Текст книги "Встречи у метро «Сен-Поль»"

Автор книги: Сирилл Флейшман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Сосед с улицы Жарант

Вот уж десять лет, с самого 1947 года, как управляющий обещал вкрутить в коридоре лампочку поярче той слабенькой, что там горела.

Но видно, забывал сказать хозяину, или хозяин его попросту не слушал. Как бы то ни было, но каждый раз, когда Артур Клергц возвращался домой на улицу Жарант поздно вечером, он рисковал сломать себе ногу в плохо освещенном коридоре. Он знал, что где-то здесь ступенька, но в этом самом месте было темнее всего, и он спотыкался.

Жить и дальше в таком старом доме не представлялось возможным. Поэтому Клергц с женой, владевшие лавкой неподалеку от метро «Сен-Поль», взяли кредит и купили собственную, новую квартиру. В Четвертом округе современных домов совсем не было, так что они переехали в Четырнадцатый, хотя работали на старом месте.

Но жизнь в этом благоустроенном доме как-то не задалась. Лифты часто ломались, консьержи отличались сварливым характером, ехать в лавку надо было с пересадкой, а потом жена Клергца и вовсе умерла.

Клергц остался один в своей квартире в Четырнадцатом округе, которая теперь была для него велика и наводила на грустные мысли. Когда истекли предписанные обычаем тридцать дней траура, он как бы невзначай позвонил управляющему старого дома по улице Жарант и узнал, что его квартирка на третьем этаже недавно освободилась. Он спросил, поменяли ли лампочку в коридоре. Нет, ответил управляющий, но заверил, что постарается это сделать.

И вот Клергц продал новую квартиру в Четырнадцатом округе, выплатил кредит, положил оставшиеся деньги в сберегательный банк на улице Сент-Антуан, да и перебрался опять на улицу Жарант.

В первый же вечер, возвращаясь домой после ужина у зятя, который жил на улице Тюренн, он убедился, что освещение в коридоре стало не намного лучше. Правда, тусклую лампочку заменили неоновой трубкой. Но она очень долго разгоралась – свет набирал силу чуть не через год после того, как ее включали. За это время Клергц успел споткнуться и, прежде чем упасть ровнешенько на том месте, где, как он почти забыл, пряталась ступенька, помянуть недобрым словом управляющего.

Ушибся он не сильно, но встал не сразу, а тут как раз в коридор вошла еще одна жилица, держа в руке ключ.

Ирина С. поселилась на улице Жарант совсем недавно, после развода с мужем. Увидев, что кто-то копошится на полу, она, то ли с перепугу, то ли потому, что была женщиной опытной, знала жизнь и не собиралась отступать перед каким-то пьянчугой или наглецом, со всей силы пнула ногой лежащего:

– А ну, убирайтесь отсюда!

Клергц поднялся, потирая спину. Неоновая лампа еще не разгорелась как следует, но уже мигала, так что кое-что можно было разглядеть.

Ирина в ужасе прижала руку ко рту и забормотала:

– Простите, мне так жаль, я приняла вас за… Я приняла вас… – Ей не хотелось обижать его: – …за кота!

Клергц, еще не совсем опомнившись, выпалил первое, что пришло на ум:

– Вы обращаетесь к коту на «вы»? – Он еще раз потер спину и сказал что-то более внятное: – Это из-за света. Я сто раз говорил управляющему, что в коридоре ничего не видно.

– Да, я тоже заметила, – отозвалась она. – Я живу здесь почти два месяца, с тех пор как… развелась… и каждый раз, когда возвращаюсь из кино, примерно раз в неделю, вспоминаю про эту темноту. Придется завести фонарик, как у билетерши.

Она прыснула. Клергц рассмеялся. Он присмотрелся к ней. Красивая, приятная и еще молодая. Лет пятьдесят, не больше. Она упомянула о разводе – и Клергц счел нужным проявить сочувствие:

– Давно вы… с вашим мужем?.. Одинокой женщине в наше время живется непросто. Я тоже, знаете ли, потерял жену. В Четырнадцатом округе. Там все не так, как здесь…

Ирина мало что поняла из его слов, но уловила добрые намерения и тоже прониклась к нему симпатией. Он был еще молод – лет шестьдесят, не больше.

– Вы здесь живете? – спросила она.

– Еще с до войны, исключая войну, и потом еще после, пока нам не взбрело в голову перебраться в Четырнадцатый. Ну а теперь я остался один и вернулся сюда. Так получилось, что уж тут поделаешь… – Он вдруг взбодрился: – Позвольте предложить вам чашку чаю. Я живу на третьем. А то в потемках здесь, в коридоре, неприятно разговаривать.

– Чай – в одиннадцать вечера? Я потом не засну. Лучше зайдем ко мне на четвертый. Я заварю вам мяту с липовым цветом. Если вы пьете мяту перед сном – бывает, некоторые не переносят.

– Нет, отчего же, мята – это хорошо, полезно для здоровья!

Она пошла по лестнице, держась за перила, Клергц – за ней, тоже цепляясь за перила и приговаривая:

– Мята – это отлично. Хорошая мысль.

– По-моему, тоже, – сказала она, оборачиваясь. – А мята с липовым цветом способствует пищеварению. Но некоторые перед сном не могут.

Переговариваясь таким образом, они добрались до Ирининой двери.

Артур Клергц начал подумывать, не влюбляется ли он потихоньку в новую знакомую. А все благодаря управляющему и неисправной лампе в коридоре.

Как бы то ни было, редко когда ему бывало так приятно с кем-то разговаривать.

Ирина, словно угадав его мысли, посмотрела на него и сказала:

– Странная штука жизнь, верно?

Вдруг резко распахнулась соседняя дверь, и на площадку выскочил в халате Вортавич – Клергц знал его сто лет.

– Это вы тут шумите на лестнице? Спать не даете! – пробурчал он и сухо кивнул Ирине.

– Я споткнулся и упал, – стал объяснять Клергц, – а мадам любезно предложила заварить мне липового цвета с мятой, вот мы и…

Вортавич засунул руки в карманы халата и усмехнулся:

Что-то пить? Когда у вас травма? По-вашему, это удачная мысль? А если вас придется отвезти в больницу и срочно оперировать, думаете, хирург будет счастлив, что вы перед анестезией напились горячего?

– Но меня вовсе не надо оперировать, – сказал, отшатнувшись, Клергц.

Вортавич воздел руки и призвал в свидетели стенку:

– Мне будут тут рассказывать, кого таки надо, а кого не надо оперировать! Мне, брату врача! – И, переведя взор на Клергца, прибавил: – Это решать не вам! Решать будет хирург! А я пока что запрещаю вам пить. Я как сосед несу ответственность. Зайдите, и я вызову вам «скорую».

– Не стоит беспокоиться, – защебетала Ирина. – Я напою его хорошим сладким травяным отваром, а потом он спокойно ляжет в постель. И завтра обо всем забудет.

Эти слова подхлестнули Вортавича.

– Что за безответственные люди! – воззвал он на сей раз к другой стенке. – Мы живем в безответственном мире, где даже женщины, которые ничего не смыслят в травмах, судят о них почем зря! Мадам! – Он повернулся к Ирине. – Месье Клергц – мой старинный знакомый, и с этой самой минуты он поступает под мою ответственность. Я сам займусь им. Так велит простая человечность: ведь я знавал его покойную жену – ее весь квартал уважал! – был на ее похоронах!

При упоминании о супруге Клергц совсем растерялся и беспомощно посмотрел на Ирину.

Она же, чуть разведя руками, сказала:

– Простите, что я вас оставляю, но уже поздно, и мне пора спать.

Вортавич дернул подбородком в знак прощания и подтолкнул Клергца к своей двери.

Ни «скорой помощи», ни просто врача он вызывать не стал, а, как всякий, кто страдает хронической бессонницей, с готовностью разговорился: сначала об управляющем, потом о войне, потом о себе, о брате, об их с братом отце, о России до революции. Наконец он заметил, что Клергц уже не слушает, проводил его до лестницы и посоветовал на другой день сходить к его, Вортавича, знакомому врачу. Вложил напоследок в карман соседа визитку своего брата и закрыл за ним дверь.

Лампочка на лестничной клетке тоже работала еле-еле и внезапно погасла. Клергцу пришлось спускаться на свой этаж в темноте, и он опять едва не поскользнулся. Он покрепче ухватился за перила, но мысли его были заняты другим: наверно, никогда уж, думал он, не придет ему на помощь такая красивая женщина.

Ну а Ирина С. очень скоро переехала. И не оставила нового адреса.

Зато Вортавич еще долго жил в этом доме. Служа Артуру Клергцу живым напоминанием о том, что здесь, на улице Жарант, нет места для любви. Как, может быть, и нигде в нашем мире.

Слава

Борис Тонский, певчий в маленькой синагоге Четвертого округа, подрядился выступать в «Консер-Пакра», что на бульваре Бомарше, под именем Тони Розиб. Взял и подрядился. Ни с того ни с сего. Просто потому, что у него хороший голос.

Узнав об этом, президент общины высказался коротко и ясно:

– Одно из двух: или вы переходите в мюзик-холл, или остаетесь хазаном в шуле. Выбирайте!

И Тонский выбрал.

Он выступил несколько раз на бульваре Бомарше в первые дни сезона, но успеха не имел и очень скоро остался без работы.

О том, чтобы взять его обратно в синагогу, не могло быть и речи. Теперь он появлялся там по субботам как обычный правоверный еврей, а хазаном вместо него стал племянник раввина.

Вскоре Тонский стал посещать другую синагогу, по соседству, а потом, в один прекрасный день, он окончательно покинул Четвертый округ – отправился искать счастья в Канаду.

В Торонто Борис Тонский превратился в Бориса Тони. Однако новое имя не принесло ему удачи. Хозяин кабаре, в которое он было поступил, принял его за итальянца – на афише стояло что-то вроде Бористони. Но простояло всего три дня. На четвертый новичка выставили за дверь. И вдруг ему повезло: совершенно случайно, в каком-то благотворительном заведении, он повстречался с дочерью влиятельного члена тамошней общины. Прошло всего несколько месяцев, и Борис Тонский, вернувший свое прежнее имя, навсегда распростившийся с любым пением, духовным и светским, стал зятем богатого коммерсанта.

Джуди, жена, ничуть ему не докучала. Раз в два года рожала по ребенку и не мешала соответствовать положению разбогатевшего зятя, так что Тонский жил вольготно и весьма преуспел в Канаде. Поначалу он принимал участие, хотя довольно скромное, в семейном бизнесе. Когда же отец Джуди, имевший единственную дочь, а значит, и единственного зятя, скончался, он, в неполные сорок лет, стал важной персоной. Необходимость утруждать себя делами отпала, и семейство могло позволить себе проводить время в праздности и роскоши.

Отправившись как-то раз на несколько дней в Европу погреться на солнышке, Борис и Джуди остановились не в Париже, а в Кап-Ферра. Понятно, моря и солнца там было побольше, чем в Четвертом округе. Но главная причина заключалась в другом: Борис хотел взять реванш!

«Консер-Пакра», где он когда-то с треском провалился, давно закрылся, на бульваре Бомарше все было перестроено – тут реванш не представлялся возможным.

Оставался маленький шул, откуда его тоже, можно считать, прогнали. Все члены синагогального совета были еще живы. Только состарились на несколько лет, но занимали те же места. Это Тонский узнал от частного сыщика, которого нанял, едва ступив на французскую землю.

На следующий по приезде в Кап-Ферра день он оставил жену и детей около бассейна во дворе гостиницы, а сам пошел звонить по телефону президенту общины. Рассказал ему о своем нынешнем положении и прибавил, что хочет сделать в пользу синагоги серьезное пожертвование, а потому просит собрать в ближайшее воскресенье утром совет, на который он приедет лично. Однако старика было трудно удивить. Выслушав Тонского, он вежливо ответил:

– Приезжайте, если хотите.

Тонский расписал свои успехи, деловые и семейные связи и т. д., но президента все это ничуть не впечатлило. У него и без Тонского хватало забот. Так что до самой пятницы он ни разу не вспомнил о его звонке. И только в пятницу после вечерней службы сказал членам совета:

– Да, вот что! Мне тут, не помню уж откуда, звонил наш бывший хазан. Он, кажется, удачно устроился в Америке и приедет повидаться с нами в воскресенье, к одиннадцати утра. Борис Тонский – помните такого?

Все закивали, а секретарь спросил:

– А что он делает, снимается в кино? В Голливуде? Интересно, под каким именем? Если он играл в каком-нибудь из фильмов, которые идут в «Сен-Поль», то моя жена его, наверно, знает.

– Куда там! Он что-то мне такое говорил про свои дела в Канаде, про то, что у него жена и дети.

– У меня тоже жена и дети, – вмешался казначей, – но я не отрываю людей от дела в воскресенье утром. Почему бы ему не приехать завтра, в выходной?

– Я знаю? – надевая пальто, ответил президент.

Ему-то что – они с секретарем и так всегда являлись в воскресенье в десять и садились проверять бумаги. На той неделе этажом выше прорвало трубу и синагогу залило водой, надо было обсудить, что делать. Придет или не придет казначей, не имело никакого значения. А Тонский – ну приедет, и ладно.

Наступило воскресенье.

Бывший хазан еще с вечера заказал лимузин с шофером.

Домашних он оставил в гостинице-люкс на Лазурном Берегу, сказав, что едет по важным делам в Париж, и жена, как обычно, сказала: «Да, дорогой». Всю долгую дорогу он наслаждался предвкушением триумфа. В десять часов лимузин въехал в город через Порт-д'Итали. А в десять двадцать уже был в Четвертом округе. Еще пять минут спустя Тонский переступил порог знакомого маленького шула. Машина с шофером осталась ждать его на улице, заняв чуть не всю мостовую, точно привезла министра.

В синагоге в этот ранний час было только двое: президент с секретарем сидели за круглым столом в глубине помещения. Увлеченные разговором, они не обратили внимания на вошедшего. Тонский покашлял.

– Одну минуту! – скользнув по нему взглядом, сказал секретарь и продолжил недоговоренное: – Если у них, как они говорят, лопнула труба, то пусть бы заплатило страховое общество. Но эти венгры не застрахованы, вот в чем беда! Я поднимался к ним, так они меня на порог не пустили. Слыханное ли дело? – Он с чувством обратился к Тонскому: – Вот вы, говорят, приехали из Америки, скажите, слыхали у вас про такое, чтобы на вашем там двадцать каком-то этаже у людей не было страховки на случай возмещения ущерба от протечки?

Тонский остолбенел. Он ночь не спал – все подбирал слова, которые скажет при встрече. И чем же его встречают? Вернее, чем встречает секретарь, потому что президент – тот вообще не шелохнулся. Рассказывают про каких-то незастрахованных соседей. Он снова кашлянул и все же попытался произнести заготовленную речь на идише:

– Дорогие друзья…

Президент наконец соизволил подняться и перебил его по-французски:

– Как поживаете, Тонский? Садитесь, все равно больше, чем есть, уже не вырастете, не те года.

Тонский сел.

Секретарь подвинул ему план синагоги:

– Смотрите, как, по-вашему, могло бы из трубы, что лопнула у венгров, залить нашу стену?

Никакого мнения на этот счет у Тонского не имелось. Его это ничуть не волновало. Он не затем приехал с Лазурного Берега и из Канады, чтобы сидеть тут в воскресенье утром и разглядывать план.

Он отчеканил холодно и тоже по-французски:

– Я владелец крупной компании в Канаде. У меня десять отделений, несколько сот работников. И я приехал в Париж не для того, чтоб тратить время на обсуждение прогнивших коммуникаций.

Похоже, это произвело впечатление на секретаря, и он сказал президенту, показывая пальцем на гостя:

– Надо спросить, как у них там выдерживает пол! Понимаете, – пояснил он Тонскому, – у нас, как только соберется человек шестьдесят, пол того гляди треснет.

Эта проблема волновала и президента, он посмотрел на Тонского и поддержал вопрос:

– Как там в канадских шулах, крепкий пол?

– Да откуда я знаю?! – взвился Тонский.

– Не важно, это просто к слову, – мирно сказал президент. – Не сердитесь. Так как вы поживаете?

– Неплохо! Я хотел, чтобы совет этого шула, где я когда-то был хазаном…

Но стоило Тонскому наконец-то начать свою речь, как президент добродушно его перебил:

– Да, где вы были очень молодым хазаном. Помнится, вы даже собирались валять дурака в каком-то кабаре…

Уязвленный Тонский продолжил:

– Так вот, по милости неба, хотел я сказать, я добился успеха и в память о том далеком времени решил кое-что пожертвовать синагоге, такого пожертвования вы сроду не получали и не получите! Держите.

И он бросил на стол конверт. Ни секретарь, ни президент к нему не прикоснулись. Конверт так и остался лежать посреди планов и чертежей.

– Заберите, – со вздохом сказал президент, – с этим надо обращаться к казначею. Его сегодня утром не будет. Но может, вы его найдете в лавке, это тут рядом. Как выйдете, сразу направо – торговля селедкой. Он выдаст вам расписку.

И он снова склонился над ворохом бумажек, выхватил какой-то счет и показал секретарю:

– Теперь надо решить, заплатим ли мы маляру, который красил дверь, или предложим оплатить счет из химчистки, где так и не смогли отчистить пальто раввина? Краска, которая никак не сохнет, это не краска, а плевок в душу!

Тонский пытался что-то возразить, но президент не стал его слушать. Только поднял глаза и вежливо, но твердо произнес:

– Ступайте к казначею. Он будет очень рад. Купите у него селедку для вашей супруги. Это его тоже обрадует. А мы, простите, заняты другими, очень важными делами.

Тонский едва не задохнулся.

Ему хотелось орать, кричать, колотить по столу. Его ждал на улице огромный черный лимузин с шофером, его повсюду окружали почет и уважение, его жена и дети жили в лучшей гостинице на всем Лазурном Берегу, а здесь на него всем наплевать! Он вскочил на ноги и, в раздражении, метнулся к месту хазана, где привык стоять десять лет назад. Двое стариков и головы не повернули в его сторону. Тонский вцепился в барьер. Отчаянно, что есть силы. С минуту молча раскачивался – и запел. Сначала тихо, как бы про себя, потом все громче и громче. Раз им нет дела ни до его успеха, ни до его богатства, он покажет им свой голос, пусть поймут, что потеряли! И получилось, правда, великолепно. Гнев придавал его голосу особую силу. Тонский словно бросал вызов земле и небу.

Секретарь с президентом отвлеклись от бумаг и заслушались. Когда же Тонский кончил, президент встал, подошел к нему и искренне сказал:

– Если б вы не уехали, Тонский, из вас, возможно, вышел бы великий хазан! Таланта вам не занимать.

Тонский промокнул вспотевший лоб шелковым платочком и кивнул, не зная, что ответить.

– Талант большой, а вот терпения не хватает, – добавил президент. Потом похлопал бывшего хазана по плечу, вернулся к столу и уже оттуда закончил: – Чтобы чего-нибудь добиться, одного таланта мало! Нужно терпение! Вы думаете, этот шул держится на гениях? На ротшильдах, шагалах, эйнштейнах и жоржах ульмерах?[4]4
  Эдгар Джордж Ульмер (1900–1972) – американский кинорежиссер, еврей, родом из Австрии.


[Закрыть] Нет, он держится на дурачье вроде меня, секретаря и казначея-селедочника. На том, что кто-то занимается расписками, счетами, половыми досками и залитыми потолками. Терпение – вот что движет миром! – заключил он сам для себя и для внимавших ему ангелов небесных. – Терпение и больше ничего!

В изгнании

Случайно или нет, но каждый раз, когда Алекс Дортин оказывался рядом с оптовой лавкой Колегского, его вдруг припекало сходить по малой нужде.

Хозяин, завидя его на пороге и не слушая ни объяснений, ни извинений, привычно показывал рукой на дверь, ведущую на склад, где и располагался туалет.

Дортин теперь жил в провинции, сюда же, в район улицы Тюренн, наведывался раз в неделю, по понедельникам, чтоб закупить товар у своих обычных поставщиков. Колегский к их числу не относился, хотя, случалось, Дортин и у него перехватывал пиджачок-другой. Однако почему-то мочевой пузырь Алекса облюбовал именно эту лавку и пригонял его сюда к концу дня.

Бухгалтерша Колегского, чей стол стоял у двери на склад, а стало быть, и в туалет, всегда помахивала ему рукой в знак приветствия.

А когда он выходил, спрашивала:

– Полегчало? У меня то же самое, хоть на улицу не ходи. Ну а как у вас там идут дела?

Алекс Дортин хмыкал что-то неопределенное и подходил к Колегскому, который встречал его словами:

– Полегчало? У меня то же самое, хоть на улицу не ходи… Ну а как у вас там идут дела?

Хозяин и бухгалтерша, можно подумать, разучивали оперный дуэт.

С одной стороны, эти еженедельные поездки Алексу нравились: приятно провести хоть несколько часов в столице, а с другой – не очень, потому что лишний раз показывали: жизнь в провинции совсем не такова, какой ему когда-то рисовалась. Кроме того, он должен был с утра все закупить и тем же вечером вернуться. Получалось – весь день на ногах, не считая передышки у Колегского. На это он и сетовал оптовику, особенно в подробности не углубляясь. Тот слушал и кивал.

Потолковав о том о сем с Колегским, Алекс брал с пола свои сумки с товаром и спешил на Лионский вокзал.

Всю обратную дорогу Алекс Дортин думал, до чего удачно расположена оптовая лавка – в самом центре бойкого квартала, на углу, с витринами на обе стороны.

Он горько жалел, что по собственной воле забрался в глушь и занялся мелочной торговлей, открыв магазинчик под вывеской «Парижский шик», где целыми днями дремал, дожидаясь покупателей, которые никак не шли.

Ох уж этот злосчастный магазинчик! Отделывать его Дортин, по совету жениного дяди, нанял одного аргентинца, политэмигранта, который у себя на родине работал адвокатом. Было задумано покрасить фасад в матово-бежевый цвет, а стены внутри обить благородным темным плюшем. Но то ли мастеру не хватало опыта, то ли мысли его витали где-то далеко. Фасад за две недели он перекрасил трижды: сделал его коричневым, потом желтым, а потом оранжевым и ни разу не попал в заказанный Алексом цвет. В результате получилось нечто оранжево-хаки-коричнево-желтое, и многие думали, что тут продают военный камуфляж. От плюшевой обивки тоже пришлось отказаться. Мастер не знал, как ее делать. В конце концов он, по собственному почину, купил в соседней москательной лавке обои в цветочек и налепил их кое-как, не совместив полотнища обоев по рисунку.

Дортин рвал и метал, но аргентинцу доводилось терпеть репрессии и похуже, да и сам Дортин, тоже нахлебавшись в жизни лиха, не мог не пожалеть страдальца.

Пришлось смириться с цветочками вразнобой. Адвокат же через месяц уехал в Париж. Потом осел в Австралии и стал писать романы о своих скитаниях во Франции, причем истории с отделкой лавки Дортина был посвящен отдельный эпизод. Однако же тот факт, что его бывший мастер был удостоен литературной премии, не утешил Дортина, который стал владельцем самого безобразного магазина готового платья во всем городишке, где уродства и без того хватало.

Когда же магазин, который на момент покупки располагался в оживленном месте, через полгода из-за дорожной перестройки очутился на глухой окраине, Дортин чуть не покончил с собой – что было бы нетрудно сделать: взять и надышаться краски с так и не просохшего фасада. Но его удержала жена, и мало-помалу дела их все-таки пошли на лад.

Вот она, торговля в провинции!

Ко времени нашего рассказа им удавалось продавать по нескольку рубашек, брюк и пиджаков немногим знатокам, умевшим распознать добротные вещи даже в магазинчике за оранжево-хаки-коричнево-желтым и влажным фасадом (прошло два года, прежде чем он полностью высох).

Алекс знал свое дело и был добросердечным человеком. Но каждый понедельник, возвращаясь поздно вечером в городишко, обманувший его лучшие надежды, он изнывал от зависти при мысли о Колегском. И почему он сам не остался в Париже, при своей небольшой трикотажной мастерской! Далась ему эта розничная лавка! Да еще в захолустье! Захотелось чего-то нового… Потянуло на новое место… Какая глупость!

И каждый раз, уже в постели, он рассказывал жене об этой лавке на улице Тюренн, такой прекрасной лавке… Жена сердилась, ей хотелось спать, но он не унимался. Тогда она отворачивалась к стене, а он все говорил и говорил. Ночами с понедельника на вторник он мог проговорить сам с собой несколько часов подряд, а наутро жена ворчала, что он скоро окончательно свихнется от этих поездок в столицу. И требовала раз и навсегда: не приставать к ней больше с «там, в Париже». Они не там, а тут, и никуда отсюда не поедут. И точка! Пусть даже тут не райские кущи.

И все же каждую неделю он снова изводил себя. Пока однажды…

В тот понедельник, после четырех, закончив свой обход поставщиков, Алекс, как всегда, очутился перед лавкой Колегского.

Едва он заглянул в одну из угловых витрин, как мочевой пузырь послал сигнал тревоги. Он зашел, с порога поздоровался с Колегским, который читал за прилавком газету, и, поравнявшись с ним, извинился.

Колегский любезно кивнул. В лавке был он один, бухгалтерша куда-то отлучилась.

И вдруг, на полдороге в туалет, Дортин передумал и вернулся к прилавку. В нем созрела решимость спросить Колегского напрямик, не собирается ли он продавать свою лавку. И если да, то он хотел бы стать его преемником, поскольку место ему очень нравится.

Колегский удивился, но сказал, что он таки как раз подумывает, не уйти ли ему на покой, шестьдесят четыре года – нешуточный возраст, да еще и война за плечами. Словом, они разговорились.

К шести часам они практически пришли к согласию по всем условиям продажи.

А в пять минут седьмого Алекс попросил разрешения позвонить жене и сообщить ей новость.

Он так увлекся разговором, что позабыл зайти туда, куда обычно сразу направлялся. И это было первое, что соскочило у него с языка, как только жена подошла к телефону.

– Ты что, звонишь мне из Парижа, чтобы сказать, что ты забыл пописать?

Едва услышав, о чем речь, она раскричалась. И знать ничего не хотела.

– Какая там лавка, какая покупка без моего ведома! Немедленно откажись и поезжай домой!

Она бросила трубку.

– Она не хочет, – передал Дортин Колегскому.

Тот бессильно закрыл глаза и развел руками:

– Ну, ничего. Мы просто так поговорили. Может, когда-нибудь потом ваша супруга передумает.

– Да, может быть… когда-нибудь… – печально согласился Дортин. Он посмотрел на часы и со вздохом сказал: – Простите, я опаздываю на вокзал. Придется ехать на двадцатом, а то и следующий поезд пропущу. Ну, я пошел. Будьте здоровы.

Он подобрал свои сумки. По-прежнему хотелось в туалет, но он решил теперь уж подождать до поезда.

От лавки он свернул налево, на улицу Сен-Клод, и заспешил к бульвару, где останавливался двадцатый автобус.

Шагал и думал, что от желания до исполнения лежит долгий путь, со множеством препятствий. Не так-то просто взять да и перемахнуть с одного места на другое, променять одно дело на другое, одну жизнь на другую. Так просто ничего не делается! В туалет сходить – и то непросто!

«Да, в туалет – и то непросто!» – пробормотал он вслух и тут же понял, увидев уходящий у него из-под самого носа автобус, что человеческий удел – сплошная мука.