Текст книги "Голыми руками"

Автор книги: Симонетта Греджо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

***

Я очень хорошо помню день, когда учителю стало плохо. Стиснув зубы и тяжело дыша, он схватился за грудь и стал расстегивать верхние пуговицы рубашки. Пот стекал на его косматые брови, он раздраженно вытирал лоб. Я не стала ничего спрашивать, я вообще старалась на него не смотреть. Нам обоим было удобнее вести себя так, будто ничего не происходит. На следующий день ему стало лучше. Потом я забыла этот эпизод.

Весна плавно перетекала в лето. Спала я мало, по пять-шесть часов в сутки. Учитель обещал, что с июня работы поубавится, период родов кончится и можно будет немного передохнуть. Я побаивалась свободного времени, которое маячило впереди. Д’Оревильи становился мне все ближе – насколько это было возможно с таким сумасшедшим стариком, ревниво оберегавшим свое одиночество. Он цитировал Рильке: “Молю друзей чтить одиночество мое”, Сартра, рассказывал о том, как он начинал, о своей первой машине, “ситроэне” с кузовом седан, у которой было спереди два сиденья, а задние он убрал – там путешествовало медицинское оборудование и аптечка. Потом у него был “пежо-203”, совсем новенький, двери открывались задом наперед, а ремней безопасности, разумеется, еще не было в помине. Он показал мне у себя в кабинете свою старую фотографию: одна нога опирается на задний бампер автомобиля, рукава рубашки засучены и обнажают крепкие, как стволы деревьев, руки; могучая грудь, темная косматая шевелюра, голубые глаза и однобокая улыбка на упрямом, насмешливом лице. Я спросила, сколько юных дев попалось в его сети. Он ответил на удивление серьезно, что дев и в самом деле попалось немало, но подходящей – ни одной, и поменял тему разговора.

Сегодня, когда я вспоминаю его любимую шутку, она мне кажется такой же нелепой, как тогда, но если в то время я находила ее дурацкой, сегодня я вижу в ней зерно истины, которого тогда не замечала. Время от времени, с плотоядным оскалом, учитель повторял один и тот же вопрос, как детям рассказывают одну и ту же сказку: “Как ты думаешь, почему женщины смотрят порнофильмы до конца?”

Предполагалось, что я должна возмутиться, ответить, что женщины вообще не смотрят порнофильмы, тем более до конца, но всякий раз, как только я разевала рот, он обрывал меня, сам отвечая на заданный вопрос: “Чтобы узнать, поженятся ли герои в конце фильма”.

Если его анекдоты повергали меня в уныние, то всякие научные истории или случаи из жизни, наоборот, приводили в восторг. Я с нетерпением ждала его рассказов. Он объяснял, как делать глистогонное из папоротника, как заставить лошадь проглотить рвотный порошок или как однажды он оказался в совершенно темном хлеву, где фермер, потеряв сознание, упал на свиноматку. Или как однажды некая нетерпеливая подружка не захотела ждать, пока он примет душ, и блохи запрыгали с него к ней на кровать. Иногда мы вместе покатывались со смеху, словно были ровесниками и не знали в жизни никаких забот.

Однажды утром я долго напрасно ждала, сидя в кафе около его дома, где мы обычно встречались. Ночью его увезли на “скорой”. Я нашла его в палате маленькой городской больницы: он лежал, мертвенно-бледный, одного цвета со стенами и простынями, и ладони его были раскрыты, как во сне. В искусственном сне. Я осталась сидеть подле его кровати и провела так много часов, пустых и безрадостных. Смеркалось, а он все не просыпался. Когда розовый луч проник в палату, я прижала большой палец к запястью учителя: под кожей бился пульс. Это запястье напомнило мне лепестки увядшего цветка, и тут на меня накатило такое безысходное ощущение одиночества – его одиночества, моего… Потом вдруг он сжал пальцы и медленно их разжал, бессознательно ища мою руку. “Нужно побыть подле умирающего, посидеть подле мертвого, в комнате, отворенным окном ловящей уличный шум” [4]4
  “Записки Мальте Лауридса Бригге”. Перевод Е. Суриц.


[Закрыть]. Строчки Рильке. Когда-то мы вместе их читали.

На исходе ночи явилась медсестра и заставила меня уйти.

Назавтра было воскресенье, заняться нечем. Я пошла бродить по лесу: мне хотелось измотать себя, чтобы ни о чем не думать. После нескольких часов ходьбы я пришла к озеру Сен-Пуэн, темно-синему бриллианту в оправе зеленой листвы. Я разделась до трусов – во всей округе не было ни одной живой души – и погрузилась в воду, холодную, как горный ручей. Я старалась плыть как можно быстрее, чтобы согреться, и неожиданно вылезла на подобие островка. Я легла погреться на солнышке и задремала. Когда я проснулась, небо было затянуто плотным пологом туч, готовых вот-вот пролиться дождем. От берега меня отделяло несколько саженей, но преодолеть их оказалось настоящей мукой. Я почувствовала себя вдруг такой усталой, что подумала: вот бы не доплыть, пусть меня несет течением, сил нет бороться. Потом я, конечно, сама на себя разозлилась. Я была как алкоголик, который решил завязать, а сам с вожделением принюхивается к стопке водки.

Вечером в больнице мне сказали, что состояние господина д’Оревильи не улучшилось и что к нему нельзя. Никому! Да к нему никто, кроме меня, и не ходит! На обратном пути я встала на обочине, не могла вести машину: слезы застили глаза. Я уронила голову на руль и горько расплакалась. Я рыдала над собой – над собственной покинутостью и беспомощностью, над ним – над его одиночеством, которое он так ревниво оберегал, точно это было благо, а не проклятие. Я боялась того, что надвигалось. Без учителя я не знала, куда себя деть, и мужество покинуло меня. Я не хотела, не могла оставаться в тех местах одна, тем более осенью, которая практически уже началась, и зимой – а она тоже была не за горами. На что мне все эти размороженные пиццы среди ночи, и традиционный раклет по субботним вечерам, и походы на лыжах в выходные – без учителя все это не имело никакого смысла. Кругом только горы, одичавшие от одиночества лесорубы, женатый нотариус и обремененный семьей городской врач – все это было не мое, чужое. Я держалась только потому, что д’Оревильи был рядом, поддерживал меня, направлял и учил ремеслу с поистине ангельским терпением.

Прошло несколько недель, и его наконец выписали. Теперь мы знали, что отмеренное нам время истекло. Провожая меня на вокзал, он даже не пытался скрыть своего отчаяния. Пожелал мне счастливого пути, а потом повернулся и пошел прочь, не дожидаясь, пока придет поезд. А я осталась стоять на перроне, зачем-то подняв руки, напрасно ожидая, что он оглянется помахать мне напоследок.

***

Из-за осенней сырости пол у меня под ногами словно ожил. Выхожу босиком в сад, и низ брюк мгновенно становится мокрым от инея. На плечах – толстый плед, но я все равно дрожу. Несколько звезд еще блестят сквозь листву высокого дуба, по небу несутся клочья разорванных облаков. Между деревьев покачивается гамак – кусок ткани, выцветший от солнца и дождей, когда-то красный; он сопровождает меня повсюду. И почему какие-то вещи проходят вместе с нами через все наши злоключения и потери? То, что мы дольше всего храним и чем пользуемся, вовсе не то, чем мы больше всего дорожим.

Я поднимаюсь в спальню, неся в руках чашку горячего кофе, засунув под мышку плед. Ступеньки скрипят у меня под ногами, дом тихонько покряхтывает, точно человек, которого потревожили во сне, но так и не разбудили.

Вопреки моим опасениям, год, который я провела в обществе д’Оревильи, закалил меня. Страх столкнуться с трудностями профессии вскоре улетучился. Меня удивляло собственное нетерпение попробовать свои силы, ринуться в бой, применить на деле то, чему я научилась. И все ожидающие впереди трудности, включая одиночество, вдруг показались не такими уж страшными. Во мне невесть откуда взялись силы, какое-то неожиданное упрямство, которое меня окрыляло, опьяняло.

Дом, где я поселилась на следующие десять лет, назывался “Лувьер” – “Волчье логово”. Мне понравилось и название и адрес – дорога Каналь-де-Мулен (“Мельничный канал”), – когда вместе с неистощимым на предложения агентом по недвижимости я колесила по округе в поисках пристанища. Я выбрала край с мягким климатом, где весна была весной, лето – летом, где осени были долгими, а зимы – щадящими.

Дом мгновенно напомнил мне родительское гнездо – он казался основательным, надежным. Каким-то настоящим. Еще мне понравилось, что до ближайших соседей три километра. Дом стоял в конце дороги, спрятавшись от глаз за старинными дубами на берегу кишащей рыбой речушки.

Это была старая и крепкая каменная постройка, устоявшая под натиском времени, уродливая на вид, но удобная для жизни, сплошь увитая диким виноградом. Единственным украшением дома был кокетливый навес с разбитыми стеклами, которые надо было, конечно, поменять. Мою обитель окружал пустырь, заросший папоротником, колючим кустарником и бурьяном. Я расчистила только дорожку от ворот до гаража. В первое же лето я подвесила к нижним ветвям дуба красный гамак, в котором спала, когда ночи были особенно душными. В этот просторный гамак, покачивающийся на ветру, я заворачивалась целиком, точно в кокон; это было единственное, что я привнесла нового в заброшенный сад, где по весне оживала буйная растительность, высыхавшая к концу лета и умиравшая с пришествием зимы. Когда ветер ломал на деревьях сучья, я не подбирала их. Постепенно они обрастали мягким мхом и уходили в землю. Смена времен года сама заботилась о моих владениях.

Этот дом стал моим логовом. В нем начали скапливаться книги. Раз в три месяца я получала длинные письма от учителя: он терпеть не мог говорить по телефону и не умел пользоваться компьютером. Время текло незаметно: четыре письма – год долой. Всего таких писем на этот адрес мне пришло сорок.

Все свободное время я читала. Лучшая часть моей библиотеки включала классиков от Достоевского до Пруста, Музиля и Джойса. Часть более современная, живая и беспорядочная, являла собой ворох триллеров, старых американских детективов и изданий французской черной серии. Придя домой и чего-нибудь перехватив, я заваливалась с книжкой на диван в гостиной. Случалось, я там засыпала и просыпалась потом среди ночи с отпечатком книжного корешка на щеке. Я вставала, в полубессознательном состоянии поднималась по лестнице и кое-как добиралась до кровати, разбрасывая по дороге одежду. Мне казалось, что у меня больше нет прошлого, а будущее раз и навсегда определено. Что касается настоящего, я старалась о нем не думать: просто вставала утром, принимала душ и к вечеру падала в кровать, едва живая от усталости.

В сущности, это были мои golden days [5]5
  Золотые деньки ( англ.).


[Закрыть]. Я совершала многочасовые походы, чтобы добраться до хижины, примостившейся на высокогорном лугу; вскакивала ночью, чтобы мчаться по вызову к захворавшей корове, которая кружила на месте и мычала на звезды. Я с удовольствием сознавала, что у меня правильный захват, когда я помогаю самке разродиться. Случалось и залепить оплеуху какому-нибудь напористому фермеру, а потом как ни в чем не бывало распивать с ним кофе на кухне и по его смущенно-виноватому виду понимать, что снискала уважение не только как специалист, но и как женщина. Начинать каждый день все заново, не спрашивая себя зачем и лишь смутно сознавая, что то, что я делаю, правильно, и что я приношу пользу, и что мир становится хоть немного лучше оттого, что я нахожу в себе силы держаться, и так день за днем. И еще – ничего не бояться. Бутафорский револьвер, живший у меня на ночном столике, напоминал мне, что я одинокая женщина и, в принципе, все может приключиться.

Но ничего не приключалось. Прошли годы, и я выздоровела, раны мои зарубцевались. Я чувствовала себя неуязвимой, непобедимой. Правда, невозможно бесконечно обманывать память, от судьбы все равно, как известно, не уйдешь.

***

Наутро Джио уехал. Убедившись, что у него достаточно денег, чтобы добраться до Парижа, я отвезла его на вокзал, разобиженного и надутого, а потом отправилась навестить Анни.

Оставив джип в долине, я долго шла пешком. Не переставало моросить, но чем выше я поднималась, тем легче и прозрачнее становился воздух. Проходя по лугу, на котором паслись грациозные коровы с коротким выменем, я поскользнулась на коровьей лепешке и шлепнулась. Мои штаны оказались все в навозе, пришлось их снять и застирать в первом же ледяном горном ручье.

К полудню я добралась до фермы. Если б у меня было больше свободного времени, а Анни не была такой замкнутой, мы бы, наверно, подружились. Эта высокая женщина с черными волосами и обветренной смуглой кожей, сухая и поджарая, была для всех загадкой. Фермершей она стала в тридцать восемь лет, бросив карьеру в рекламе: приехала жить в горы, обзавелась стадом коз. Ей хватило нескольких месяцев, чтобы, поработав бок о бок с пастухом, овладеть азами нового ремесла. Никто так и не узнал, почему она это сделала.

Когда одна из ее коз заболевает, она лечит ее, как умеет, своими руками. Если вылечить не удается, она ее режет – тоже своими прекрасными загрубевшими руками. Она закоренелая нелюдимка, и к ней непросто найти подход. Анни почти не обращается ко мне за помощью. Сегодня, как это нередко бывает, я отправилась ее навестить, не дожидаясь, пока она меня позовет. После первого моего визита я решила, что не хочу брать с нее денег. Мы выяснили этот вопрос раз и навсегда и больше к этому не возвращались.

В доме у нее нет ничего лишнего: только кровать да шкаф, а в кухне – стол и два стула. При этом у нее есть сотовый телефон и ноутбук, работающий на солнечных батареях.

День мы провели, обихаживая ее стадо. Каждая была погружена в свои мысли. Я помогала ей чистить копыта животных, подхвативших грибок, который, если с ним не бороться, может поразить все стадо.

Ближе к вечеру мы пообедали жареной козлятиной с пряностями, деревенским хлебом, который я принесла, соленым маслом и крепким чаем. Глядя, как она режет хлеб, левой рукой прижимая его к животу, а правой орудуя ножом, направленным к себе, я подумала: и когда только она успела этому научиться? Это жест не из прежней ее жизни.

Как-то незаметно снова заморосило. В доме было уютно, гудела печка. С горы доносились привычные звуки. Я могла бы, как всегда, когда я к ней прихожу, наслаждаться несмолкающей тишиной природы и безмятежным покоем, но меня не покидало чувство горечи. Я оставила Джио в зале ожидания на скамейке, его сумка лежала рядом. На прощание я поцеловала его в макушку. И тут вдруг меня как иглой пронзило воспоминание: его младенческий родничок, еще пульсирующий, нежная кожица головы и первые шелковистые волосики.

Тут Анни решила со мной заговорить. С тех пор как мы друг друга знаем, она никогда ничего о себе не рассказывала, и уж тем более я никогда не слышала, чтобы она на что-нибудь жаловалась.

– Иногда все же трудно бывает.

Держа двумя руками пиалу с чаем, я кивнула в знак того, что слушаю. Она вздохнула:

– Одиноко не бывает никогда… А тебе?

Я молчала.

– Но иногда хочется, чтобы рядом был кто-то, с кем можно парой слов перекинуться. Поделиться.

Я снова кивнула.

– А то все время одно и то же в голове прокручиваешь. Варишься в собственном соку. Бывают дни, от старых мыслей некуда деться. И так же больно, как раньше.

Мы снова помолчали.

– Понимаешь, это был странный человек. Очень обаятельный. Можно сказать, обворожительный. Не будь он таким обворожительным, ничего бы и не было. Он всегда уходил, но потом, правда, возвращался. Такой живой, такой щедрый, когда был со мной, что я все ему прощала – исчезновения, вранье… все.

Несколько смутившись, я встала и пошла взглянуть, что делается снаружи. Она продолжала:

– Все вокруг знали, что он лжет, и все прощали.

Прошло несколько минут. Она налила мне еще чаю, потом себе. Я тихо спросила:

– А все – это кто?

Она продолжала, будто не слыша моих слов:

– Все. Это была ложь человека, который всегда и всем говорит “да”. И уж тем более женщинам.

Я отважилась еще на один вопрос:

– А что между вами произошло? Он бросил тебя?

– Да нет. Я знала, что у него есть другая женщина, и даже ребенок, но все равно не могла его прогнать. А потом он умер. Когда был у нее. Разрыв аневризмы. Идеальная смерть. Мне никто ничего не сообщил, потому что он вел параллельно две разные жизни, и никто не знал о моем существовании: ни она, ни его друзья. А я продолжала его ждать. И уже все, разумеется, в голове перебрала: и что он меня бросил, и что погиб. Страшнее всего была эта неизвестность, незнание. Весть о его смерти пришла через некоторое время, заказным письмом: это оказалась страховка, которую он оформил на мое имя, ничего мне не сказав. Тогда я решила все бросить. И вот я здесь.

Она замолчала, на этот раз надолго. Потом добавила:

– Странная вещь. Сначала я думала, что не переживу. Потом вообще перестала что-либо чувствовать. Абсолютная пустота. А теперь бывают дни, когда мне хуже, чем вначале. Я живу по тому же расписанию, что когда-то: подъем, завтрак, дела… Я сделалась фетишисткой. Могу ночь напролет не спать и все вспоминать подробности какого-нибудь вечера. Какое на мне было платье. Какая на нем была рубашка… И кто только придумал, что время лечит?

Дождь прекратился. Все теперь сверкало каплями: мох, камни, ветки сосен. Утесы лоснились от влаги. Из долины доносился перезвон колоколов. Блеяли козы; сторожевой пес, не желавший заходить в дом, пока я там, лаял за порогом. Я снова села к огню, но Анни не сказала больше ни слова. Она достала бутылку виски, и мы молча выпили, наблюдая через открытую дверь, как сгущаются сумерки.

Я попросила у нее аспирин и разрешения заночевать. Боль в горле, начавшаяся еще утром, усилилась, температура полезла вверх. Кроме того, я не находила в себе сил вернуться домой. Мне было хорошо знакомо состояние, о котором говорила Анни. Сколько бы времени ни прошло, боль жжет так же, как вначале.

На следующее утро она пошарила в сундуке и извлекла оттуда великолепный круглый сыр и нож с рукояткой из оливкового дерева: мне в подарок.

Остаток дня я дотянула уже с трудом, в воздухе висела мелкая изморось, она проникала повсюду, сковывала суставы, не давала продохнуть. Куртка воняла тухлятиной. Меня тошнило, лицо опухло, глаза стали как у китайца. Температура не снижалась, и, несмотря на промозглую сырость, мне было жарко. В голове все перемешалось: осмотры животных, беседы с фермерами, скверный кофе. Закончив дела, я вернулась к себе. Меня ждал пустой дом, запертый и хмурый; на кухне царили чистота и порядок; дверь комнаты, где спал Джио, осталась открытой. Прожитый день был похож на все предыдущие, а все последующие дни будут, по всей вероятности, такими же, как этот, – так думала я с грустью и облегчением. Я поднялась в спальню, сбрасывая по дороге одежду, и, уже раздетая, забралась под одеяло. И хотя от меня дурно пахло, на душ у меня уже не было сил. В голове все закружилось, замелькало, и водоворот потянул меня на дно.

Перед тем как впасть в забытье, я вдруг осознала свою трусость: я же не позвонила ни Миколь, ни Рафаэлю. Но почему, собственно, я должна им звонить? Ведь история с бегством Джио уже как-то сама собой разрешилась, мне не хотелось ничего больше об этом знать, не хотелось влезать в их дела.

Я ничего им не должна, они мне тоже. Ну и что, если ветер случайно раздул старые тлеющие угли? Мы стали так далеки, что нас ничто не могло бы соединить вновь. Во всяком случае, мне этого хотелось меньше всего на свете. Но если бы я была не так слепа и глуха, то заметила бы, что реальность отличается от моих представлений о ней и что мы по-прежнему связаны явными и неявными узами. Так толстые канаты состоят из множества тонких перекрученных веревок, и даже если они долго лежат под водой и гниют, то все равно не распадаются. Мне казалось, что эти два дня и две ночи, проведенные рядом с Джио, быстро перейдут в разряд воспоминаний – с некоторым ароматом неожиданности и легкого сожаления. Проваливаясь в беспамятство сна и болезненного жара, я увидела короткий сон: по мутному льду скользят люди, они столпились вокруг зияющей дыры – лед проломился и несколько человек ушли под воду; все суетятся, пытаясь вытащить утопленников, и тела видны сквозь толщу льда, но достать их невозможно.

На этом месте сознание окончательно покинуло меня, больше я ничего не помню.

***

Если бы я выиграла в лотерею много денег, очень много денег, то все равно ничего не изменила бы в своей жизни. Я не переселилась бы в другой дом и даже не стала бы покупать новую машину. Впрочем, это мне не грозит, потому что я никогда не играю в лотерею.

Более того, мне даже не хочется избавиться от морщин, снова выглядеть как в двадцать лет. Опять стать молодой? Зачем? Чтобы ковылять по Парижу на высоченных шпильках с глазами на мокром месте? Нет, морщины – это мои шрамы, пусть они остаются. Я не хочу делать вид, что ничего не было. Мое время принадлежит мне, как и морщины. Конечно, они мне не нравятся, и я вовсе не считаю, что пятьдесят лет – лучший период в жизни. Впрочем, пятидесяти мне еще нет. Только сорок семь. У меня еще три года в запасе, мне еще рано считать себя старухой, хотя и поздно – молодой.

Я провалялась в жару три дня. Сны мешались с явью, из прошлого в сумасшедшем вихре выплывали тени. Дождь кончился, в комнату заглянуло солнце. Я часами смотрела, как в его лучах танцуют пылинки. По ночам кричали совы: сначала длинный и протяжный зов самца, затем в ответ – целый каскад вскриков самок. Иногда по крыше легко пробегала ласка. Пищали мыши. Под напором ветра шелестела листва. Я вставала, шла вниз вскипятить воду, выдавливала в чашку лимон, бросала аспирин. Несколько раз принимался звонить телефон, но я не снимала трубку. И снова ложилась, закутавшись в старый халат. У меня не было сил сменить постельное белье, принять душ или хотя бы съесть что-нибудь. Меня трясло, потом бросало в жар, я покрывалась горячим потом, который вскоре становился ледяным.

На четвертый день вернулся Джио.

Держа в руках чашку с чаем, он сел на кровать. В вечернем свете сквозь белую ткань рубашки, тонкой, как крылышко мотылька, я различала контуры его плеч. Ворот был распахнут, рукава засучены. Я узнала горький и чувственный запах его туалетной воды. Он поставил на пол чашку, которую я не взяла, подошел к окну (я не закрывала его все эти дни) и задернул шторы.

Потом расстегнул рубашку и стащил ее, высвободив сначала одну руку, потом другую. Скинул башмаки, разбросав их в разные стороны. Расстегнул джинсы. Я и пикнуть не успела, как он лег со мной рядом.

Он обхватил меня и прижал к себе. Я боялась шевельнуться. Так мы и лежали, не говоря ни слова. Он был свежий, крепкий, я – горячая и потная. Вспомнилось, какое это было счастье держать его на руках, когда он был маленьким. И когда он засыпал, прильнув ко мне, меня захлестывала волна счастья. Мало-помалу я перестала дрожать, и мы, так и не проронив ни звука, заснули. Странная это была ночь: несколько раз я внезапно просыпалась, но тут же засыпала снова. И нежная: даже во сне он не выпускал меня из объятий. Как же давно я не спала рядом с кем-нибудь, кого люблю.

На этот раз он приехал с согласия родителей, вырвав у них разрешение в ходе бурных переговоров. Впрочем, он был не совсем честен, потому что моего разрешения он даже не спрашивал. Все это я узнала позже. Чуть позже, но все же слишком поздно.