Текст книги "Голыми руками"

Автор книги: Симонетта Греджо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

***

Пятнадцатилетие Джио мы праздновали у речки. Мы сели на мостик, как в вечер его появления, откупорили бутылку шампанского, и я подарила ему два подарка: черную футболку с надписью белым No family, no problem [7]7
  Нет семьи, нет проблем ( англ.).


[Закрыть]и здоровую бутыль мыльных пузырей. Деревянный мостик был старым и скользким, и мы подложили под себя свитера. Джио разлил шампанское, мы чокнулись. Когда день угас, оставив в небе розовое марево, мы вытащили свитера, на которых сидели, и надели на себя.

– По большому счету, мокрая задница лучше, чем простуженное горло, – изрек Джио.

Мыльные пузыри садились на зеркальную гладь и лопались. Потом стало темно, и мы перестали их различать. Мы сидели рядом и прислушивались к плеску струящейся воды, пока сырость не заставила нас ретироваться.

Я не спала в эту ночь. Я восторженно смотрела на его лицо: гладкая кожа, казалось, светилась изнутри, а ресницы были черными как смоль и блестящими. Он дышал легко и ровно. Он спал, я над ним не спала.

Его одежда темными кучками валялась по всему полу: где снял, там и бросил. От него веяло жаром. Во сне он дрыгал ногами. Это не были резкие взбрыки, скорее едва заметные сокращения мышц, плавные и волнообразные, похожие на протяжные вздохи. На шее у него пульсировала вена. Он спал, как спят щенята, волнуясь и вздрагивая во сне. А я молилась, чтобы мне было даровано еще тридцать или сорок лет, зим, осеней и весен.

Хватит ли у меня мужества исполнить данное себе в юности обещание и остановиться, прежде чем…? Весна, лето, осень, зима… Может быть, однажды осенью… Может быть, у меня не хватит духу пережить последнюю зиму… Это лето было золотистым. По вечерам в небе сновали тысячи ласточек. Поля были аккуратно подстрижены под ноль. Иногда на опушку леса выходили косули в поисках уцелевших колосков.

Ужинали мы поздно вечером, обязательно во дворе, потому что жара стояла удушающая. За день стены дома нагревались под палящими лучами и ночью отдавали тепло. Внутри находиться было невозможно. Лужайка перед домом превратилась в джунгли, на ней разрослись громадные зонтичные цветы, под ними колыхались травы пониже и потоньше. Папоротники вздымались, как гигантские монстры, тянущие во все стороны свои лапы: зеленые и жесткие у основания и желтые на концах. Ночи были бескрайними оазисами с россыпью звезд по черному бархату неба. А дни – ровной чередой будничных дел и занятий.

Между мной и Джио соткалась тонкая паутина незаметных жестов, несказанных слов и фраз, избитых шуток, за которыми мы оба прятались. Он рассказывал мне, какие группы любит: например, Genesis до того, как оттуда ушел Питер Гэбриэл, или Pink Floyd периода Dark Side of the Moon. Наши беседы не имели ни начала, ни конца, Джио целыми днями сыпал шутками, каламбурил, нес всякую чушь, и все ради того, чтобы меня рассмешить, потому что смеюсь я редко.

– Ну же, расслабься, ты имеешь дело с царем огня, – заявлял он, делая барбекю в тридцатиградусную жару.

Дни были рассеянные, растерянные, ночи – душные, затаенные, изматывающие.

Наши отношения зависли в хрупком равновесии, больше похожем на отсрочку, и уже ничего нельзя было изменить – ни того, что было, ни того, что будет.

***

Чувствовалось, что жара подходит к концу. В небе все время грохотало, воздух был густой, тяжелый, гнетущий. Я попросила Джио скосить траву. Весь день он сражался с гигантскими зонтичными зарослями и могучими папоротниками, валившимися к его ногам. Скошенные травы мгновенно начинали вянуть и наполняли воздух терпким ароматом, к которому примешивался запах обнажившейся земли. От всего этого голова шла кругом, мы задыхались и кашляли. Джио едва успел поставить косилку на место, как хлынул ливень. Он прыгнул ко мне под навес, где я ждала его с полотенцем в руках. Голый по пояс, весь мокрый, он стал отряхиваться, отбиваясь от меня, пытавшейся надеть на него фуфайку. Потом он вытолкнул под дождь меня и не пускал под навес, спихивая со ступенек. От ледяного душа у меня застучали зубы, я пыталась засучить рукава рубашки, которые болтались ниже пальцев, но мокрая ткань липла к коже. Мне было так холодно, что я вся покрылась гусиной кожей. Кончилось тем, что я сорвала с себя рубаху и бросила ее в Джио, а он схватил меня в охапку, прижал к себе и не давал шевельнуть даже пальцем, потому что я готова была кинуться на него с тумаками. Вдруг мы услышали голос:

– Есть кто-нибудь?

Мы едва успели отскочить друг от друга, как в поле нашего зрения возник разносчик пиццы, перепутавший адрес.

В этот момент зазвонил телефон. Пока Джио шутил с посыльным, пытаясь убедить его оставить пиццу нам, я взяла трубку. Это была Миколь: она сообщила, что у нее умерла мать.

Последний поезд уже ушел. Договорились, что на рассвете я отвезу Джио на вокзал и отправлю первым же утренним.

– Выходит дело, ей пришлось расстаться со своими гобеленами, – съязвил Джио, когда я сообщила ему о смерти бабушки.

Если бы мне нужно было в трех словах описать нашу последнюю ночь, я бы сказала: темная, свежая и жаркая. Темная, как его глаза, свежая, как его рот, и жаркая, как его руки, как все его тело.

Разбудил меня вопль. Не до конца проснувшись, я села в постели и тут же получила оплеуху. Тогда я разлепила глаза: передо мной стояла Миколь. Мы вытаращились друг на друга, и вдруг она сложилась пополам, точно получила удар в живот. Джио пробормотал что-то невнятное и повернулся на другой бок.

Выяснилось, что Миколь, не в силах ждать до утра, решила сама приехать за Джио и вместе с ним ехать в Тоскану. Поскольку, когда она села за руль, была уже глубокая ночь, звонить она не стала.

Пока они с Джио ругались, я пошла в кухню варить кофе.

– Я требую, слышишь, требую, чтобы ты мне сказал! – Если можно кричать вполголоса, то Миколь именно кричала.

– Что именно ты хочешь знать, мама? Объясни, я не понимаю.

Я была удивлена, насколько Джио владеет собой. Он говорил спокойно, уверенно, почти непринужденно. Никогда я не слышала у него такого голоса.

– Что произошло?

– Когда?

– Прекрати надо мной издеваться. А не то…

– Что, хочешь меня ударить? Как только что Эмму? Ты хочешь поколотить нас обоих?

– Чем вы занимались?

– Ты прекрасно это видела сама. Мы спали.

– Спали? Вы спали? Вместе? Полуголые?

Миколь задыхалась. Я слышала, как Джио отодвинул стул и пошел на кухню, где я пережидала бурю. Он наполнил стакан водой из-под крана, и, когда обернулся, я с удивлением обнаружила, что он улыбается.

– Ну что, ма, тебе лучше?

– Нет, мне не лучше и лучше не станет, если ты будешь продолжать надо мной издеваться. Я твоя мать, а ты мальчишка несовершеннолетний. Я могу отправить тебя в коллеж-интернат, и ты нескоро оттуда выйдешь. Что касается Эммы…

– Ты лучше у меня спроси, я тебе отвечу.

Последовало молчание. Из моего укрытия я хорошо видела все, что происходит в комнате, но вернуться туда у меня не хватало духу. Я смотрела на Миколь. Щеки у нее запали, худые торчащие ключицы были плотно обтянуты кожей. Она сидела, уперев локти в стол, наклонив голову, прижавшись лбом к сплетенным пальцам. Кроме обручального кольца, на ней было еще кольцо с бриллиантом – больше никаких украшений. Ударила она меня не сильно, но бриллиантом задела губу. Царапина болела.

Она резко выпрямилась и встала, подошла к стулу, где бросила куртку, достала из кармана пачку сигарет. Руки ее дрожали. Ей было страшно – страшно услышать от Джио что-нибудь такое, что она не в силах будет принять. Страшно узнать правду. Джио бросился к ней, взял из ее рук зажигалку, помог прикурить.

Десять минут спустя мы вышли из дома.

Она сказала на прощание:

– На этом история не заканчивается.

Джио, как дурачок, радостно закивал. Потом сел в машину, я – в свою, и мы разъехались.

Почему Миколь напустилась не на меня, а на Джио, застав нас в постели? Она была вне себя от ярости, от ревности, она почувствовала его нежность ко мне, когда он инстинктивно встал между нами. Что еще могла она мне сделать, кроме как ударить? И вряд ли она вспомнила в тот момент, что невинность, которой она требовала от сына, не была свойственна ей самой. Или, приревновав, она жаждала мести? А может, думала, что можно украсть у матери любовь сына, как крадут любовь мужчины у другой женщины? Слишком много было такого, что она не могла произнести при Джио. Поэтому она сдержалась.

Все, что я могу сказать в свое оправдание, – это что в какой-то момент спать вместе стало менее неприличным и бесстыдным, чем смотреть друг другу в глаза. События развивались медленно, но неумолимо, и в конце концов произошло то, что произошло. Сначала мы поддались страстному порыву, затем все больше уступали любопытству, не знающему ни границ, ни табу, ни отвращения. Первое время Джио бывал иногда обескуражен, случалось, терпел поражение, но он был азартным игроком и всякий раз бросался в бой с новым воодушевлением. Бывает, что есть тело, но нет головы; бывает, есть только голова, но нет сердца; бывает только тело без сердца, а бывает еще сердце без головы и без тела. У нас с Джио было все.

Я дорого заплатила за его взросление, но готова продолжать.

***

В вихре событий, который всех нас подхватил и понес, всплывает одна забавная история, которую я узнала позже. И даже когда белый свет кажется не мил, я все равно веселюсь, вспоминая ее.

На вилле покойной бабушки Джио и его сестрам, облаченным в траурные одеяния, быстро наскучило изображать печаль. Так или иначе, престарелую Аду Малеспини мало кто любил при жизни, а уж после смерти и подавно.

Покойная возлежала в гробу, а чтобы присутствующие не очень топали, на них надели войлочные тапки. Близняшки Адзурра и Аллегра, под предводительством Джио, ретировались в задние комнаты виллы, где учинили ревизию старым, покрытым пылью сундукам и секретерам. Наверху они обнаружили огромный кедровый шкаф, битком набитый меховыми манто: там были белая норка, леопард, соболь, тюлень и канадский волк. Джио произнес пламенную обличительную речь, разъяснив, какое это варварство – убивать тюленьих детенышей, чтобы шить из них дамские пальто, чем довел сестричек до слез. Кончилось тем, что они решили извлечь “бедных зверушек” из страшного шкафа и устроить им торжественные похороны.

Церемония состоялась темной ночью при свете факелов и позаимствованных на террасе светильников. Разумеется, родители устроили разбирательство, но, несмотря на угрозы и наказания, ни Джио, ни близняшки так и не признались, где упокоились “бедные зверушки” из бабушкиного шкафа.

***

Около десяти часов провела я, сидя на охапке сена в хлеву, где запер меня фермер. Спина болела от ударов, голова кружилась, мне хотелось есть, пить, я мечтала о чашке чая, кофе, стакане воды, о зеленом яблоке, тарелке супа, глотке виски. Выбраться из заточения было невозможно: снаружи меня заперли на висячий замок, а дверь была крепкая. Подозреваю, что фермер, который это сделал – я хорошо его знала, мы десять лет общались, – сделал это не по своей воле. Хотелось верить, что не по своей. Мой сотовый остался в машине. Совершенно в моем духе: блокнот и карандаш в кармане, а телефон – бог весть где. Я ждала, когда что-нибудь произойдет.

В последнее время все очень переменилось. Когда я приехала в город за покупками, булочница попросила меня выйти из ее лавки, а мясник сообщил, что жена запретила ему меня обслуживать. Сказав это, он ретировался и спрятался в морозильном отсеке, красный, как кусок мяса, который он только что разделывал.

Вернувшись домой в Париж, Джио стоял на своем: “Это мое личное дело, а вам должно быть стыдно задавать мне такие вопросы”. То же самое ответил он подростковому психиатру, которого пригласила Миколь, после чего тот принял приличествующую ситуации мину и ретировался подобру-поздорову.

Но Миколь не сдавалась. На все ее расспросы о том, что же между нами произошло, Джио отмалчивался и только мотал головой – защищал меня, как она считала. Он все отрицал – но так, что Миколь ему не верила. Наконец она довела его до белого каления, и во время грандиозного скандала он завопил, что да, он спал со мной все лето, что это было лучшее, что произошло с ним в жизни, и уж этого никто у него не отнимет. Миколь побелела и завопила в свою очередь, что она с самого начала это знала. Рафаэль попытался вмешаться, Джио начал кричать, что это неправда, что это он так просто сказал, но никто его уже не слушал, потому что Миколь собралась уходить, держа за руки рыдающих близняшек. Стоя в дверях, она начала диктовать свои условия. Она заявила, что, пока Рафаэль не подаст на меня в суд, она домой не вернется и пусть тогда они с Джио разбираются сами как хотят.

Я знаю все это от Рафаэля, который мне позвонил. Судя по голосу, он был на грани и изъяснялся обрывками фраз:

– На месте Джио… Собственно… Вообще-то говоря… Если это правда… Да нет, считай, что я ничего не говорил…

Он объяснил мне, что бессилен против Миколь: иначе это развод, развал семьи, он потеряет Адзурру и Аллегру – в общем, будет война. Он дал мне понять, что даже переговоры невозможны, потому что это не единственное, в чем может упрекнуть его Миколь.

Мне показалось, он вот-вот расплачется, но он повесил трубку.

Не переношу плачущих мужчин. Не потому, что это как-то принижает их в моих глазах, а потому что плачут они, как правило, по ничтожным, недостойным слез причинам. Чаще всего жалеют самих себя.

Существуют голоса более материальные, чем тело. Бывают голоса, которые смущают покой, сводят с ума – и такие, что, наоборот, успокаивают, утешают. Голос мамы был низкий, грудной, с раскатистыми “р” немного на итальянский манер. Голос отца – проникновенный, хрипловатый, несмелый, неуверенный, часто замирающий в поисках нужного слова.

Голос Рафаэля… Мне достаточно было закрыть глаза, чтобы его услышать. В нем звучали нотки теплые, как ласка. Некоторые его слова я не могла вспоминать без дрожи. Но как заткнуть уши, если голос идет у тебя изнутри?

Запертая в хлеву с коровами, я, как и они, пережевывала свою жвачку. Животные смотрели на меня немигающими глазами. Мне хотелось, чтобы у меня было побольше времени. Все так стремительно неслось куда-то. Я многого не успела сказать Джио.

Мне позвонила Анни, позвонил д’Оревильи. Они спрашивали, все ли у меня в порядке “несмотря ни на что”. Я отвечала, что все нормально. Для человека, связанного по рукам и ногам и стоящего на краю обрыва, куда его тихонько подталкивают, все действительно было ничего. Оба предложили мне пожить у них несколько дней, отдохнуть, собраться с мыслями. Но отдохнуть от чего? С какими мыслями собраться? Я же не могла предложить Джио руку и сердце, чтобы спасти честь семьи. И на сластолюбивого старичка-профессора, не устоявшего перед чарами какой-нибудь лолиты, я тоже не похожа. Хотя, по правде говоря, если бы мой случай относился к одному из названных, мне бы вынесли менее суровый приговор.

Дело близилось к вечеру. Одна из коров не сводила с меня больших спокойных глаз, изо рта у нее текла слюна. От коровы приятно пахло травой и молоком. Хлев казался мне обителью покоя. За стенами свистел ноябрьский ветер, но он не нарушал царящей внутри тишины.

Вдруг корова перестала жевать и насторожила уши. Раздался звук мотора, скрежет тормозов, шуршание гравия под колесами. Хлопнула дверца, мужской голос что-то сказал, ему ответил истеричный женский смех. Моя передышка закончилась.

***

Не знаю, как распространяются слухи. Не знаю, кто первым разнюхал эту историю и решил развить тему. Я получила повестку в суд – и тут все началось.

Сначала в местной прессе появилась саркастическая заметка – должно быть, в тот день больше нечем было поживиться. Хроникер придумал удачное на его взгляд название: “Лув-стори”.

Потом ко мне заявился журналист. Я выпроводила его, но он отправился за материалом в город. После чего однажды утром я нашла около дома караулившего меня фотографа. Аппарат его я разбила вдребезги, но он умудрился-таки тиснуть мой портрет в газете. Это было унылое фото на документы. Где он его раздобыл, так и осталось для меня загадкой.

Потом все покатилось под горку. Дня не проходило, чтобы в прессе не появилась какая-нибудь новая статейка – они множились, как грибы после дождя. Несколько раз мне звонила ассистентка какого-то телеведущего, предлагала выступить по телевизору и рассказать “про это”, не показывая лица. Потом позвонил какой-то издатель с предложением обсудить возможность публикации “моей версии событий”. Начали звонить и вовсе неизвестные личности и делать всякие непристойные предложения – пришлось сменить номер телефона, но и это не помогло. Дальше на меня набросились женщины с обвинениями, что у меня нет своих детей и я знать не знаю, каково это быть матерью, поэтому только такая сука, как я, могла “изнасиловать бедного ребенка”. После этого я перестала брать трубку и только проверяла поступавшие сообщения.

Впрочем, до этого момента моя жизнь еще почти не изменилась. Так человек, которого прошила пуля, в первые секунды еще ничего не чувствует и продолжает идти вперед.

По вечерам, вернувшись домой, я кормила нашего с Джио приблудного кота, который ночевал у меня на кровати и баюкал меня своим мурлыканьем, если мне не спалось. Нил охотился на задворках в зарослях розмарина, и потому от него всегда хорошо пахло. Я гладила его между глаз, где у него были две мягкие складки, как у мыслителя, чесала за драными ушами. По правде говоря, это противоречило моим принципам: доверяясь нам, животные не приобретают, а теряют. Человек эгоистичен, он хочет лишить животное свободы, подсунув взамен плошку дрянной еды. Я утверждаю это не как ветеринар. Я ничего не имею против сухого корма, но именно из-за того, что мы пихаем в себя невесть что, земля нас больше не хочет. Кладбища забиты трупами, не успевающими разлагаться. Пестициды, консерванты, неперерабатываемые отходы, зловонные выхлопы и прочие гадости – все это вместе превращает нас и наших животных в общую живую массу – отторгаемую природой. Когда я умру, я хочу, чтобы меня сожгли. Или же пусть меня зароют в сосновом гробу, самом дешевом и примитивном, какой только есть на свете. В гробу, который быстро сгниет. Ничего не может быть лучше.

Несмотря ни на что, я держалась. Говорила себе, что это дурной сон, что он кончится, я встречусь с Миколь и сумею убедить ее не доводить дело до судебного процесса. Пять лет тюрьмы? Но за что? 75 тысяч евро штрафа? Да у меня их все равно нет. Конечно, можно конфисковать дом и закрыть счет в банке, но больше у меня взять нечего. Ничего другого у меня действительно не было и нет, и это, как ни странно, меня утешало.

Дверь хлева неожиданно открылась. Я вскочила на ноги, сердце бешено заколотилось. Пока я днем сидела на соломе, на меня в какой-то момент накатил панический страх. Я вдруг поняла, что все было подстроено и просчитано. Я приготовилась к нападению, к агрессии, к вымещению злобы, возможно – к побоям. В дверь ворвался порыв холодного ветра, поднял столб пыли. Коровы замычали. Прежде чем выйти наружу, я пальцами причесала волосы, стянула их резинкой в хвост – смешной жест, но это было все, что я могла сделать, чтобы как-то придать себе храбрости, чтобы заставить ноги двигаться к выходу. На дворе уже стемнело. Ноздри защекотало от запахов: дым, прелые листья, мокрая земля, навоз. Я сощурилась. Было мягко, сыро, изморось обволакивала деревья и кусты беловатым облаком. Вдалеке лаяли собаки. Яркий прожектор над входом в сарай разгонял ватный уют вечера. Передо мной образовался проход, по обеим сторонам которого стояли люди, неподвижные, как изваяния. Можно подумать, они ждали появления праздничной процессии, несущей под балдахином фигуру Девы Марии.

При моем появлении какая-то женщина харкнула мне под ноги. За моей спиной стоял фермер, которого я хорошо знала, он придерживал дверь хлева. Это немного придало мне смелости, потому что я не верила, что этот человек может причинить мне зло. Год назад я помогала ему и его жене принимать роды у сотни овец: кровь, грязь, пуповины, слизь, помет… изнеможение. Когда мы закончили, мы выпили за рождение новых ягнят, за нашу совместную работу, за наше здоровье. Десять лет подряд я помогала им, не щадя сил. Мы хорошо знали и уважали друг друга. Я лечила его скот, ела на его кухне, шутила с его женой и его детьми. Теперь я заглянула ему в лицо. Он опустил глаза. Значит, все эти нелегкие годы будут забыты в мгновение ока… а из-за чего, собственно? Откинув волосы со лба, я стала поочередно вглядываться в этих молчащих людей: замкнутые лица, рабочая одежда. Странно было видеть их вместе. У булочницы глаза лезли из орбит – так пристально она на меня смотрела: открыв рот, задыхаясь. Мясник прятался за спину жены. Фермер, у которого я лечила кобылу по имени Бижу, жался к своей. Никто из них не выдержал мой взгляд, все отводили или опускали глаза.

Эти люди, обычно думающие только о работе и о том, сколько они за нее выручат, нашли время собраться, чтобы вынести мне приговор! Неужели я нарушила какое-то страшное табу? Что на самом деле явилось искрой, от которой все взорвалось? Может быть, истинной причиной враждебности стала та жизнь, которую я вела, столь непохожая на жизнь других? Ведь ради этого они бросили свои дела и собрались в дождливый осенний вечер здесь, у двери сарая. Должно быть, я всегда казалась им подозрительной: одинокая женщина, без мужа, безо всякого намека на личную жизнь. Я должна была жить с мужчиной и иметь детей – или, во всяком случае, страдать и сетовать на судьбу, что этого мне не дано. Я же играла не по правилам, я вообще никаких правил не соблюдала. И даже не давала себе труда притворяться – это, наверное, было хуже всего. Именно этого они не могли мне простить.

Мне было страшно, когда я шла мимо них к машине. Но, после того как фермерша плюнула в мою сторону, ничего больше не произошло. Они стояли не двигаясь, и их немая ненависть, их нескрываемая враждебность были для меня знаком, что мне следует убраться.

Я полагала, что они ограничатся оскорблениями в мой адрес и унижениями, которым меня подвергли.

Но, вернувшись к себе, я обнаружила, что дом мой разорен. Мебель была сломана, диваны и матрасы выпотрошены, книги сброшены с полок и разорваны, из стен выдернуты розетки, лампочки все перебиты. Я обошла дом, ноги у меня подкосились, и я сползла по стене на пол. Так я и осталась сидеть, обхватив голову руками, онемев от изумления, ярости и отчаяния.

А с кухонной двери на меня смотрел мертвыми глазами пригвожденный к ней кот по имени Нил, прирученный Джио.

Наутро я бросила в машину дорожную сумку, заперла “Лувьер” и, не оглядываясь, навсегда уехала их этих мест.