Текст книги "Чужак"

Автор книги: Симона Вилар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Так надо; Чтоб таким меня твои люди и запомнили да не признали потом.

Рогдай стоял, возвышаясь над Ториром, глядел на него так.. Карине не понравился этот взгляд. Тоска в нем какая-то волчья была. Но заговорил он спокойно:

– Как разумею, ты не отказался от задуманного. Все месть свою лелеешь? По себе ли дело взял, хлопец? Я-то с ними теперь воюю, знаю их силушку.

– Без этого мне не жить, – сказал, как отрезал, варяг.

И стал говорить, словно убеждая, но уже по-ромейски, ничего не понять.

Карина, постояв еще немного, пошла к себе. Шла осторожно, касаясь рукой стены, чтобы не заплутать в потемках. Кое-что поняла из услышанного, кое-что нет. А главное, не узнала, как с ней поступят. Это волновало. Поэтому она у себя в комнатушке места не находила, прислушивалась к отдаленной перекличке часовых, к крику вылетевшей на охоту совы. И, наконец, не выдержав, вновь прокралась назад. Стояла в темноте за дверью, вслушиваясь. Поняла, что Торир обещает Рогдаю весть послать, если князья поход на его земли замыслят. Нахмурилась. А потом увидела, как Рогдай перстень с руки снял, сверкнувший алым. Но, уже отдавая, удержал вдруг руку варяга. Странный вопрос задал:

– Ты еще хоть немного любишь меня?

Торир руку вырвал.

– Вспомни лучше, как озлил ты меня, когда врага моего кровного, о котором столько тебе говаривал, от смерти спас.

– Да не знал я, что это Дир Киевский! – взорвался улич. Даже рукой взмахнул, опрокидывая какие-то кубки и не замечая этого. – Я тогда на побережье службу нес. Мало ли тогда находников-славян в плен мы брали. И я, если узнавал, что это люди, чтящие богов моих, всегда старался помочь. А тут ромеи в мою крепостцу целый отряд привезли да все посмеивались, что львам их отдадут, на потеху толпе. Вот я и открыл пленникам лаз. Ночью то было, я даже плаща этериота не снял, забрала шлема не поднял. Так просто отомкнул засов в потемках и велел выбираться, сказав, какие ворота открыты. А славян тех содержали хуже свиней – все в навозе были, в коросте. И вдруг последний из пленников мне дивный перстень подает. Сказал, что это не столько плата за помощь, сколько знак, что я всегда на его благодарность рассчитывать могу, если в Киеве окажусь. А, молвив это, исчез в потемках. Я же только на другой день, когда переполох начался, узнал, что среди пленников был враг твой, Дир.

Они надолго замолчали. Наконец Торир сказал:

– Ладно, видно, такова воля богов. А перстенек этот теперь мне службу сослужит.

– Так ты прощаешь меня?

Кивок. А потом настала тишина, столь долгая и напряженная, что Карина в потемках даже поежилась. Торир сидел к ней теперь вполоборота, разглядывая камень в перстне так внимательно, словно избегал встретиться с горящим взглядом Рогдая. А тот даже приподнялся, склонился над столешницей.

– Послушай, Ясноок-мой…

– У тебя жены есть, Рогдай? – неожиданно спросил Торир. Князь даже отшатнулся. Потом сел, вздохнул, словно сдулся. Даже будто меньше стал, так плечи поникли.

– Есть. Даже три. И каждой я сделал по ребенку. Без этого нельзя. Что я за князь, если наследников не имею? Да и не поймут ведь.

– Вот-вот, не поймут. У тебя жены, Рогдай, и у меня жена. Видел ведь, какую красу чернокосую с собой привез?

У Карины вдруг сердце забилось гулко, даже голова закружилась. Жена – молвил Торир. О великие боги, – жена! А она-то, глупая, все не смела надеяться. Он же суложью уже ее считает!

И девушка стала слабо оседать вдоль бревенчатой стены. И тут же задела что-то висевшее на стене, повалились какие-то снасти, загрохотали. Деваться было некуда, и Карина сама распахнула дверь, вошла, но, входя, зевнула сонно, потерла глаза – босая, коса распущена, расшнурованная рубаха сползла с плеча. Остановилась, глядя на повернувшихся к ней мужчин.

– Подслушивала? – рыкнул Торир.

– Что? – Она только моргала. – Я проснулась, а тебя нет.

– А ну прочь, поди!

Когда она выскочила, мужчины переглянулись.

– Красивая, – процедил сквозь зубы Рогдай.

– Ты заметил? – сказал варяг и рассмеялся легко.

– Тебя бабы и в Царьграде любили. Я ведь знал, в какие дома ты был вхож. А эта… Дура баба. Не ожидал, что такую выберешь.

Торир молчал, лишь глаза его странно светились.

– Ладно, друже. Не о бабе речь. Обговорим лучше, как весточки тебе стану из Киева слать. О славе твоей да победах будущих поговорим.

Но перешел вновь на ромейский – так, на всякий случай.

А Карина лежала, улыбаясь в темноте. Ворочалась, ждала. И дождалась наконец. Так и кинулась целовать да ласкать. И так ей сладко было в эту ночь, умирала в руках Торира от счастья, а еще слаще было то, что и он усладу от нее имел.

Когда варяг уснул, устало, обняв ее, она уже о другом подумала. О том опасном и нехорошем, что он задумал. Аскольд и Дир Киевские… Они ведь недосягаемы для простого смертного, как Путь Перуна[75]75
  Млечный Путь.


[Закрыть]. Но ее варяг не отступит. И вспомнилось, как рычал он Диру в горящей Копыси: «Ничего у тебя не останется, зря жизнь проживешь. И тогда я приду убить тебя!»

Но не много ли берет на себя варяг? И страшно ей стало. Но вместе со страхом и гордость за него была, невольное уважение.

Склонясь, она нежно поцеловала его в лоб.

– Не враг я тебе, Торита.

Через пару дней они тронулись в путь. Карина уже приметила, что Ториру подле Рогдая не по себе. Потому и торопился, ссылаясь на дела.

Рогдай вызвался сопровождать их. Скакал рядом на красавце Малаге, уже покорившемся, украшенном богатой наборной сбруей, подвешенными к узде лисьими хвостами. И все же конь тянулся к прежнему хозяину, ржал тихо, словно бы с укором. Варяг будто и не замечал. Зато князь был доволен.

– Ух, и угодил ты мне подарком, друже. Гарный конь, горячий. Только что за имя у него – Малага? Точно бабье.

– Ты теперь его хозяин, можешь и иначе кликать. А Малага – это название града, где он мне достался. Далекий град, но…

– Та грець с ним! – отмахнулся Рогдай; – Меня уже не волнует, где и как люди живут, какие грады возводят. Меня только мое ныне волнует.

И он широким жестом обводил открытые просторы с дубравами в балках. Взгляд его вдруг останавливался на Карине. И девушка чувствовала: не любит ее князь уличей, ох и не любит. Да ей-то что? Смотрела на него надменным взором, пока бывший наемник не отводил глаза.

К великому Днепру Славутичу они выехали в светлый полдень, когда река искрилась и сияла глубокой водой. На крутом бережку за тройными частоколами высился град-крепость уличей. Здесь у пристани покачивались на водах несколько кораблей-стругов с загнутыми вверх звериными мордами на носу. Путники въехали в ворота под рубленой башенкой, стали ждать вестей от Рогдая, который отправился узнать, какой из кораблей поплывет в сторону Киева. Пока ждали, Торир привел себя в порядок, полностью преобразившись. Побрился, оголив лицо, волосы короче подрезал. Карине пояснил, что будет отныне выдавать ее за свою славянскую пленницу, приобретенную у уличей (ах, где теперь те речи о ней, как о суложи милой!). И она даже хмыкнула сердито, хотела уйти, но он удержал за локоть.

– Ты слушай, девка, что велю! Или все позабыть не можешь, что княгиней была? Так порой глянешь, что люди робеют.

Она сердито вырвала локоть.

– Вот-вот. Особенно Рогдай твой глянуть на меня боится.

И что сказала-то? Да только Торир вдруг покраснел безудержно и больше с ней не разговаривал.

Рогдай пришел вечером. Карину словно и не замечал, а вот переодевшегося в дорогу Торира оглядел внимательно. На варяге теперь была блестящая кольчуга, облегающие ногу до колена мягкие сапоги византийского кроя. Рогдай усмехнулся и протянул ему квадратную накидку из темно-алой крашеной шерсти с двойной серебристой каймой.

– Хоть не новая, но такая, как мы носили в Царьграде. Помнишь? Ну вот, теперь ты будто только из дворца в Палатине вышел.

– Корабль есть? – только и спросил варяг, застегивая под горлом ремень непривычного в этих краях шлема – сверху округлый, гладкий, но с бармицей и нащечниками, богато украшенными золоченой чешуей.

– Есть. Тебе везет, как всегда, хлопец. И поплывешь ты вверх по Днепру на струге гостей торговых из Смоленска. Зиму они в Корсуне провели, торговали, а ныне по большой воде возвращаются домой. Само собой, сделают остановку в Киеве стольном. Там и сойдешь.

Они еще о чем-то говорили по-иноземному, пока варяг не сделал Карине знак идти следом. Уже спустились сумерки, когда они поднялись по сходням на высокий борт корабля. Карина слегка замешкалась, идя по доскам сходней над водой, робея от качки. Торир уже был на корабле, ждал. И тут Рогдай крикнул с берега:

– Бить тебе ее чаще надо. А то уж больно горда. Смотрит, словно госпожа, спеси много. Тьфу!

В потемках на корабле засмеялись. Потом убрали сходни, и корабль плавно отчалил, поплыл под звуки весельных уключин.

ГЛАВА 7

К утру начался ветер, и на корабле подняли парус – светлый, с вытканным спиралью Змеем-Велесом. Но грести не перестали. Двенадцать пар весел мощно вспенивали воду, направляя судно против течения.

За ночь Карина сладко выспалась на тюках с товаром, утром смоленцы накормили ее, задевали беззлобно. И девушке вдруг хорошо стало с ними – русобородыми, улыбчивыми, довольными, что возвращаются домой после долгого отсутствия. Но еще не пришла их пора расслабиться, окрестные берега были опасными и дикими. Смоленцы боялись, что, неровен час, могут появиться лихие степняки, любители пограбить суда на столь оживленном водном пути, как Днепр.

Торир держался все время в стороне, к смоленцам обращался лишь по необходимости. Все стоял на носу ладьи за резной птичьей головой на штевене, не сводя глаз с берегов. Он первым и заметил опасность, когда в прибрежных зарослях замелькали силуэты конников в черных шлемах, успел предупредить корабелов. Карине велел схорониться за тюками товара, а сам со смоленцами пускал стрелы, когда разбойники-степняки попытались на надутых бурдюках доплыть до ладьи. Едва отбились. Торир снова ушел на нос, вновь сторонился.

Хозяин ладьи, богатый купец Межамир, заметил Карине:

– Он у тебя хоть и бирюк, но мужик что надо.

Она улыбалась, глядя на Торира, стройного, легкого, в развевающейся красной накидке. Но когда Межамир полюбопытствовал, кем приходится она варягу, в наложницы ли взял али хозяйкой хочет сделать в своем доме, не нашлась что ответить. Поглядела на купца так, что тот отвел глаза, смял шапку неловко, словно извиняясь. Застыдившись его любопытства, Карина ушла к Ториру, села тихонько рядом. Варяг и не повернулся. Она же чуяла, что Торир не будет доволен, если затронет его.

Гребцы продолжали налегать на весла. При таком солнце многим из них стало жарко. Некоторые, даже, несмотря на опасность, поснимали кольчуги, а там и рубахи, гребли в одних широких портках, все еще обсуждая набег. Когда из-за поворота реки появились встречные суда, предупреждали криком, что дальше опасно. А кого упредили, и сами не ведали. То ли варягов торговых, то ли славян-купцов. Здесь на реке все были против степняков-набежчиков, были единым торговым братством. Купцы – они особый люд. Жизнь ведут хлопотную, но и прибыльную. В купцы кто попало не идет, тут нрав особый иметь надо, смекалку да отвагу.

Солнце жгло немилосердно, даже река не давала прохлады. А ведь лето только начиналось, в селищах как раз Ярилу праздновали[76]76
  Ярилин день– 4 июня – праздник плодородных сил и страсти.


[Закрыть]. Зачерпнуть бы воды, ополоснуться, а то и пристать к берегу, искупаться. Но нельзя, опасно. А берега такими тихими казались, в прибрежных дубравах лоси ходили, олени, к реке на водопой спускались круторогие туры. Дичи водяной было множество, – утки взлетали тучами, из болотистых заток слышался гогот, кряканье, хлопанье крыльев, хриплое курлыканье журавлей. Эх, поохотиться бы, отвести душу. Но они продолжали плыть, день, второй, третий. Порой Днепр расходился на протоки, между которыми лежали острова, фавы там росли в рост человека, дубы в несколько обхватов. В душные ночи смоленцы делали на островах остановки, готовили еду на костре. В первый раз заставили куховарить Карину. Ну и вышло – уха густа чрезмерно да пересолена. Пошутили над стряпухой, но больше не заставляли готовить.

На четвертый день пути, когда уже миновали устье Ворсклы, Межамир указал на белевшие вдоль берега на шестах рогатые черепа туров.

– Слава Велесу путевому. Мы уже на Руси, здесь степняки не так хозяйничают, объездов дружинных сторонятся.

Карину же заинтересовало, что значит «на Руси»? Ей пояснили, что Русью называют край, где живут славянские племена, подвластные Аскольду с Диром. Местный люд называют тут не старыми племенными именами, а общим – русы. А землю – Русью. Так прозвали и по местной реке Роси, и по прозвищу здешнему варягов – русы. А земли тут богатые и сильные. И это было заметно уже по тому, что корабельщики перестали с опаской вглядываться в берега, а даже приветливо махали, когда там появлялись дружины в островерхих кованых шлемах. Вскоре и селища прибрежные возникать стали, лодки рыбаков, а то и детишки сидели на берегу с удочками, бабы полоскали белье. Из-за деревьев виднелись и вышки градов приграничных, частоколы усадеб.

К вечеру очередного дня смоленцы сделали остановку в устье реки Псел. Здесь за березовой рощей расположилась богатая боярская усадьба-сруб. Карине не приходилось еще видеть, чтобы такое богатство принадлежало одному: и крепостца своя, и пристань, и свой Торжок у реки. Хозяин местный сам вышел к причалам осматривать предложенные смоленцами товары, кое-что прикупил. Позвал гостей торговых в усадьбу, но они отказались вежливо, с поклоном. Остались на берегу корабль свой охранять, а то, неровен час, хозяин ласковый пошлет свою челядь пограбить под прикрытием темноты. Потом правды не добьешься.

Вечером у костра, после того как опорожнили котел с варевом, купец Межамир взял в руки гусельки. Играл он умело, а как запел – на душе сладко сделалось. Только уж больно грустно пел смоленец:

 
Ох, далеко простерлась дороженька,
Не сойти, не свернута, не съехати…
Где ж найти путь-дорогу короткую,
Чтоб вела да к родимой сторонушке.
Ах, родная, родная сторонушка,
Ах, припасть бы к землице, что взрастила…
 

Кое-кто из спутников Межамира даже зашмыгал носом, кто-то заругался тихо. Один молвил, что сердце его утешится, лишь когда заскрипит под ногой половица в родной избе; кто-то поведал, как, уезжая, оставил жену на сносях и не ведает, кого вынесет ему навстречу суложь милая – сына или дочь.

Карине тоже грустно сделалось. А где ее родная сторона, где та половица, что отзовется привычным скрипом на приход хозяйки? Нет такой… Несет ее по миру, как сорванный с ветки лист. И девушка невольно покосилась на варяга своего. За все время плавания едва обмолвилась с ним парой слов, да и любиться, как ранее, его не тянуло. Лишь глянет порой на нее как-то странно. И что опять удумал? Что ждет от нее чужак синеглазый?

От мыслей ее отвлек разговор, в котором упоминалось имя Бояна – отца ее негаданного.

– Не так это пел Боян, – указывал Межамиру один из смоленцев.

– Я пою, как сердце просит, – перебирая струны, отвечал купец.

– А у Бояна все ж краше выходило!

– Ну, сказанул! – беззлобно отмахнулся Межамир. – На то он и Боян, чтоб равного ему не было.

У Карины забилось сердце. Спросила негромко, что ведомо им про Бояна? На нее даже руками замахали. Кто же из живущих на славянской земле не слыхивал о сладкоголосом Бояне! Он любимец бога Белеса, отмеченный особым даром песенного мастерства. Как заиграет Боян на гусельках еропчатых да запоет во весь голос – так и душа замирает. Недаром даже Аскольд с Диром его особо отметили, своим певцом-сказителем первым сделали, возвысили несказанно. На пирах в Киеве Боян всегда первый гость, ему и князья, и бояре покровительствуют, одаривают щедро, даже терем у него свой имеется на Горе близ детинца Киевского. Но все одно не удержать даже в золоченой клетке такого соловья. И как приходит время, как дает любимцу знак Белес, покидает уютный терем на Горе певец Боян, ходит по земле русской, по селищам и градам, мир узнает да себя показывает. Никто не осмеливается задеть злом любимца Белеса, все ему рады, все принимают. А там, глядишь, и о них споет певец Боян, и тогда милость Белеса могучего и на них прольется.

У Карины даже слезы навернулись на глаза. Хорошие, легкие слезы. Вздохнула глубоко, с дрожью. Сидевший рядом Межамир, решив, что девка озябла от речной сырости, накинул ей на плечи свой опашень. Но, накинув, руку с плеча не убрал, зашептал на ухо что-то легкое, веселое.

– Карина! – послышался из мрака голос Торира.

Он один не сидел у костра, расположившись где-то в стороне. Сейчас же в голосе его явно были различимы нетерпеливые, гневные нотки.

Карина быстро встала, скинув с плеч купеческий опашень, пошла в темноту. Торир неожиданно грубо схватил ее, увлек в сторону и так схватил за косу, заломив голову, что она только охнула. А он уже шептал зло у самых губ:

– Я погляжу, ты волю взяла? Забываешь, чья раба?

– Даты никак заревновал меня, Торша? – и, дрожа, и улыбаясь, ответила она.

Он еще сильнее дернул ее за косу. Дышал тяжело.

– Делай только так, как скажу!

– Может, еще и побьешь меня? Как друг твой Рогдай присоветовал?

Во мраке он вглядывался в ее близкое запрокинутое лицо. Когда заговорил, в голосе была угрожающая хрипотца:

– Велено же было: о Рогдае забудь. Не было, не встречалось тебе никогда такого человека. А бить тебя… Нет, бить не было мне хлопот. Но если ослушаешься еще…

И он грубо провел по ее горлу ребром ладони.

Когда он вновь ушел во мрак, Карина перевела дух. Пошла прочь, к реке. Упрямство и гордость советовали затаить обиду. Но разум подсказывал: куда она без варяга? Не со смоленцами же…

Она кусала губы, приказывая себе не плакать. Где-то совсем близко в воде плеснула хвостом рыба. Сзади снова начали петь. Но она не осмелилась вернуться к костру, да ее и не звали. Не их дело. Чужая ведь баба, не им с ней и разбираться.

Днепр сине блестел на солнце, берега менялись. Миновали уже крепкие срубы-грады полянской земли: Воин, Канев, Заруб, Чучин[77]77
  Почайна – приток Днепра, впадавший в киевскую тавань не реке Глубочице.


[Закрыть] – все с вышками да теремами, окруженные богатыми селищами.

– Не иначе как к ночи в Киев прибудем, – сказал как-то Межамир, присвистнул весело, налегая на рулевое весло.

Карина сидела на тюках, на хитрое подмигивание смоленца не отвечала. Когда тот попросил водицы подать, лишь бровью чуть повела. Он только крякнул под тихое посмеивание гребцов.

Торир ничего не заметил, смотрел узнавал берега. Вон за теми склоненными к воде деревьями, кажется, некогда было селище почитателей Водяного. Так и есть – варяг даже усмехнулся, завидев его на прежнем месте, – все избы на сваях над водой Лодки-доябленки к настилам деревянным привязаны; А перед селением, как и некогда, выступает из воды огромный валун, на нем с незапамятных времен были выбиты знаки – благословение хозяина вод днепровских. Говаривали, что еще живы старожилы-волхвы, которые помнят, как Водяной сам выкатил валун на это место. Торир даже вспомнил, как мальчишкой подплывал к валуну на долбленке, разглядывал странные знаки рун на его серой поверхности. И догадался, что они почти у впадающей в Днепр Стугны. А на Стугне когда-то стоял Витхольм…

– К Витичеву подплываем! – весело крикнул кто-то на ладье. К Витичеву? Так вот как поляне переименовали старую крепость варягов!

Он осмотрелся. Да, отстроился Витхольм, ныне Витичев. За кудрявыми склонами на холме высились мощные ряды частоколов, деревянные срубы, а выше всех взметнулась высокая бревенчатая вышка с дозорными. С нее Днепр и окрестности далеко видны. Ранее варяги до этого не додумались. Может, это и сгубило их…

Но не только высокая вышка отличала новую крепость. Это уже была не уединенная крепость воинов; ныне крытые соломой крыши строений спускались до самой воды, а у устья Стугны шумела обширная гавань. Здесь собирались суда тех, кто готовился к плаванию на юг, и сейчас там даже берега не было видно из-за рядов ладей-насад, длинных драккаров, быстрых осмоленных расшив. Людно, шумно, весело. С берега окликали плывущих, зазывали причалить, поделиться новостями. Но Межамир решил плыть дальше. Киев-град вон он – рукой подать. А такого торга, как в Киеве, по всему Днепру нет. Так что нечего вечер терять. А успеют смоленцы устроиться сегодня в Киеве, уже завтра будут окружены заказчиками-покупателями.

Торир слышал каждое его слово. Вот он и вернулся в Киев. Почти вернулся. Пока же не мог отвести взгляд от Витичева наверху. Но не Витичев он видел, а алеющий перед его глазами совсем иной закат, и дым черный поднимался в небеса вместе с душами тех, кого он знал и любил…

В Киев прибыли затемно. Карина глядела во все глаза. Столько была наслышана о великом граде на Днепре. А увидела… Первое впечатление – огни, огни, огни. Огни горели вдоль реки, огни поднимались по склонам, а в вышине горели огни Горы, освещая мощные бревенчатые башни, ряды гигантских частоколов. Сколько же люду тут живет, сколько строений? Хорос-Солнышко уже давно почил, а люди словно и не спешат расходиться. Снуют на пристани, горят плошки на высоких шестах, освещая всю эту суету. Так вот каков он, стольный Киев!

Но Торир не дал толком оглядеться. Едва пристали смоленцы у пристани шумной Почайны[78]78
  Почайна – приток Днепра, впадавший в киевскую гавань не реке Глубочице.


[Закрыть], он тут же сошел, даже знака Карине не подал, но она так и побежала следом, боясь потерять его алый плащ в сутолоке. Даже с приветливыми корабелами не удалось проститься. Но в какой-то миг варяг замер. Карина заметила, на кого он глядит, даже ахнула, схватив его под руку.

– Торир!..

– Вижу.

От пристани как раз отъезжали несколько всадников, и один из них беловолосый, с повязкой на глазу, был тот Олаф, которого они видели в Копыси.

– Идем, не останавливайся, – потянул Карину Торир.

Они шли, пока не оказались среди строений нижнего града – Подола. Здесь уже было поспокойнее. Стояли окруженные заборами избы, долетали запахи стряпни, слышалось, как матери кличут загулявшихся ребятишек, закрывались ворота лавок Дворы здесь располагались привольно – кому где строиться понравилось, идти приходилось петляя, огибая то одно дворище, то другое. За крепкими заборами высились скаты крыш, нависали кроны садовых деревьев.

Торир шел быстро, Карина еле поспевала за ним. Попыталась, было заговорить, но словно с каменным. И обидно стало девушке. Вроде и ведет Торша с собой, но точно тварь бессловесную. Вот возьмет она сейчас, отстанет и пойдет искать терем певца Бояна. Но не ушла.

Наконец Торир свернул к реке и нашел то, что всегда искал, – капище Перуна. Не на своем месте было капище, прежде на Горе киевской располагалось. Но когда братья Аскольд с Диром обосновались в Киеве, они его в низину спустили, предоставив почетное нагорное место служителям Белеса и богу их торговому.

Торир постучал у ворот, сделав Карине знак ждать. Она и ждала. Долго ждала. Прохожие глазели на одиноко стоявшую девицу. Она отворачивалась. Знала ведь, что в градах одинокой девке не дело ходить, да еще в потемках. Любой за волочайку может принять, пристать, обидеть. Но Торир велел ждать, она и ждет. Град уже стихать начал, она проголодалась, да и извелась вся. Вскоре и сторожа разошлись по Подолу, стучали колотушками. Карина забилась под частокол, села, обхватив колени. Не хотелось, чтоб сторожа заметили да пристали с расспросами. Что скажет им? Вот, прибыла в Киев, словно бродяжка какая. Даже милый покинул.

В какой-то миг она будто задремала. Очнулась, когда что-то теплое, влажное коснулось лица. Карина так и подскочила. От нее в сторону шарахнулась собачонка. Но не ушла совсем. В проблесках света, идущего из-за ограды капища, было видно, как она, виляя хвостом и поскуливая, вновь стала приближаться. Карина протянула руку, и животинка прильнула к ней, стала ластиться. Девушка вдруг заплакала, ощутив себя подобной этой бездомной собаке. Ведь так же жалко льнула она к своему варягу, и так же, как она сейчас собачку, он порой пригревал и голубил ее. А ведь и спасал ее, и словно нежность в нем была, даже однажды женой назвал, позволив зародиться в душе надежде. Но одно Карине понять надо: неспроста вел ее с собой наворопник, какая-то нужда ему в ней. А какая?

Наконец ворота капища скрипнули. Первым вышел волхв в длинной одежде, за ним Торир. Огляделся, увидел поднявшуюся навстречу Карину с собачонкой на руках.

– Что это у тебя? Брось.

Она подчинилась, покорно двинувшись за ними. Жалко только было поскуливавшую сзади собачонку. Идущий рядом с Ториром волхв вывел их к самой воде, где у причалов покачивались привязанные челны. Когда они взошли на один из причалов, что-то лежавшее поперек настила зашевелилось, стало приподниматься. Даже Торир отпрянул от неожиданности. Однако волхв спокойно подошел, молвил что-то тихо. И это нечто отползло, неуклюже переваливаясь, освободило проход.

Когда отчалили, волхв пояснил:

– Бирюн это, калека убогий. Ноги у него отрублены до колен, рука лишь одна осталась, да на лице от шрамов только единый глаз видит. Давно он обитает в Киеве. Мы его прикармливаем, чтобы принадлежащие капищу лодки ночью охранял. А то уведут, и богов не боясь. В Киеве ворья как нигде в округе.

Карина оглянулась через плечо: калека, опираясь на руку, приподнялся, глядя им вслед, и ей показалось, что она видит, как сверкнул во мраке его единственный глаз.

Перунник-проводник легко вел челн, направляя мимо киевских возвышенностей. Вот и огни на дозорных башнях Горы исчезли за поворотом реки. Днепр увлекал лодку, как широкая, чуть мерцающая дорога, пересеченная призрачными в ночи кудрявыми островами. Карина чувствовала, как напряжен сидевший на носу лодки Торир, на нее же это мерное покачивание и тихий плеск действовали убаюкивающе. Она все время зевала да шлепала комаров, пока Торир не сжалился, не дал свою накидку. Девушка укуталась в нее, еще хранившую тепло его тела, свернулась калачиком, облокотись о борт. Голова ее сонно склонилась. Карина уже почти задремала, когда волхв негромко сказал варягу:

– Спокойная у тебя девка. Такое дело ей предстоит, а она спит себе.

– Да не ведает она еще ни о чем, – небрежно бросил Торир.

В темноте Карина широко открыла глаза. Сна, как и не бывало. А сердце забилось гулко, нехорошо. Понимала, что варяг уже решил ее судьбу, ждала, может, еще хоть словом обмолвится, узнать о дальнейшем хотела.

Во мраке лодка вошла в узкое устье одной из впадающих в Днепр речек. Когда причалили, вышли, топкий бережок зачавкал болотной жижей. Оглушительно квакали лягушки, гудели комары. Перунник стал уводить Торира с его спутницей от воды вверх по склону. И тихо тут так было, словно и не лежал рядом многотысячный град Киев. Их окружала густая чаща, сыч кричал заунывно. Вокруг росли могучие деревья, оплетенные мхами, диким плющом. Подлесок не давал и шагу ступить с тропы. Подниматься во тьме и по крутому спуску было несподручно, но, когда поднялись, увидели свет. В углублении плоского камня горел огонь, над ним возвышался идол. Скорее поймешь, чем разглядишь, что это изваяние Громовержца.

Здесь, наверху, деревья стояли уже не так густо, подлесок исчез. Впереди вновь свет замаячил. Карина пригляделась и увидела поляну, на которой стоял огромный пень колода. На нем горели расставленные по кругу плошки с огнем, а вокруг коленопреклоненные люди в длинных светлых одеяниях монотонно бубнили заклинания. В отсветах пламени выступали суровые длиннобородые лица.

Карине стало не по себе. Поняла, что попала туда, где ведут свою ворожбу кудесники-волхвы. Обычно в такое место кого попало не допустят. А чтобы женщину привели…

Они вновь углубились во мрак. Здесь, поддеревьями, проводник остановился, раздался звук, как будто о полое дерево постучали. И тут же словно дверь открылась с легким скрипом. А ведь и впрямь открылась. Появился свет, и Карина увидела, как недра огромного дуба растворились и в освещенном пламенем проеме показалась высокая фигура в длинном одеянии.

– Я привел ожидаемого, мудрый Волдут, – сказал волхв-провожатый.

Встречавший медленно шагнул вперед, спустился по деревянным ступеням-колодам. В полумраке блеснул золоченый знак тройной молнии на его груди – знак верховного волхва.

Карина судорожно глотнула. Колени сами подогнулись – склонилась в низком поклоне. Рядом преклонил одно колено Торир.

Тот, кого назвали Волдутом, на девушку и не глянул. Смотрел только на посланца. Тот, наконец, снял свой византийский шлем с чеканкой, медленно поднял лицо. Жрец даже отпрянул на миг, потом повернулся, принял у проводника факел. И к кресалу не прибегал – от одного его прикосновения факел вспыхнул с сухим шорохом.

Карина зажмурилась. Но волхв смотрел только на варяга. И факел дрогнул у него в руке. Однако когда Волдут заговорил, голос его звучал спокойно:

– Мы давно ждали посланца с Севера. Но я не предполагал, что им окажешься ты… мой Ясноок.

И он по-отечески положил ладонь на светловолосую склоненную голову Торира.

Не часто великий Волдут разжигал костер у своего дуба-жилища. Вязанка сухих дров всегда лежала на обычном месте, но руки над ней поднимал волхв лишь в особых случаях. Однако сегодня он скрестил ладони, и дрова задымились, потом и огонь вспыхнул, язычки пламени заскользили по сухим корневищам.

Торир видел это и прежде, не забыл еще, может, потому и глядел без трепета.

– Твоя сила еще при тебе, мудрый Волдут, – по-мальчишески беспечно улыбнулся он. Принял угощение из рук волхва, ел, пил из плоской чаши медвяную сыту[79]79
  Сыта – разбавленный водой мед.


[Закрыть].

– Сразу же ты признал меня, волхв, – поглядел Торир поверх чаши на служителя. – А ведь я рассчитывал, что изменился, что не просто теперь признать в наемнике ромеев мальчика, который некогда жил среди здешних дубрав с волхвами.

Волдут задумчиво погладил длинную с проседью бороду. Такими же седыми были и его разделенные на прямой пробор длинные волосы. А вот брови остались черными. Черными были и глубоко сидящие выразительные глаза.

– Ты на мать очень похож, Ясноок.

Волхв Волдут называл варяга именем, на какое тот отзывался в детстве.

– Однако еще до того, как тебя оглядели очи мои, я уже душой ощутил тебя. Всегда ведь в моих любимцах хаживал, помнишь?

Варяг словно смутился, отвел глаза. Ведь не забыл еще, как сбежал от обучавшего его волхва, покинул, даже не простившись. Волхв же спокойно добавил, что не так и много осталось в стольном Киеве тех, кто помнит северянку-воительницу. Да и вообще в Киеве не любят вспоминать тех варягов-руосов, что остались верны старому Хориву, когда сами же киевляне чужаков призвали.

– Об этом вообще не принято упоминать. Для всех и каждого Аскольд с Диром прибыли в Киев миром, по приглашению бояр и их старейшин.

Торир отставил чашу, сорвал пучок травы, стал мять в руках.