нее были какие-то знакомые в книжном магазине. Стоял, долго улыбался.

Или еще нашел, Итало Звево. Такой итальянский писатель середины ХХ века. Ученик и триестский сосед Джойса, между прочим. И об этом не побоялись в предисловии 1983 года написать – Джойс ведь почему-то был тогда под запретом. По сему поводу книга тоже попала в “дефцит”. И мне ее пришлось выменивать в советское время в городе Риге, в известном книжном магазине на бывшей улице Ленина на какой-то случайно оказавшийся у меня детектив… Может, кто помнит, в финале советской жизни возникли такие отделы в магазинах – “книгообмен”. И граждане там могли меняться книжками, что-то при этом государству отстегивая (оно-то в накладе никогда не бывает). И самым элитарным чтением, самым дефицитным, были, как ни странно, “детективы”. Народная стихия. Потом шли Серебряный век и фантастика, как близкие, видимо, мифологические пространства. Потом Дюма – отец и сын. Ну а потом – любое мало-мальски интересное. Могут спросить: а почему в Риге? Ну, потому, что непокорные латыши вообще игнорировали все российское – плохое, хорошее, неважно. И “московского” Пруста тоже ценили невысоко… Вот какое интересное было время.

И еще что интересно – шел 1983 год. “Совку” осталось стоять четыре года. Кто об этом тогда подозревал в букинисте на улице Ленина?.. То-то же! Оптимистичнее смотрите, товарищи!..

Так и я, прочитав про Джойса в предисловии к Звево, выменял эту книжку, и она у меня дома стояла на полке. Ну, еще я ее выменял, потому что мне понравилось тогда название – “Самопознание”. Тогда не то что сейчас, тогда было очень мало книг с такими названиями.

А потом ко мне в гости пришла моя возлюбленная и увидела эту книжку. А она очень любила меня за то, что я покупаю книги, читаю, что-то уже вроде бы пишу и этим такой непохожий на всех (мы с ней учились в техническом вузе). И она брала иногда читать мои книги, тоже просвещаясь, чего я, честно говоря, тогда не любил, потому что любил, чтобы книжки были совсем новые и никем не читанные и не мацанные. А она взяла эту книгу и вернула, естественно, не совсем новую, хотя читала аккуратно, но все-таки транспорт, сумка и так далее. А я тогда, дурак, разозлился и засунул книжку куда-то далеко. Сейчас нашел, вспомнил все и очень растрогался и поставил ее на видное место. И – пятнадцать лет прошло. И у моей возлюбленной уже двое детей. А книжка, вот она. Стоит, как будто вчера купили. В ней рассказывается о человеке, который был слабым, но хотел казаться сильным.

Или вот еще, про другое. Джордж Оруэлл – “1984 год и другие рассказы”. Это уже году в 1989-м издали. Можно сказать, тоже важная для меня книга была. На видном месте стояла, тем более она с фотографией автора. И только недавно, всего года три назад, я ее во второй ряд убрал. Как потерявшую актуальность и не несущую по этому поводу почти никакой энергии. Еще подумал тогда: надо же, six transit gloria mundi, всё проходит, всё-всё. А тут перебирал книги, искал какую-то прозу и на нее наткнулся. И так, знаете, она заиграла, я прямо почувствовал. Снова актуально, бляха-муха! Прямо греет. В России такие книги далеко убирать нельзя.

Вот так. Рассказываю это весело, а самому, конечно, не очень. Лучше бы она не пригождалась.

Музыка над нами. Бумажки

Ну вот, добрался, наконец, и до этого. Вот они, мои салфеточки и бумажечки, конфетки-бараночки, клочки разные, билеты в метро, куски газетки, на которые все записывал-записывал всякие “мысли” и “зарисовочки”, телефончики, емельки, где-нибудь в городе, чтоб не забыть, а они потом терялись или не лезли никуда и долго попадались в разных неожиданных местах, будто ожидая чего-то, а потом исчезали, так и не дождавшись. А потом вдруг вы на них неожиданно натыкаетесь. Возьмешь в руки, прочтешь, что написано: мысль какая-то, пейзаж, несколько слов – и вспоминается этот вечер, или день, или место, где это записывал, и иногда даже помнишь, о чем думал тогда и с кем был… Как в Дельвиге. Помню, как она записывала свой телефон, стесняясь и будто решившись на что-то (у девушки был муж). Или заголовок газеты и две-три строчки – и тогда это казалось важным или вызывало, как всегда, иронию, смех, гнев… А теперь… Что “теперь”? Теперь это история, желтый клочок бумажки, а на нем буквы горят. Высший суд. Есть высший суд, наперсники разврата…

Итак, эта глава о том, о чем хотелось бы написать.

Но не про то, что вы подумали, не про наперсников, а вот, например, про уличных музыкантов в метро. (Или в переходах.)

Раньше, лет пять назад, какие-то ребята очень хорошо играли в длинном переходе на станции “Проспект Мира – кольцевая”. Теперь я там не бываю почти, потому не знаю, стоят ли. Они играли обычно классику, в основном, я так понимаю, итальянцев, Вивальди, “Времена года”, ничего особенного, а иногда что-то совсем простое, типа “Неси меня, олень, по-моему хотенью”, и это, естественно, особенно забирало. Каждый представлял себе, что этот олень куда-то несет именно его, ветер в лицо, скорее прочь… Неси меня олень, в свою страну оленью… Была скрипка, по-моему, виолончель и что-то вроде флейты или валторны. А иногда оставалась одна девочка, с валторной (или флейтой). Идешь, а она играет, и издали уже слышно. И это печально и даже светло, и люди идут, опустив головы, и ты идешь усталый, и шорох шагов, и все это из-за музыки вдруг становится таким пронзительно-отчетливым, что хочется остановиться и закрыть глаза, чтобы не слепило, ощущение немного приглушить. И тут же думаешь: нет, не зря, не зря это все, и (чуть позже) – надо будет это все обязательно записать.

Или вот, программка. Московский театр “Тра-та-та”. Адрес: Трубная площадь, дом номер икс. Синенький такой листочек и дальше названия спектаклей. Внизу: информационная поддержка: “Эхо Москвы”, “Афиша”, х.ё-моё, прочие по мелочи. И, несмотря на то, что в “Тра-та-та” главный режиссер лично мне неприятен, потому что часто, выступая по ТВ, он ведет себя как-то глупо, – некоторые спектакли хорошие. Сам бывал. Но дело не в этом, а в том, что через какое-то время, может, не будет уже ни “Эха Москвы”, ни журнала “Афиша” (ну, театр-то этот останется, такие не тонут, только спектакли будут другие), – будет приятно. – Вот, – скажешь жене, наткнувшись на эту бумажку, – помнишь, ходили? – Когда? – Зимой, вот тут меленько написано: 12 декабря. – На что? – Ну как же, вот, А.П. Чехов, Б. Акунин, “Чайка” (ни больше ни меньше). Помнишь? – А, да-да… Этот спектакль, кстати, так себе. На бумаге, в книжке оно лучше. На бумаге забавно, а на сцене ерунда, пошлятина. Но хлопали, все равно…

Мы еще потом пошли в такую маленькую кафешечку, там рядом, такая смешная, называется “Крошка-картошка”, павильончик, там только кофе и бутерброды, и большие окна прямо на бульвар, и мимо машины несутся, огнями слепят, и снег под фонарем сверкает, потому что холодно, а ты сидишь в этой кафешке у окна, на высоком стульчике, что-то черкаешь на этой программке и на все смотришь сквозь жалюзи, которые поднимать, кстати, не разрешают. (Потому что это тебе “очаровательно”, а не забывай, где живем. Москва, Россия, плюс ночь уже. – Не надо жалюзи поднимать, – говорит буфетчица.) Но все равно, здорово так сидеть, и можно прямо подумать, что то ли все это не у нас, хотя как же не у нас – вон площадь Трубная, вон Рождественский монастырь на горе… То ли у нас наконец-то стало все почти хорошо и, может, все как-нибудь наконец-то образуется. (Потому что вроде пора бы уже.) А еще туда потом зашел знаменитый актер Михаил Ульянов с какой-то женщиной. Честное слово. Я прямо растерялся. Заглянули, смотрят, все места у окна заняты, и ушли. Я видел через окошко, как они ловили такси на бульваре.

К чему я? Что теперь это все наше. В смысле это пространство-время. Вот эта улица, эта кафешка, здания, афиши, газета на столе, “контекст” всякий, разные исторические персонажи и мы.

А, кстати.

Надо любить Россию

Да? А я не люблю. Ну, дайте водки, только немного. Говорят про эмигрантов, как достоинство большое: его, мол, тут во все дыры имели, причем помногу, а он все равно: она (Россия) не виновата, люблю ее – и все тут. И верю! (Это главное.) Ладно, эмигранты, у них “дым отечества”, Клюев из лагеря писал: “Святая Русь, тебе и каторжной молюсь!”

Если бы такое с женщиной, сказали бы: он мазохист, наверное. Но Клюев и женщины… – хм-хм, в общем, вопрос сложный.

Просто тут живешь, привык давно, воспоминания, связи, вот этот двор, вот эта улица, школа и дальше полем-пустырем, а там дом, где с девчонкой одной из класса встречался, а еще три остановки по этой же ветке – детский садик, куда сын маленький ходил, а там школа, где сам учился… И поехали. Уже глядь, а он и плачет. Ну, махнешь рукой, обнимешь, ладно, что там, перестань, я просто так, я же тоже… выросли, приросли, наше, надо терпеть…

Почему?.. Почему терпеть?! Ваш звонок поставлен на очередь. Ждите ответа.

И так из века в век. Долго ждать придется… Расскажу дурацкую историю.

В студенческие годы у нас в нефтяном институте был такой комсомольский вождь нового типа, Миллер, по-моему, его звали, кто-то мне сказал, что он из поволжских немцев, да еще вроде родители репрессированы. Его однофамилец сейчас большой начальник по газу… Помню, как-то меня вызвали: куда-то я не пришел, на какое-то их “мероприятие”. А я как раз тогда купил ботинки итальянские у одного друга (в магазине-то тогда один сушеный хрен можно было купить, да и тот изготовленный на фабрике “Парижская коммуна”) – оранжевые такие, веселые, стильные “мокасины” – и весь день на них любовался, все под стол на лекциях смотрел, а они там такие симпатичные мне говорят: ку-ку.

И вот этот Миллер меня вызывает в числе троих других несознательных, смотрит на меня через очочки в оправке модной и говорит: что такое, мол, как же так, вы что же, хотите … (типа чтоб мы вас отымели)? И я вижу, что он видит, как у Набокова, в “Приглашении на казнь”, что я – чужой, и понимаю, что надо бы покаяться для виду, никто же больше ничего не хочет, но одновременно посматриваю под столом на свои итальянские ботинки, и вы будете смеяться, но мне как-то неохота. Неохота каяться. Наверное, неохота впечатление от ботинок портить. И я молчу. А он, увидев, куда я смотрю, вдруг, как мне показалось, понял (хотя это звучит бредом) мое молчание и его мотивы, – так как уже без прежнего металла в голосе сказал какую-то фигню типа, что, мол, с такими комсомольцами, как я, они никогда БАМ не построят, что-то в этом роде. И после произнесения еще пары магических заклинаний в том же духе вдруг отпустил меня. Сказав, правда, что в следующий раз они мне обязательно объявят выговор – в следующий раз уже точно.

А может, я все ерунду говорю, про “понял”, и он просто решил, глядя на мои ботинки, что я чья-нибудь “детка”, путешествующая инкогнито (тогда некоторые партбоссы старой закалки любили такие шутки), и просто не стал со мной связываться.

Изюминка здесь в том, что недавно я случайно встречаю кого-то из наших и узнаю: а наш Миллер-то, он давно уже в Штатах. И не просто, а весь, как сейчас говорят, “в шоколаде”. Уехал по делам какой-то российской нефтяной компании и там остался, типа у них там “филиал”. И кто-то из наших его там даже видел. Очень буржуазный господин. И мы все это обсудили и еще повспоминали, кто где из наших, а потом девочка, которая мне это все рассказывала, нырнула в метро, а я в свой “москвич” 1994 года издания и потом еще заводил его минут десять. Потому что, как всегда у этого российского брэнда, зажигание сразу не сработало. Но я его люблю, не думайте, это ж мой кормилец, считай, причем тут.

Вот так надо родину-то, Россию любить. Ее степей холодное молчанье.

И самое веселое, что так было всегда, из века в век. С Анны Ионовны. То есть Иоанновны, что я… Так что нечего и переживать.

Вот сейчас это все допишу, а завтра поеду-ка за город, на лес полюбуюсь подмосковный. Там сейчас тихо, день же будний, березы стоят по пояс в снегу, ели с лапами снежными, только сучья от мороза иногда трещат, и пахнет снегом и елями, так пахнет…

Космический корабль “Ростов Великий”

Так пахнет…… Снова достал свой “Winston”, размял, понюхал. И снова про любовь. Немного о ее происхождении. Однажды, еще с предыдущей женой, поехали на Север, в Вологодскую область – надо же свою страну узнать. Ну, Вологда, Белозерск, все эти дела. А хозяйка, у которой мы сняли комнату, оказалась большой сукой и, несмотря на то что жила в таких замечательных местах, брала за двенадцатиметровую комнату в пятиэтажке по 15 долларов в сутки. (Единственная городская гостиница в то время была закрыта на вечный ремонт.) Зато монастырь, тогда брошенный, только в одной из башен, по-моему, был музей – эти потрясающие белые суровые башни и стены, обращенные на закат, все стояло открытое… Заходи и смотри. Подумал: скажи-ка, дядя, ведь недаром. Воины стояли, в шеломах, кольчугах, с суровыми лицами. Еще сотрудница музея одна сказала: тут такая тишина – последние годы. Вернутся монахи, все оживет, но зайти и посмотреть так просто не получится.

У моей прошлой жены, склонной ко всякой мистике, там даже видение было. Честное слово! Ранним утром она пошла пройтись по берегу и вдруг увидела, как из монастырских ворот на той стороне озера несколько монахов в черных рясах пошли с ведрами по воду. Повторяю, монастырь был тогда недействующий, монахов – ноль, да к тому же зачем бы монахам брать воду в озере? Есть ведь водопровод. Или они озерной водички захотели? Так она не очень чистая. Может, какая-то делегация приехала? Но мы потом спросили в музее – те говорят: нет, что вы, какая делегация? К нам тут редко кто заглядывает. В общем, странно. И вроде не пили накануне.

Так вот, пожили мы там, пожили, но поскольку, как я уже докладывал, хозяйка квартиры была большая стерва (в таких святых местах!), нам пришлось подумать о переезде. Я у нее как-то второе одеяло попросил – ночи стояли холодные, а она говорит: Нечего, хватит одного! И это за пятнадцать долларов в день! Да я мог бы за такие деньги хотя бы в Словении или на Золотом Берегу… Но я страну хочу посмотреть. Тут бывшая жена говорит: я на карте видела, и в городе на базаре говорили, в 30 км отсюда есть потрясающее место: село и монастырь стоят с фресками самого Дионисия. Поехали туда? – Хм. Поехали.

И мы поехали. А хозяйка еще ругалась, представляете, что вот, мол, из-за вас клиентов выгодных из Москвы упустила. Думала, вы еще поживете, а они предлагали двадцать.

А местный автобус приходит не в самое село, а километра за полтора от него, останавливается на шоссе, и дальше все идут пешком по грунтовке в лесу. (Нет, есть автобус и прямо до села, но он с утра, а вы же понимаете, что такое утро…) Короче, мы вылезли на шоссе и пошли потихоньку – сначала лесом, потом вышли в поле, все зеленое и желтое, поскольку был июнь и все цвело, и шли полем, любуясь на окружающие просторы и холмы, и из поля как-то вдруг показались луковицы монастыря (где фрески Дионисия-то).

Как-то вдруг показались из травы, странно так, знаете. А потом и стены белые, и все это как-то, повторюсь, из травы торчит, будто монастырь не на земле, а над землей висит, как летающая тарелка какая-то или остров Лапуту у Свифта. Того и гляди, улетит. Это сравнение, кстати, моя жена бывшая придумала, я же говорю, она вообще во всех этих делах продвинутая, немецких мистиков читала, Бонавентуру, Бёме и этого нашего, из Константинополя, не выговоришь, – Ареопагита (выговорил все-таки). Странно было, ну а потом подошли поближе, и показалась деревня, дома и озеро. Озеро там еще есть большое, я забыл сказать. В нем рыбы, кстати, много.

А еще пару лет назад я (уже с нынешней женой) ездил в Ростов Великий – это тоже по дороге на Север, к Архангельску, от Москвы километров 300. И там тоже, идешь по городу, а город, надо сказать, совершенно убитый: дома какие-то двухэтажные 1950-х годов, заборы, с соседней улицы крики дикие – в общем, летний вечер в деревне (который “упоителен”). Думаешь: Господи, чего приехал, чего дома не сиделось-то, а потом как-то вдруг, из-за угла показывается монастырь – и сразу обалдеваешь, так все это современное вдруг приседает, валится, разбегается в стороны, и только эти огромные, серые в деревянных перьях купола. У-у-ууу! Как орган у Баха. Прелюбия… – то есть, оговорочки – прелюдия! Я потом спрашивал у знающих людей, архитекторов, как называются эти деревянные, как чешуя или перья, – штуки на куполах, мне сказали, правильно, так и называются – перья, это специально русские зодчие делали, чтоб у верующих было ощущение, что все сейчас взлетит.

А я, кстати, вы не подумайте, я совсем не церковный человек, но просто как-то хорошо, с уважением отношусь ко всему этому – оно же какое-то свое, родное, наше, да? А потом, когда мы с бывшей женой пошли смотреть на росписи этого Дионисия, конечно, там у него на фреске небо очень странное – темно-синее, какое-то почти фиолетовое, чернильное, в нем почти тонешь, и звезды золотые… Будто он на самолете летал и видел, какое оно над облаками, если в иллюминатор не вниз, а вверх посмотреть. Странное ощущение возникает при осмотре, как проваливаешься куда-то, хотя фреска немного попорчена – при советской власти в этом храме был картофельный склад.

И – в Ростове Великом храмы все серые, почти нереставрированные, не то что в Москве. Вечерами зрелище будь здоров, тишина и они стоят молча, огромные, как будто что-то охраняют, но не то, что сейчас, а тогда, много-много раньше. Прошлое.

А в одном месте, где перед закрытыми дверьми роспись цела, и лица с крыльями, и ангелы с крыльями до полу, долго находиться нельзя, такое ощущение возникает, будто кто-то тебя трогает за плечо или сейчас (вот до чего доходит) – одежда затрещит, как наэлектризованная. А еще отойдешь – и кажется, что поют.

Кстати, странно, самая высокая крепостная стена в этом монастыре обращена на юг и восток, то есть к Москве, Московскому царству. Вроде бы они относились к Новгородской республике. Ивана Васильевича, что ли, ждали или татар? Или и тех и других? В общем, я не силен в истории.