Текст книги "Обнаженная. История Эмманюэль"

Автор книги: Сильвия Кристель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Мне бы очень хотелось встретиться со своим подсознанием. Должно быть, это дикий зверь с полосатой шерстью, весь в шрамах. Он живет во тьме, рычит и ворчит – существо без моральных принципов, без уважения и жалости ко мне, к моим страданиям, очень грубое. Занятия фрейдизмом больше подходят моим подругам-истеричкам, но никак не мне; я не стремилась противостоять этому зверю. Сомнительная психоаналитическая практика казалась мне смешной. Потешно, ненадежно и слишком дорого стоит. Всего лишь мода для кинозвезд, сложных по натуре. Я сама проанализировала себя, одна, потратила на это время, многое поняла, простила и была прощена. На это ушла вся моя жизнь. Почти вся.

Бену тридцать пять лет. Его тело – спелый плод. Он в том возрасте, когда красота молодости цветет в последний раз, восхитительная, сияющая невыносимо ярко перед тем, как человек начинает стареть.

Греческий нос, тонкий и прямой; большие, светящиеся, ясные глаза; длинные темные брови, утончающиеся к вискам, мужественные и тонкие – свидетельство необычной смеси кровей. Его улыбка – не улыбка вовсе, а ловушка, занавес, постоянно приподнимающийся над его зубами, как у волка: уж если эти белые клыки укусят, то по-настоящему. Я – идеальная добыча, и он понял это, я чую в нем хищника. Мне нравится, когда меня грызут. Я буду довольна. Влечение не проходит, западня привлекает меня, дьявол красив. Я подпишу с ним договор о дальнейшей совместной работе, которую уже начала сама, и расплачиваться придется разложением личности и жизненным крахом.

Я ухожу от Хюго, я ему об этом сказала. Он не слишком удручен, он знавал расставания, переживал их, описывал. Наш союз оказался непрочным, мы были слишком разными. Надо попробовать объяснить ему это. Несколько слов из-под темных очков: я разыгрываю скромную барышню, которая стоит перед великим маэстро, немножко стыдится, грустит от совершаемой ошибки. Мое решение дерзко, достойно сожаления и необратимо. Я принадлежу другому и ухожу к нему, хочу жить в его тени. Несколько фразочек, брошенных отцу моего ребенка, чтобы выразить словами давно очевидную реальность. Хюго берет меня за руку, он не обижается. Он хочет завершить все жестом нежности. Я отдергиваю руку, меня снедает нетерпение. Хюго больше не для меня, он слишком старый, слишком мудрый, закостенелый, слишком добрый. Я не заслуживаю его великодушия.

Артур? Он остается со мной. Это не обсуждается. Это так, и все тут. Я хотела иметь сына, я о нем позабочусь. Хюго перетерпит, он согласен, и четырехлетний Артур молча следует за мной.

– Ты пьяна?

Хюго снова берет мою руку.

– Нет…

– Ты лжешь.

– Нет…

– Береги себя, Сильвия.

Я не отвечаю. Это конец сказки о красавице и поэте. В финале красавица, совсем потеряв разум, хочет улететь на собственных крыльях. Я ухожу.

Вы были полны огня? Прекрасно, теперь сами и сгорите в нем!

Бен – англичанин, он очень талантливый актер с классическим образованием, выпускник престижной Королевской академии драматического искусства. Он играл с Ричардом Бартоном, Джоном Хартом, под руководством Франко Дзеффирелли…

Он живет то в Европе, то в Соединенных Штатах.

Я хотела бы побывать в Штатах. Только бы туда и ездила. Попасть в Голливуд, попытать счастья, жить там с жадностью, с Беном, который мне поможет.

У Бена нет карьерного роста, что не соответствует величине его таланта. Это верно. Его агент доверительно сообщил мне, что, будь Бен повыше сантиметров на десять, его ждала бы такая же блестящая судьба, как Шона Коннери. Все это нервирует Бена, иногда вызывает у него вспышки ярости. Я превращаюсь в бессловесное отражение его настроений. Я – символ несправедливости, нелогичности его профессии. Актриса без школы, осиянная славой лишь по случайному стечению обстоятельств, я становлюсь предметом его возмущения, равно как и мой рост, рекламная шумиха, которая мне еще иногда сопутствует, и моя непроходящая популярность.

У Бена и вправду редкостное сходство с Саша Дистелем. Это замечают все зеваки. В аэропорту, на улице – везде, где мне удается проскользнуть неузнанной и замаскированной, я часто слышу, как ему кричат: «Саша! Саша!»

Бен в ярости: «Посмотри только на этих кретинов! Stop it!»

Вспышка гнева компенсируется показным обаянием. Бен переменчив. После грубых выпадов он может излить на меня женскую мягкость. Его нежность – та же беспомощность, на грани полного изнеможения. Иногда, сожалея о своей вспыльчивости, он плачет. Потом вдруг вскакивает и без причины обрушивает на меня град упреков:

– Да послушай ты! Ты же играть не умеешь! Не можешь ходить и говорить одновременно! Ничего не понимаешь, ничего не делаешь! Ты не актриса, а только красивая дылда, которой улыбнулась удача! Всего-то навсего – аппетитная попка плюс везучесть!

Я отвожу глаза. Жестоко испытывать ненавистью того, кто ждет любви. Я была бы так рада, если бы этот прекрасный актер сказал мне, что у меня хоть небольшой талант. Но он не может. Ведь талант есть у него одного, это его прерогатива, его способ жить.

Иногда я пла́чу, обиженная до глубины души, в самом беззащитном месте которой вдруг прорывается родничок. Потом собираюсь с силами, ругаюсь – от этого становится легче. Я отвечаю:

– Видишь, я могу ходить и говорить! Смотри! Вот я иду к тебе и при этом говорю. Ты карлик! Неудачник! Закомплексованный! Совсем крошечный! Уж таким тебя природа сделала!

Мы ругаемся, плачем, бьем сценические предметы. Мы играем трагедию. Нет ничего правдивее нашей взаимной ненависти. Я не люблю себя, он не любит себя, мы не любим друг друга. Ненависть к самому себе, перенесенная на ближнего.

Иногда Бен неожиданно замирает, словно после команды «Стоп!». Он берет меня за талию, привлекает к себе и говорит, что я очень красивая. Обнимает, ласкает и выкрикивает: «Прости, прекрасная моя! Прости!» Великолепное представление, дипломированное Королевской академией драматического искусства. Если моя злость не проходит, мы делаем то, что получается у нас лучше всего, – необузданно занимаемся любовью, долго, пока я, измученная, не погашу свет.

Утром Бен – сама обходительность, он опять просит прощения и великодушно, со знанием дела стряпает классический английский breakfast: тут все – аромат, внешний вид, питательность – сплошное наслаждение.

Лучшее в Бене? Его bed and breakfast! Яйца взболтать, добавив немного сметаны, baked beans по-хэрродски приправить томатным соусом изысканного кровавого цвета, хлеб для гренок лучший во всем Лондоне, а подающий все это Бен – почти голый.

Худшее? Все остальное.

Бен любит праздник и его обязательное горючее.

– Как это ты ухитряешься быть свеженьким всю ночь, потом целый день пить без остановки, а потом не просыхая, еще несколько дней подряд?

Бен урчит от смеха.

Я продолжаю свое пьянство, стараясь быть с Беном на равных. Но дело, оказывается, в белом порошке цвета невинности, он-то и есть экстракт постоянного возбуждения. Я внимательно посматриваю на этих нюхателей и на их порошок.

– Это кок. Хочешь попробовать?

Что, правда – наркотики? Если бы это было опасно, разве их предлагали бы так, в открытую, как ни в чем не бывало? Стало бы сразу заметно: люди выглядели бы больными, их бы лечили, они не могли бы работать, жить – такого ведь не скроешь.

Нет, кокаин скорей уж противоположность наркотику, это супервитамин, модное вещество, неопасное, но дорогостоящее, возбудитель похлеще алкоголя. Именно такое горючее и нужно, чтобы поспевать за стремительным ходом жизни.

Я пробую. Ночью в парижском ночном клубе, среди раскатов смеха, под гигантским стеклянным шаром, с головокружением от кайфа, поцелуями в потемках, в потоках слов, звуков, спиртного, над дымчатым стеклом низкого столика я приобщаюсь к обряду кокаинистов.

Из пластиковой упаковки я извлекаю маленький шарик, немного склеенный, будто после стирки. Отщипываю половину сухой кофейной ложечкой, тщательно заворачивая остаток в тот же пластик. Тыльной стороной ложечки разминаю маленький комочек, расплющивая его в толстую пастилку. Порошок плотный, такого тонкого помола, что зернышки неразличимы. Затем разрезаю пастилку своей кредитной картой на продолговатые волоконца, получаются тонкие макаронины, вылитые спагетти, я стараюсь резать как можно ровнее. Сворачиваю листок бумаги, лучше чистый, или беру сухую соломинку. Зажав одну ноздрю указательным пальцем, ввожу свернутый листок или соломинку в другую. Потом вдыхаю изо всей силы – так пьют до дна, – чтобы порошок проник в нос как можно глубже, дошел до сердцевины мозга. Вкус быстро чувствуется в глотке, он горьковатый. Порошок всасывается сразу. Действует мгновенно. Покалывание, как от электрошока, и вот глаза широко раскрываются, я прекраснее всех, гениальная и сияющая, я хочу двигаться, говорить. Мозг пенится, живот втягивается, в первые минуты это что-то соматическое. Меня немного пугает инстинктивная уверенность в том, что в мое тело проникли извне, что кокаин – вещество подозрительное.

Я буду проделывать это каждый день, потом по многу раз в день, на протяжении многих лет. Я превращусь в наркоманку, стану мультизависимой.

Кокаин дает иллюзию, что я уверена в себе, блистательна, держу форму, что я хозяйка своей жизни и жизни других. Я не смогу обходиться без этой иллюзии.

Я припудриваю нос.

Кокаин и алкоголь идут рука об руку. Сила наркотика возбуждает, прогоняет усталость, туман в голове, потерю внутреннего равновесия. Кок вызывает во мне непреодолимое желание пить. Я пью и нюхаю кокаин. Хорошо бывает между взлетом и аварийным падением. Сперва взмыть высоко, а потом – резко вниз, к искусственному маниакально-депрессивному состоянию. Мы с Беном набираем скорость вместе, устраиваем бессмысленный конкурс, как на ярмарке: кто сможет больше выпить, потом больше раз нюхнуть, прежде чем рухнуть обессиленным.

Сильные дозы кокаина вызывают у меня острые приступы безумия, происходит внезапное осознание собственного падения, открывается панорамное зрелище всей моей жизни с ее красивой грязью. Я не способна пошевелиться, не могу выйти из комнаты, хочу быть одна, подальше от тех, кто толкал меня в ловушку, кто играл и обманывал меня. Я плачу от бессилия, от невозможности покончить с этим. Закрыв глаза, я вижу себя. Передо мной проходит законченный фильм моей жизни: история ребенка, ставшего кинозвездой. Я его героиня. Вот сейчас я проснусь у себя дома, в стране, где все такие, как я, нормальные люди, и начну все сначала.

Моя карьера держится все-таки на триумфе «Эмманюэль» и успехе ее продолжений. Мои роли в фильмах «классического плана» никто не заметил, но карьера еще может вспыхнуть с новой силой.

Мы на время уезжаем жить в Лос-Анджелес, хотим испытать судьбу. Сын едет со мной. Минуты дневных просветлений я использую, чтобы позаботиться о нем. Бросаюсь под ледяную воду, кричу, энергично вытираюсь и потом играю с сыном. Я изо всех сил стараюсь быть всегда веселой, живой, ласковой. Занимаюсь спортом, чтобы помочь телу вынести все злоупотребления, и быть в форме, когда я вижу своего сына – мою радость, мою передышку.

Мать и сестра помогают мне поочередно. Они не вмешиваются в мою жизнь. Они и вправду не понимают, в чем, собственно, дело. Меня они находят слегка изменившейся, слишком возбужденной, болтливой, заносчивой. Наверное, это влияние успеха, таков воздух этой страны. Мать и сестра на все закрывают глаза, они меня не понимают, моя жизнь не похожа на их жизни. Их ослепляет этот роскошный мир, удивляет моя праздность, а также то, что все окружающие льстят мне. Но мать то и дело повторяет, что такая жизнь не для ребенка. Она часто говорит, что Артуру было бы лучше в Утрехте, с ней, в тишине, подальше от такого борделя. Я ее не слушаю.

Марианне нравится в Лос-Анджелесе. Она в превосходном настроении, покрасила волосы, привела себя в порядок. Сменила очки на контактные линзы – это куда современнее. Красит глаза. Сестра неплохо адаптируется в любой среде, ей повсюду хорошо. Она переезжает из города в город так же, как в детстве переходила из отеля в дом соседей. Хочет научиться водить машину, ведь в Лос-Анджелесе, где кварталы изрезаны автодорогами, без этого нельзя. Моя младшенькая обретает свободу, эмансипируется.

– Ты тоже должна получить права!

Сестра старается убедить меня посмотреть реальности в глаза. Водить? Самой? Ну нет уж, я предпочитаю, чтобы возили меня, куда кому заблагорассудится. Я могу поехать куда угодно, но все равно останусь элегантной. Откройте дверцу, месье, сделайте одолжение… Какой изысканный гламур, какая обходительность! Этот жест кажется женщинам неотразимым. Когда я слышу мягкий щелчок автомобильной дверцы, я с наслаждением расслабляюсь на сиденье из лощеной кожи, раскрываясь навстречу такой волшебной галантности, такому изысканному способу знакомства.

Водить?.. Я в задумчивости. Нет, никогда не стану водить… Мать была за рулем и всегда уставала. Однажды она попала в страшную аварию, я была тогда четырехлетним ребенком, а Марианна совсем маленькой.

– Ты помнишь ту аварию с мамой?

Впервые я воскрешаю это печальное воспоминание. Осмеливаюсь на это. Марианна не отвечает…

Мать была беременной моим братом Николя. Работала без продыху. От усталости лицо осунулось, а под глазами появились черные круги. Мать мало спала, ради сна – бессмысленного времяпрепровождения – она не жертвовала ничем. И как-то вечером, несясь на полной скорости, измотанная вконец, она заснула за рулем.

Она торопилась на день рождения подруги. Развлечения такого рода были редкостью. Меня оставили у бабушки. Марианна сидела в машине, а багажник был до отказа набит бутылками, вино везли к празднику…

Машина несколько раз перевернулась и наконец, дымясь, остановилась у ствола массивного дерева.

Мать очнулась в больнице через несколько часов. Возле ее кровати священник поставил черный чемоданчик с распятием и прочими атрибутами, необходимыми для соборования.

Ее терзала боль от множества ран на лице и на груди, плечо и нога были сломаны. Бледная, выпотрошенная, она все-таки осталась жива.

– Это что за чемодан? – спросила она слабым голосом.

– Не надо разговаривать, лежите тихо, сейчас придет священник.

– Мне не священник нужен, а врач! Я жива!

– Успокоитесь, это всего лишь предосторожность, вы были такой слабой, потеряли много крови, да и сильный шок испытали. И потом, такое количество алкоголя могло стать роковым…

– Какого еще алкоголя? Я никогда не пью за рулем.

– Рапорт уже в полиции, в машине сильно пахло спиртным…

– Из багажника, должно быть, но только не от меня! Позовите врача, я беременна, понимаете, я жду ребенка!

Мать кладет руки на живот и вдруг лишается дара речи. Она замечает, что все тело перебинтовано, вертит головой, обводя взглядом палату, в ужасе закрывает рот рукой, глаза вспыхивают, губы дрожат:

– Марианна! Где моя девочка?! Марианна!!!

– Да прекратите же кричать! Какая девочка? Не было никакой девочки.

– Никакой девочки?! Марианна! Марианна! Марианна!

Сестра бесследно исчезла. Кроме матери, ее никто не видел. Она испарилась без слез. Марианна ушла. Улетела через раскрытый капот, как ангел, и вот мама воет смертным воем и убивается. Она силится встать, несмотря на страшные раны, на кости, впивающиеся в плоть. Мама переживает настоящий ужас. Вот она, драма, немыслимая по своей жестокости, возможно – смерть, возможно – ее дочери нет в живых, и все из-за нее, из-за ее ошибки, ее легкомыслия. Матери невыносима мысль о том, что сама она осталась жить. Она надрывается в крике и теряет сознание. В утрехтской больнице еще долго помнили голос матери, ее шепоты, ее крики. Диссонирующий аккорд, хриплый, истошный вопль: «Марианна!» Медсестрам еще не доводилось слышать голоса, полного такой печали. Единственный раз в жизни мать выразила свою любовь к моей сестре, ко всем нам в этой мощной скорби, в нескончаемом крике.

Медсестра рассказала обо всем полиции, и та немедленно снова обследовала место происшествия. Марианну нашли повисшей на высокой ветке, с разбитой головой, без сознания и всю в крови. После этого сестра долго не могла избавиться от преследовавшего ее чувства опасности. Она инстинктивно хотела спрятаться и находила убежище у соседей.

– Да все эти истории в прошлом, Сильвия! Тут, в Калифорнии, все женщины за рулем, а тем более кинозвезды, это дух времени! Сесть за руль собственного автомобиля – последний писк роскоши.

Сестра настаивает на своем, и я вижу, что ей хочется подвергнуть меня испытанию реальностью.

– Вот как, последний писк роскоши? Ты правда так думаешь?

Я решаюсь получить права на вождение, для самолюбия, я ведь старшая! У меня с автомобилем природная, непреодолимая несовместимость. Я не знаю, что делать с этими рычагами и как. Водить мне не суждено, а вот самолюбие удовлетворено. Если уж у Марианны права, то и у меня пусть будут, и заплатила я за них лишь пригоршней долларов да множеством улыбок.

«Гуд бай, Эмманюэль» будут снимать на Сейшельских островах. Бен участвует в пробах, чтобы и в кино остаться моим любовником. Его не берут, потому что он не говорит по-французски. Продюсеры предпочитают более лощеного молодого человека, да он и поскромнее, и тело великолепное. Выбрали Жан-Пьера Бувье. Само простодушие, сексуальное желание в чистом виде. Над своей кроватью Жан-Пьер повесил фотографию Жерара Филипа. Мне это кажется забавным: уж не обиделся ли он на то, что его выбрали? Должно быть, он мечтает о других ролях, а эту воспринимает как трамплин. Когда-то так было и со мной. Я вознеслась очень высоко и держусь, но совсем не там, где мне самой хотелось бы держаться.

Сейшелы – рай. Так говорят все. Тем не менее это совершеннейшая правда. Тот самый рай, о котором мечтает весь мир. Чистый и нетронутый сад, каким владело человечество, пока не пустилось в тяжкие помыслы. Красота Сейшелов полна жизни, земли девственны, море – чище не бывает. К телу, узнавшему эту природу, возвращается прежняя энергия, оно заново рождается на свежем воздухе – как в те времена, когда я девочкой ездила на каникулы в деревню под Утрехтом.

Здесь, на фоне диких и девственных декораций Сейшельских островов, я сыграла одну из своих самых прелестных эротических сцен. Я занималась любовью в воде, в нескольких шагах от берега.

От наших покачивающихся тел по воде расходятся круги, течение несет нас, слитых воедино. Море и плоть движутся в такт, не останавливаясь, любовь накатывает, как волна…

Несколько эпизодов мы снимаем в красивом доме президента Сейшелов. Позже я пойму подоплеку этой привилегии: президент хотел бы присутствовать при любовных сценах на пляже, сообщают мне!

– А при сценах, где я одета, он хотел бы присутствовать? – говорю я.

Группа хохочет.

– Ах так, скажите президенту, что он не увидит меня ни одетой, ни голой. Пусть идет в кино, как все!

Франсуа Летерье – не фотограф, а режиссер. Мне нравится работать актрисой, быть управляемой, загримированной, вникать в роль, балансировать между явью и грезой, черпая в себе вдохновенье для создания образа, не похожего на меня. Я люблю инаковость, самозабвение. Играя, актер убегает от себя, а не обретает себя. Стать актером – это как расстаться с любимым человеком. Актером – драматическим! – остаются навсегда.

Мой французский приобрел беглость, акцент едва заметен. Франсуа Летерье нравится мой голос, но продюсеры предпочитают меня продублировать, чтобы фильм не отличался от двух предыдущих лент.

Я снова вижу Александру Стюарт, которая регулярно появляется на моем творческом пути. Мы подруги. Ее общество приятно. Александру смущает сцена, в которой мы должны флиртовать и потом обниматься, изображая, что хотим друг друга. Меня забавляет такой поворот судьбы. Я напоминаю ей о Сен-Жермен-де-Пре. Тогда она казалась такой свободной, беззаботной. «И правда», – немного стесняясь, соглашается она. Она была так молода, да к тому же напилась!

– Ах так, тогда выпьем!

– Вот и чудненько!

Приняв несколько бокалов, мы от души потешаемся над всем понемногу. Я даю ей советы.

– Нужно все забыть: окружающих людей, осветителей, мораль, твой страх. Забудь обо всем и смотри на меня. Мы с тобой похожи. Только на меня, войди в мои глаза, смотри на губы, вот сюда. Подумай, что мои губы – это счастье, до которого тебе хочется дотронуться. Будь свободной, смотри на меня, захоти меня…

Александра очень красива, она в длинном черном платье с декольте, у нее бронзовый загар. На ней тяжелое колье из крупных бусин слоновой кости. Волосы стянуты сзади, а лицо все устремлено к свету, подобно цветку. Глаза, будто посыпанные серебристой пыльцой, сияют. Блестят губы цвета жженой сиены. Мы садимся на диван, я беру ее за руку, она мягко дает мне ее. Я придвигаюсь ближе. И вдруг ее улыбка гаснет. Губы – самая примечательная часть моего лица. Я приоткрываю их, будто пью. Закрываю глаза. Александра побеждена. Ее рука сжимает мою, наши губы сливаются. Эпизод хорош.

Я всегда возвращаюсь со съемок с сувенирами, это уже привычка. Керамика, пряность, безделушка, детские фото, поцелуи…

Тропическая природа продолжает выводить из меня накопившиеся яды, далекие края приносят мне пользу. Жизнь в раю тиха и спокойна.

Ненадолго. Из ада приходят дурные вести.

Заголовок в популярной газете: «Сильвия Кристель изнасилована собственным отцом!»

Перед отъездом я дала интервью новой нидерландской газете, первому ежедневному изданию, которое пыталось понять, почему личная жизнь звезд вызывает такой ненасытный интерес. Интервью наделало много шума. Журналист был смазлив, хитер и вызывал доверие. Он спросил о моем детстве, о нем никто ничего не знает. Что за помрачение на меня нашло? Теперь уж не знаю. Чего я ему наговорила? Память не удержала ничего определенного. Помню, что при воспоминании об отце я расплакалась. Плач – для меня редкость, бесстыдство. Мое разбитое сердце немного разгружается. В кино я не люблю плакать, это слишком личное. Иногда мне кажется, что если уж я начну, то не смогу остановиться, у меня гемофилия слез. Когда я плачу, то пью, по меньшей мере, столько же, сколько теряю слез, снова наполняя разбитое сердце. Но течь не залатать: когда я пью, не могу остановиться. Допиваюсь до того, что забываю, отчего плачу, обо всем забываю. Помню, что говорила о дядюшке Хансе и о своем девчачьем пип-шоу. Мне хотелось рассказать об этом, воскресить невыговоренное, объяснить, кем я была. Я хотела уничтожить сладенькую сказочку. Дядюшка Ханс не устроил корреспондента. Это недостаточно продаваемо. Всё быстро свалили в одну кучу, скандал пошел в тираж: «Меня изнасиловал отец». Все потрясены. Отец, его жена, мать, я сама. Новость обошла все телеканалы. Я официально опровергаю, но зло уже свершилось. Мачеха обвиняет меня во лжи из любви к рекламе и устраивает гнусный шантаж. Она требует долю пирога: новый «мерседес», или она подаст жалобу в суд. Мать оскорблена в своих чувствах к отцу. Я снова жестоко обманута. Мысль о том, что я способна оклеветать отца ради привлечения дополнительного внимания, убивает меня, повергает в настоящий шок.

С тяжелым сердцем я заканчиваю съемки на фоне райской идиллии Сейшелов. Отец не хочет со мной разговаривать, мачеха оскорбляет меня, а мать предпочитает забыть эту грязную историю.

Невыносимый удар. Кокаина у меня больше нет, зато спиртное в этой стране, пусть и мусульманской, найти легко. И вот я пью, танцую, снова пью, кричу от боли, несчастная, озлобленная.

Я люблю ту сцену, когда, глядя прямо в объектив, снявший крупным планом мои лицо и глаза, я выгляжу раскаленной добела ведьмой. Внутри у меня действительно все горело.

Дело кончилось судом. Мачеха терроризирует газету и меня обвинениями в клевете. Защищаясь, я тоже терроризирую газету. Вот встреча с журналистом для мирового соглашения. Он предлагает отвезти меня в суд, где будет проходить заседание. Согласившись, я, не оценив абсурдности этого предложения, оказываюсь в машине единственного виновника скандала, и мы подъезжаем к зданию суда как раз в тот момент, когда старый «мерседес» с открытым верхом доставляет в суд отца. Отец сидит внутри – парализованный, скорбный пассажир. Вылезти из машины ему помогает мачеха. Он не замечает меня, вид у него отсутствующий, ему нелегко выйти из оцепенения ради непонятной ему, грязной истории. Порядок разбирательства таков, что отцу надо сказать: нет, он не насиловал свою дочь, свою тайную принцессу, прелестную шахматную фигурку. Мне стыдно. Мне хочется пересесть к нему в машину, погладить его по лицу и сказать, что виноваты во всем другие, не мы, что даже из самых худших положений в жизни есть выход. Капот с шумом – настежь вверх, и небо хлынуло бы прямо на нас, а мы бы, свободные, взлетели к облакам с оглушительным металлическим скрежетом.

Газета проиграла дело и возместила отцу моральный ущерб.

«Гуд бай, Эмманюэль» тоже ждал успех, но он оказался совсем ничтожным по сравнению с популярностью всех предшествующих лент. «Эмманюэль-2», выпуск которой задержали цензура и суд, появилась на экранах в январе 1978-го, всего за шесть месяцев до «Гуд бай». Две сенсации подряд слегка утомили публику. А ведь последняя часть, по-моему, самая удачная, красивая, целомудренная и удивительно эротичная. Там звучит музыка Сержа Генсбура, сочинившего и мелодию, и неподражаемую игру слов: «Emmanuelle aime les caresses manuelles et buccales… Emmanuelle aime les intellectuels et les manuels…»

Я люблю красавчика Сержа, которого вижу вместе с Беном и Джейн, люблю его талант и искусство пить, его способность творить, сжигая себя и понимая это, как понимает всякий художник, вынужденный жертвовать собой во имя жизни, такой несносной.

Жак Итах ведет переговоры о моем контракте с крупнейшей кинокомпанией «Юниверсл». Если дело выгорит, я получу главную роль в международном проекте с громадным бюджетом и с умопомрачительными актерами. Бен завидует и честно в этом признается, он нервничает, неудовлетворенный, непредсказуемый.

В Лос-Анджелесе я знакомлюсь с Элайн Риш. Она американский агент Бена. Я тут же влюбляюсь в эту маленькую славянку, русскую куколку с матовыми щечками, нью-йоркскую еврейку с горячим и нежным сердцем, с врожденными живостью и энергичностью, которых как раз не хватает мне в карьере и в жизни. Она решает сделать мне имя в Соединенных Штатах. Элайн собирается ускорить мой карьерный рост и хочет познакомить меня со своими друзьями-продюсерами.

– Они пришлют лимузин, darling!

– Нет, у меня у самой есть новая машина, я покажу тебе, как хорошо умею водить!

– Ты уверена?

– Вперед!

Я приобрела «пасер» – что-то вроде современной целиком застекленной малолитражки. Такие в моде. Мне нравится водить, я в хорошем настроении. Мы едем к продюсерам!

Элайн странно притихла и все время хватается за сиденья и за дверные ручки. По-моему, машину я веду как надо, но Элайн страшно. Что и говорить, я, конечно, зашкаливаю на поворотах и немного пьяна, как перед любой важной встречей, но стараюсь всегда ехать по прямой. Вот и хайвей, кругом развилки, а я все благодарю Элайн и говорю, как мне по душе, что мной будет заниматься она, ведь для меня это новый шанс.

– Все так, darling, но будь внимательнее, дорогая, прошу тебя, внимательнее!

– Да не беспокойся, в этом деле внимание редко требуется…

– Сюда! Направо! По этой дороге!

Вытянутая дрожащая рука Элайн указывает на дорожный знак.

– A-а, это здесь?

– Да! Ну же, давай!

Я щурюсь, ведь очков на мне нет. Ах да, знакомое название на указателе, но кругом все так быстро несется, я проехала поворот, ну и черт с ним.

– Да поверни же, ради Бога! Не в Санта-Барбару, а в Лос-Анджелес! Поворачивай!

Ба-бах! Почти взлетая, я перескакиваю с левой трассы на правую, перпендикулярно пересекая две полосы посередке. Клаксон ехавшего наперерез огромного ярко-красного грузовика надрывается, как корабельная сирена, но и он не может перекрыть визг Элайн, повисшей в машине, уцепившись за верхний поручень. Мы проскочили.

Это была моя первая встреча с Менахемом Голаном и Йорамом Глобусом. Когда мы уходили, Элайн, удовлетворенная и успокоившаяся, спросила:

– Возьмем такси? Ты ведь, darling, настоящая звезда, тебе нужен пожизненный шофер.

Через несколько дней я бросила свою машину на Сансет-бульваре: у нее в который раз заглох мотор. Разбирать его утомительно, я не разбираюсь в технике. Я напеваю, торможу, меняю передачи. Но ничего не могу поделать с этой своенравной машиной. Оставляю ключи знакомому коммерсанту.

– Пусть кто-нибудь покатается, а я вернусь пешком!

Бен знает весь Голливуд. Нас начинают приглашать повсюду. В Калифорнии одеваются – кто как хочет. Не скажу, что ожидала увидеть здесь звезд в элегантных платьях, но и не думала, что они все носят джинсы и легкие хлопчатобумажные кофточки с глубоким вырезом, а их кожа слегка поджарена непрестанно палящим солнцем. Я без декольте, без джинсов, наоборот – чем больше пуговиц, наглухо застегнутых, тем мне лучше. Одетая с головы до ног в «Шанель», я тут вроде инопланетянки, а почему бы и нет.

Знаменитый актер, пригласивший нас сюда, разумеется, очень удивлен моей амуницией из мира высокой моды.

– А что, твой дружок ждал, что я приду голой?! – шепчу я на ухо Бену, которого позабавила реакция приятеля на мой наряд.

– Конечно, дорогая, он хотел увидеть лучшее в Сильвии Кристель!

– Дурень!

Вечер начинается превосходно.

Я развлекаюсь. Брожу, разглядывая всех с большим любопытством.

Уоррен Битти в черном – великолепен. Он вращает глазами, быстро осматривая охотничьи угодья. Видимо, я тоже возможная добыча. Улыбаюсь ему, Бен тянет меня за руку, хищники вокруг нас уже посапывают.

Я восхищена этой потрясающей певицей-актрисой с магнетическим обаянием, звонким и мелодичным смехом, длинными светло-льняными локонами, развевающимися на морском ветру, налетающем с холмов. Дом чудесный, из всех окон открывается потрясающий вид. Голубой океан изборожден тонкими белыми полосками, слегка покачивается бескрайний морской горизонт, и черный, уходящий в бесконечность город попыхивает мигающими огоньками – темное чудовище, мерцающее призывно и обманчиво.

– Ты не купаешься? – спрашивает меня хозяин, показывая пальцем на гигантский освещенный бассейн, в котором уже плескаются несколько юных звездочек, в разной степени оголенных: они хихикают и призывают помочь им избавиться от тесных купальников. Какие-то мужчины прыгают к ним, полностью одетые.

– Нет, спасибо, здесь холодновато…

Я не знаю, что ответить.

Жара на этой летней вечеринке, должно быть, градусов тридцать, мой костюм от «Шанель» застегнут до самого подбородка, но я сказала правду, мне действительно холодновато – то ли от постоянного ветра, то ли от одиночества.