Текст книги "Чужак"
Автор книги: Симона Вилар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Часть 1
НАВОРОПНИК
ГЛАВА 1
Год 880
В понимании людей зиме было самое время отступать – березозол[14]14
Березозол – март.
[Закрыть] уже к Масленице весенней повернул. Однако вновь задули с полуночи[15]15
То есть с севера.
[Закрыть] холодные ветры, занесли все снегом. Такое и в прежние времена бывало, однако в этот раз, после третьего подряд недорода, долгая зима казалась особенно тяжелой.
В эту ночь мороз выдался как никогда лютым. И когда староста селища терпеев Акун приоткрыл двери избы, холодный пар так и заструился у его ног.
– Не желает Морена-Зима размыкать землю к весне, – хмуро проворчал староста. – Всю свою пору дождями сырыми проплакала, а ныне, словно с обиды, зубы морозные кажет…
– Так, может, и не следует мне идти? – заискивающе спросила Акуна его молодая жена.
– Не гневи богов, Ясенка, – стукнув дверью, возмутился Акун. – Ты моя женщина, ты Старостина жена, тебе и вести баб гнать Коровью Смерть[16]16
Коровья Смерть – злой дух, вызывающий падеж скота.
[Закрыть], пример показывать.
Ясенка недовольно закусила губу. Идти на такой мороз голой, бегать по снегу… Она недобро покосилась на сидевшую на лавке у стены темноволосую девушку.
– А она как же? Ей пошто не велел идти?
– Цыц, я сказал! – рассердился Акун. – Отвяжись от Карины, Ясенка. Сама знаешь, тяжелая она, княжьего сына носит. Его сберечь надобно.
– Всегда так, – надулась Ясенка. – Мне на мороз, а ей… Ишь, ходит с косой, словно не вдовствовала, все из себя девку корчит. Вот теперь в тепле отсиживаться будет, пока мы… Одно слово – Карина! – И добавила зло: – Укора!..
Девушка у стены, казалось, никак не отреагировала. Ее звали Кариной, но когда злились – Укорой, Карой. Имя такое недоброе ей дали с рождения, после того как мать ее, промучавшись в тяжелых родах больше трех суток, родила, наконец, дочь, а сама умерла, истекая кровью. Бабы-повитухи говорили, что редко когда женщина такие муки в родах принимает. Вот и назвали новорожденную Карой – Кариной. И она привыкла к этому имени. Но всякий раз, когда ее называли Укорой, внутренне сжималась.
Ясенка не зря на нее злилась. Одной красивой бабе всегда завидно, когда рядом жалеют другую красавицу. А к Карине относились бережно. Она для Акуна была всего лишь братучадо, дочь сестры, а вырастил он ее как свою. У него-то одни сынки рождались, вот и баловал единственную девчонку в доме, лелеял, задаривал.
Когда Карине было семь годков, ее хотели принести в жертву самому Велесу. Жрецы-волхвы сразу углядели в толпе удивительно красивую девочку, указали на нее. Но Акун не отдал им сестрину дочь, поведав, что, когда Боян в селище захаживает, никогда не обходит Карину вниманием. А ведь ведомо – Боян певец редкостный, любимец Велеса. Кто разгневает Бояна – самого Белеса оскорбит. Поэтому волхвы и отступили. Когда же Карине тринадцать исполнилось, опять ее выделили среди других. На этот раз сам князь радимичей Боригор. Терпеи на его землях жили, обязаны были содержать дружину княжью. В один из своих наездов и заприметил Боригор среди девок в хороводе красавицу необычную: с глазами серыми, лучистыми, с толстой черной косой, телом еще полудетским, но легким, приятным. Тринадцать для девушки – самая пора семью заводить. Вот Боригор и оказал терпеям честь, решив взять в терем девицу из их селища. Да не просто взять, а меныницей[17]17
Меньшица – во времена многоженства младшая жена.
[Закрыть] княжьей. Однако Карина оказалась из недоспелок, не стала женщиной к тринадцати. Когда Боригору сообщили об этом, думали, откажется. Однако князь все равно глаз от нежного личика Карины отвести не мог, а, уезжая, подозвал к себе стрыя[18]18
Стрый – дядя по матери.
[Закрыть] девочки, Акуна; и передал ему вено[19]19
Вено – свадебный дар-выкуп за невесту.
[Закрыть], а невесте богатый подарок – монисто в три ряда, все сплошь из серебряных дирхемов[20]20
Дирхем – арабские серебряные монеты; во времена, когда славяне не чеканили своей монеты, дирхемы использовались и как деньги, и как украшение.
[Закрыть] новеньких. Велел, чтобы Карина носила его как знак, что она уже князю радимичей обещана.
Так и проходила Карина в серебряном монисте три года. Боригор же не показывался, даже гонцов не слал – узнать, как подрастает его избранница. Но на то причина была: весть о том, что Боригор самому Диру Киевскому отпор дает, даже в Мокошину Пядь, селище терпейское, дошла. Но над Кариной все равно посмеивались: дескать, теперь их первая красавица всю жизнь вековухой проходит – и не жена князю, и не вдовица. Но разговоры смолкли, когда Боригор все же приехал в Мокошину Пядь. Глядел на подросшую красавицу, слова молвить в восхищении не мог. А она подняла очи на его обезображенное шрамами лицо, на седую бороду, мешки под глазами… Ах, лучше бы и век не являлся за ней князь Боригор Радимичский! Горько было молодость и красу ему отдавать, когда за ней молодые и пригожие парни, словно ручные ходили, в глаза заглядывали. Но вено было уже уплачено, да и щедро одарил князь терпеев за то, что сберегли для него красавицу: пять возов с зерном передал селищу, сукно, руду для кузниц. И Карину отдали князю. Начались два года ее постылого супружества. Однако сейчас ей все чаще казалось, что не так уж и плохо жилось ей за старым Боригором.
По ногам в избе вновь потянуло холодом. Это Акун опять приоткрыл дверь, вглядывался в морозные звезды, определяя время.
– Пора, – наконец сказал он. – Иди, Ясенка. Тебе ход начинать.
Карина снова ощутила на себе недовольный взгляд молодой жены стрыя. Но мужу перечить та не посмела, поднялась, резко сорвала с головы кику[21]21
Кика – головной убор замужних женщин.
[Закрыть], тряхнула рыжей косой.
– Прими, Ясенка, – протянула ей Карина горшочек с растопленным салом. На дворе мороз лютый, а Ясенке голой бегать по холоду до первой зорьки, гнать прочь из Мокошиной Пяди Коровью Смерть. Хотя говорят, что бабы в охоте за Коровьей Смертью в такой раж входят, что и холода не чуют. И все же Ясенке поостеречься не мешало – молодая еще, нерожавшая.
Однако Ясенка не раздобрилась от внимания братучадо мужа.
– Что, услужить пытаешься, вину чуешь? Всем ведомо, что Кара кого угодно сведет со свету, а сама дальше пойдет, подола не замочив, глаз бесстыжих не…
– Да уймись ты, баба глупая! – вконец рассердился Акун.
Карина же гнева-обиды не выказывала. Просто смотрела огромными глазами цвета дождевых облаков. Люди говорили – взгляд у нее подлинно княжеский, да и манера горделиво держать голову знатная. Такая, что даже строптивая Ясенка не выдержала, отступила, только пробурчала что-то обиженное. Мол, все против нее: и Укора, и муж родимый, и пасынки, что только гоготали, сидя на полатях да ожидая, когда молодая мачеха на гон пойдет. Ясенка вдруг ощутила злость, да такую, что и бодрящий напиток пить не надо. Что ж, если им так весело, то уж и она повеселится. И быстро, прямо на глазах у мужа и пасынков стала раздеваться, скинула телогрею, резким движением подняла подол рубахи, сняла через голову.
Сыновья Акуна, перестав ржать, открыли рты. Даже маленький Буська, уже дремавший, привстал. А старшие… Они уже в возраст вошли, Каплюша вон сам в ночь на Купалу девок по кустам валял. А тут молодая мачеха вся перед ним, ладная, с круглыми большими грудями, крепким животом нерожавшей молодухи, рыжим пушком промеж крутых молочных бедер.
– Постыдилась бы! – опешил Акун. – В закуте бы разделась.
– Пошто в закуте? – победно улыбнулась Ясенка. – А бесстыжим своим скажи, чтоб не пялились.
Сама будто и не замечала, как парни на нее смотрят. Стоя у очажного огня, медленно, сладострастно растирала по телу жир, улыбалась чему-то.
Староста все же велел сынам лезть на полати, занавеску задернул за ними. Хоть и покрывал молодую жену каждую ночь, но замечал порой, что и сыновья иногда поглядывают на молодую мачеху по-особому. Каплюша тот же… Зря он задержал парня при себе неженатым. Вот и опасается теперь, что его новая жена и сын…
Акун почувствовал злость. Ругаясь сквозь зубы, протянул Ясенке опьяняющий, заговоренный ведунами напиток для гона Коровьей Смерти. Едва та выпила, толкнул к двери.
– Пошла!
Морозная дымка так и объяла ее белое тело. Взяв заранее приготовленный отточенный серп, она шагнула в ночную темень – легкая, голая, сально блестящая – и заголосила, завыла люто, как и положено. И, как ожидалось, захлопали то там, то здесь двери изб, раздались отовсюду оглашенные бабьи визги, крики.
Коровий гон – изгнание мора, что на скотину напал и губит кормилиц домашних. Его только бабы и могут изгнать – традиция старая, но верная. Бегут голые бабы вокруг селища, тянут на лямках плуг, опахивая все дома, и голосят при этом, стонут, воют дико. Злость и ярость показывают хозяйки Коровьей Смерти. Не выдерживает «скотья лихоманка» такого. Либо издохнет прямо в селище, либо укроется, убежит прочь. Только бы бабы ее как следует донять сумели. Потому и поят их зельем особым, потому и носятся по снегу голые и распатланные, с серпами, ножами, тяжелыми сковородами, голосят. Все бегут – и девки, и бабы, и молодицы. Лишь непраздных[22]22
Непраздна – то есть беременная, носящая ребенка.
[Закрыть] на дело это не пускают – чтобы дитю охота ночная не повредила.
Карина слышала дикий вой женщин за стенами. Мужики же сидят по домам, не смея нос наружу высунуть. Нельзя на баб в это время глядеть, иначе от ворожбы никакой силы не будет. Но бывает, что Коровья Смерть сама навстречу бабам идет, словно притянутая, – то путником прикинется заплутавшим, то глупым дитем, вылезшим за мамкой в ночь. Тут у женщин жалости нет, обману не поддадутся – вмиг разорвут, раскромсают. Однажды Коровья Смерть в деда-бортника, одиноко жившего на окраине селища, вошла. Вот он, духом злым наполненный, и вышел бабам навстречу. И ничего от него не осталось. Растерзали, разбросали бортника так, что только куски мяса по округе валялись. Правда, кое-кто говаривал, что старика просто болезнь своя доняла. Один он жил, да и помогать ему уже селище устало. Вот и решил бортник принять в себя Коровью Смерть, выйти навстречу бабам бешеным. Да только зря старался старик. Не вошла в него Коровья Смерть, почуяла подвох, обозлилась, и скотины-кормилицы в ту зиму пало больше, чем когда-либо. Это было в тот год, когда Боригор Карину забирал, вот его подношение Мокошиной Пяди и спасло людей. Долго потом поминали его добрым словом. Да и Карину благословляли. Но это было давно. Ныне же Боригор славный уже селищу не подмога. Его свои же – радимичи – в жертву богам отдали.
Дикие голоса женщин раздались совсем рядом. Выли злобно, орали, били железными серпами о котлы, кастрюли, скребли ножами по днищам. Во дворах заливались лаем псы, рвались на привязи от всеобщего бешенства. Карина не выдержала, зажала уши ладонями. Тяжело это все переносить, самой завыть хочется. Лучше отвлечься, думать о чем-то другом… О чем угодно. Вспоминать…
И, сжавшись в комочек, зажав уши, она унеслась мыслями в прошлое. Вспомнила терем в Елани, граде Боригора у истоков великой Десны, вспомнила окошки слюдяные, резьбу по балкам, ложе с перинами лебяжьего пуха, яркую роспись на стене, запахи чистоты, богатства. Ах, как не хватало сейчас ей всего этого! А ведь и здесь она жила в лучшей избе, старостиной. Но теперь-то все по-иному ей виделось: замечала и дым, и копоть, и стылость земляных полов, и то, что жили все скопом, не было уголка укромного, горенки какой незатейливой, где уединиться можно. А еще ей вспомнились разъезды с Боригором, когда брал ее князь с собой на все торжища, из града в град возил, в ловах на зверя потешиться брал. Мир простой девушки из терпеев вдруг сразу расширился, стал большим, людным, интересным. Тогда уже нелепым казалось, что можно прожить весь свой век, не уходя от родного порога. Карина даже жалеть начала стрыя своего, дядьку любимого, который, кроме как в окрестных от Мокошиной Пяди селах, нигде не бывал. Все твердил, что человек своим местом силен. Ах, знал бы он, как интересен мир, как хочется ко всему приложить руки… Но прав оказался именно Акун. И когда приключилась с ней беда, кинулась Карина не куда-нибудь, а в Мокошину Пядь, под защиту старосты-родича. И он не обидел кровное братучадо, обогрел у дымной каменки[23]23
Каменка – небольшая, сложенная из камня печь.
[Закрыть], дал кров. Но все равно Карина не испытывала здесь покоя, тоскливо ей было. Даже дитя, что жило в ней, не радовало, как иных баб, только обузой навязанной казалось.
Тут на плечо Карины легла тяжелая рука Акуна, и она вздрогнула, оторвавшись от воспоминаний. Непонимающе взглянула на стрыя. Что-то вид у того был напряженный. Хмурился, прислушиваясь.
– Что это? Слышишь?
Голос у него был взволнованный, негромкий. Старший сын, Каплюша, рядом стоял, растерянно крутил головой, ловя звуки.
– Никак стряслось что?
Теперь и Карина различила: орали бабы как-то не так, визжали, некоторые звали испуганно. Звук шел от дальнего края селища, оттуда, где огороды в лес упираются.
– Может, бабы с Коровьей Смертью схлестнулись? – высказала догадку Карина.
Однако вскоре и она явственно уловила среди визжащих женских голосов тяжелый мужской гомон. Мужских голосов было чересчур много, они звучали все громче, яростнее, почти заглушая истошный бабий визг. Неожиданно совсем рядом вдруг послышались грубый окрик, топот, громкое лошадиное ржание. Собака во дворе, до этого заходившаяся лаем, вдруг залилась тонким болезненным визгом, заскулила. И злой мужской голос отчетливо прокричал одно слово, страшное слово: «Жги!»
– Ох, лихо! – простонал вдруг Акун.
Карина увидела, как он стремительно схватил топор, кинулся, как был, в одной рубахе, к двери. Еле успела броситься наперерез.
– Не ходи!.. – взмолилась она, с ужасом понимая, что там, за бревенчатой стеной, страшное – там смерть.
Пока стрый, ругаясь, отрывал от себя ее цепляющиеся руки, Каплюша уже кинулся к двери с луком, распахнул и застыл на пороге. В избу так и ворвались крики, шум, отсветы огня. Кто-то проехал верхом совсем близко, метнул в проем двери зажженный факел. Пламя угодило в юношу, он отскочил, затоптал огонь и, уже не оглядываясь, с криком устремился во тьму. Дверь за ним захлопнулась.
Карина немо уставилась на Акута. У старосты дергалось лицо.
– В подпол быстро, – процедил он сквозь зубы. – Хватай младших детей и прячься.
Она повиновалась. Схватившись за кольцо люка, отбросила тяжелое творило над подполом. Взяв маленького хнычущего Буську, опустила малыша в темный лаз. Семилетний Гудим вдруг заупрямился, стал с плачем метаться по углам, убегая. Гудим боялся мрака подпола, где прячется домовой. Но Карина все же поймала, почти за волосы подтащила упирающегося мальчишку к лазу, заставила спускаться. Оглянулась – никого более. И Акун, и четверо его старших сынов, погодков Каплюши, уже выскочили вон, кинулись защищать баб, спасать селище.
Она закрыла за собой лаз. Теперь вокруг был только сырой холодный мрак подпола. Карина ощупала руками бревнышки стенок. Вдоль них обычно стояли короба, кадки, бадейки, в которых хранились запасы. Сейчас запасов уже почти не было, и молодая женщина с двумя плачущими малышами легко нашла свободное местечко.
– Тише, тише, – шептала Карина, прижимая к себе две детские головки. – А то услышит нас нечисть из лесу и проберется сюда.
Они смолкли, только нервно икали, давясь слезами. Нечисти опасались все – и дети, и сама Карина, однако сейчас она понимала: то, что случилось, – хуже нечисти. Чужие, лихие тати напали на селище, напали, когда ни оборониться, ни упредить нельзя. Смогут ли теперь свои мужики отбиться? Сколько напавших-то? Откуда они?
Карина старалась держаться, даже принялась что-то негромко напевать детям. Вскоре по их ровному дыханию она поняла, что испуганные малыши уснули. Детям и положено спать ночной порой. Если бы не шумный гон Коровьей Смерти, они давно спали бы на теплых шкурах у каменки. Но и сейчас уснули, птенчики, сладко и мирно, она же места себе не находит, сидит, словно каменная, расслабиться не может. Если сейчас поднимут творило наверху, если в отблесках пламени возникнет лютая рожа с окровавленным ножом…
Сколько Карина просидела так – не ведала. Постепенно расслабилась, отвлеклась, вновь стала вспоминать прошлое. Припомнила, как некогда ездила рядом с мужем, князем Боригором, одетая в меха, в сапожки привозные хазарские. Тогда она гордилась собой и ничего на свете не боялась. Спереди и сзади их сопровождали княжеские кмети[24]24
Кмети – воины при князе.
[Закрыть] с луками за плечами и длинными копьями у стремян, все в добротных куртках из турьей кожи. Князь же имел кольчугу – настоящую, варяжскую, из мелких спаянных колечек. Неуязвимым казался старый Боригор, а она, княгиня меньшая, любимая, тоже считала себя защищенной. Князь ее баловал, развлекал, никому не давал в обиду. Даже на властную княгиню Параксеву прикрикнул, когда та стала досаждать Карине. А ведь Параксева была старшей женой. У князя Боригора было еще три жены, но всю свою позднюю неожиданную любовь он отдал меньшице, только ее своей Лелей[25]25
Леля – богиня весны, символ чистой любви, юност
[Закрыть], Лелюшкой называл. Ух и злилась же на Карину за это Параксева! Но молчала, не смея перечить мужу. Боригор – он славен и грозен был, сумел племя радимичей свободным отстоять, даже когда жестокий Дир Киевский начал подминать под себя и полян, и северян, и дреговичей. Дира боялись, матери детей пугали жестоким варягом киевским. Боригор же сражался с ним умело, гнал из земель племенного союза радимичей, за то и почитали его, малые племена под руку Боригора просились, моля о защите. Всем достойным казался Боригор. А вот Карине была ведома его тайна, знала о слабости мужа с первых ночей супружества. Не было уже в князе радимичей мужской силы, желание было, а вот сил нет… И то, что делал с ней по ночам прославленный Боригор, вызывало в его молодой жене гадливость. Но и жалость. Пока однажды, в полусне, не поддалась она его ласкам, не выгнулась, застонав блаженно… Боригор сам не свой после этого был. Карина же понимала, что хоть и не так положено мужьям с женами жить, но постепенно постыдную усладу стала получать в том, что делал с ней князь. Однако тягостно отчего-то было – и ему, и ей.
Но одно Карина уяснила: ей нравилось быть княгиней, нравилось жить в холе и почете, нравились дальние переезды, смена впечатлений. И еще нравилось, что Боригор ей душу поверяет, говорит порой не как с женщиной глупой, а как с мужем нарочитым[26]26
Нарочитый – уважаемый, знатный, признанный.
[Закрыть]. Все беды его она знала, все тревоги. Иногда даже советы давала. Льстило ей, что великий Боригор прислушивается к речам женщины из терпеев, что и другие ее влияние на князя замечают и особый почет ей оказывают.
Карина знала, что главной заботой стареющего Боригора был его сын – Родим.
Первенец князя, сын властной Параксевы Родим давно повзрослел, свою дружину имел. Властен был Родим не хуже матери, а главным препятствием к княжескому столу считал отца родного. Но Боригор был в силе, и Родим только злился. Пока мудрая мать не подсказала, как князя Боригора с пути убрать.
Есть древний закон: если случается великий недород, если неурожай происходит три года подряд – значит, вина в том правителя, значит, неугоден он богам и несет людям бедствия. И вот, когда на третий год недорода на священной поляне, где возвышались изваяния великих богов, собрались волхвы, вперед выступил Родим-княжич и напомнил племенным вождям и старейшинам об этом законе. Дескать, все беды радимичей пройдут, если волхвы принесут на алтаре в жертву его отца, князя Боригора. Старейшины признали, что такой обычай имеется, а волхвы мудрые посовещались, погадали по крови и дыму и сделали вывод, что Родим прав.
Однако старый Боригор не верил в гадания волхвов и не пожелал сам, как овца, прийти на заклание. Скрылся он тайно, ушел в леса, где и опытные охотники не все тропки знают. И Карину с собой взял в изгнание. Ух, и помыкалась она с ним по болотам и топям, скрываясь, перебираясь с места на место, когда посланные ловцы спугивали их с очередного пристанища. А Боригор уже решил, как поступит с любимой женой. Как-то во время ночевки на лесной заимке, в глухомани дикой, сказал ей князь:
– Я ведь понимаю, что рано или поздно меня нагонят ловцы и буду я принесен в жертву. Убьют меня безжалостно и жестоко. А потом с великим почетом погребут в княжьем кургане. Тебя же, как жену любимую, рядом со мной живой закопают. Княгиня Параксева уж проследит, чтобы именно ты меня в загробный мир сопровождала. Даже если я сейчас отпущу тебя, сами волхвы на тебя, Лелечка моя любая, такую облаву устроят, что, хоть сам Лешак схоронит, найдут непременно и к кургану притащат. И только одно тебя может спасти. Никто не осмелится хоронить женщину, если у нее под сердцем новая жизнь бьется.
От воспоминаний Карину отвлек глухой шум над головой. Наверху загудело, глухо и тяжело стукнуло, даже сруб подпола содрогнулся, а с бревенчатого творила посыпалась земля. Карина медленно подняла голову, судорожно глотнула. Догадалась, что это прогорела, обрушилась изба стрыя. Значит, все. Жив ли еще кто из терпеев или все полегли – она не ведала. Но так тошно, так горько и страшно вдруг сделалось, что зарыдала тихонечко, кусая губы, чтобы не завыть в голос, не напугать мирно сопевших рядом деток. Плакала долго, давилась слезами. А потом пришло отупение. Она сидела, уставившись во мрак неподвижным взором, и сама не заметила, как опустились ресницы, исчезли мысли. Пришел сон. Разбудил ее детский плач. Буська проснулся первым, разбудил Гудима, и они вдвоем тормошили ее, просили кушать. Дети всегда просят есть, когда есть нечего. Вот и сейчас Карина лазила в темноте по пустым закромам, скребла по днищам коробов. Все же удалось обнаружить горшочек с липовым медом летнего сбора. Его и поели. Ели сладкий мед, а на зубах хрустела земля. Противно было.
– Надо попробовать выбраться, – то ли себе, то ли детям сказала Карина.
Сказать легче, чем сделать. Сверху их завалило намертво. Карина взобралась повыше, нашла между толстыми бревнами сруба щель и, вставив в нее обе ступни, упираясь плечами и головой в творило, стала пытаться отворить подпол. Пробовала опять и опять. От натуги дрожало все тело, скрипела на сжатых зубах земля. Дети снизу что-то спрашивали, Буська даже советовал. Ее сейчас это только злило. Подумалось мельком – мыслимо ли брюхатой такую тяжесть, как дом, поднимать? Она задыхалась, делала новые попытки, пока в какой-то момент не поддалась отчаянию. Стала кричать, биться в тяжелое творило, звать, уже не думая о том, что может напугать малышей, что сверху могут оказаться окаянные убийцы. Боги пресветлые!.. Да уж лучше быструю смерть от булата каленого принять, чем задохнуться во мраке холодного подпола.
И тут, словно кто-то помог ей сверху, загрохотало, и люк сдвинулся. В глаза резануло светом. В первый миг Карина даже ничего не могла разглядеть. Потом закусила костяшки пальцев, чтобы не закричать. Рядом был стрый Акун. Но она еле узнала любимого дядьку под этой бурой маской запекшейся крови. У Акуна не было глаз – одни раны кровавые. Ей понадобилась вся ее воля, чтобы не запричитать. Выбралась наверх. Огляделась. Все. Теперь кричи, не кричи – без толку.
Не было больше Мокошиной Пяди. Раньше было большое селение, до двух десятков дворов насчитывало. Сейчас же вокруг лишь кучи серого пепла, остовы каменок да дымок вьется над догорающими кое-где балками. В ноздри несло гарью и сладковато-приторным запахом горелой плоти. Медленно летали в воздухе легкие хлопья сгоревших тканей. А в чистом голубом небе холодно светило ясное Хорос-солнышко.
Карина глядела вокруг расширившимися глазами. Акун говорил, что человек силен своим местом. Но это место было не ее, она не узнавала его. И трупы… Сколько трупов! Кто же это не боится кары, оставив тела непогребенными, не опасаясь, что души убитых будут его преследовать?
– Дир, – словно прочитав ее мысли, слабо прошептал Акун. – Князь-разбойник Дир проклятый…
Карина склонилась над стрыем. От горя похолодела. Лицо ослепленное – сплошная страшная маска, на животе рубаха побурела от крови. Рука порублена, покалечена. Как же он жив до сих пор, где набрался сил, чтобы откинуть, откатить обгорелое бревно, завалившее творило подпола?
– Стрый, милый стрый.
Он что-то пробормотал. Склонившись, Карина различила:
– Да детей достань, княгиня глупая.
Он все еще звал ее княгиней. Она же была растеряна, перепугана. Послушно выволокла грязных, перепачканных медом Буську и Гудима. К меду тут же пристала сажа. Малыши выглядели даже забавно, если бы не были столь перепуганными, жалкими, не дрожали бы так от страха и холода, прижимаясь к отцу. Но и последнего словно боялись. Гудим стал реветь. За ним расплакался и Буська.
Младший все же спросил:
– Тятя, а где Каплюша? – Даже привстал, оглядываясь, но тут же вновь прильнул к отцу: – Тятя, мне холодно. Спинка мерзнет.
Зимнее солнце светило, но не грело. В холодном сыром воздухе запах гари казался особенно резким. Дети плакали, мерзли, Акун истекал кровью. Надо было что-то делать.
Явь казалась страшным сном, когда Карина, бродя среди обгорелых, порубленных тел сельчан, пыталась хоть что-то отыскать, что могло помочь уцелевшим, или надеялась, что еще кто-нибудь очнется, окликнет ее. Но все было тихо, только каркало воронье, под ногами хрустели тлеющие головешки да хлюпала снежная слякоть вперемешку с пеплом. Разбойники не пощадили никого, пострадали и стар, и млад, и пригожие бабы из Мокошиной Пяди. Разбой обычно разжигает похоть, но бабы во время гона Коровьей Смерти бешеные, их убить легче, чем повалить. Вот и убили… Карина увидела Ясенку. Страшная рана тянулась у той от ключицы, раскраивая ребра. Карина склонилась, накрыла рукой открытые пустые глаза Ясенки.
Она постаралась взять себя в руки. Конечно, ей не под силу похоронить всех сородичей-селян. Однако не бросить же их так на растерзание зверью… И когда там, где некогда была кузня, Карина обнаружила среди пепла гнутый серп, она стала срезать им росшие вокруг селища кусты и, как сумела, накрыла тела погибших.
Она работала быстро, торопилась, вскоре даже жарко стало, хотя была только в рубахе, безрукавке вязаной и поневе[27]27
Понева – славянская запашная юбка.
[Закрыть] с вышитым подолом. А на руках нелепо, даже кощунственно сейчас смотрелись дорогие браслеты с каменьями и эмалевыми цветами, на шее ожерелье-монисто в несколько рядов – все, что осталось от некогда княжеской жизни. Да и была ли эта жизнь когда?.. Карина сейчас с радостью обменяла бы эти богатства на потертую овчину, чтобы укрыть детей, самой прикрыться от холода. Но ничего не находила. Люди-то повыскакивали на шум кто в чем, если кто-то и накинул полушубок, то разбойники стащили с тел все, оставив только окровавленные лохмотья. Вот и пришлось Карине с односельчан последнее стягивать, напяливать на детей заскорузлые от чужой крови рубахи, одну на другую. Ведь скоро завечереет, совсем холод проймет детей. Кое-чем укрыла, укутала лежавшего в беспамятстве Акуна. Что осталось, надела на себя, не думая, как ужасно выглядит – вся в золе, в жутких окровавленных лохмотьях, растрепанная, но с богатейшим княжьим монистом на шее. Карина сунула его за пазуху, шею до подбородка обмотала обрывками чьей-то пушистой шали. Ах и славилась же некогда Мокошина Пядь мастерицами вязать из шерсти местных коз такие вот роскошные мягкие изделия!.. Больше этого не будет. Нет больше Мокошиной Пяди…
Она все же разревелась. Накрыла последние, уложенные рядами тела ветками. Все. Большего сейчас она для них не может сделать. А вот что сделает – так это двинется вслед опускающемуся солнышку. Путь она знает, будет идти, пока не доберется до ближайшего капища бога Рода. Жители Мокошиной Пяди волхвам этого капища всегда большие требы носили, и те не посмеют отказать ей в приюте. Хоть на время. Пока она не решит, как дальше жизнь устраивать.
Карина уложила недвижимое тело стрыя на срубленные серпом ветки молодых сосенок, соорудив что-то вроде охотничьих волокуш. Сделав из тряпья постромки, впряглась в них. Когда сдвинула с места волокуши, Акун все же застонал, молвил:
– Оставь меня, Карина. Белая[28]28
Белая – злой дух, призрак, предвещающий скорую смерть.
[Закрыть] уже подле меня. Ты лучше о детях позаботься.
Она даже не повернулась, тащила по снегу волокуши, лишь поглядывая, чтоб Буська с Гудимом следом шли. На слабый зов стрыя не отвечала. Карина вообще была не больно болтлива, а сейчас в ее сердитой немоте Акун угадывал присущее ей упрямство. Карина всегда была девка с норовом, всегда по-своему поступала.
Снег был рыхлый, глубокий. Скоро она стала уставать, но запретила себе останавливаться, лишь порой оглядывалась на детей. Сколько так смогут идти малыши семи и четырех годков от роду? Ничего, если устанут, сообразят позвать или пристроиться подле отца на волокушах. И первым не выдержал старший, капризный Гудим Карина только стиснула зубы, когда постромки волокуш сильнее врезались в плечи. Буська, тот дольше ковылял, пока Карина сама, опасаясь, как бы малец не отстал, велела ему пристраиваться возле отца и брата.
Акун порой негромко постанывал. Ослепленный, он не видел солнца, но спрашивал у Гудима – высоко ли светило? Карина и сама понимала, что времени у нее в обрез, пока не настанут потемки. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, стала вспоминать минувшее. Припомнила, как некогда, еще девчонкой, бегала здесь с сыновьями Акуна, позже охотилась с ними. Братья, да и сам Акун говорили, что отличная из Карины получилась охотница: и след зверя отыскивала умело, и белку била в глаз. Никогда охота ее не была порожней, видать, любил ее Лешак-хозяин за то, что первую добычу девка всегда ему оставляла, не забывала и домашнее угощение – пирожок или яичко вареное – на пенек положить. А вот с домовым у Карины не больно ладилось, не помогал ей запечный дух – и похлебка у нее переваривалась, и хлеб клонился верхушечкой не в ту сторону, а то и молоко горячее прямо на глазах сбегало белой пеной. Да, хозяйка-стряпуха из нее никудышная выходила. Первая жена Акуна учила ее, да и то не выдержит, скажет в сердцах, что, мол, у девки обе руки левые. И кто такую в жены возьмет? А вот взял же, сам Боригор взял. А за ним и Родим принял на ложе, жемчугами редкими украсил, даже женой назвал. Да только сбежала она от Родима. Карина уже видела по окрестным местам, что почти пришла. Частоколы капища должны были вот-вот показаться за ближайшим ельником, когда ее внимание неожиданно привлекли следы. Много следов на подмокшем снегу. Не зверя дикого, а коней подкованных. Похоже, отряд прошел. Двигался он вокруг ельника, туда же, куда и она, к капищу. Однако как раз на повороте еще один след шел, словно всадники, посетив капище, уже покинули его. И нехорошо стало на душе у девушки. Догадывалась, кем могли быть эти снующие по округе отрядники.
Однако выбора у нее все равно не было. За ней раненый, за ней малые дети. И она тащила и тащила волокушу, пока малыши, сидевшие позади, не стали покрикивать, словно приветствуя кого.
Она подняла голову. У бревен частокола, окружавшего святилище, стоял волхв в вывернутой овечьей накидке – длинноволосый, длиннобородый. Глядел на приближающихся, потом обернулся, сказал что-то, и еще трое волхвов вышли на размокший от снега проход в капище. Карина глядела на них, и даже слезы на глаза навернулись. Дошла-таки. Сейчас им помогут, накормят, обогреют, Акуну помощь окажут. Ведь всем известно, какие знатные лекари волхвы.
