Текст книги "Маленькая ложь Бога"

Автор книги: Сирил Массаротто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Что-что? Я не ослышался? Ты сказал «год»?

– Да.

– О Третьей Власти можно узнать только через год? Но этого не может быть!

– Мне очень жаль, но таково правило.

– Но это же катастрофа! Так немыслимо долго!

– Но это так. Тебе дается время, чтобы кое-что узнать, понаблюдать за миром.

– Да уж, можно не сомневаться, времени у меня будет достаточно!

– Третья Власть этого стоит. И потом, напомню тебе, что я ни к чему тебя не принуждаю, ты волен покинуть Сад, когда захочешь…

– Ладно-ладно, не надо мне каждый раз тыкать в нос этим доводом!

– Ты вечно недоволен, даже здесь – с ума сойти!

– Согласись, ты мне преподносишь такие сюрпризы, что у меня есть на что жаловаться!

– Ну да, может, я немного и перегнул палку, согласен! Но это же все из лучших побуждений, мы хорошо повеселились бы, как тогда с обезьяной! Ладно, я умею признавать свои ошибки, скажи, как мне заслужить твое прощение.

– Ты правда этого хочешь?

– Да. Но прояви благоразумие, не проси о невозможном. Пусть это будет какая-нибудь мелочь, приятная для тебя.

– Скажи мне, как называется Третья Власть.

– Мы сказали «мелочь»!

– Потому я и спрашиваю только про название! И обещаю не пытаться узнать больше. Клянусь.

– А какой тогда смысл?

– Это даст мне пищу для размышлений на целый год. Иначе, будь уверен, я тут спячу от ничегонеделанья.

– Для начала хорошая новость: тебе не придется ждать целый год, только одиннадцать месяцев, потому что о Третьей Власти можно узнать не через год после Второй, а через год пребывания в Саду.

– И то хлеб, честное слово…

– И потом, ладно, вторая хорошая новость: в порядке исключения, так и быть, я открою тебе название Третьей Власти!

– Спасибо!

– Она называется «Последний час».

– «Последний час»?

– Да.

– И на этот раз она мне точно понравится?

– Уверен на сто процентов. Это не только потрясающая Власть, я еще уверяю тебя, что она не покажется тебе ни дурацкой, ни отвлеченной – ничего отрицательного. Тебе даже захочется, думаю, воспользоваться ею как можно скорее.

– Хм, даже интересно…

– Тем лучше. Потому что у тебя есть одиннадцать месяцев, чтобы все это обдумать!

Последний час… Одно название – и то выглядит загадочно, заманчиво, я бы сказал. Во всяком случае, гораздо заманчивее, чем наблюдение или власть любви. Чувствуется, что за этим что-то скрывается, что-то мощное. Но что? Может, это – последний час моей жизни? А что, вроде сходится… Только мне непонятно, как этот последний час мог бы обратиться властью? Разве что я смогу вернуться в прошлое и прожить последний час моей жизни заново? А вдруг я смог бы попытаться изменить порядок вещей, слетать быстро в клинику, мне бы сделали ЭКГ и немедленно занялись мной… И я бы остался жить?

Власть, позволяющая изменить прошлое, дающая возможность пожить еще немного с теми, кого я люблю…

Вот было бы чудесно…

Три месяца, семь дней

Власти

О, чудо! После бесконечного ожидания из реки вынырнул красный шарик! Самое время немного оживить обстановку!

– Бог, Бог! Эй, Бог!

– Да-да, иду!

– Красная сфера появилась! Пойдешь со мной посмотреть, что случилось?

– Конечно… Ну, поехали!

Мы отправляемся вслед за шариком, который быстро летит к земле и застывает над головой мужчины, лица которого мне не разглядеть – так глубоко он укрылся в тени. Кругом темная ночь, ближайший фонарь не работает. Мужчина кого-то подстерегает.

– Это Энтони?

– Да.

– Прямо как хищник. Чего он дожидается?

– Оглядись вокруг и поймешь…

В нескольких метрах от нас слабо светится огонек банкомата – единственный источник света на всю округу. Энтони делает шаг вперед, смотрит направо, потом налево; за эти два месяца он похудел и побледнел еще больше.

– Ему явно не стало лучше…

– Да.

– И мне не нравится то, что он сейчас делает. Если шарик нас позвал, значит, что-то вот-вот случится. И судя по обстоятельствам, боюсь, что это будет не акт вселенской любви…

Слышится шум мотора, Энтони снова ныряет во тьму. Большой черный внедорожник останавливается прямо напротив банкомата, водитель включает аварийную сигнализацию и выскакивает из машины: это молодая женщина, ее высокие каблуки царапают асфальт при каждом шаге.

Она вставляет карточку, набирает код; оборачивается на машину, потом выбирает нужную сумму. Быстро схватив купюры, она семенит обратно к машине, но тут появляется Энтони и приставляет ей к груди пистолет:

– Если заорешь, я тебя пристукну.

– Господи, господи…

– Заткнись.

– Нет, пожалуйста, держите, возьмите деньги…

Энтони вырывает у нее из рук купюры:

– Мало! На кой мне столько!

– Пожалуйста, только не бейте меня…

– Говори код!

– Умоляю вас…

Женщина так перепугана, что тут же начинает плакать и задыхаться.

– Я сказал, код! Код говори, сука!

– Я… Я не знаю… Код… Я… Пожалуйста…

Ноги у женщины подкашиваются, она медленно оседает на землю. Он хватает ее за ворот и грубо прижимает к широкой задней дверце машины.

– Я не шучу, клянусь, я тебя прикончу, тварь!

– Возьмите все, что хотите…

Энтони теряет терпение. Он вдавливает пистолет еще глубже в диафрагму женщины.

Я больше не в силах этого выносить.

– Мы что, так и будем на это смотреть?! Ты же Бог, черт побери, вмешайся! Ты видел, в каком он состоянии? У него ломка! Он убьет ее!

– Я никогда не вмешиваюсь…

– А она, тоже мне, почему она не называет ему этот дурацкий код?!

– От ужаса. Тебе повезло, что ты никогда не испытывал этого чувства. Это настолько сильно, что у человека все отключается. Она не помнит свой код, у нее память замкнуло от страха. И чем больше Энтони будет ей угрожать и требовать ответа, тем меньше шансов, что она вспомнит.

– Но это все же невероятно, какие-то четыре цифры – назови она их, и ее шкура будет спасена!

– Вся беда в том, что ей надо спасать не только свою шкуру. Поэтому она так и перепугалась: она боится за двоих.

– Что?

Энтони взводит затвор пистолета, и этот характерный щелчок приводит женщину в окончательное безумие, она уже ничего не может ни сказать, ни сделать, только тяжело дышит в полном параличе.

– Считаю до трех, не скажешь – продырявлю тебе шкуру.

– …

– Раз…

– …

– Два…

Энтони уже готовится нажать на спуск, но тут внимание его привлекает какое-то движение на заднем сиденье машины. Он заглядывает внутрь и видит смотрящего на него ребенка, прочно пристегнутого к детскому креслицу.

Это белокурый мальчик лет трех. Энтони снимает палец со спускового крючка: мальчик как две капли воды похож на того малыша, который за несколько недель до этого обнял его, когда он плакал в одиночестве на скамейке. Неужели это он и есть?

Мальчик в машине, не отрываясь, смотрит на Энтони, не понимая, что происходит. Ему интересно, что этот дядя и мама делают там, снаружи, прижавшись к стеклу машины.

Энтони вспоминает, как хорошо ему стало в тот день, как тепло, когда мальчик прижался к нему, чтобы «прогнать грустность».

А малышу хочется, чтобы мама поскорее сказала дяде «до свидания» и вернулась в машину, потому что дома их ждет папа, да к тому же ему очень хочется кушать.

Да, правда, Энтони избавился тогда от боли, но всего лишь на несколько часов. Тепло отданной ему любви недолго продержалось под напором ледянящего зова яда, заполнившего его вены.

Потому что для Энтони лишь одно имеет значение – унять боль. Смягчить ломку.

Накормить чудовище. Ибо чудовище голодно.

– Три.

Звук выстрела резко отдается на пустынной улице.

Пуля прошивает живот женщины, та падает, истекая кровью; из машины слышится вопль малыша.

В большом доме напротив открывается окно, потом другое; Энтони спасается бегством, бросив карточку и сумку, в одной руке у него всего несколько купюр, в другой – дымящийся пистолет.

– Все. Возвращаемся.

Свет, заливающий Сад, кажется мне холодным, царящая в нем тишина – ледяной.

– Эта женщина умрет?

– Она уже умерла.

– Как же так, черт возьми?! Я сделал все, что было нужно! Я отдал любовь этому подонку, а он видел мальчика, там, в машине! Он не должен был стрелять! Почему же он выстрелил, почему?

– Потому что это не всегда срабатывает. Власть Любви – это не волшебство, иначе человечество уже давно достигло бы совершенства. Мне очень жаль, но ты должен помнить, что сделал все, что был должен.

– И это ни к чему не привело!

– А это еще не известно! Может быть, благодаря тебе воспоминание об этом мальчике будет терзать его всю жизнь, и он никогда больше не пойдет на убийство.

– Ерунда…

– Нет. Это называется надеждой. И это очень важно. Благодаря этому мир и меняется – постепенно.

– Какая, к дьяволу, надежда? Ты сам видишь, что тут надеяться не на что. Каждый раз одно и то же: я и надеялся, и верил в человечество, все зря, потому что результат всегда один: насилие, страдания, везде и всюду. Я больше не могу. Я подарил этому типу любовь, а он пошел и убил! Можешь говорить что угодно, но эта женщина погибла на глазах у собственного ребенка, ужас, так что вся эта затея оказалась ни на что не годной. И место это тоже ни на что не годно, как и все твои дурацкие Власти. В общем, все – я хочу уйти.

– Куда?

– Я хочу покинуть сад! Дай мне руку, проделай этот фокус со светом – все, я уматываю, всем привет!

– Это в тебе говорит разочарование, ты слишком расстроен…

– Да, именно! Я разочарован и расстроен, а впрочем, я здесь только и делаю, что разочаровываюсь и злюсь. Надоело! Все, решено – я ухожу.

– Ну пожалуйста, попытайся…

– Кто тут решает, когда мне уйти, – я или ты?

– Ты. Только ты…

– Тогда делай что я сказал. Это единственный раз, когда я могу заставить тебя что-то сделать, не могу лишить себя такого удовольствия. Ну же, давай сюда руку и врубай свет!

Он нехотя берет мою руку, которую я уже несколько секунд сую ему под нос. От этого соприкосновения моя кожа начинает излучать слабый свет.

– Подожди, прошу тебя, потерпи хотя бы до завтра…

– Нет, ничего я больше ждать не буду. Ничто меня здесь больше не удерживает. Ничего больше не хочу, только забыть все это. Лучше уж небытие, чем смотреть на это человечество, от которого меня тошнит.

Свет уже стал ярким и теплым. Он заливает наши ладони и начинает подниматься по моей руке вверх. Скоро конец. Я смотрю Богу в глаза, в последний раз, сейчас я распрощаюсь с ним, но тут он спрашивает:

– От Лео тебя тоже тошнит?

– Конечно, нет. Я его люблю всем сердцем.

– А что, если я скажу тебе, что Третья Власть даст тебе возможность в последний раз поговорить с ним?

Я немедленно отпустил его руку; свет тут же исчез.

– Что? Что ты сказал?

– Я говорю, что благодаря Последнему часу ты сможешь, если захочешь, поговорить с твоим сыном. Повидаться с ним. И с Ивуар тоже.

– А ты, часом, не врешь? Ну, чтобы я остался здесь?

– Нет, клянусь. В этом и состоит смысл Последнего часа: ты можешь провести час на земле.

– Час на земле… Живым?

– Да! Тебе представляется возможность в последний раз прожить один час на земле. Во плоти.

– Невероятно…

– Ну так ты остаешься?

– Да, я… Думаю, я останусь.

Трагическая смерть несчастной женщины и неожиданная возможность поговорить в последний раз с теми, кого я люблю, – слишком велик контраст эмоций. Мне надо успокоиться. Я сажусь у дерева, закрываю глаза и прижимаю к лицу ладони.

Только что я столкнулся лицом к лицу с самым ужасным, что есть в этом мире: с насилием, смертью, ненавистью, я видел навек загубленные жизни; и вот мне предлагается увидеть лучшее, что может быть: моего сына, семью, любовь. Я мечусь между надеждой и отчаянием.

Через несколько минут Бог тихо говорит:

– Подумать только, ведь ты мог уйти…

– Знаешь, мне действительно очень хотелось этого. Мне так надоело.

– Понимаю, но тем не менее такое решение… Все же ты слишком импульсивный!

– Это ты виноват, ты сделал меня моложе. Когда я был старым, то был спокойнее. Думаю, это время действует так успокаивающе.

– Я знаю и именно поэтому перед использованием каждой новой Власти всех убеждаю не торопиться, выждать время! Чтобы принимаемые вами решения были взвешенны и обдуманны.

– Надеюсь, что я не ошибся, решив пока не уходить. Но если то, что ты только что сказал, – правда…

– Абсолютная правда.

– Тогда это действительно чудесная Власть… Мне даже хочется сказать: наконец-то!

– Я знал, что Последний час тебе понравится. С другой стороны, я впервые раскрываю сущность Третьей Власти так рано…

– Ну вот видишь, это не так и страшно!

– Я сам устанавливал эти правила и вовсе не для того, чтобы их нарушать!

– Ну, все равно, если ты и жалеешь, так теперь уже поздно! Теперь я все знаю и остаюсь!

– Для тебя я все время делаю исключения…

– А что ты хочешь? Это и есть дружба – когда мы делаем кому-то исключения. И потом, признайся, твое откровение ничего не изменило в мире… Чего не скажешь о самой Третьей Власти, как мне кажется! Тут уж я смогу кое-что сделать!

– Осторожно, юноша, давайте-ка успокоимся! Что касается Последнего часа, там есть свои…

– Дай-ка я угадаю: правила?

– Да. И даже больше, чем правила, – запреты.

– Какие?

– Их довольно много. Прежде всего, ты должен знать, что никто тебя не узнает, у тебя будет другая внешность. Затем, ты не сможешь сказать, кто ты есть на самом деле, ни даже намекнуть на это.

– Для разговора с Лео это будет неудобно!

– Да, конечно, но ты же понимаешь, что без этого я не смог бы сделать вам такой подарок.

– Да, это логично…

– Для полной ясности: ты не имеешь права, увидевшись с сыном, сказать ему, что в этом чужом теле на самом деле скрывается его отец, не сможешь прибегнуть к вашим общим воспоминаниям, о которых никто, кроме вас, не может знать, чтобы убедить его в том, что это ты… Это все абсолютно невозможно. Если ты только попытаешься сделать нечто подобное, ты немедленно будешь возвращен сюда, прежде чем успеешь это сделать, и потеряешь право на твой Последний час. Окончательно потеряешь, раз и навсегда, понятно?

– Понял, понял!

– Прости, что я повторяюсь, но всегда найдется умник, который попытается проделать такое, как будто я не узнаю! Короче говоря, нельзя убивать, ранить, мстить кому бы то ни было, извлекать выгоду, воровать, чтобы отдать украденное своей семье…

– Ничего нельзя, как я погляжу!

– Вовсе нет! Подумай, сколько есть вещей, которых ты никогда не мог или не осмеливался сделать! А тут у тебя полно возможностей! Ты можешь делать очень важные, полезные для других вещи, например…

– Примеры ни к чему, я уже знаю, что хочу сделать: проговорить этот час с моим Лео.

– А вот по этому поводу я должен тебе кое-что объяснить.

– Не нравится мне твой тон…

– Успокойся, ничего страшного! Просто, я сказал, что ты сможешь поговорить с твоим сыном, потому что мне нужен был сильный аргумент, чтобы убедить тебя остаться, но лучше уж я тебя сразу предупрежу: часто разговор с близким человеком оборачивается полным провалом.

– Почему это?

– Потому что ты не можешь сказать ему, кто ты на самом деле. Таким образом, ты оказываешься в положении совершенно постороннего человека, который хочет за час наладить с кем-то самый что ни на есть близкий контакт.

– И что из этого?

– А вот что: я уверен, что с тобой при жизни случалось такое, когда в баре, магазине или даже на улице к тебе подходил совершенно незнакомый человек, чтобы поговорить, в то время как ты жаждал только покоя… Было такое?

– Да, случалось.

– И что ты думал о таком незнакомце?

– Что он странный тип… Я не понимал, зачем ему это надо.

– Ну, так вот, если ты захочешь повидаться с сыном, ты рискуешь оказаться таким странным типом! Невежей, который лезет к другим, мешает, про которого думают: «Ну что ему от меня надо, у него что, друзей нет?» и от которого стараются сбежать через две минуты!

– Похоже… Но у меня полно времени, чтобы поразмыслить над этим, так что я уверен, что найду способ сделать все как надо.

– Ну, знаешь, неполных девять месяцев – это не так уж и много…

– Лучше не думать об этом! Но в любом случае, спасибо, что предупредил. Мне не хотелось бы испортить свой Последний час.

Три месяца, двадцать дней

Последний выбор

Вот уже несколько дней я размышляю о своем Последнем часе, придумываю различные сценарии, чтобы поговорить с Лео в подходящих условиях, но все они оказываются неудачными: всегда есть какая-то задоринка, риск, что он не захочет уделить мне свое время или внимание. Тем более что простой обмен банальностями меня не устраивает – я легко мог бы выдать себя за налогового агента или полицейского, чтобы войти к нему в дом и заговорить с ним, но зачем мне это надо? Мне нужна хотя бы относительная близость. Я не хочу, чтобы мой сын смотрел на меня, как на постороннего – пустым взглядом без намека на какое бы то ни было чувство. Это хуже, чем вовсе не говорить с ним.

Значит, мне надо будет проявить особую хитрость, и кажется, я нашел правильное решение: я выдам себя за одного из бывших своих коллег, за человека, которого Лео никогда не видел, но о котором не раз слышал от меня. Таким образом, к Лео придет не незнакомец, а давний друг его отца. Этот давний друг скажет ему, что у них с его отцом было много общего, что они много беседовали о своих семьях. И я смогу перейти к нашим общим с Лео воспоминаниям, но так, будто мне это рассказывали!

Это будет и близость, и тепло, и даже доверительность, и правил Бога я не нарушу: идеальный план, как мне кажется.

– Бог!

– Что?

– Мне нужна твоя помощь, не беспокойся, это на десять секунд.

– Когда ты так говоришь, это обычно дурной знак…

– Нет, правда! Мне нужно только имя какого-нибудь парня, о котором Лео слышал, но которого никогда не видел. У меня на примете есть две-три фамилии, но я не хочу рисковать: я вполне мог упустить из виду какую-нибудь подробность, а это слишком важно! Так вот, скажи-ка, Ришар…

– Лео встречался с ним на какой-то рождественской вечеринке у тебя в конторе.

– Вот незадача… Может, Патрик?

– Виделись два раза. Один раз в супермаркете, а потом этот тип попал на телевидение, потому что ему на машину упал метеорит.

– Ах да, точно, метеорит Патрика! У тебя и правда невероятная память, я прямо восхищен!

– Надо же, как мало надо, чтобы тебя впечатлить…

– Представь себе, ты впечатлишь меня еще больше, если подскажешь подходящее имя!

– Давид.

– Точно! Я часто рассказывал ему про Давида, и потом у него было прозвище – Давид-Комик, Лео обязательно должен его вспомнить! Я никого не знал забавнее, и анекдоты у него были просто гениальные!

– Гениальные, гениальные… Скажи лучше, генитальные…

– Мы что, ревнуем?

– Глупости…

– Нет-нет, признайся, ты ревнуешь, потому что я помирал со смеху над анекдотами Давида!

– Мой бедный друг, неужели ты правда думаешь, что я могу пасть так низко? Тебе нравилось проводить время с Давидом, слушая его анекдоты «ниже пояса», а я, знаешь ли, предпочитал часами беседовать с такими личностями, как Фрейд или Эйнштейн…

– При чем тут это? Тебе явно не хватает аргументов!

– Напротив! И если хочешь знать, Альберт был не только абсолютный гений, но еще и большой шутник…

– Ой, не могу! Он зовет его по имени – Альберт! Только послушайте!

– Попрошу! Я все же Бог как-никак!

– Ага, но он-то – Эйнштейн, мировая величина! Мог бы поднапрячься!

– Ну уж…

– А, так через пару минут ты уже звал его Альбертиком? И небось по плечу постукивал?

– Ну вот, началось…

– Ну, а еще что ты интересного делал? Целовал в щечку Наполеона, когда он сюда прибыл?

– Ты прекратишь? А то я уйду!

– О’кей, больше не буду. Только скажи любопытства ради, ты щелкал Юлия Цезаря по носу – так просто, чтобы приколоться?

– Ладно, я пошел, пока!

– Привет!

Какой он все же обидчивый!

Хорошо, в любом случае сценарий теперь готов: через девять месяцев Давид-Комик навестит Лео, и они проговорят друг с другом целый час, откровенно и душевно.

– Скажи-ка, Бог, я вот тут подумал, а можно сделать что-нибудь этакое, приятное, в течение последнего часа?

– Конечно.

– Типа чего?

– Типа того, чего ты хочешь!

– Ну, например, вкусно поесть, я имею на это право?

– Да.

– А если я выберу ресторан, у меня будет, чем за него заплатить?

– Да, у тебя будет ровно столько денег, сколько надо, как и для любых платных услуг.

– Когда ты говоришь «любых платных услуг», это подразумевает все?

– Ох, я знаю, о чем ты сейчас думаешь! Сексуальный маньяк!

– Да нет же! Мне просто интересно!

– Как же!

– Да честное слово, это чистое любопытство! Я просто подумал, что, коль скоро мне тридцатник, было бы обидно все испортить, если бы я неожиданным образом захотел бы вдруг в последний раз заняться любовью и у меня, как мне кажется, не было бы другого выхода, как обратиться к профессионалке… Вот я и подумал, чисто гипотетически, дал бы ты мне денег на оплату услуг вышеозначенной девицы?

– Такое поведение не приветствуется…

– Я не об этом тебя спрашиваю!

– Да, если ты захочешь пойти к проститутке, у тебя будет чем ей заплатить! Ты доволен?

– Идет. Но я уже сказал: это просто, чтобы знать. Скажи, у тебя наверняка были мертвецы, которые вытворяли невесть что в свой Последний час?

– И не говори… Человеческая фантазия не знает границ.

– Расскажи!

– О чем, о штучках, которые выкидывали умершие в свой Последний час?

– Да!

– Не знаю, было столько всего… Ну ладно, вот это, к примеру: один парень воспользовался последним часом, чтобы броситься вниз с Эйфелевой башни!

– Да ну?

– Клянусь! Это было в 1910-м. Вот вкратце вся история: богатый делец, при этом настоящий игрок, должен вот-вот разориться, потерять все, что у него было, мысль о грядущей нищете для него невыносима, и он решает покончить собой. Но умереть он хочет так же, как и жил, – чтобы конец был таким же скандальным и ярким, как и он сам. По зрелом размышлении он решает спрыгнуть с Эйфелевой башни. И вот наш герой, надев лучший костюм и шикарную шляпу, идет пешком через весь Париж. За несколько десятков метров до цели, переходя улицу и глядя вверх, на вершину башни, он наступает на гигантскую навозную кучу, оставленную одной из лошадей, которых в те времена запрягали в городские трамваи, скользит и падает. В результате чего ломает позвоночник и умирает на месте весь в навозе!

– Стыд какой! До чего нелепая смерть!

– Именно! Он был настолько оскорблен такой смертью, что, как только благодаря Последнему часу ему представилась возможность вернуться на землю, сразу поднялся на Эйфелеву башню и сиганул с нее.

– Правда?

– Да.

– Настойчивый парень, этого у него не отнимешь… И что из этого вышло?

– Все отлично. Теперь он состоит в очень закрытом клубе, объединяющем тех, кто умер дважды.

– А что, есть еще такие?

– Конечно! На прошлой неделе один человек страшно хотел снова увидеть свою жену, просто ходить за ней в течение всего часа. Она покупала овощи в магазинчике внизу их дома, а он появился на тротуаре на противоположной стороне улицы и так обрадовался, увидев ее, что бросился к ней, не глядя по сторонам, и – бац! – угодил прямо под грузовик! Это был самый короткий Последний час в истории – он продлился четыре секунды. Дурацкая история, правда?

– Ха-ха, точно!

– Кстати, один совет – попутно: если тебе дается всего один час, это не значит, что ты должен пренебрегать правилами элементарной безопасности! Смотри по сторонам, когда будешь переходить улицу, соблюдай осторожность, ладно?

– Обещаю! Слушай, а ведь наверняка были еще странные вещи, которые умершие проделывали в свой Последний час?

– Да, и совершенно невероятные: одна женщина весь час пробегала трусцой, другая сделала себе татуировку – нанесла на предплечье кличку своей собачки, был паренек, который весь час проиграл в любимую видеоигру… Об этом можно рассказывать часами! Был еще мужчина, который – держись крепче – устроил себе сиесту! Представляешь? Весь час проспал!

– Ну и ну! Смешно!

– Смешно-то смешно, но как обидно, что такая Власть загублена ради подобной ерунды…

– В любом случае, что касается меня, то тут все решено: через девять месяцев я встречусь с Лео!

Шесть месяцев

Одни

Несколько секунд назад вокруг моей головы завертелась сфера наблюдения. Я сразу взволновался, поскольку вопреки моим ожиданиям Ивуар практически никогда не зовет меня на помощь.

Я побежал к реке и, проследовав за шариком, очутился внизу, над моей внучкой, сидящей в коляске среди серых могильных камней на кладбище. И не на каком-нибудь, а на том самом, где похоронен я. Ивуар не плачет, она не перепугана, как в прошлый раз, но я чувствую, что ей не по себе, ее волнует поведение отца, который застыл в двух метрах от нее перед моей могилой. Уже несколько минут Лео стоит перед мраморной стелой, на которой золотыми буквами выгравировано мое имя; он не двигается, ничего не говорит, только смотрит на камень. Это странно. И совсем на него не похоже.

Я держусь рядом с Ивуар, чтобы принять на себя часть ее беспокойства и непонимания. Внучка понимает, что что-то происходит, но что именно – не знает.

Проходят секунды, может быть, даже минуты.

– Привет, папа.

Ну вот, наконец-то он заговорил. Я чувствую, как от звука этих простых слов Ивуар стало легче. Думаю, мне тоже.

– Вот, пришел к тебе в первый раз. Я не собирался, заехал за Ивуар, мы проезжали мимо кладбища, и я вдруг вспомнил, что сегодня двадцать третье. То есть ровно шесть месяцев уже. Полгода. Блин, папа, ты не представляешь, что такое жизнь без тебя. Сущий ад. Знаешь, даже если бы мне сказали прожить ближайшие двадцать лет, не видясь с тобой, но я при этом знал бы, что ты живешь где-то, в какой-нибудь захолустной деревне в сердце Африки или Индии, я мог бы быть счастлив. Даже не имея возможности поговорить с тобой, только зная, что ты жив, что у меня есть отец, – мне было бы этого достаточно. А сейчас все это – нет, это совершенно невозможно. Мне не хватает тебя, папа, все время не хватает. Даже в те минуты, когда мы раньше не виделись, – все равно не хватает. Когда я возвращаюсь домой с работы, например. Раньше, когда заканчивался рабочий день, я думал о разных вещах – о чем угодно, о коллеге, который действует мне на нервы, о том, что мы будем есть на ужин, о Марион и об Ивуар, о фильме, на который мы собираемся пойти в кино… А теперь в эти минуты я думаю о тебе. Потому что у меня больше не получается заполнять пустоту. Когда ты умер, папа, во мне образовалась пустота. Ты не виноват, не думай, но я лишился целого, совершенно особого куска счастья, который ты унес с собой. И хуже всего, думаю, что я никогда не буду знать тебя стариком; не увижу тебя с седыми волосами – ведь они у тебя едва начали серебриться. Вот чего мне будет не хватать, папа, вот чего у меня никогда больше не будет: твоих фотографий. У меня не будет твоих фото с очками на кончике носа и белыми волосами, фото, на которых ты будешь прадедушкой: я ведь думал, что в один прекрасный день, когда тебе стукнет лет восемьдесят, ты станешь прадедушкой, представлял себе, как мы с тобой будем позировать вместе с сыном или дочкой Ивуар, все четыре поколения, и ты посередине, в кресле, весь гордый, прижимаешь к груди младенца, а он крохотной ручкой сжимает твой мизинец. Марион и я стояли бы по сторонам и с умилением смотрели бы на вас – на малыша и седовласого старца. Клянусь тебе, я столько раз представлял себе эту фотографию, я видел ее словно наяву… Но ее никогда не будет. И многих других тоже, я никогда не увижу их… Фотографий с ближайшего дня рождения Ивуар, где ты бы стоял у нее за спиной с надутыми щеками, помогая ей задуть свечки; рождественских фотографий, где ты был бы в костюме Деда Мороза с целой корзиной подарков за спиной, белой нейлоновой бородой, которая колется, когда целуешься, и в ботинках, совсем не подходящих к этому костюму, потому что сапог, похожих на сапоги Деда Мороза, не купить. А главное, никогда больше не будет наших с тобой фотографий, папа. Ты и я – никогда больше у нас не будет новых воспоминаний.

Он молчит. Он не может больше произнести ни слова, потому что он плачет. Он начал тихо плакать, еще пока говорил, а теперь рыдания становятся все громче, и он боится, что их услышит Ивуар, – если бы он знал, если бы только мог себе представить все, что она видит, что понимает в свои три года. Но он сдерживается. Ради нее.

– Как все это несправедливо… Почему мне было дано так мало времени пожить с мамой и с тобой? Некоторые до шестидесяти лет живут, имея родителей, даже дольше, а я что, не имею права? Четыре коротких года с мамой и от силы двадцать пять с тобой? В общей сложности с вами обоими и тридцати лет не наберется – это все, что мне позволено? Но вы же мне были так нужны, папа, ты мне был так нужен! И сейчас тоже, понимаешь? Если у меня есть ребенок, это не значит, что я стал взрослым мужчиной, я хотел остаться ребенком, твоим ребенком, я хочу быть твоим сыном, папа, твоим мальчуганом, твоим малышом, мальцом, как ты говорил. Мне мало одних воспоминаний… Я хочу по-прежнему быть тем, о ком ты беспокоишься, кому даешь советы, с кем смеешься, я хочу слышать твой голос, снова и снова видеть твое лицо, твою улыбку. И твои глаза тоже… Взгляд, которым отец смотрит на сына, – это так важно, как можно жить без этого? Твои глаза так много говорили мне, папа. Тебе не надо было говорить: «Я люблю тебя», я понимал это по твоему взгляду.

Еще несколько слезинок, голос прерывается, затихает в конце фразы. Но он хорошо держится.

– В сущности, лучшие мои воспоминания я увидел в твоих глазах. Помнишь, как я в первый раз забил гол? Мне было лет девять, думаю, и я был не слишком силен в футболе, теперь я это понимаю, но ты приходил болеть за меня на каждый матч, пока не случилось это чудо, этот забитый мною гол, единственный и неповторимый, я целился вправо, а мяч полетел влево, я заорал, подняв руки к небу, и, бросившись в объятия товарищей по команде, оглянулся на тебя и увидел твой взгляд, твою гордость за меня. Для меня это было все равно что целый стадион, скандирующий мое имя; а мой не слишком удачный удар – все равно что лучший гол – в правый верхний угол – Кубка мира… В твоих глазах все выглядело прекраснее, круче. А стихи, помнишь стихи? Сколько мне было – от силы тринадцать, и я с начала лета был влюблен в соседскую девочку, ей было пятнадцать, и она казалась мне самой красивой на свете, и я действительно верил, что мне помогут стихи – как в кино, которое мы посмотрели с тобой накануне… Я обратился к тебе за помощью, попросил подсказать рифму к имени Люси, ты с ходу ответил «проси». Я удивился такому недостатку вдохновения и только потом понял… Когда я вернулся, комкая в руке измятый листок со стихами, ты сделал вид, что не замечаешь моих покрасневших от слез глаз, и несколько часов не трогал меня, пока я сидел, закрывшись у себя в комнате. А потом, ближе к ночи, ты тихонько постучал в мою дверь, заказал мою любимую пиццу – пепперони-гигант, и мы смотрели на крохотном экране моего телика какой-то дрянной боевик. Мы ни о чем не говорили, ты просто сидел на ковре у моего дивана – ты был рядом. Когда фильм закончился, ты сказал просто: «Смотри-ка, какие мы были голодные – всю пиццу прикончили!» Я с трудом проглотил один кусочек, тебе пришлось здорово потрудиться, чтобы доесть остальное, и это тоже я понял гораздо позже: ты съел эту пиццу для того, чтобы все выглядело, как всегда, чтобы у меня не возникло впечатления, будто мир рушится, ты ел за двоих, потому что нас уже много лет было двое, и мы были единым целым, мы все проживали вместе – ты и я. Когда в тот вечер ты уходил из моей комнаты, ты посмотрел на меня чуть дольше, чем обычно, не слишком долго, чтобы не смутить меня, но как раз столько, чтобы я понял, что ты понимаешь, что ты здесь, со мной, и что ты всегда будешь рядом. И я поверил в это. Я думал, что ты и сегодня все еще будешь рядом со мной. Блин. Как прекрасна была жизнь, когда я был твоим сыном… По сути дела, я не знаю, злиться ли мне на весь мир за то, что я так рано потерял тебя, или благодарить небо за то, что ты у меня был, – ты, мой дорогой папа, – все эти счастливые годы.