Текст книги "Черный жемчуг"
Автор книги: Синтия Хэррод-Иглз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Отец привез ей щенка, о котором Мэри уже давно мечтала. Он быстро вырос, превратившись в сильного молодого пса, и стал постоянным спутником девочки на всю свою короткую жизнь. Четыре года спустя он попал в капкан – как раз в тот год, когда убили короля, – и Мэри пришлось просить убить собаку, чтобы прекратить ее мучения. Больше у нее никогда не было собаки, хотя Ральф не раз предлагал ей выбрать себе щенка.
Мысль о Ральфе постепенно вернула Мэри к реальности, и она вновь поняла, что чувствует аромат роз, бормотание голосов и жужжание пчел. На земле перед Мэри было расстелено одеяло, и двое ее младших детей играли на нем под присмотром Пэл, их няни, и Одри, горничной Мэри, вышивающих бисером и вполголоса переговаривающихся друг с другом.
Мэри открыла глаза. Марии-Маргарите скоро должен был исполниться год, она обещала стать такой же рослой и сильной, как и большинство детей Мэри. Волосы девочки свисали прямыми прядками, несмотря на все усилия Пэл завить их, и выгорели добела под летним солнцем. Девочка была довольно крупной и бойкой для своего возраста, она умела так быстро ползать, что Пэл бывало трудно уследить за ней. Вот и теперь девочка приготовилась уползти с одеяла.
Минуту она сидела спокойно. Она была одета только в рубашечку без рукавов, так как Ральф считал, что солнце и свежий воздух очень много значат для детей, и требовал, чтобы девочку не кутали в теплые дни и подольше гуляли с ней. Лия возмутилась, но Ральф переупрямил ее, а сама Мэри не чувствовала интереса к этому спору. Дэйзи радовалась свободе и ползала по всему саду полураздетой, с загорелыми до цвета бронзы ручками и ножками, и ее волосы становились все белее. Сейчас внимание девочки привлекла коричневая мохнатая гусеница, важно ползущая по пальцу Мартина, который он поднес поближе к сестренке. Мартин рассказывал сказку на странном языке, на котором он в то время говорил – смеси английского, йоркширского диалекта, французского множества вновь изобретенных им слов. Казалось, малышка отлично понимает его. Мартин обожал сестренку, проводил с ней все время, какое только ему позволяли. Он болтал с Дэйзи и играл с ней, пел ей колыбельные, когда у девочки резались зубки и она стала хуже спать. Мартин умел успокоить девочку даже лучше, чем Лия, а когда Дэйзи, будучи любопытным ребенком, падала, набивала себе шишки или ее жалила пчела, Мартин спешил на помощь, брал сестренку на руки и утешал на своем тайном языке.
Лия не одобряла этого, и Ламберт жаловался, что Мартин часто опаздывает на уроки или пропускает их, потому что «малышка зовет его», но Ральф только смеялся и говорил, что для мужчины важно уметь быть ласковым, и Мартину не повредит, если он будет любить и баловать свою сестру.
– В конце концов, не Сабину же ему баловать, – добавлял Ральф, усмехаясь. Сабина росла сущим сорванцом, дразня всех своих братьев, кроме Эдмунда, который, чувствуя, что рыцарство в данном случае неприемлемо, с удовольствием платил ей ударом за удар.
Пэл оторвалась от рукоделия, заметила, что хозяйка наблюдает за детьми, и улыбнулась, а Мэри машинально улыбнулась ей в ответ. Почему она чувствовала такое одиночество, отстраненность от всего вокруг? Она – хозяйка дома Морлэндов, уважаемая всеми и несущая ответственность за свой дом; у нее есть муж, который любит ее, и большой выводок здоровых ребятишек, теперь она снова беременна. Она должна быть счастлива, Мэри знала это, и понимала, что ее неудовлетворенность греховна, однако она не любила мужа, не заботилась о детях, и единственным ее желанием было – вернуться домой.
Неожиданно служанки отложили рукоделие и встали; посмотрев в сторону дорожки, Мэри заметила Ральфа.
– Вот вы где, миледи. Вы нашли себе отличный уголок, – поприветствовал он жену, дотронувшись губами до ее щеки. Ральфу было жарко; от него пахло, как и всегда, сеном и лошадьми. На нем были сапоги для верховой езды и бриджи; рубашку и лицо покрывала пыль. Мэри решила, что муж опять ездил в Твелвтриз. Улыбнувшись горничным, Ральф присел на корточки возле детей, подавая им руки и поднимая к себе на плечи легко, как будто они были невесомыми.
– Как себя чувствуют мои младшие? Сегодня у тебя нет уроков, Мартин?
– Нет, папа, – ответил мальчик, серьезно глядя в лицо отцу.
– У него разболелась голова, сэр, – пояснила Пэл, – мастер Ламберт решил, что это от жары, и отпустил его.
– Ну и хорошо: твое здоровье важнее, чем учение, ты всегда сможешь наверстать пропущенные уроки в другое время. А как мое солнышко Дэйзи? – уткнувшись лицом в шейку дочери, Ральф пощекотал ее губами. Набрав полные ладошки отцовских волос, девочка дернула их, и Ральф притворно заплакал и поцеловал ее в ушко. Засмеявшись, Дэйзи дернула его за волосы еще раз. Ральф взглянул на Мэри, чтобы убедиться, что она рада шутке, но ее лицо осталось непроницаемым. Ральф отпустил детей и присел рядом с Мэри.
– Как себя чувствует миледи? – учтиво поинтересовался он, беря ее за руку. Несмотря на жаркий день, ладони Мэри были холодными и влажными. – У тебя что-нибудь болит? Тебе плохо?
Мэри покачала головой. Она всегда вынашивала детей легко, но эта беременность была совершенно другой. Мэри мучилась приступами тошноты – не только по утрам, но и в течение всего дня, у нее совершенно пропал аппетит, после еды она чувствовала тяжесть и боль в желудке, и иногда у нее случалась рвота. Ральф встревоженно посмотрел на жену, так как она выглядела чересчур бледной и похудевшей даже для своего положения – она была всего на четвертом месяце.
– Ты что-нибудь ела сегодня? Ты ведь не завтракала со мной.
– Я не голодна, – ответила Мэри.
– Но тебе надо поесть – как же ребенок будет расти, если ты ничего не ешь? Мэри, что тревожит тебя, дорогая? – взяв жену за обе руки, он сжал их, а Мэри нахмурилась, не зная, стоит ли задавать вопрос, вертящийся у нее в голове.
Заметив нерешительность на ее лице, Ральф поинтересовался:
– Ты что-нибудь хочешь? Я могу что-то сделать для тебя? – она медленно кивнула. – Что же, Мэри? Я постараюсь сделать все, что в моих силах, обещаю тебе.
– Я хочу уехать домой, – неожиданно проговорила она, как будто слова с трудом срывались с ее сжатых губ. – О, Ральф, я хочу еще раз увидеть свой дом.
Ральф не решился заметить, что ее дом здесь, и постарался скрыть свое недовольство. Вместо этого он улыбнулся и ответил:
– И это все? Тогда ты поедешь домой. Как только уберем сено, я сам отвезу тебя. Сейчас дороги достаточно безопасны, особенно если мы поедем днем. Ну, ты довольна?
Она только кивнула, но радость в ее глазах была достаточным вознаграждением за слова Ральфа. В этот момент в саду показался старый слуга – дворецкий Перри из Шоуза. Он разыскивал Ральфа.
– Сэр, меня послала хозяйка, – начал он, поклонившись Ральфу.
– Да, Перри, в чем дело?
– Мастер Кит вернулся из Лондона, он хочет встретиться с вами сегодня вечером и рассказать новости.
– Кит дома! – радостно повторил Ральф. – Нет, незачем ему ехать сюда после такого долгого путешествия. Передай своей хозяйке, что я сам скоро приеду в Шоуз.
Ральф сдержал свое обещание и приехал в Шоуз, выслушал хорошие новости, касающиеся его самого, и посочувствовал неприятностям Кита. Пригласив всех на ужин в дом Морлэндов, Ральф уехал обедать. Кит остался наедине с Руфью в маленькой гостиной. Она стояла у окна, отсутствующим взглядом осматривая порванную уздечку, которую вертела в руках. Если руки других женщин обычно бывали заняты шитьем или иным рукоделием, то руки Руфи постоянно чинили упряжь или полировали бронзовые украшения для нее. Кит смотрел на нее с пересохшим ртом. Он хотел вернуться к разговору об Аннунсиате, но не знал, как это сделать, и одновременно ждал и боялся того, что Руфь начнет разговор о ней сама. Наконец, она повернулась к Киту.
– Думаю, Ральфу нелегко будет прогнать Макторпа и вернуть свои земли. Конечно, канцлер вернул их, но если Ральф ожидает, что Макторп сдастся по-хорошему, он сильно ошибается.
– Конечно, ему придется нелегко, – ответил Кит, – но все же легче, чем мне вернуть шотландские владения.
– Ты поедешь туда весной? – Да.
– И когда вернешься?
– Не знаю. Это зависит... – он не осмелился сказать правду и вместо этого заключил: – Зависит от того, насколько затянется дело. Не люблю оставлять нерешенные вопросы.
– Если ты не вернешь эти земли сейчас, – твердо заявила Руфь, – вопрос навсегда останется нерешенным. Но ты всегда можешь вернуться сюда, если захочешь. Наш дом будет открыт для тебя.
Она произнесла это без воодушевления, без улыбки, просто констатируя факт, как если бы говорила ему, что идет дождь.
Кит покраснел.
– Это очень любезно с вашей стороны. Я так долго прожил здесь, пользуясь вашей добротой...
Руфь равнодушно оглядела юношу.
– Ты отработал свое содержание, – ответила она.
– Я давно хотел спросить... – неловко начал Кит.
– Почему я взяла тебя к себе, тебя и твою мать? – закончила за него Руфь. Кит кивнул. – Потому что я обещала твоему отцу позаботиться о вас и должна была сдержать слово, данное ему перед смертью.
– Вы видели, как умирал мой отец? – изумленно проговорил Кит. Ему всегда говорили, что отец умер прежде, чем Гамиль Гамильтон успел довезти его домой.
– В ночь перед битвой твой отец приезжал домой. Он оставался здесь около двух часов, а затем вновь присоединился к своему отряду. Наутро он был ранен. Он умирал довольно долго. Есть цветы, которые хорошо распускаются в Тепле, за оградой сада, но если пересадить их на болото, они зачахнут и увянут. Так было и с твоим отцом – его погубил не меч шотландца, – Руфь смотрела на юношу, но мысли ее были где-то далеко. Печаль смягчила обычно жесткие черты ее лица, так что Кит осмелился заговорить:
– Руфь, я люблю Аннунсиату. Я хочу жениться на ней. Если мне удастся вернуть шотландские владения...
Руфь вернулась к реальности, и лицо ее приняло свое обычное выражение.
– Нет, – ответила она. Кит удивленно приоткрыл рот, и Руфь продолжала: – Аннунсиата достойна лучшего. Она богатая наследница.
– Вы слишком гордитесь ею, – начал Кит. Руфь приподняла брови.
– Неужели ты никогда не замечал, что я люблю ее?
Кит смутился.
– Конечно, замечал, – но это было совсем не так. Руфь гордилась дочерью, считала, что она достойна самого лучшего – всему этому Кит еще мог поверить, но он никогда не думал, что Руфь способна любить кого-нибудь, кроме своих лошадей. К лошадям она относилась с такой нежностью, какой никогда не удостаивала людей.
– Аннунсиата достойна самой лучшей партии. Я горжусь ею и хочу, чтобы она была счастлива. В моей жизни было мало радости. Если Аннунсиата в самом деле хочет выйти за тебя, я не стану мешать ей, несмотря на то, что у тебя нет ни гроша. Но она не будет счастлива с тобой – да и ты, хотя сейчас ты мне не поверишь, не будешь счастлив с ней.
– Я люблю ее! – воскликнул Кит.
Руфь решительно прервала его:
– Забудь о ней. Весной ты уедешь в Шотландию, но к этому времени Аннунсиаты здесь уже не будет.
– Не будет? Куда же она уезжает?
– Я отправляю ее в Лондон. Она будет жить у Ричарда и Люси, они представят ее ко двору, и там она, наконец-то, сможет найти применение своему обаянию. Рано или поздно она найдет там себе мужа. Зная свою дочь, я уверена, что это произойдет очень скоро, но я полагаюсь на ее рассудок. Ричард и Люси удержат ее от слишком решительных шагов и непоправимых ошибок. Так что, – добавила она, слегка смягчившись, – она избежит ложного пути, которого ты боишься, а ты, не видя ее, вскоре обо всем забудешь.
– Я никогда не забуду Аннунсиату. – Я всегда буду ее любить.
– Дело твое, – ответила Руфь и вышла из зала.
Глава 10
Погруженный в размышления, Ральф добрался домой и отправился на поиски Мэри. Приближалось время обеда, поэтому она ушла из сада вместе с детьми. Ральф поспешил в детскую, думая, что его жена может быть там у своих старших детей, помогая им переодеваться к обеду – поскольку дети завтракали у себя в детской и оставались там на время уроков, ни Ральф, ни Мэри сегодня еще не видели их. Однако горничная у двери сообщила Ральфу, что хозяйки в детской нет. Заглянув в свою спальню, Ральф обнаружил, что и в ней пусто, и только собирался пойти поискать где-нибудь еще, как дверь гардеробной открылась, и в спальню вошла Мэри. Она виновато потупилась, заметив Ральфа, и провела рукой по губам, как будто вытирая их – это было движение ребенка, застигнутого в то время, когда он тайком лакомился вареньем.
– Ральф, ты напугал меня, – проговорила она. Другая рука Мэри была спрятана в складках ее юбки.
– С тобой все в порядке, Мэри? Ты такая бледная, – встревожился Ральф.
Она долго молчала, как будто решая, что ответить мужу, затем проговорила нарочито беспечным голосом:
– От солнца у меня разболелась голова, только и всего.
– И ты принимала лекарство?
Рука Мэри неохотно приподнялась, и Ральф увидел, как она сжала какой-то предмет, прежде чем сунуть его в карман передника.
– Нет... боль была не слишком сильной. Она уже почти прошла, – ответила Мэри, а затем спросила, явно желая переменить тему: – Ты видел Кита? Что он тебе сказал?
Слегка удивившись внезапному интересу Мэри, Ральф сообщил ей новость о решении канцлера. Если жене не хотелось признаваться в том, что она принимала лекарство, он не собирался настаивать, однако удивлялся, почему она стыдится этого.
– Похоже, что мы наконец-то получим свои земли обратно, и довольно скоро, – закончил он.
– Бедный Кит, – задумчиво пробормотала Мэри. – Тяжело нести несправедливое наказание и видеть, как те, кто и пальцем о палец не ударил ради короля, сейчас владеют не принадлежащей им землей...
– Но это еще не все, – продолжал Ральф, решительно взглянув на жену. – Кит сообщил мне новости, касающиеся Эдуарда, моего дяди Эдуарда.
Мэри покраснела и смутилась, а Ральф шагнул к ней, умоляюще протягивая руку.
– Выслушай меня, Мэри, прошу. Кит сказал, что Эдуард назначен комиссаром по делам благотворительности в округе Лидса. Это означает, что он некоторое время будет находиться в нескольких милях от нас. Мэри, я хочу увидеться с ним, хочу попросить его приехать домой...
Мэри слегка нахмурилась, но промолчала, уставившись в пол. Ральф торопливо продолжал, как будто она могла остановить его прежде, чем он сумеет высказаться.
– Я имею в виду, приехать в гости. Понимаю, его работа хлопотна, вряд ли он сможет остаться у нас надолго, но я так соскучился по нему, Мэри! Мы выросли вместе, он мне ближе, чем брат. Я помню, как он вел себя по отношению к тебе и знаю, как ты боишься, но прошу, сделай это для меня! Прими его. Тебе почти не придется общаться с ним, но все же прими его как хозяйка этого дома... – он смутился. – Если я простил его, это не означает, что я считаю тебя виновной. Я искренне верю, что он не замышлял дурного, просто вел себя как мальчишка, а я был слишком суров, решив выслать его. Я хочу помириться с ним. Ты позволишь мне это сделать? Будь великодушной!
Он остановился, на мгновение решив, что Мэри не собирается отвечать, так как она не поднимала головы и не двигалась с места. Наконец она вздохнула, но ее лицо оставалось безучастным.
– Пригласи его, если хочешь. – Я не против.
– И ты примешь его? – радостно подхватил Ральф. Мэри кивнула, и он с благодарностью пожал ей руки. – Спасибо, дорогая! Спасибо тебе! Да благословит Бог твое великодушие!
Неопределенное выражение недовольства промелькнуло на бледном лице Мэри, она быстро отдернула руки и отвернулась.
– Мне надо одеться, скоро обед. Где Одри? Она должна уже быть здесь. Позови ее сюда, Ральф.
Аннунсиата расправила юбки своего нового дорожного платья и с удовольствием оглядела их. Платье было сшито из лучшего синего французского сукна, купленного на рынке в Йорке; совместными усилиями портной Ральфа и швея Руфи выбрали для него фасон. Результат, по мнению Аннунсиаты, оказался впечатляющим. Впервые в жизни у нее было такое красивое платье, к тому же на его юбку пошло так много ткани, что Аннунсиату охватила гордость.
– После всех этих жалких платьев, которые мне приходилось носить, – радостно воскликнула она, обращаясь к Эллин, – я чувствую себя самой богатой на свете, видя такие глубокие складки! – И она закружилась на месте, слыша, как тяжелая ткань шуршит по плитам пола ее маленькой комнаты. – Хетти, подними зеркало повыше, – приказала она горничной, принявшись вертеться перед ним, чтобы еще раз оценить платье. Лиф платья был очень узким и плотно облегал грудь девушки, его покрой слегка напоминал мужской камзол с двумя рядами маленьких серебряных пуговиц спереди. Портной уверял, что сейчас модно шить женские костюмы для верховой езды похожими на мужские. К платью полагалась черная шляпа с широкими, сильно загнутыми полями, которую Эллин, что-то с сомнением бормоча про себя, украсила перьями. Взяв шляпу, Аннунсиата с помощью второй горничной, Мэг, водрузила ее себе на голову, придав нужный наклон.
– Да уж, теперь вы вылитая Иезавель, это точно, – поджимая губы, проговорила Эллин. – Не понимаю, зачем вам, при всей вашей красоте, обряжаться в мужское платье! Ничего хорошего из этого не выйдет. Я уж сколько раз говорила хозяйке, да разве она меня послушает?
Аннунсиата сдвинула шляпу набок.
– Замечательно! Должно быть, в Лондоне все женщины одеваются так. О моя шляпка! Мне она так нравится, что я готова класть ее с собой в постель каждую ночь!
– Конечно, коли уж вы оделись как блудница, то можете и вести себя так же, – сердито отозвалась Эллин.
Аннунсиата отвернулась от зеркала и одарила няню сияющей улыбкой. Она знала, почему Эллин ворчит, и причина заключалась совсем не в одежде – Руфь не разрешила няне сопровождать Аннунсиату в город.
– Эллин, не сердись, – попросила девушка, торжествующе улыбаясь. – Тебе бы там все равно не понравилось, да и поездка была бы слишком тяжелой для тебя. Мама права. Со мной будет все в порядке, не тревожься обо мне.
– Тревожиться о вас? Нет уж, я не буду тратить свое время на пустяки, мисс. Говорят, черный джентльмен присматривает за своими детьми, и с этой минуты вы несетесь по его пути, сломя голову. Тщеславие, грех, нечестивые разговоры и разврат – вот что вы найдете в Лондоне, потому и радуетесь сейчас, и одеваетесь так, что смотреть стыдно. Да, говорила я хозяйке...
– Ну, Эллин, что я могу натворить в Лондоне, если за мной будут присматривать Ричард и Люси?
Проницательно взглянув на нее, Эллин ответила:
– Даже если бы они были самыми лучшими из людей, то не смогли бы запретить вам делать то, что вы захотите. Вы можете послушаться только свою мать и меня.
– Неужели ты думаешь, – воскликнула Аннунсиата, притворяясь оскорбленной, – что у меня самой не хватит здравого смысла, чтобы сохранить свою честь?
Эллин покачала головой.
– Нет, я не беспокоюсь о вашей чести, мисс. Когда речь идет о деле, вы ведете себе так же разумно, как и хозяйка.
– Тогда о чем же? – рассерженно воскликнула девушка.
– О том, что вы можете выйти замуж за протестанта, – проговорила Эллин, впервые признаваясь в своих страхах, и Аннунсиата звонко расхохоталась, бросившись обнимать няню. В это время открылась дверь, и в комнату вошла Руфь.
– Рада видеть тебя в хорошем настроении, – заметила она. – Тебе понравилось платье? Повернись, дай мне посмотреть.
Аннунсиата вновь закружилась на месте, смеясь, слегка приподнимая свои юбки, чтобы показать сапожки из мягкой кожи и отделанную кружевами нижнюю юбку. Смягчившись, Руфь с удовольствием смотрела на свою красавицу дочь – розовощекую, смеющуюся, с блестящими глазами и развевающимися локонами.
– Ты прекрасно выглядишь, – заключила она. – А теперь пойдем ко мне в комнату, мне надо поговорить с тобой, – она круто повернулась и вышла, и Аннунсиата последовала за ней, поцеловав напоследок Эллин, которая только фыркнула и сразу набросилась на горничных:
– А вы что застыли как вкопанные? Хетти, Мэгги, разве для вас больше нет работы? Вон то белье еще надо пометить.
Комната Руфи была маленькой и сумрачной. Стены в ней покрывали гобелены, потемневшие от времени и дыма, окна в двухфутовых стенах были так малы, что пропускали совсем немного света. Над постелью свисал полог из багрового дамасского шелка, теряясь в темноте среди потолочных балок. Здесь не было камина, зимой комната на старинный манер обогревалась жаровнями; в большой нише у задней стены стояла статуя Святой Анны, матери Благословенной Девы, которая была покровительницей Руфи, а ваза перед статуей была всегда наполнена цветами, а зимой – листьями и засушенными ягодами. Ниша со статуей была единственным освещенным уголком комнаты.
Заходя в комнату матери, Аннунсиата каждый раз притихала. Она смирно стояла, сложив руки, и наблюдала, как мать подходит к дальнему, низко нависающему над полом концу потолочной балки. Она была массивной и толстой – одна из главных балок крыши, примерно три фута в обхвате. В балке было вырезано несколько ниш для хранения мелких предметов, так как в комнате не было ни шкафа, ни полок. Сунув руку в одну из таких потайных ниш, Руфь вытащила шкатулку и поднесла ее поближе к окну. Наблюдая за ней, Аннунсиата впервые с болью в сердце отметила, Что ее мать уже не молода. Ее всегда худое лицо теперь казалось изможденным, морщинистым от непогоды и тягот жизни. Между бровей Руфи залегли крупные складки, а глаза наполнились усталостью. В копне огненно-рыжих волос, которую Руфь всегда укладывала короной вокруг головы, проглядывала седина, и при виде этого сердце Аннунсиаты невыносимо заныло. Она часто спорила с матерью и восставала против нее, но в этот момент внезапно поняла, насколько любит и уважает мать и как страшится потерять ее.
Руфь повернулась к ней и внимательно оглядела, как будто видела дочь в первый раз, а Аннунсиата почувствовала странное смущение. Глаза матери были карими, но не темно-карими, как у Аннунсиаты, а светлыми, цвета меда; ресницы казались золотистыми. У нее красивые глаза, вдруг подумалось Аннунсиате. Почему Руфь не вышла замуж? Ведь кто-то должен был любить ее?
– Я хочу, чтобы ты взяла это, – проговорила Руфь, протянула руку и положила в раскрытую ладонь Аннунсиаты золотой крест. Он был большим и тяжелым – такие кресты Аннунсиата видела на старинных портретах дам рода Тюдоров. Этот крест филигранной работы был усыпан темно-лиловыми аметистами, и на его концах находились грушевидные жемчужины.
– Он очень старый, да? – спросила Аннунсиата.
– Конечно. Наннета Морлэнд подарила его моей бабушке Джейн, когда та выходила замуж за моего деда. Я хранила этот крест в надежде на твое замужество, но решила отдать его тебе сейчас. Носи его, пусть он напоминает тебе о доме, обо мне, и обо всем, чему я пыталась научить тебя. Ты едешь туда, где тебе предстоит встретиться со множеством искушений – самых различных и соблазнительных. Не теряй здравого смысла, не забывай о своей вере, если тебя одолеют сомнения. Я хочу, чтобы ты не только вела себя, как подобает, но и была счастлива.
Почувствовав, как слезы наворачиваются ей на глаза, Аннунсиата молча кивнула. Руфь с неожиданной добротой оглядела дочь.
– Ты очень красива, моя девочка, ты знаешь это? – ласково произнесла она. – Запомни это как следует. Красота – дар Божий, но она еще и тяжелое бремя, и ответственность. Мужчины захотят завладеть твоей красотой. Не отдавай ее с легкостью, – Аннунсиата кивнула еще раз, глядя в глаза матери. Руфь продолжала более строгим тоном: – А теперь перейдем к практическим делам. У тебя есть дорожное платье, а остальную одежду ты должна сшить в Лондоне. Не стоит готовить ее здесь. Посоветуйся с Люси. Деньги, которые я посылаю с тобой, ты должна отдать Ричарду, как только приедешь к нему. Он будет выдавать тебе карманные деньги, платить за одежду и все, что тебе потребуется. Люси поможет тебе найти горничную – ни одна из наших не годится. Хетти и Мэг поедут с тобой, и ты отошлешь их назад вместе с другими слугами, как только окажешься в Лондоне. Ричард позаботится о твоей лошади.
– Да, мама, – сказала Аннунсиата.
– Ричард и Люси отвечают за тебя, поэтому слушайся их, делай все, что они скажут.
– Да, мама.
– Не забывай о вере: молись утром и вечером, читай молитвенник, принимай причастие. Живи так, как будто каждый день – твой последний день на земле.
– Да, мама.
– Носи этот крест и помни, что я говорила тебе. Пиши мне как можно чаще.
– Да, мама, я буду писать. Мне будет скучно без тебя, – девушке хотелось обнять мать, но Руфь держалась так строго и холодно, что это было невозможно.
– Думаю, ты будешь умницей, – заключила Руфь, окидывая дочь странным взглядом. – Я горжусь тобой, Аннунсиата, – не знаю, говорила ли я тебе когда-нибудь об этом. И ты будь горда собой. Ты знаешь, почему я посылаю тебя в Лондон.
– Найти мужа, – смело ответила Аннунсиата. Руфь не улыбнулась, просто кивнула в подтверждение.
– Ты красива, и можешь стать очень богатой. Ты должна возвыситься в мире, а для этого тебе необходимо найти мужа. Женщины-одиночки нашего круга не пользуются уважением. В Лондоне ты найдешь себе более подходящую пару, чем здесь. Выбирай осмотрительно, и я поддержу твой выбор.
– Спасибо, мама, – прошептала Аннунсиата. Руфь возложила на ее плечи тяжкую задачу – найти хозяина для Шоуза. Неужели Руфь устала управлять поместьем в одиночку, удивилась она. Девушка умоляюще посмотрела на мать.
– Кто был моим отцом? – внезапно спросила она. Всю напряженную минуту она думала, что Руфь скажет ей правду, но та ограничилась коротким ответом:
– Он был джентльменом – это все, что тебе надо знать.
Эдуард сидел в гостиной ректора церкви Святого Стефана, в Уиндикирке, просматривая свои записи о разговоре со Скривеном, церковным старостой. Работа приносила ему сознание удовлетворенности собой. Снаружи ярко светило сентябрьское солнце, озаряя серые камни церкви и листья громадных конских каштанов, уже начинающих желтеть. Внутри, в гостиной, все было мирно и спокойно. Эдуард расположился в лучшем кресле, какое только нашлось в доме, недавно вновь обитом красным бархатом. Кроме того, ему отвели лучшую спальню, в которой он сладко выспался на тончайших льняных простынях. Приятные ощущения у Эдуарда вызывал один из лучших говяжьих пудингов, какие ему доводилось пробовать, уютно устроившийся в желудке, залитый пинтой отличного рейнского вина, которое было подано к обеду у ректора. В чистой конюшне Байярд смаковал овес и душистое клеверное сено.
Эдуард счастливо вздохнул. Жизнь комиссара по делам благотворительности казалась ему сущим раем. Он оправил свой бархатный камзол и завернул кружево рукава, чтобы не запачкать его чернилами, прежде чем начал писать. Он был хорошо одетым, сытым, отдохнувшим и уважаемым и выполнял работу, достойную его, которая, как свято верил Эдуард, вскоре должна была принести ему вознаграждение.
– Итак, мастер Скривен, расскажите мне о «хлебных деньгах» Льюиса.
– Сэр, Льюису принадлежал этот парк, – начал Скривен тихим, размеренным голосом. Церковный староста считался важной персоной в приходе, и Скривен ревностно выполнял свои обязанности. Едва услышав, что в Уиндикирк должен приехать комиссар, Скривен бросился встречать его, и Эдуард еще не успел спешиться, как Скривен уже стоял неподалеку, готовый сообщить о делах благотворительности в его приходе.
– Вон тот парк? Где стоит большой дом?
– Верно, сэр. Умирая, Льюис оставил завещание, по которому два фунта, двенадцать шиллингов и шесть пенсов ежегодно выделяются на хлеб для бедняков.
– Когда это было? Когда он умер?
– Минутку, дайте мне вспомнить... ректор помнит лучше меня, но это было еще при старом короле. В день Святого Михаила будет уже тридцать лет, как я служу церковным старостой, а до меня старостой был старый Бен Хоскинс – хлеб на деньги Льюиса стал раздавать еще он.
– Отлично. Продолжаем. Откуда берутся эти деньги?
– Мастеру Льюису принадлежал доход с двух участков площадью семь акров, расположенных у дороги на Шерборн. Его дочь продала эти участки Уиллу Мастерману вместе с другими землями двадцать лет назад.
– И этот Мастерман регулярно выплачивает деньги?
– Конечно, сэр, в начале каждой четверти года, без задержек. Я прихожу к нему домой, и он передает мне деньги, а я иду прямо сюда и отдаю их ректору. Ректор хранит деньги, и каждое воскресенье дает мне шиллинг, и мы вместе с Томом – Томом Смитом, вторым старостой – покупаем булки ценой в один пенни, а после утренней службы раздаем их семьям бедняков, которым мы сочтем нужным дать их, сэр.
– Сколько булок приходится на человека?
– Одна, сэр, иногда две – по-всякому бывает. Миссис Клегторп мы иногда даем две булки, потому что у нее много детей, но никогда не приходится больше двух булок на семью.
– И вы решаете, какие семьи получат хлеб?
– Да, сэр, решаем я и Том. Видите ли, мы здесь всех знаем.
– Понимаю. Но позвольте, по шиллингу каждое воскресенье, пятьдесят две недели в году – получается два фунта и двенадцать шиллингов. А что вы делаете с оставшимися шестью пенсами?
– Ректор оставляет их, сэр, потому что каждый второй год бывает одно лишнее воскресенье, ведь не во всех месяцах по четыре недели. Поэтому двенадцать пенсов...
– Довольно, довольно, – прервал его Эдуард, делая пометку. – Это единственная благотворительность в вашей церкви?
– Нет, сэр, еще после воскресной службы мы раздаем пособие, выделенное ректором, пособие Пэрси, пособие вдовам... – с жаром начал Скривен.
– Расскажите мне о пособии ректора, – попросил Эдуард, придвигая к себе чистый лист бумаги.
Когда солнце начало клониться к западу, и Скривен ушел домой ужинать, а грачи с криками расселись на высоких вязах церковного двора, Эдуард прошел в конюшню, оседлал Байярда и выехал на прогулку в поля. Здесь было мало земель, граничащих с Йоркширом, хотя дальше на юг их становилось все больше; выехав на дорогу, ведущую к Уизерби, Эдуард очутился на открытом просторе полузаболоченной равнины, где ничто не могло помешать его бешеной скачке до самого, как казалось ему, конца света. Байярд, беспокойный после долгого отдыха, яростно закусил удила, и, улыбаясь, Эдуард отпустил поводья, пришпорив коня. Байярд с ходу перешел в галоп. Воздух был свежим и пахнущим травами, теплый ветер шевелил волосы Эдуарда, и он почувствовал прилив ликования.
Он доехал до Уизерби, где находился постоялый двор «Белая роза», славящийся своим элем. Эдуард привязал коня во дворе, заказал кварту лучшего эля, отказался от предложенного ужина и немного поговорил с владельцем постоялого двора, который уже слышал о приезде комиссара и выразил надежду, что тот остановится в «Белой розе», пока будет разбираться с делами благотворительности в Уизерби. Вдохнув аромат отвергнутого им ужина и уловив любопытный взгляд старшей дочери владельца, Эдуард пообещал остановиться здесь, а потом вскочил на Байярда и помчался в Уиндикирк, поднимая клубы золотистой пыли.
