Текст книги "Встречи у метро «Сен-Поль»"

Автор книги: Сирилл Флейшман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Так далеко Гавана

– Вот эта дама, что сидит напротив, когда-то, чтоб вы знали, была танцовщицей! Минутку, держите, это вам.

Казин протянул официанту монетку в десять сантимов – жалкие чаевые. Официант пожал плечами, взял монетку и шагнул прочь. Но Казин ухватил его за рукав:

– Постойте! Словечка с вами никогда не скажешь! Да вы поймите: мы с ней сорок лет не виделись. И вдруг сегодня встретились, вот здесь! Она, представьте себе, жила у «Сен-Поль», потом переехала в новый дом, почти в том же квартале, где я, а я и не знал…

Официант снова пожал плечами. Виктор Казин со своей увядшей дамой были похожи на пару по оплошности не исчезнувших при свете дня призраков. К тому же нищих призраков. Какой с них интерес официанту! Его взяли в это кафе, рядом с площадью Республики, чуть больше месяца назад, взамен другого, ушедшего. Посетители успели привыкнуть к новому официанту. А он к ним – нет. По большей части здесь собирались завсегдатаи: закажут какую-нибудь ерунду и сидят целый вечер за картами.

После захода солнца – а в декабре оно садится рано! – в зале становилось темно. Как эти старикашки, думал официант, ухитряются видеть свои карты – в зале горела одна-единственная грязно-зеленая лампа на стенке около лестницы в туалет.

Верней, он мог бы так подумать, если б его хоть чуточку волновало происходящее вокруг. Но ему было все равно. Он прилежно разносил кофе и чай, вербеновый да липовый, – ни одного ликера или божоле! – и возвращался на свое место за стойкой, ни с кем ни в какие разговоры не вступая.

Казин встал и подошел к нему.

– Почему вы вечно молчите? – спросил он.

– Что вы, месье, я… вовсе нет… – смешался официант. Он замер, покраснел и, не зная, что бы такое сказать во избежание скандала, пробормотал: – Так что вы говорите? Эта дама танцевала?

– Ну да, народные танцы, да еще как! В сороковом году и позже. В Америке! Не в той, где Нью-Йорк, то есть тоже в Америке, но в другом месте – слыхали, может? – на Кубе! А я там жил как беженец – война, все такое. Я, скажу вам, был тогда красивым парнем. Что, не верится? И тоже работал в кафе. Как вы!

Официант рассеянно кивнул. Казин сбил шляпу на затылок:

– Меня звали Виктор! Никакой не месье, просто Виктор! Скажи? – обратился он к старой даме.

Та, не спуская с него глаз, дрожащим голосом проговорила:

– Да-да, все правда, так его и звали – Виктор! Отличный был бармен!

Официант не знал, как улизнуть: хоть бы кто позвал к другому столику! Он с надеждой оглядывал зал – ничего! Значит, надо торчать тут и слушать дальше.

Казин хлопнул его по плечу:

– Будь я помоложе, взял бы вас в напарники. У вас, не в обиду будь сказано, туповатая физиономия. А это для бармена – в самый раз. Людям не по нутру, когда за стойкой их обслуживает Жан-Поль Сартр, Виктор Гюго или еще какой-нибудь цудрейтер.[5]5
  Чокнутый (идиш).


[Закрыть]

Бедняга официант сделал вид, что спешит отнести другой заказ, но Казин его удержал:

– Куда вы все бежите? Минутку нельзя поговорить! Что за спешка? Или вы обиделись на «туповатую физиономию»? Беру свои слова обратно. Физиономия у вас самая барменская. Ведь правда у него барменская физиономия? – спросил он старую подругу, которая уже надевала пальто.

– Он верно говорит, – подтвердила она и потрепала официанта по щеке. – Вы так похожи на Антонио. У вас, случайно, не было родни в тех краях?

Официант отшатнулся. Казин притянул его обратно и отечески дернул за ухо:

– Да нет, ты путаешь! Это же тутошний официант, куда ему до Антонио! Уж он бы вам наверняка понравился! Но это было так давно, подумать страшно…

Казин вздохнул, толкнул двустворчатую дверь кафе и помахал на прощанье рукой. Пожилая дама вышла вслед за ним.

Официант, счастливый тем, что наконец от них избавился, снова облокотился на стойку.

Престарелая пара засеменила к автобусной остановке. Но напоследок Казин, оглянувшись на кафе, сказал:

– Теперешняя молодежь и слушать разучилась!

– Когда мы были молодыми, – отозвалась дама и оперлась на его руку, – нам жилось ох как несладко. Я бы ни за что не согласилась вернуть то время.

– А я бы согласился! – возразил Казин и, дойдя до остановки, повторил: – Я бы согласился! Хоть калекой, хоть кем, лишь бы снова было двадцать пять!

– Да ты и так еще хоть куда, – возразила она, оглядев его.

Он распрямил спину. На ступеньку автобуса он поднялся первым и подал ей руку. И, только вынимая билет из компостера, обернулся и сказал, как будто после долгого раздумья:

– Ты тоже молодцом… Конечно, я уже не тот. Все женщины, бывало, по мне с ума сходили!

– Поэтому-то я тогда, на пароходе, про тебя нечаянно забыл. Но видишь, все-таки мы встретились.

Цепляясь за спинки сидений, чтобы не упасть, они добрались до свободных мест.

– Главное – чтоб душа была молодой! – сказал Казин, грузно усаживаясь. – С семидесятишестилетней танцовщицей, которая носит такое элегантное пальто и остается в добром здравии, не каждая двадцатилетняя девушка сравнится!

Дама оценила комплимент по достоинству. Они смотрели на проплывающие за окном дома. Казину надо было выходить раньше, ей – через две остановки. Он начал готовиться загодя: откинулся назад, нащупал в кармане широкого плаща ключ, тяжело приподнялся. В узком проходе он чуть не упал на резком повороте, но вовремя схватился за спинку. Стал медленно пробираться к выходу. Но, едва продвинувшись на метр, обернулся и громко, чтоб она услышала, сказал:

– Давай встретимся как-нибудь на днях в том же кафе! Я был бы очень рад.

Она кивнула. Автобус остановился, с шипением открылась пневматическая дверь. Уже поставив ногу на ступеньку, он еще раз оглянулся. Кроме него, никто не выходил. Он помедлил, все еще глядя на спутницу, а та легонько помахала рукой, прощаясь, – и вдруг передумал. Ухватившись за поручень, подтянулся и вернулся в салон с намерением все переиграть.

Еще миг – и дверь с тем же звуком закрылась. Автобус тронулся, но шел уже не парижской улице, а превратился в пароход, плывущий домой из далеких краев.

Пассажиры сидели на стульях или прогуливались по палубе. Оркестр играл что-то томное. А Виктор возвращался к женщине, которой столько всего обещал, когда они жили в Гаване. Она удивленно смотрела на него, а он сел рядом и сказал очень просто:

– Я передумал, на этот раз давай сойдем на берег вместе. Не зря же я нашел твой номер в телефонном справочнике – теперь наговоримся за всю жизнь.

– А ты все тот же – туповатый красавчик бармен. Но почему ж ты ждал сорок лет, чтобы позвонить?

Она приосанилась, продела морщинистую руку ему под локоть, и пароход, перенесясь в другое время, снова стал автобусом, который следует от площади Бастилии до улицы Маркса Дормуа.

А молодость так далеко.

И прошлое так далеко.

И так ужасно далеко Гавана.

Храбрец с бульвара Бомарше

Над окнами супругов Файгаровых висела бледно-зеленая вывеска: «Парикмахерская Файгаровых, дамский и мужской зал – for ladies and gentlemen. В субботу закрыто, в воскресенье утром открыто. Прически классические и современные. Преимущественно классические. Бывшие парикмахеры бывшего поставщика бывшего двора бывшей Австро-Венгерской империи».

С тех пор как Файгаровы обосновались здесь, неподалеку от бульвара Бомарше, в их салоне прихорашивались все жители квартала, и он служил средоточием общественной жизни. Налогами они облагались как предприятие по оказанию парикмахерских услуг, а по существу, им следовало бы оплатить еще и лицензию на содержание агентства светской хроники Четвертого округа.

Точнее, выкупать лицензию должна была бы мадам Файгарова. Ведь тени налогов не платят, а месье Файгаров влачил существование еле заметной тени своей блистательной супруги.

Когда Файвель Файгаров приехал во Францию, его имя по небрежности паспортиста приняло более привычную для французского уха форму Фебль, то есть «слабый». Но поскольку он и правда был далеко не силач, длинный, худой, с тощей шеей, торчащей из ворота белоснежного халата, то легко свыкся с новым именем.

И дамская мастерица, и младший мастер мужского зала получали распоряжения не от него, а от мадам Файгаровой, она же, как истинная королева, никогда не обращалась напрямую к принцу-консорту.

– Скажите месье Файгарову, – говорила она мастерице Луизе, – что месье Шрек, президент общины, записан на сейчас. Нехорошо, если ему придется ждать. И пусть меня позовут, когда месье закончит, – у меня есть разговор к Шреку.

Луиза кивала, а Файгаров делал пометку в блокнотике и снова аккуратно опускал его в карман халата. А затем, в свою очередь, чуть слышно шелестел, наклонившись к пожилому младшему мастеру Люсьену:

– Передайте мадам, что Гомерспиры только что подтвердили заказ: придут делать прически всей свадьбой в воскресенье утром.

– Скажите месье Файгарову, что на воскресенье утром уже назначены Шреки – у них будет торжество по случаю завтрашней бар-мицвы малыша. Поэтому его отец и придет сейчас подстричься. Если бы месье внимательно слушал, что ему говорят…

Величественно повести плечами мадам не успевала – в салон входили первые клиентки и направлялись в дамский зал, то есть в дальний конец парикмахерской.

Ближе к входу стояли два кресла для мужчин. Одно из них обслуживал младший мастер, он занимался бритьем. Вокруг другого порхал сам месье Файгаров: делал стрижку-бобрик на голове какого-нибудь мальчугана или освежал плешивую голову соседа-лавочника. И пока он щелкал ножницами или щедро разбрызгивал из флакона одеколон, в его собственной голове бродили почти философские мысли. Пожалуй, думал он, на свете нет ничего важнее избрания королевы Четвертого округа и ее фрейлин. При всей сравнительной широте своих взглядов он не мог себе представить, чтобы какое-нибудь другое событие могло сравниться с таким торжественным днем, как день окружного бала.

До прошлого года комитет по избранию королевы возглавлял старый Мендельнахт, но теперь он умер, и его собратья должны выбрать нового председателя. Все они, включая Файгарова, выполнявшего обязанности секретаря, гнули после смерти Мендельнахта одну и ту же линию благопристойного притворства. Каждый, едва заходила речь о выборах нового председателя, громко заявлял:

– Лично я нисколько не хочу быть председателем, да и кто может заменить Мендельнахта! То есть, конечно, если б меня очень попросили, я бы, может, и согласился для общего блага, но только если бы уж совсем умолять стали…

Ну а поскольку никто никого особенно не умолял, то комитет полгода жил без председателя. Бал между тем приближался. Уже сняли зал. Буфетный комитет вырабатывал стандарт бутербродов с пикельфлейш. За несколько заседаний утвердили длину корнишонов, которые следовало положить на бутерброды, чтобы довести их до совершенства. Лотерейный комитет набрал гору всяких бесполезных вещей для розыгрыша. Финансовый комитет заранее распродал все билеты. Оставалось выбрать председателя королевского комитета.

Конечно, возглавить жюри конкурса королев мог бы кто угодно: и председательша буфетного, и председатели лотерейного или финансового комитетов. Над подготовкой бала почти целый год работали тринадцать разных комитетов и комиссий. Но королевский комитет для того и существовал, чтобы формировать это жюри, такова традиция.

Файгаров, единственный из всех, никогда не был во главе никакого комитета. Во-первых, потому, что ни у кого не возникало мысли выбрать его в председатели, а во-вторых, из-за мадам Файгаровой, особы влиятельной и умудренной опытом, для которой почести не затмевали дела. Неписаное правило гласило, что неофициальные организаторы, а равно их супруги не могут претендовать на посты формальных руководителей. Но Фебль Файгаров на этот раз готов был наплевать на правила – уж очень ему хотелось побыть председателем! Как другие! Хоть раз в жизни! И именно этого, королевского, комитета, где он так долго и без всякой корысти работал секретарем при полном безразличии окружающих.

Шрек уже пришел и сел на банкетку перед журнальным столиком, рядом с вешалкой. Файгаров как раз закончил одеколонное орошение предыдущего клиента, кивнул Шреку и крикнул в сторону женской территории обычное: «Касса!», вызывающее мадам Файгарову с ключом. Ему самому не разрешалось прикасаться к кассе, жена была уверена, что он не сумеет правильно дать сдачу. Оба ключа, на желтом шнурке – от ящика мужской кассы, на красном – от ящика женской, она вешала себе на шею и каждый вечер после закрытия наводила в ящиках порядок.

Мадам Файгарова издали широко улыбнулась Шреку, вежливо приняла деньги у надушенного хозяина ближайшего кафе, пересчитала утреннюю выручку и уж тогда подошла поздороваться с президентом общины:

– Добрый день, как поживает мадам Шрек? Все готовы к бар-мицве?

– Жена готова. Я тоже. А вот насчет малыша не поручусь. Им теперь дают заучивать такие сложные молитвы!

– Да-да, вы правы, иврит становится все сложнее и сложнее. Тут уж ничего не поделаешь. Долго еще месье Шрек будет ждать? – совсем другим, сердитым голосом закричала она.

И пригласила важного клиента в кресло, послав ему новую медоточивую улыбку и метнув гневный взгляд на мужа. Файгаров судорожно поправил свой галстук-бабочку.

Уже сидя в кресле, обвязанный салфеткой, Шрек поднял голову и спросил:

– Ну как, Файгаров, выбрали председателя комитета?

– Да вот, собираемся сегодня вечером.

– Наверно, Балнесского выберут, а? Он подходит больше всех. Будь я свободен, надо было бы выбрать меня. А после меня самый подходящий он.

Каждое слово Шрека было для Файгарова что нож острый. Внутренне он содрогался от боли и при этом срезал с головы клиента целые пряди волос. Чем больше Шрек хвалил Балнесского, тем свирепее щелкали ножницы. Шрек нахмурился:

– Эй, хватит, Файгаров! Я хотел только чуточку освежить прическу на завтра и вовсе не просил стричь меня, как солдата! Что это вам вздумалось?

Но Файгаров орудовал ножницами, как заведенный. Шрек был похож уже не на солдата, а на каторжника. Он пытался встать, но мастер удержал его своей тощей клешней.

– Мадам Файгарова! Сюда! Смотрите! – завопил Шрек.

Мадам подошла и, все еще занятая своими мыслями, заученно сладко сказала:

– Прекрасно, месье, Шрек, вам очень идет! Вы решили постричься к празднику покороче.

– Да ничего я не решил! Это слишком коротко!

Она злобно посмотрела на мужа:

– Ты что, не слышишь: слишком коротко! Немедленно все исправь.

– Ты хочешь, чтоб я удлинил ему волосы?

– Не глупи, а исправляй!

Шрек уставился в зеркало на себя, потом на Файгарова, на мадам, сорвал с шеи салфетку и вскочил:

– Ладно, пусть остается так. Сколько с меня?

Касса! – машинально произнес Файгаров, а мадам Файгарова развела руками и пошла проводить Шрека.

В это самое время дверь салона рывком открыл новый клиент, Мальцман, и чуть не столкнулся с выходившим Шреком:

– О, извиняюсь! Как поживаете? Хорошо? Ну вот и хорошо! Простите, я спешу. Файгаров, побрейте меня скоренько, в одиннадцать я жду клиента из провинции, мне надо прилично выглядеть.

Он без приглашения уселся в кресло, глянул в зеркало и повернулся вместе с креслом навстречу Файгарову, который брел на свое место после объяснения с супругой.

– Пожалуйста, скорее! – воскликнул Мальцман. – Надо живее шевелить ногами, если не хотите получить флебит. Побриться и одеколончиком! – Он запрокинул голову. – Я не приду сегодня на собрание. А то бы проголосовал за вас.

Круговыми движениями помазка Файгаров принялся намыливать щеки клиента. А тот вдруг зычно загоготал:

– Когда вы зачитываете отчет, я всегда засыпаю. По мне, пусть лучше мямлит председатель, чем секретарь. А то что ни доклад, то в сон вгоняет. Но я сегодня не приду.

Файгаров ничего не ответил и продолжал размазывать пену. Потом взял большую бритву, раскрыл ее и начал брить. А Мальцман все не унимался:

– Нет, правда, я бы проголосовал за вас. Из вас вышел бы отличный председатель комитета по избранию королевы. Объективный. Ведь парикмахерам, я слышал, девушки интересны как клиентки и не более, вы меня понимаете? – Он подмигнул: – Ну, к вам это не относится. Вы человек женатый. И можете гордиться. Такая супруга, как мадам Файгарова, для человека вроде вас – большое счастье. Не обижайтесь, я шучу. Такая у меня привычка. Где торговля – там и шуточки. Жаль, что я не смогу прийти сегодня вечером. Без меня вряд ли кто-нибудь примет всерьез вашу кандидатуру. Когда мне сказали, что вы хотите баллотироваться, я решил, что это тоже шутка.

– А почему? – спросил Файгаров, и рука его застыла.

Мальцман хлопнул себя по ляжке и, глядя в зеркало на парикмахера, опять захохотал:

– Он еще спрашивает почему?! – Смех его резко оборвался, он повернулся к мастеру лицом: – Да я не знаю! Просто никто вас в председатели не выдвинет. Одеколончик не забудьте! Это полезно – разгоняет кровь. Даю вам слово, – прибавил он, – не будь у меня столько дел и приди я на собрание, я бы проголосовал за вас. И не слушайте, кто бы что ни говорил! Что у вас мания величия, что вы дурак и что без жены вы были бы пустое место. Пусть себе болтают! Даже если все это так, я бы все равно проголосовал за вас!

Файгаров перебил его, ловко резанув бритвой по коже. Выступила кровь, и, прежде чем Мальцман понял, что случилось, парикмахер протер царапину ваткой, смоченной дезинфицирующим средством, смазал чем-то, чтобы остановить кровь, и залепил пластырем. Все это он проделал, улыбаясь и приговаривая:

– Ничего, ничего, месье Мальцман, небольшая промашка!

– Ну хоть не воспалится? – волновался Мальцман. – Меня ведь ждут в одиннадцать.

– Нет-нет, не беспокойтесь. Так что вы говорили? Простите, я вас перебил.

– Я помню, что ли, что я говорил? Надо быть осторожней, Файгаров, когда держите бритву! Не воспалится, точно?

– До чего суматошный народ! Пугаются по пустякам, – вздохнул Файгаров. – К вам это не относится, месье Мальцман. Я вас, конечно, понимаю.

– Пожалуй, лучше забегу в аптеку около Бастилии.

Мальцман снял салфетку и оглядел в зеркало свою физиономию с пластырем. Файгаров удержал его за плечи:

– Еще чуть-чуть, я не совсем закончил. Не воспалится ли? Да может…

– Вы шутите?!

Файгаров снова вздохнул. Мальцман соскочил с кресла:

– Запишите за мной, расплачусь потом, мне некогда, в одиннадцать придет клиент, а надо еще к доктору успеть заскочить.

Он помчался к двери, трогая на ходу царапину.

И тогда младший мастер, сидевший на соседнем кресле, покачал головой:

Здорово вы его отделали, хозяин!

Впервые за многие годы волна счастья и гордости прокатилась по всему телу долговязого Файгарова. Он расправил грудь, провел пятерней по седой шевелюре, сказал:

– Так вы заметили? – и, посвистывая, прошелся по салону.

Но скоро снова подошел к младшему мастеру и деланно небрежно бросил:

– Вы ведь не скажете моей жене?

Тот понимающе кивнул. Файгаров же, стараясь говорить не слишком громко, прибавил:

– Знаете, Люсьен, если б люди в этом рабском мире не позволяли помыкать собою, то все увидели бы, что значит всегда уметь постоять за себя.

Компот

«А не податься ли мне в машинисты метро?» – все чаще подумывал Бенуа Бошвар.

И вот однажды он поделился своими мыслями с раввином, который слушал, но мало что понимал:

– Завидная работа. Никаких складов-закупок. Никаких клиентов, которые морочат тебе голову и требуют того, чего у тебя нет. Никаких долгов. Находишься под землей, в полной безопасности. А то ведь где гарантия, что как раз в тот момент, когда я разложу на прилавке свой трикотаж, не разразится мировая война! Нет, честное слово, работа отличная! А? Как вы думаете?

Вместо ответа раввин надел пальто и вышел.

Бошвар поглядел, как он чуть не бегом бежит из синагоги после вечерней службы, и со вздохом сказал президенту общины – тот уж и сам собирался домой:

– Похоже, новому раввину ничего в жизни не интересно, кроме религии.

– И как она, жизнь? – машинально спросил президент.

Бошвар вцепился в нового собеседника.

– Не очень, – начал он со вздохом. – Прямо-таки паршиво. Вот почему я и думаю, не сменить ли профессию. Пойти, например, в метро.

– А я иду пешком. Не знал, что вы ездите на метро. Тогда всего хорошего. Привет домашним.

Президент тоже направился к выходу.

– Да я не говорил, что езжу на метро, – упорствовал Бошвар. – Я живу рядом с вами. Чтобы ехать домой на метро, мне надо сначала очутиться далеко от дома. Я говорил, что вот, интересно, возьмут ли меня водить поезда метро, и еще…

– Кого водить? В метро все ходят сами!

Что делать, президенту шел восьмой десяток, он плоховато слышал. Растолковывать ему, что к чему, Бошвар не стал. Так и не разрешив своих сомнений, он постоял в одиночестве посреди улицы Фердинана Дюваля и направился к себе домой.

В парадном ему встретился консьерж. И сдернул с головы берет – не в знак приветствия, а чтобы почесаться. Бошвар приступил и к нему:

– Что новенького со вчерашнего дня? Как ваши кошки? Как жена? Все хорошо?

– Все в порядке, месье Бенуа. А как вы? Как ваша лавка, как фургончик и торговля трикотажем? Дела идут?

– Не очень. Вот собрался на днях разузнать, не требуются ли в метро машинисты с большим жизненным стажем.

– Недурно придумано! – одобрил консьерж.

Бошвар обрадовался. Наконец-то попался толковый человек, первый из всех, кого он встретил с самого утра.

– Вам пришло письмо, – сказал вдруг консьерж. – Вот, держите, я еще не успел в него заглянуть.

Бошвар вырвал у него письмо и посмотрел на печать:

– Как, вы читаете мои письма?! Я с вами как с другом, а вы… вы… – От возмущения он не находил слов.

– Да не сердитесь, месье Бенуа! Мне просто страшно скучно! Я больше не буду. Эх, я бы с удовольствием торговал трикотажем, как вы, а не помирал тут с тоски!

Бошвар фыркнул и пошел по лестнице с конвертом в руках. Однако на полпути не выдержал, вскрыл его и прочел:

«Дорогой Бенуа!

Я приезжаю в воскресенье. Можем посидеть в ресторане, заказать горячий пикельфлейш. А если ты сможешь раздобыть билеты на какой-нибудь спектакль на бульварах, я буду очень рад. И вот еще что: не мог бы ты отдать мне долг? У меня сейчас нужда в деньгах. Мои все здоровы, даже жена.

С приветом

Симон».

Симон приезжает! Как же я с ним расплачусь? – застонал Бошвар и лишился чувств.

То есть, конечно, он бы лишился чувств, происходи все это на сцене. В жизни же он доплелся до своей квартиры и с понурым видом сел за стол. А на немой вопрос жены протянул письмо от Симона, у которого купил фургончик перед его отъездом в Ниццу и с которым все еще не расплатился.

Придя в себя, он снова завел:

– Будь я машинистом метро, разве старый владелец стал бы требовать с меня денег за мотор? Нет!

Жена поставила перед ним тарелку супа:

– Ешь, пока не остыло. И хватит уже причитать: метро, метро! Вот я почему-то не жалуюсь! И вообще, что, по-твоему, у машиниста метро нет никаких забот? Мне, может, тоже больше хочется пойти работать продавщицей в «Галери Лафайет». Стоишь, как королева, нарядная, накрашенная, и знай себе лопочешь: «Добрый день, мадам, примерьте вот этот костюм от Диора, наденьте вот эту косыночку!»

– И кто тебе мешает? – спросил он, хлебая суп.

Вместо ответа жена, поджав губы, сказала:

– Скажи лучше, как ты собираешься расплачиваться с Симоном? Разговорами про метро?

– Нет. Попрошу его забрать назад фургончик. Мне он больше ни к чему. Торговли нет ни в лавке, ни на рынке. Так и не стóит разъезжать в фургончике, который к тому же столько стоит!

– Ну наконец он что-то дельное надумал, а то метро да метро! А я ведь с самого начала была против, чтоб ты развозил товар по рынкам.

– Налей мне еще супу, – перебил Бошвар. – Ты против, потому что тебе кажется, будто я там разговариваю с женщинами!

– Верней, с любовницами!

– Какими любовницами? Да ты готова ревновать меня ко всем и ко всему на свете. Даже к метро!

– Опять он со своим метро! Какое метро – грузовичок-то еле водишь. И возраст у тебя не тот – таких уже не берут.

При чем тут возраст! Вернем фургончик, ты останешься в лавке, а я – наймусь волонтером в метро. И заживу наконец спокойно.

Он встал и, не дожидаясь второго, пошел спать. Жена осталась в столовой с вязаньем.

Завтра опять вставать в четыре утра и развозить товар. Хватит с него! Хватит! И, как на грех, сна ни в одном глазу.

Он встал с постели – пойти посмотреть, не осталось ли в банке компота. В пижаме и тапках прошаркал на кухню и окунул ложку в банку. Увы! И вдруг компот заговорил. По крайней мере, так послышалось Бошвару.

– Не вешай нос, Бенуа! – прозвучало из банки. – На свете все сложнее, чем ты думаешь. Каждый жалеет себя, и никто не слушает других. Такова жизнь. Вот посмотри: если б тебя сегодня не заела хандра, ты и не вспомнил бы о бедном компоте, который только этого и дожидался. А я тоже мечтал быть чем-то другим, вареньем например! В богатом доме! Баночка варенья на кухне у Ротшильдов – красота! Но я всего лишь компот на кухне у Бошваров, дела идут плохо, и вот-вот нагрянет кредитор. Тоска.

– Да, но ты-то всего лишь компот! – обиженно воскликнул Бошвар.

– Ну и что ж, – возразил ему голос из банки. – Разве компоту запрещается мечтать?