Текст книги "Обнаженная. История Эмманюэль"

Автор книги: Сильвия Кристель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Вот он, «Карлтон», видишь? Вот где они спят, звезды-то, вот куда не попасть!

Я отшатываюсь в глубину спальни, скрываясь за занавесками. Через несколько часов за нами заедет лимузин, я выйду из отеля через парадный вход, не надев темных очков, потому что в Каннах я для того, чтобы смотрели на меня, потом, вылезая из длинной машины в праздничном платье и в бриллиантах, изображу что-то вроде счастливой улыбки и помашу рукой, приветствуя толпу, которая, наверное, узнает меня, начнет аплодировать. А когда меня, окрыленную, наполнит наслаждение – от признания в этом дворце кино, от счастливого слияния с публикой, которая одна только и делает звезд, – не исключено, что тогда я снова услышу голос туриста, еще более пьяного и желчного, чем тот, что стоял возле «Карлтона», и он заорет с нижних ступенек:

– Смотри, это та сука из «Эмманюэль»!

Такого еще не случалось, но это моя навязчивая идея, это дает о себе знать часть моего сознания, противившаяся этой роли, этому образу, у которого теперь мой облик. Дочерние комплексы, наследственность, голос религиозного воспитания, отчаянно отказывающийся признать меня такой, какой я стала помимо своей воли: сексуальным объектом, маленькой женщиной-символом. Сияя под фотовспышками, среди улыбок, на ярком, как сегодня, солнце, я иногда панически стыжусь и боюсь, что меня накажут, выгонят, как тогда в тайском полицейском отделении. А что, если теперь, показав то, что нужно скрывать, согласившись на то, от чего следует отказываться, я безнадежно испорчена? Не предала ли я себя и своих воспитателей?

Автомобиль медленно подъезжает к подножию лестницы. Из окон отеля доносится легкий гул. Вдоль красной лестницы выстроились телеоператоры со всего света. Все сверлят нас глазами, у матери такой твердый взгляд, у остальных тоже… Я признаюсь Хюго в своих страхах:

– А если меня оскорбят?

– Да нет, успокойся, в Каннах скандал – обычное дело, и к тому же это ведь толпа фанатов, они все вежливые. Больше улыбайся, держись смелее, остановись, раздай несколько автографов. Верни им немножко того, что они тебе дают, и все будет хорошо.

Мне страшно. У меня искушение попросить шофера вернуться в отель. Хюго чувствует, как я напряжена, тишина тяжелеет на глазах, и тут он берет меня за руку.

– Но в конце концов, дорогая, не будь смешной…

Дверцы ритмично открываются, я выхожу, стараясь держаться как можно скромнее. Мне вдруг невыносимо от своей голой спины, это совершенно неприлично, слишком вызывающе. Я улыбаюсь, дрожа.

– Сильвия! Сильвия! Эмманюэль!

Я оборачиваюсь на каждый зов, стараюсь улыбаться всем подряд, я хочу, чтобы они поняли, кто я такая, узнали меня, позвали, полюбили, дали бы мне творить и мечтать, мне это так нужно.

Я раздаю автографы, с кем-то обнимаюсь, пожимаю руки, которые все тянутся и тянутся ко мне, приветственно машу толпе, посылаю воздушные поцелуи, поворачиваюсь во все стороны, мне приятно раздать себя.

Хюго берет меня под руку, и мы взбираемся по лестнице, поднимаемся выше, удаляемся. Сверкают вспышки, фотографы выкрикивают мне что-то, некоторые кричат: «А теперь одна! Совсем одна!» Я несколько секунд позирую, потом мы снова идем вверх в крикливой наэлектризованной атмосфере. Зря я переживала, никто тут не собирался обливать меня грязью. Прежде чем войти во дворец, принято в последний раз помахать публике с площадки над последней ступенькой. Это самое приятное, я машу разгоряченной толпе, воздух свеж, веет легкий ветерок, шелковое платье мягко хлопает по бедрам.

– Не стыдно? Нагишом – и все нипочем?!!

Это выкрикнул кто-то справа, я не вижу – кто, на моем лице застыла улыбка, а спиной я уже почти в дверях, сзади сильный холодный сквозняк. Служитель в ливрее, украшение Каннской лестницы, знаком приглашает войти, изображая смущенную улыбку. Хюго сжимает мне руку и целует в шею. Слышен треск последних вспышек. Мы внутри.

Один-единственный раз я услышала подобный комментарий, но этого хватило, чтобы страх перед обидой остался на всю жизнь. Я не могу просто ждать, стоя в одиночестве на тротуаре, для меня невозможны свидания на углу. Я панически боюсь, что кто-нибудь, заметив красивую праздную женщину, узнает меня и оскорбит.

Страх, что оскорбят меня, мою мать, близких мне женщин и тех, кому я обязана всем, чем стала, остался навсегда.

На долю «Эмманюэль» выпал самый грандиозный успех французского кино за 1974 год. Заметили и меня на экране, и мое смятение, выразительность, эротические фантазмы, мою роль в успехе фильма. Я не столько актриса, сколько образ, притягательное тело с другой планеты. Я интригую французское кино как редкая порода. Я – удобная возможность. И получаю прекрасные предложения, которые мне льстят, я воспринимаю их как помолвки. Претенденты лучше некуда: после Робб-Грийе – Моки, Шаброль, Вадим… «Эмманюэль» была лишь флиртом, а теперь я чувствую себя невестой перед замужеством.

«У савана нет карманов» Жан-Пьера Моки – детективный фильм. Я даже не знала значения слова «саван». У савана нет карманов, как и у того форменного платья, в котором я подрабатывала официанткой в ресторане. В названии есть что-то непонятное, но Жан-Пьер Моки – опытный кинематографист, со мной он всегда мягок и терпелив, чего не скажешь о его работе с коллегами мужского пола. Возможно, он поддался моему очарованию. Жан-Пьер любил женщин и мой голос: «Какой бархатистый!» Моки впервые заставил меня говорить в кино по-французски. Мишель Лонсдаль и Жан-Пьер Марьель в кино точно такие же, как в жизни. Мишель молчаливый, сосредоточенный, нервный, но любезный. Я играла его жену, а он пытался убить меня выстрелом из револьвера. Он так пропитался своей ролью, в нем было столько ненависти, что я пришла в настоящий ужас. И потребовала проверить, не заряжен ли его револьвер. Жан-Пьер Марьель бесконечно талантлив и забавен, он простой, непосредственный. Помню нашу сцену танца вдвоем. Жан-Пьер не любил танцевать, для него это вроде трюка, обязательного задания, которое хочется хорошо выполнить. Ничего нельзя было поделать с его полным отсутствием гибкости, неспособностью попадать в такт и явным отвращением к танцам. Мы хохотали до упаду. Пытаясь вести в танце, он меня ронял:

– Давай веди ты, курочка моя, а я уж как-нибудь за тобой!

Я соблюдаю договор, связавший меня с продюсером Ивом Руссе-Руаром, и, словно на похоронах своей ранней молодости, участвую в новых приключениях Эмманюэль: «Антидевственница». Я буду продолжать работать, играть, это решено. Триумф «Эмманюэль» позволил мне узнать вкус успеха, легкости. Делать предстоит то же самое, изменится только обстановка. Все, что уже делала, я повторю. Это как поцелуй, неотличимый от первого, но такой же приятный, и вот его хотят продлить до бесконечности.

Гонконг? Почему бы нет. Экзотику лучше всего искать в Азии. Так решила Эмманюэль Арсан. В последний раз со мной едет Хюго, а Артур остается в Нидерландах.

Постановщик, Франсис Джакобетти, – фотограф, сделавший афишу к фильму «Эмманюэль». Он известен как автор эротических фотографий. Франсис как никто умеет остановить мгновение, он властелин картинки, но только если она не движется. А актеры двигаться любят – случается, что их не удержать, и трудность задачи выбивает Франсиса из колеи. От бессилия он часто плачет. Бюджет у фильма немалый, финансировали японцы, и они торопят. Сюжет не так важен, как дата выпуска. «Антидевственница» уже заочно распродана во всем мире. Первую сцену фильма придумали в самолете, в котором мы с Хюго летели в Гонконг. Сценарий пишется со дня на день, и в ожидании новых сцен у группы есть время безупречно поставить свет, вылизать все декорации. Картинка получится потрясающей.

В Азии я подхватываю опасную инфекцию. Глазное воспаление, редкое и трудно поддающееся излечению, выбелило радужную оболочку и заставило для многих сцен надевать темные очки. Хуже всего то, что я частично ослепла на левый глаз, причем на всю жизнь.

Съемки «Антидевственницы» заканчиваются в декабре 1975 года. Фильм понемножку выпускают во всем мире, кроме Франции, где он остается под цензурным запретом, и ему присвоен класс «X», хотя там нет ничего порнографического. Теперь черед моих французских поклонников ездить посмотреть на меня в Бельгию, в Испанию. Времена меняются.

Продюсер возбуждает процесс против французского государства, которое, по всей видимости, опасается еще одного потока вредоносной эротики. Через два года Ив Руссе-Руан выиграет дело. Фильм выпустят, потребовав сменить чересчур скандальное название.

У «Эмманюэль-2» был успех, но не триумф. Второй поцелуй оказался не таким приятным, как первый.

Жак Итах предлагает мне попробоваться на роль в «Верной жене» Роже Вадима. Прилагательное «верная» мне нравится. Я ведь верная. Разве это не изначальное свойство женской природы? Я ничего не путаю, я моногамна.

Вадим видит меня насквозь, он любит антироли и хочет разрушить мой развратный имидж, показать меня совершенно другой. Сильвия Кристель глазами Вадима – ведь именно так он поступал с другими актрисами.

Мир кино надоел Хюго, он больше не ездит со мной на съемки. Я в одиночестве, и мне скучно.

На съемках «Верной жены» я сблизилась с очень красивой, непосредственной, симпатичной Натали Делон. Я с любопытством расспрашиваю Натали о ее знаменитом бывшем муже. Меня волнует этот мужчина.

– Ну и как он, как? Расскажи мне!

Этот вопрос Натали задавали уже столько раз, он забавляет ее, она не отвечает, встает, напевает что-то, отвлекая меня, меняет тему и своим нежеланием ответить только подогревает мое любопытство. Я жду откровений, женских секретов, знамений, которые озарили бы тайну, к которой я хочу быть чуть-чуть ближе. Ничего. Натали ничего не скажет, и только выражением лица даст понять, как она устала быть лишь тенью чужого имени.

Я не справляюсь со своей тоской, с тем непрерывным ожиданием, которое – крест для всех актеров. Когда я не играю сама, то иду смотреть, как снимают других. Хюго появился ненадолго. И уехал, сказав, что здесь холодно. Хюго отдаляется, он устал от компании моего шофера, ему тут мало места. Он хочет вернуться к своей поэзии, и я позволяю ему это, меня тоже относит в сторону. Это правда.

Вадим проявляет внимание, он мягок и обаятелен, смешной поневоле, он любит праздники, он приглашает меня, я соглашаюсь, я следую за ним.

Меня совратили. Я сообщаю Хюго о своем внезапном увлечении. Разорваться надвое я не могу. Мы соблюдаем дистанцию.

Вадим совсем некрасив, он высокий, трогательный, и его нежность так нужна мне. Видеть, как он, привстав, разворачивается на своем «Фиате-500» или разглаживает на себе богемные шмотки, – неподражаемое зрелище. У него легкий характер игрока, притворная скромность. Улыбка счастливчика, слегка подернутая печалью, сразу располагает к себе, вызывая порывистую материнскую нежность к этому большому славянскому ребенку; обаяние и есть его самый надежный талант. Женщины любят Вадима, снимаются у него – прошлые и будущие его возлюбленные, всегда красивые. Сопутствующая такому легкомыслию нестабильность животворна. С этим искрометным человеком ничто никогда не будет однозначным.

Я с удовольствием проведу с ним время. Буду приходить на съемки, опьяненная новорожденной связью, не зная, что из этой связи выйдет. Будущее не так важно мне, как наслаждение мгновением. Вадим – человек наслаждения.

Наш роман продолжается и после окончания съемок, что бывает редко. Обычно связи длятся только съемочный период, как мимолетные отпускные интрижки, возникающие тогда, когда распорядок жизни лимитирован. Чувство одной «большой семьи», разделяемое кинематографистами во время съемок, не может утолить одиночества и тоски артиста. Мимолетные романы тут неизбежны, они – катализатор процесса.

У Вадима никогда нет денег. Если они у него появляются, он тут же все спускает. Знаменитость без гроша в кармане, обычное дело. Вадим – азартный игрок. Игра для него – больше чем хобби, это способ жить. Вадим кипит идеями. Он уговаривает нас инвестировать в общество лошадиных скачек – туманный проект, от которого меня удерживает моя голландская практичность.

Японская фирма настойчиво добивалась моего согласия стать кофейной нимфой – рекламировать продукцию определенной марки. Обычно я отклоняю предложения такого рода, но на сей раз обещанная мне сумма одержала верх. Я соглашаюсь при условии, что рекламный ролик снимет Вадим, нищий гений. Японцы смиренно поддаются на мои уговоры. Я переживаю годы небывалого успеха. «Нет» мне говорят крайне редко, весь мир кажется согласным на все. Головокружение от успеха.

Вадим просит, чтобы съемки проходили в Сен-Тропезе, потому что весной там всегда стоит чудесная погода.

– Сама увидишь, в это время года там краски ярче некуда, все так сияет, как нигде больше!

Льет как из ведра в этом Сен-Тропезе, который я вижу впервые в жизни. Небо – плотное, угольно-черное и однообразное – висит так низко, что его можно пальцем тронуть. Потоп, будто при конце времен, обрушивается сверху и повергает японцев в шок. Чудовищное ненастье, какого мы не ждали, вкупе с театральной печалью японцев пробуждает во мне, а также в торговце небесной голубизной, радостное веселье, которое не иссякнет до самого конца съемок. Мы проводим время в барах, ожидая, пока выглянет солнце. Много пьем, подкармливая нашу легкомысленную веселость и нашу легкую влюбленность, такую приятную. Ожидание тщетно, муссон из ряда вон выходящий и опасный. Японцы предлагают арендовать яхту и снять все в кабине. Чтобы раскачивать судно с берега, создавая иллюзию плавания в открытом море, мобилизована вся группа. Внутрь иллюминатора помещен прожектор – это напоминание о солнце Сен-Тропеза. А я в легоньком платьице, несмотря на холод. Делать дюжину глотков кофе для съемок нет никакого желания. В мою чашку нальют черного рома. Чтобы имитировать клубы пара, поднимающиеся от чашки свежезаваренного кофе, специально наймут курильщика. Я не перестаю хохотать. Японцы относятся с вежливым пониманием. Ну и ладно. Это были радостные дни в моей жизни.

Вадим рассказывал мне о кино, он знал секретные коды этого сложного мира. Он любил историю, происхождение разных стран, народов и искусств. Он восполнял пробелы в моем образовании.

Вадим – это сама радость жизни, посвященной работе и полной легкой и стыдливой грусти. У него всегда был наготове целый букет идей, проектов, большинство из которых так и повисало в воздухе. Мне нравилось быть нежной с этим мужчиной без постоянного жилья, игроком и фантазером, равнодушным, как ветерок, который поласкает и умчится прочь.

Наш роман не пережил проливных дождей Сен-Тропеза. Мы расстались спокойно, просто сказав друг другу «пока». Он ускользнул, а я вернулась к себе в Париж и вновь обрела Хюго.

Мое отсутствие, кажется, не слишком его огорчило. Хюго снова в своем мире изящных искусств, весь в друзьях, фланирует между Францией и своей Бельгией. Он занят самим собою, творит, самовыражается. Мой сын почти всегда рядом со мной, в путешествиях, на съемках. Когда я занята, приходится нанимать кого-то, кто присматривал бы за ним, и мне часто помогают мать и сестра.

Мое дитя – надежная крепостная стена, мой якорь, нить, на которой балансирует вся моя жизнь.

У Хюго интерес к Артуру возникнет позже, когда тот начнет говорить, утвердит себя и проявится как независимое и мыслящее существо. Хюго, в отличие от меня, совсем не умиляет детство, нежный возраст. Этот период жизни не будит в его памяти никаких трогательных воспоминаний. Ценность жизни – только в отличии от других, в автономности, а также – в качестве добавки к этому – в высоких личных качествах. Хюго не любит возраста, когда человек еще не самостоятелен, слабенек и только создает себя.

Моя любовь к сыну инстинктивна, непосредственна, в ней нет ничего рассудочного. Что это – инстинкт матери или просто жажда любить, отдавать себя, не рассуждая ни о чем?

Уходящая любовь – грустное зрелище. Я думала, моя любовь к Хюго бессмертна. Я могла усомниться в Господе Боге, но не в любви. И вот я констатирую: любовь ушла. Уже нет необходимости видеть Хюго так часто, биение сердца не учащается, а тот, кого я любила, потерял свое всеохватывающее влияние на меня, утратил излучение, которое освещало мою жизнь и снова возвращалось к нему. Любовь уходит, медленно, уверенными шагами. Любовь человеческая, которая живет, слабеет, заканчивается. У нее свой цикл, своя продолжительность жизни. И вот финал, который казался мне невозможным, мягкое расставание.

Мы еще не говорили друг с другом о разрыве. Мы тянем, стараемся быть вместе, у нас ребенок, мы пытаемся обрести новое равновесие, существуя не так близко друг к другу. Это похоже на прозябание.

Я буду «Алисой, или Последним бегством» в фильме Клода Шаброля.

В начале съемок, когда только-только приехали в Таиланд, Алиса напоминала мне Эмманюэль в стране чудес. Стараясь уменьшить солидность роли, выглядеть простодушнее и не забывать о мечте, я рассказываю журналистам, что «Эмманюэль» – вот была «Алиса в стране чудес»…

Клод Шаброль предлагает мне сыграть смерть Алисы – таинственную сюрреалистическую оду, вопрошание на пути к смерти и то волнующее мгновение, что ей предшествует. Я еще и вдохновительница смерти: Моки, Шаброль… Желание и смерть проникают друг в друга? Желание так невыносимо, что лучше бы его убить?

Клод интересный, он гурман, придирчив, хитрец, притвора. Любит казаться изысканным и грубым одновременно. Я продолжаю совершенствовать свой французский. Слышу, как он чуть ли не после каждой фразы кричит: «Ну, по рукам!» – когда надо бы сказать «до свидания».

«По рукам»? Как странно это звучит.

– Что значит: «Ну, по рукам»? – спрашиваю я у Клода.

Он от души смеется и пользуется моментом, чтобы добавить живости в радостный процесс съемок.

– Это семейное выражение, такое эмоциональное, оно означает… «до свидания»!

Оригинально. Должно быть, одно из диалектных выражений, которые мне доводилось слышать в разных уголках Франции.

В конце дня, когда пора устало разбредаться по домам, я расцеловываюсь с коллегами – актерами, техработниками, ассистентами, – простодушно бросаясь этим новым выражением, гордая оттого, что владею французским и могу говорить совсем по-свойски. Теперь вместо равнодушного «До завтра!» я скажу задорно: «Ну, по рукам!» Кто-то от души хохочет, некоторые изумляются. Красивый осветитель отвечает: «Охотно!» – а моя гримерша, почтенная супруга и мать, потрясена. Никто не осмеливается посвятить меня в подлинный смысл этих слов. Каждый вечер Эмманюэль кричит возбужденной группе: «Ну, по рукам!» – а та по слезинкам на глазах у Клода Шаброля понимает, откуда я взяла это выражение. Что ж, логично: на то она и Эмманюэль, чтобы вместо «до свидания» говорить: «Ну, по рукам!» Во всяком случае, я подтвердила свой имидж.

И только гримерша относится все враждебнее к моей невольной фамильярности. Однажды вечером она не выдерживает:

– Но, в конце концов, что у вас за манера разговаривать?

– Простите, а что?

Я много смеялась, прежде чем расстаться с этим выражением, уже успевшим стать крылатым в съемочной группе. Прощаясь с Клодом, слащавым извращенцем, я не преминула сказать это в присутствии его супруги.

Шарль Ванель, Жан-Луи Трентиньян, Андре Дюссолье, Жан Карме, Мишель Галабрю, Мишель Лонсдаль, Жан-Пьер Марьель, Жерар Депардье, Мишель Пикколи… Как он прекрасен, список моих коллег по работе. Браво, артисты! Я познакомилась с созданиями хрупкими, сложными, одаренными удивительными способностями. Мне посчастливилось жить рядом с талантами. Я освоила ремесло прямо на съемочной площадке, скромно, с немым восторгом наблюдая за ними.

Валерьян Боровчик, снявший «Аморальные истории», предлагает мне сильную – может быть, самую мою любимую – роль в фильме «Уличная женщина», созданном по роману лауреата Гонкуровской премии Андре Пьейра де Мандьярга. Валерьяна тревожат эротические фантазмы, он склонен к фетишизму. Я играю роль проститутки.

Я никогда не продавала свою сексуальность, а просто умело подражала другим, понаблюдав за их сексуальностью. И тем не менее у моего тела есть цена. Мой тариф черным по белому указан в контрактах. У моего тела плавающая рыночная стоимость.

Хюго от души поздравляет меня с новой ролью, я его удивила. Я довольна своим новым опытом. Но фильм не имеет успеха. Его показывают только в малых залах для «клубной публики» – звучит красиво. Меня там мало кто видел. Жаль.

Хюго теперь не бывает на съемках. Во мне растут тоска и одиночество. Об одиночестве надо забыть – или его необходимо прорвать. Меня все больше тянет к шампанскому, оно стало частью моей работы. Я не должна испытывать в нем недостатка – для шика. Согласно контракту, Сильвия Кристель пьет «Периньон». Изысканность, непревзойденное качество, высочайшая цена, на которую я тоже претендую. Бывают дни, когда сладость шампанского перестает мне нравиться. Требуется коньяк. В сумочке я ношу конфетки на перечной мяте, очень едкие. Я быстро-быстро сосу эту травяные бомбочки. Как грызун, кривлю рот, прежде чем начать играть. Сильно концентрированная мята выедает мне ноздри, глотку; свежий, кисловатый воздух просверливает все извилины, ударяет в голову и подстегивает. Мотор!

Съемки стали для меня местом мелкого распутства. Я еще молода, я сознаю, что́ делаю, но я переступила черту. Я слишком рано начала расплачиваться за успех, за скандалы, за отличие от других. Платила натурой и стала разменной монетой. Я подарила свое тело и потеряла его. На съемках, где я среди своих, я пью и забываюсь, мне весело. Я – заводила нового танца, ритуального хоровода любовников: первый ассистент режиссера, продюсер, кинозвезда… Актеру легко обольщать. Шарм – ходовой товар в кинематографе. В 1970-е годы сформировался прекрасный анклав между цензурой и СПИДом. Сексуальная свобода была тогда настоящей.

Я констатирую силу своей притягательности, и мне не надоедает все время упражняться в ней, проверять ее. Обольщая, я осознаю свое влияние, свою значительность. Это возбуждает меня – жить, просто вызывая желание, нарушая правила хорошего тона, играя.

На съемках «Рене Тростинки» Франсиса Жиро Жерар Депардье, весельчак и обжора, добивается от меня любовного признания. Зрелище весьма забавное. Я подстегиваю его чувство, оно меня устраивает: быть желанной и осязать желание, жить в нем, чтобы творить его.

Частью интриги стал и Мишель Пикколи. Франсису приходится потрудиться, чтобы укротить обе эти сильные натуры. Возможность веселых импровизаций заложена уже в сценарии, и с уважением к тексту отношусь только я, увлеченно вызубрившая его наизусть.

Мишель – страстный, талантливый, изумительный мужчина. Он приглашает меня поужинать. Прихожу к нему в номер отеля, и он выходит ко мне голый до пояса, просит еще несколько минут, чтобы привести себя в порядок. Это чисто актерское свойство, «прифуфыриться» свойственно не только женщинам-актрисам. Удивляюсь, увидев, какой густой и темной шерстью покрыта у него грудь. Он смотрит на меня, не говоря ни слова, вдруг хватает зажигалку и, глазом не моргнув, поджигает на себе все волосы. Комната наполняется запахом паленого мяса, а он с хохотом убегает в ванную.

Жерар и Мишель – артисты, которым неведомы границы дозволенного, они вне всяких норм.

Ни один из этих фильмов «в классическом стиле» не имел успеха. Это расстроило меня, немного обидело. Я снималась одетой, а меня предпочитали видеть голой. Я заговорила, а меня предпочитали немую или в дубляже. Понимаю, что публика, находясь под сильным впечатлением от «Эмманюэль», хотела продлить интимные грезы и сохранить меня именно такой: обнаженным символом, эротической фантасмагорией.

Ролан Топор – друг Хюго и блистательный художник. Он проявляет свой талант во всех видах искусства: рисует, лепит, пишет стихи, работает обозревателем в журнале «Хара-Кири», сочиняет сценарии для Полански… Он человек свободный и такой многогранный, что его трудно свести к чему-то одному. Его творческие способности всеобъемлющи, безбрежны. Он автор того блестящего, остроумного рисунка, который был сделан по заказу организации «Международная амнистия»: простыми штрихами изображен в профиль красивый человечек с миндалевидными глазами. Его голова вращается на вертикальной шее и может сгибаться по невообразимому перпендикуляру. Обнаженное, уязвимое горло. На выдающийся вперед подбородок человечка давит тяжелый молоток, и из-за этого голова опрокидывается, точно у деревянной куклы. Человека лишили слова путем репрессивного физического насилия. Образная сила подкупает своей гуманностью. Молоток разбивает челюсть, но черты лица не теряют притягательности. Человечек почти улыбается: это мирное противостояние, твердое и решительное. Его лицо изуродовано, но вскоре оно снова принимает прежнее выражение.

Смех Топора эхом доносится до меня из бесконечности. Уже десять лет как он умер, а я все еще слышу его смех. Это был не просто смех, но крик, движение души – такое же сильное, как его слова и его искусство.

– Я хочу научиться рисовать! – самоуверенно заявляю я.

Топор смеется, он всегда смеялся. Он не издевается, он откликается, говорит, что это правильно, что я должна самовыражаться, чтобы освободиться. Он приглашает меня пообедать в его квартире-ателье на парижских холмах. Готовит сам, изысканное вино в изобилии.

– Как нужно рисовать?

Топор смеется. Выливает вино в тарелку с объедками, смешивает все и хватает получившуюся кашицу руками.

– Не важно – как. Как хочешь! Будь свободной! Нужно идти до конца. Еще дальше. Изменить суть вещей, потрясти, жить!

Сомневаюсь, стоит ли мне браться за это. Предчувствую, что если начну рисовать и посвящу себя этому искусству, то потеряю интерес ко всем иным средствам самовыражения. Хюго подбадривает меня, покровитель-подстрекатель. Этим освобождением я обязана ему. Я начала рисовать в Париже, искупавшись в богемной среде. Следуя общим правилам, я рисую бесстыдные обнаженные тела, накрашенных женщин, их изящные или чрезмерно пышные формы. Я хочу сочетать красоту и женственность с чрезмерностью, может быть – с провокацией и насилием.

Я помню свое первое произведение – трогательное и вызывающее; лепестки цветов сочетались в нем с кровью, и было это давно. Свое молодое дарование я бросила в лицо равнодушной скучающей матери. Это произошло в отеле. Я была девчонкой… Жалюзи в гостиной были забрызганы кровью. Приезжий из деревни спрятал в карман рюмку, а заметивший это официант потребовал вернуть украденное. Деревенский мужик отнекивался, потом рассвирепел, выхватил кривой нож и распорол официанту руку. Брызнула кровь, тетя Мари закричала, угрожая вызвать полицию. Когда спустилась мать, всех как ветром сдуло. Остались только пятна крови.

Придя в ужас, мать выругала всех, кто насвинячил и ушел, не заплатив, и, подумав, сказала:

– Сильвия, чем стоять просто так, возьми краски и нарисуй что-нибудь поверх этого. Цветастенькое, как вас в школе учат.

Так я и сделала. Ярко-красные кровавые пятна я оставила в сердцевине тюльпановых лепестков, зато контуры цветов обвела мягкими линиями. Они оказались разного размера, в зависимости от величины пятен. Я гордилась своим произведением. Тетя Алиса поздравила меня с успехом.

– Ты что, оставила кровь? – спросила мать.

– Да, красный цвет так приятен. Вам нравится?

Мать вытаращила глаза, ей-то, я знала, хотелось все скрыть. А я эти пятна подчеркнула, декорировала. Заинтересовавшись, она разглядывала мои кровавые цветы. Они были не из детства. Все было выполнено чистыми, гармоничными мазками кисти. Мать увидела мой талант, выраженный в красивом и жестоком рисунке, и сказала:

– Теперь марш к себе!

Это был мой первый опыт: окровавленные тюльпаны.

В 1977 году я снова встретилась с Вимом Верстаппеном, моим первым наставником в кино, чтобы поработать с ним на съемках фильма «Пастораль 1943». Я была счастлива вернуться в Голландию, чтобы сыграть главную роль. Вим стал другом всей моей жизни.

Мой агент Жак Итах заключил контракт на участие в крупном австро-американском проекте. Это важный момент моей карьеры, ведь я поняла свою международную цену: я конвертируема, фильм можно сделать на одном только моем имени. Средства в ходу огромные, съемочная группа насчитывает триста человек из разных стран. Организовано все скрупулезно, никаких импровизаций в помине нет, моя парикмахерша Мадлен следует за мной по пятам, как и предусматривает контракт, костюмы роскошны, кастинг приводит меня в восторг: Бо Бриджес, Рекс Харрисон, Урсула Андресс, Оливия де Хэвилленд… Версаль воссоздали в одном из австрийских замков. Зима морозная. Я испанская инфанта, и, поскольку этого требует титул, мне повезло носить пышные юбки.

Я организовала вечеринку в честь мисс де Хэвилленд[8]8
  Оливия де Хэвилленд – знаменитая голливудская актриса 30-х годов. В момент, о котором пишет Кристель, это уже дама весьма почтенного возраста.


[Закрыть]. Она была очень растрогана и всю ночь танцевала. Прежде чем исчезнуть с благодарностью, она подошла ко мне и сказала:

– Спасибо, дорогая Сильвия, спасибо за внимание и за роль тоже…

Я скромно опускаю глаза и качаю головой:

– Это вам спасибо, играть рядом с вами для меня большая честь… Знаете, ведь на кастинге от меня ничего не зависело…

– Я знаю это, но без вашего имени не было бы фильма.

Я обратила внимание на красивого актера, который постоянно сидел в углу, ни с кем не разговаривал и с непробиваемым и раздражающим безразличием был погружен в чтение «Санди таймс». Инфанта подходит к нему, приподнимает тяжелые юбки, под которыми оказываются потертые джинсы, и показывает пальцем на серебряные набойки его ковбойских сапог. Это его забавляет: наконец-то он улыбнулся. Я достаю свою флягу и первым делом говорю ему:

– Хотите попробовать?

Здесь, на съемках первого в моей жизни международного кинопроекта – фильм назывался «Под железной маской» и был снят режиссером Кеном Аннакином по роману Александра Дюма, – заканчивается вереница моих любовников. Последним в ней стал этот импозантный мужчина по имени Бен. Он берет предложенный мною бренди. Я пьянею, загораюсь, и он тоже.

Внезапная любовь – опасность, а не удача. Рассудком не понять, откуда она появилась. Это мгновенное узнавание друг друга, прямая связь между двумя подсознаниями, таинственный мост. Я никогда не исследовала свое подсознание – эту всеобъемлющую силу, которая повелевает моим телом, диктуя ему непонятные поступки, подчас несовместимые с жизненной логикой. Мое тело, притягательное, алчное, беспричинно напрягалось, действуя наперекор моей воле. Я видела, что могу магнетически притягивать существ, желавших мне зла и толкавших меня на саморазрушение, только ради того, чтобы уйти от себя самой. Я видела свое бегство, свое падение, свою постепенную и прогрессирующую бессознательную деградацию.