355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сильвия Хутник » Карманный атлас женщин » Текст книги (страница 6)
Карманный атлас женщин
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 02:56

Текст книги "Карманный атлас женщин"


Автор книги: Сильвия Хутник



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

От оконных бдений болят ноги. Надо сесть на стоящее рядом кресло. Ласковый плед накрывает ноги. Рядом холодный чай, заваренный в старом дюралексовом стакане. Одна ложечка сахара, вершина наслаждения. Где-то вдалеке первая программа польского радио передает новости, последний из серии звуковых сигналов обозначает полдень и соединяется со звуком трубы с Мариацкого костела. [36]36
  Звук трубы с башни краковского Мариацкого костела – передаваемый по радио звуковой символ точного времени по всей Польше.


[Закрыть]
Можно выйти за покупками, но, несмотря на самые благие намерения, они не займут больше двух часов. Однако ноги пани Марии успеют устать. Еще больше, чем во время вылазок на Муранов. После покупок надо еще доползти до своей квартиры наверху. Лифта, конечно, нет.

Восхождение восьмидесятидвухлетней старушки на четвертый этаж происходит так. Сначала она долго ищет ключи от входной двери. Она всегда носит их в специальном чехольчике, который имеет обыкновение теряться в бездонных пучинах сумок. Окоченевшие пальцы не в состоянии сразу ухватить предмет. Они должны сложиться в крючочек, кривой птичий коготок. Ороговевшие подушечки подцепляют-таки ключи и вытаскивают наружу. Прекрасно, остается только открыть маленькую молнию, не выпуская покупки из рук. Впрочем, их можно поставить на пол и прислонить к ногам. Но полиэтиленовые пакеты заваливаются, и из них высыпается картошка, помидоры и горох. А попробуй теперь пособирай – не получится согнуться. Приходится ждать кого-нибудь, кто поможет. Хуже всего, если попадется такая же растяпа. Стоят тогда два беспомощных существа, попавшиеся в западню времени. Их склоненные силуэты обсуждают, как поднять сумки. Для тех, кто помоложе, ситуация абсолютно непонятная. Просто в голове не укладывается. Ну и чего ты, старуха, стоишь, какие проблемы решаешь. В чем дело: наклонись и убери свои манатки, не видишь, что ль, нам пройти надо, спешим. А не можешь, так нехрен вообще на улицу вылезать. Но все же найдется такой, кто из жалости соберет эти базарные сокровища. Чаще всего этим кем-то оказывается человек не первой молодости, который, содрогнувшись, представляет себя в такой же ситуации. Встревоженно смотрит на небо и рассчитывает на какие-то плюсики: авось, что-нибудь да будет занесено в список добрых дел на его будущий счет. Обдумывает план эвтаназии на случай «страшной, унизительной старости». Наконец покупки возвращаются на свое место в сумках, старушка входит в дверь, которую соседка открыла своим ключом. Ну, вперед.

Четыре этажа. Высокие ступени, перила. Тяжелее всего дается первый шаг, сразу ведь не разгонишься. Коленка как деревянная, онемела. Вся энергия направлена на ноги. Лишь мысль об отдыхе в собственной квартире придает силы. Хочешь не хочешь, а наверх все равно придется забраться. Другого выхода нет. Шаг, один, второй. Остановка. Судорожное цепляние за перила, покорение Эвереста. Ежедневное, скромное, без фотокамер и водружения флага на вершине. На уровне третьего этажа начинается вроде как галлюцинация. Восходительнице кажется, что она уже на четвертом, перед своей дверью. Хватается за дверную ручку, пытается вставить ключ в замок, но кто-то внезапно открывает дверь изнутри. О, Матерь Божья, я очень извиняюсь, опять ошиблась. Блядь, старая карга, который уж раз за неделю, который уж раз вламываешься? Кто тебя подсылает проверять нас? Со скуки? Давай вали отсюда, а то дам пенделя под зад, полетишь обратно со всем своим барахлом. Старушка поспешно начинает взбираться на следующий этаж. На спине чувствует взгляд соседа снизу. Это ее напрягает и пугает. Один неверный шаг, и она спотыкается о ступеньку. К счастью, в последний момент успевает удержать равновесие. Слышит стук закрываемой двери. Ее мучитель исчез.

Ну да ладно, главное – забраться повыше. Сердце колотится, пот течет по лицу, затекает под узел платка на подбородке. Восхождение сопровождается посапыванием и покряхтыванием. Отрывистыми вздохами «Матерь Божья», «Не могу». Когда так же страдал один знаменитый поляк, [37]37
  Папа римский Иоанн Павел II.


[Закрыть]
 все глотали слезы перед экранами. Как же он самоотвержен, как он борется с недугом. Ежедневные вздохи улицы уходят на задний план, забываются, больше не волнуют. Разве что раздражают.

И чего ты стонешь, чего сопишь, совсем замучилась ходить? Или стыдно вдруг стало? В перемещении должны помочь палки, костыли, ходунки, инвалидные коляски. Лицо перекошено гримасой боли, рука едва удерживает клюку. Тело всей своей тяжестью наваливается на опору. Лишь на клюку надежда. К сожалению, чтобы идти, надо отрывать спасительные палки от земли и ставить подальше, что, в общем-то, невыполнимо, это своего рода олимпиада. Это также задержка движения. Идет такая калека, а за ней толпы разъяренных людей. Нетерпеливо цокают языком, включают поворотники и обходят трясущееся тело.

Медленное движение в публичном пространстве – это как отрыжка на светском рауте. Эдакий ляп, вульгарная провокация. Такая каждодневная нахальная пропаганда медленного хождения – пощечина капиталистическому развитию нашего города. А хуже всего – это когда старухи не успевают перейти дорогу на зеленый, только до половины доползают, подгоняемые звуком клаксонов. Но ведь в машине может сидеть какой-нибудь менеджер, какой-нибудь хед-хантер, продакт спешиалист, сэйлз ассистент. Он на работу едет, он спешит, у него встреча, корова старая! Ты хоть знаешь, что значит опоздать на собрание, входить под звук нетерпеливых покашливаний. Что он тогда должен сказать? «Простите, господа, но какая-то сморщенная баба заблокировала проезд по Груецкой?» Не ровен час, собьешь такую кулему, и все – тебе крышка. Влетает не пойми откуда под колеса, спешит неизвестно куда, не смотрит, не видит, не взглянет, а чешет по зебре на красный. Лучшие тормоза не справятся. Визг шин, бах, баба на капоте, туфли в сторону. Сумки летят на ближайший газон. И тогда ты не просто опоздаешь на работу, день – псу под хвост. Да что там день – даже ночью кошмары. И все из-за этих непредсказуемых кошелок. Вроде как медленно тащится, ничто не предвещает резких движений. А тут неожиданный прыжок, рывок, маневр и несчастье.

Когда же наконец через пятнадцать минут старушка добирается до квартиры, она уже сама не своя. Это – пыхтящая машина, сломанный паровоз, отправленный на запасные пути, красная свекла с истекающим слюной ртом. Последние силы помогают сумкам приземлиться на кухонном столе, а старушке – на стуле. Ну, Марыся, справилась. Снова получилось самой сделать покупки. И не такая уж она и старая, выходит. Как она по этой лестнице, точно косуля какая. Она прекрасно знает, что многие в ее возрасте лежат в постелях, в подгузниках. А она – независимая, энергичная, полная сил. Только что доказала это.

Ужасная мысль в один миг парализует все ее тело: а мука? Она ведь муку не купила! Забыла. Как она теперь испечет оладьи? Она не сможет выйти еще раз в магазин, чертыхнуться и быстро сбежать вниз, перескакивая по две ступеньки. Просто не в состоянии. Придется ограничиться скромненьким обедом и лечь на диван. Накрыться одеялом с головой. Только так она может заснуть. Боится, что кто-нибудь ее увидит, что штукатурка упадет ей на голову. Она свертывается калачиком, принимает позу эмбриона, что-то бормочет и засыпает.

Мгновение, когда нас покидает сознание, но мы еще не спим, – зазор в нашем существовании. Им может воспользоваться враг, ворваться к нам в голову и все в ней перемешать. Но и мы сами можем овладеть подвешенным между явью и сном состоянием. Тогда достаточно посильнее сжать кулаки и зажмуриться. Неповторимое чувство полета, кружащихся под веками геометрических фигур. Еще мгновение, и нас нет. А есть сон.

Посещение поликлиники придает смысл всему старушкиному дню. Накануне можно погладить рубашку, приготовить направления, медкарты и рецепты. Потом рано утром проснуться в приподнятом настроении. Сегодня мы идем по делам. Ну да, только это проходит довольно быстро. Остаются остальные дни, которые не приносят ничего, кроме боли в спине и отека ног. Остается еще столько жизни! Когда все это кончится?

Пани Мария самая настоящая Неживая Женщина.Она зациклена на прошлом, она не воспринимает происходящее сейчас. Ожидание, сон и пробуждение с ощущением уже-несуществования. Не за что зацепиться даже на кладбище, там нет могил близких. Так что пани Мария никакая не Кладбищенская Вдова.Семья так и не была предана земле, а мужа у нее не было. К кому сюда ходить в День Всех Святых? Какую выбрать религию, чтобы иметь право зажечь свечку-лампадку и убрать листву с могильной плиты? И наконец: что делать, как перекантоваться до конца?

Смотреть телевизор и слушать радио, дремать, читать, гулять, подружиться с кем-нибудь и проводить с этим человеком время, возделывать садик или хотя бы посадить цветы на балконе, отдаться любимому увлечению. Участвовать в паломничествах, заниматься общественной работой, гимнастикой. Предаваться каким-нибудь религиозным культам, но каждый день на Гжибовскую площадь к Ножикам [38]38
  То есть в синагогу имени четы Рифки и Залмана Ножик, построенную в 1902 г. в районе Гжибово.


[Закрыть]
 с Охоты не наездишься, далеко. Может, конфессию поменять? Костел близко, каждый день там богослужения, и людей много приходит. Хоть что-то будет происходить.

Можно еще раз прибраться. Осмотреть квартиру. Само собой, речь не о том, чтобы сделать что-то радикальное, например, помыть окна или натереть паркет. Нет, конечно, но хоть что-нибудь сделать, хоть как-то подвигаться надо. Смести крошки со стола, переставить посуду на полке. Можно еще проверить (уже в пятый раз за этот день), не сухо ли цветку в горшке. Можно пощупать его листки, пройтись тряпкой по стеблю. Что бы еще такое… О, вот, разгладить складки на постели. Поправить подушки. К сожалению, всего только пять вечера. Спать ложиться рановато. Можно включить телевизор. Нет, лучше радио. Не действует так на глаза. Смеркается, но свет пока можно не зажигать. Хоть небольшая, но все-таки экономия. Сесть в кресло. Погрузиться в свое измученное тело, пристроиться в каждую жилку, во все испорченные части организма. Угнездиться в своем существовании. Переждать. Издалека доносятся голоса передачи для таких, как пани Мария. Песни прежних лет. Теплые голоса. Эугениуш Бодо, Стефка Гурская, Ханка Ордонувна. Перед глазами встают лица далеких лет, подкрашенные фотографии на обложках журнала «Фильм». Слова, говорящие о любви, терзаемой сомнениями. Одна песня Миры Зиминской, [39]39
  Эугениуш Бодо (1899–1943), Стефка Гурская (1907–1986), Ханка Ордонувна (1902–1950), Мира Зиминская (1901–1997) – артисты эстрады довоенной Польши.


[Закрыть]
 пробивающаяся через другие песни:

 
В красоте невозможной
Бриллиантов небесных,
С вечным знаменем звездным
Ночь дозором идет,
А девчушке взгрустнулось,
В комнатушке на Хожей
У окна одиноко она села и ждет.
 

Пани Мария только заменила Хожую на Опачевскую, а «девчушку» на «старушку» менять не стала, потому что для себя она остается молодухой, собирающей фотографии звезд с шоколадок. Льется музыка, можно возвратиться к своим воспоминаниям и не стыдиться слез – темно и никто не видит.

Я условился с ней ровно в девять… потом кино, кафе и прогулка… грусть роз осенних, чайных роз печали… это Мечислав Фогг. [40]40
  Мечислав Фогг (1901–1990) – популярный эстрадный исполнитель.


[Закрыть]
И старуха, закутавшаяся в плед и дремлющая в своей заплесневелой сырой квартире, которая помнит ее смех, ее игры с родителями. Тикают часы, сумерки, радио бубнит в углу. Есть ли еще здесь жизнь?

А ведь такому засушенному сухарю еще можно предложить автобусную экскурсию по семи чудесам света. Только это не у нас, это за границей можно. Подарить цифровой аппарат и бейсболку. Группа туристов из гериатрического отделения. Седые головы, изучающие проспекты турагентств и выбирающие только пятизвездочные отели. Солнечные очки на Лазурном Берегу и купальник бикини на сетке морщин и обвислой груди. Все как бы говорит: я прожила семьдесят лет, воспитала четверых детей и шестерых внуков, так что теперь идите все в задницу, потому что я вылетаю в Гонолулу, бай-бай! В Польше божьи одуванчики внимательно изучают рекламки акций в гипермаркете и выбирают самое дешевое и самое низкокачественное. Свое тело они прикрывают одеждой тридцатилетней давности и говорят: я прожила семьдесят лет, воспитала девятерых детей, внуков и правнуков, а теперь хочу наконец умереть, так что оставьте меня в покое, потому что я умираю, пока!

Глаза атакует глаукома, заволакивая все тоненькой пленочкой. Картинка становится нечеткой, некоторое время спустя уже ничего не видно. Лица, что склоняются над старушкой и назначают ей лекарства, очень даже могут оказаться доктором Менгеле. Неизвестно, что это за лекарства и от чего. Кто этот человек, что поднимает меня с земли и спрашивает, все ли у меня в порядке и не болит ли что у меня? У меня все болит, я сама себе боль, и все вокруг болит. Мой ум, путающий дочку с внучкой, моя спина, горбатая, как у верблюда. Зубы, которых у меня нет, и друзья, которые давно умерли. Иду дальше и снова спотыкаюсь, падаю. Лежу на газоне, как пьяница, и спокойно жду: может, кто пройдет, заметит. Бывает, взвою, если особо неудачно упаду. Тогда я полностью сливаюсь с городской природой. Надо мною – кроны деревьев, рядом – вытоптанная трава с собачьими какашками. Вокруг мусор, окурки и рекламные листки.

Я – Мать-Земля,вдыхающая выхлопы с соседней улицы.

Я – Мать Города,чувствующая пульс мчащихся автомобилей. Я лежу и жду, когда кто-нибудь поднимет меня, отряхнет пальто, соберет мои сумки и проводит, как малое дитя, домой. Вот они, мои турпоездки в теплые страны, вот она, моя спокойная старость и привилегия быть многоопытной женщиной, прожившей долгую жизнь.

Матери Города, сросшиеся с домами, с тротуарами, с мостовой. Потрескавшиеся стены и потрескавшаяся кожа, следы от пуль на фасадах зданий и печеночные пятна на тыльной стороне ладони. Идеальная гармония. А к этому специфический запах чего-то уже не существующего. Мертвый дом, неживой человек. Все как бы насильно засунуто в современный мир пластиковых окон и пластических операций.

Сеть труб – канализация, газ, провода под напряжением, везде датчики. Технология врезается в тело. Кровообращение подключено к светофору. Зеленый свет – живешь, желтый – приготовиться, красный – ложишься и умираешь.

Пани Мария падала обычно в районах тихих, немноголюдных и спокойных. Поэтому много времени в ее жизни уходило на ожидание помощи. Как-то раз она попыталась сама подняться, но тонкая кожа на локте буквально порвалась о ветку. Она лежала в крови, и ей было совсем плохо. Даже сознание потеряла, но, когда оно к ней вернулось, над ней не было заботливых лиц врачей, как это показывают в кино. Она продолжала лежать где-то под кустом. Из своего укрытия она видела окна подвала, в котором во время войны погибло большинство соседей.

Подвал в доме на Опачевской. Он больше не мог нормально служить людям, несмотря на проведенный там капитальный ремонт и тщательную очистку стен от человеческих останков. Стены подвала видели такие сцены, после которых там больше нельзя хранить велосипеды, раскладушки и заготовки на зиму. Такие места – памятники. Но как быть, если памятник стал элементом реальности – дома, в котором живут живые люди. Засыпать подвал, сделать вид, что здесь никогда ничего такого не происходило. Устроить внизу магазинчик, клуб, солярий. Замазать место преступления новыми, полезными значениями. Подружить его с людьми. Не бойтесь спускаться сюда и загорать. Война была давно, а значит, не было ее.

Время шло, сумерки сгустились до темноты, взошла луна. Пани Мария лежала со своими мыслями. Ах, провести бы ночь под звездным небом. Как в доброе старое время. Летние поездки к тете в деревню, ночевки на сеновале или в палатке. Запах дышащей земли на заре, громкие аплодисменты встающему солнцу. Как же милостива судьба к пани Марии, что подарила ей такое приключение, что на старости лет она может провести ночь во дворе, почти как на каникулах.

К сожалению, идиллию прервал бдительный дворник, он обходил вечером дом и нашел соседку. Даже вызвал «скорую», вид пани Марии – более чем достаточное основание. Только зачем вся эта суматоха, нет смысла везти в больницу, локоть сам заживет, не надо сцен, а то люди сбегутся и будут потом сплетничать. Пани Мария резво двинулась к дому. Захлопнула дверь перед носом дворника и поплелась в ванную. Обмотала руку бинтом и попыталась остановить кровь. А та сочилась и сочилась, часами. Около полуночи измученная женщина легла в кровать. Кружилась голова, и слегка знобило. На простыне разрасталось кровяное пятно, которое постепенно впитывалось в хлопок пижамы. Крови вылилось немерено, теперь пятно стало похоже на озеро с неровной береговой линией и впадающими в него ручейками.

Пани Марию Вахельберскую-Вахельберг одолевал сон.

Ей снилось, что она спускается в свой подвал. С последних ступенек лестницы слышит какие-то приглушенные крики, рыдания. Подходит к массивной двери и с трудом ее открывает. За дверью она видит толпу людей в тех позах, в каких застала их смерть. Вповалку, в основном женщины, прижимающие к себе детей. Видно, что-то здесь произошло. Лица застывают, будто отлитые из воска. Маски смертельной агонии. Однако отличаются от снимков дяди или бабушки в гробу. Здесь еще никто не успел припудрить кожу, смыть с нее кровь. Никто не прикрыл им глаза. Вот они и смотрят сейчас на пани Марию, которая стоит как парализованная в дверях и ни на что не может решиться. Войти, спасать, вытаскивать их наружу, убежать? Она чувствует запах пороха, улетучивающийся запах газа. Отдельные фигуры, каждая со своим прошлым. Пани Мария обводит взглядом лица и вдруг замечает среди них себя. Жуткое чувство расставания со своим телом и разглядывания его со стороны. Как помочь себе самой, вырваться отсюда, не быть участницей этой сцены? Мария разглядывает свое лицо и видит его разным, как на фотокарточках в альбоме.

Вот она – малышка с бантом на макушке. Первые школьные годы, отдых в горах, снимок сделан за неделю до начала войны. Все Марии мелькают и быстро меняются. Одни пытаются улыбаться, притворяться счастливыми. Как будто ничего не произошло, как будто лицо приладили к разрушенному остову. Наконец пани Мария видит себя в старости, такой как сейчас. Фигура присела в уголке, у нее взрывается голова. Миллионы блестящих точек летят над трупами.

На своеобразные конфетти накладывается образ ее самой: она разбивает другие головы. Некоторые из них она узнает, другие видит впервые. У нее в руках то ли винтовка, то ли молоток, то ли обычная дубина, которой она самозабвенно орудует. В конце концов очередь доходит и до головы матери. Мария заметила ее еще раньше, когда разбивала другие головы, попробовала перестать, убежать, выбросить дубину. Но она знает, что неумолимо приближается Неотвратимое. Голова матери подъезжает к ней, словно на конвейере фабрики кошмаров, и Мария замахивается, бьет по ней. Ничего не происходит. Бьет еще раз, тогда слышится тихий шлепок, вроде того, который издает мухобойка. Голова матери раскалывается надвое, катится по грязному полу подвала и исчезает среди скрюченных тел. И тут влетает отряд немцев, чтобы проверить, все ли убиты. У одного из них молодое лицо, она узнает в нем бывшего соседа, который ухаживал за ней, оставлял цветы на коврике перед дверью, напрашивался в провожатые из школы домой. Пани Мария подходит к нему и спрашивает: «Это ты?» А он: «Ха-ха-ха, это я, а ты что, убиваешь свою мать под шумок войны? Думаешь, в общей суматохе не заметят? Думаешь, война все спишет?»

Внезапно лицо парня превращается в лицо ее отца, который вынимает из-за пояса пистолет и стреляет себе в висок. Брызжет кровь, Марию парализует страх, у нее перехватывает дыхание.

Старушка проснулась вся в сгустках засохшего красного месива. Сама не знала, от чего она мокрая – от пота или от крови. Встала так быстро, как только позволяли остатки сил, и открыла дверь. Она знала, что сейчас должна быть в подвале. Где же ключи от убежища? Вот они. Можно идти. Не спеша, шаркая тапочками, пани Мария идет вниз. Это ее последний маршрут. Она спускается в подземелье. Хватит с нее. Она выходит из игры.

За ней тянулись бинты, которыми она, как умела, обмотала кровоточащую руку. Они тянулись за ней, будто шлейф платья или длинная фата. Старушка шла к венчанию со своим прошлым. Богиня, входящая в лабиринт, отправившаяся на экскурсию под землю. Мария, которая, вместо того чтобы вознестись на небо, подверглась действию земного притяжения и теперь с удивлением обнаружила, что падала в ад. Пани Мария сама выбрала для себя схождение вниз. Это соответствовало ее самочувствию, которое не менялось вот уже шестьдесят лет.

В подъезде было темно и холодно. С горем пополам ей удалось открыть бесчисленные замки. Еще несколько минут ощупывания стены в поисках выключателя, и лампочка осветила подвал.

Пани Мария решила, что смерть она встретит именно здесь. Нет больше сил ходить по врачам, выслушивать в очередях разговоры о прошлом. Ей больше не хочется жить, лежать на улице и ждать помощи. Ее тело больше не принадлежит ей. Оно превратилось в какую-то странную систему, выкачивающую из нее кровь. Все окончательно сломалось, ничего уже не исправишь.

Она нашла старые коврики, половики, притащила их в угол и сложила в маленькую кучку. Легла на них, и ей вроде как полегчало. Хорошая работа, Мария. Нужный человек в нужном месте.

Правда, выглядела она как старая курица на шестке: нахохлившаяся и подозрительно зыркающая по сторонам. Складки халата ровнехонько окружили ее фигуру. Странная Королева подземелья и заплесневелых покоев. Женщина постепенно растворялась в стенах старого дома. Пропитанные кровью бинты прилипли к стене и как пуповиной соединили ее с воспоминаниями. Цвет кожи на лице пани Марии постепенно сливался с цветом штукатурки. Покрытая трещинами стена и покрытая морщинами кожа казались единым материалом со специфическим затхлым запахом. Именно из него и была соткана фигура Гнилой Хозяйки Подземелья.

Иссохшая птица отказывалась выйти из подвала. Отказывалась жить. Сидела скукоженная в углу и время от времени бросала настороженный взгляд из-под полуопущенных век. Когда придет смерть, наша птица клюнет ее разок для порядка и полетит за ней куда угодно. Лишь бы здесь, на земле, не оставаться. Пани Мария вывесила в подвале белый флаг из застиранной простыни и сказала «Баста».

Да, каждому бы так хотелось, горько охнул пан Хенек на базаре, узнав, что в доме на Опачевской сидит Гнилая Хозяйка и не желает выходить. А тут живешь из последних сил, суставы ломит, все тело болит, и неизвестно, когда костлявая приберет тебя. Семья морду воротит, и внук вздыхает, что квартирку бы ему дедову неплохо. А тут приходится быть терпеливым и день напролет глядеть в окно. Может, смерть заметит и постучится в дверь. Добрый день, конец пришел. Собирайтесь, и за мной попрошу без разговоров. Вот ордер, вот сопроводительные документы, все подписи на месте. Пошли. Эх, вот тогда бы встал я с табурета, костюм из шкафа достал, ботинки начистил, обмылком «Белого оленя» щетину смягчил, одеколончиком «Варс» в ванной освежился. Неловким движением поправлен платочек в нагрудном кармане. Остается только расчесочкой пройтись по волосам, и выходим. Последний взгляд на прихожую, на самые обычные предметы, которые неизвестно зачем собирал всю жизнь. Ну, хозяйка, поехали. Пока всем, до свидания на том свете.

Каждый старик, каждая старуха только об этом и мечтают. Просто упиваются ожиданием конца. Трясутся от эмоций при мысли о своих похоронах. Где да в каком секторе кладбища. Под деревом ли, потому что летом будет тень, или лучше поближе к крану, чтобы воду носить было легче. Ходят по воскресеньям и заранее сами себя навешают. Не подверженные модам, они не хотят, чтобы их кремировали. Предпочитают, чтобы тело постепенно соединилось с землей, кожа растворилась в земле. На фоб заплаканные дети и внуки кладут типовые венки с надписью на ленте «Последнее прости» и бесцеремонно обсуждают дальних родственников, специально приехавших на похороны. Такая вот традиция: упокоиться в деревянном ящичке с табличкой.

А соседи из простой человеческой зависти перемывают косточки пани Марии, еврейкой называют, мымрой, дурой, прошмандовкой и нахлебницей, живущей за счет домоуправления и всех жильцов и не платящей за свет. Ловкачка, в подвал забралась, потому что не хочет за квартиру платить, всегда эта баба была скупердяйкой. Как пойдет что покупать, вечно мелочь подсчитывает, сдачи ждет, пусть даже два гроша, а ждет. Скупость – это диагноз для еврея, еврей только и смотрит, как бы кого обмануть и нажиться. Точно, не зря старуха еле ползала, ей и психическую болезнь симулировать ничего не стоит. Якобы она такая пострадавшая, одинокая и немощная. Можно подумать, таких, как она, мало. Мы все тоже едва ноги передвигаем, а такие фортеля не выкидываем.

Стыд и срам! Умирать положено тихо, тактично и с чувством собственного достоинства. Особенно пожилые должны отходить спокойно и собравшись с мыслями. Без никаких там истерик, чтоб хлопот окружающим не доставлять.

– А пани Мария – это ж позор всей округи. Завелась такая гнилушка в подвале, и не спустишься туда, так она, говорят, навоняла своим гниением, да и страшно. Вся в ранах, бинты в них поврастали. А к этой грязи еще инфекция добавилась, и, честное слово, от старухи куски мяса отваливаются и прямо на пол так и падают. Просто прокаженная! Боже милостивый, ведь от этого эпидемия может на весь дом перекинуться, она еще всех нас в могилу сведет, дура ненормальная. Что делать с такой развалиной: может, в санэпид позвонить или туда, где занимаются дебилами? Сама не знаю, но меня аж трясет, как подумаю, что сидит там такой полутруп-полубабка и на всех страх наводит. Неизвестно, может, она уже померла и только по привычке стонет.

– А этот, с третьего этажа, говорил, что бабе давно уже моча в голову ударила. Каждый день ломилась к нему, типа двери перепутала. Ненормальная. Опасная. Если так уж ей одиноко, могла бы и в костел сходить.

– Нет, это вряд ли, мне говорили, что она вроде как ветхозаветной иудейской веры, у нее ведь отец в гетто погиб. Правда, сама она никогда ни о чем таком ни словечка и когда-то даже вполне приличной была, так что вряд ли она еврейка… А вообще-то у нас с ними всегда проблемы, и война из-за них нас накрыла, сколько невинных людей из-за них тут погибло. А теперь эта сумасшедшая гниет у нас, и снова невинным людям страдать. Что делать? Вынести? Связать, утащить? Ничего не поделаешь, придется бабу убирать, иначе к своему личному подвалу не доберешься за какими-нибудь банками или санками.

Со временем пани Мария перестала отличать день от ночи. На окнах подвала с незапамятных лет были решетки, как будто защищали его от таких, как она, которые раньше или позже могли сюда вернуться. И погибнуть вместе с жильцами 1944 года. Пусть даже через столько лет после войны. Правда, она всегда наверх всплывет, а старая баба, та всегда на дно пойдет. Пани Мария поняла, что ее жизнь, которую столько раз судьба спасала, должна окончиться именно здесь – в прошлом.

От прошлого ей достались кошмары, сны, призраки и мурашки по спине. К ней стала приходить мать, придет, встанет в дверях и печально смотрит на пани Марию среди тряпок. Как когда-то, когда она приоткрывала дверь в комнату и смотрела на спящее дитя с тревогой за его будущее.

Будущее. В подвале на Опачевской эта категория времени больше не существовала. Планы, ежедневники, встречи и ближайшие праздники были больше не актуальны, не важны, отнесены в рубрику «Прочее». Осталось только ее существование в холодном подвале как наказание для всех прочих жильцов. Продление статус-кво до последней черты.

Мать стала приходить все чаще. Клала руки на голову, всматривалась в глаза. Раз отвернула край платка и показала рану на голове, оставленную ударом приклада. Запекшуюся кровь. Пятно как символ будущей судьбы пани Марии. Непрерывная черта, бегущая струйкой к губам. Тонкая линия, уходящая в щель между зубами.

Встречи как поминки, ворожба, колдовство в зловонном сумраке подвала. Никто духа умершей не вызывал, сама пришла и обратилась к дочери: «Пойдем погуляем, день такой хороший, что сидеть в четырех стенах». Пани Мария встала, взяла мать под руку, и они медленно поковыляли по ступенькам наверх. Открыли дверь в подъезде. Ясный день резанул по глазам, ослепил, остановил на мгновение шествие полуистлевших женщин. Надо было привыкнуть к нормальному дню, к уличному движению, прохожим, шуму городскому. Ну пошли, чего ждем.

Может, пройдемся по нашему прекрасному городу. Наша столица восстановлена из ничего, поставлена на руинах. Отчищена, отскоблена от всех возможных остатков прошлого, которые, несмотря на тщательные процедуры, все-таки выглядывают кое-где между современными охраняемыми жилыми комплексами. Что-то вроде городских сорняков, которые никаким способом не выведешь. Взять хотя бы улицу Желязную, где старая кирпичная кладка соседствует с современными зданиями банков.

Прогулка по Варшаве раздражает и утомляет глаза. Две женщины поплелись к источнику мучений военного времени – на охотский базар.

Что здесь творится, как же все переменилось! Толкучка ужасная, люди носятся с сумками, задевают друг друга тюками. Лавочки трещат от избытка дешевого товара. Торговля выползла наружу, уже затронула краешек тротуара. Призванная к порядку, она неохотно возвращается, чтобы через мгновение снова попытаться выйти за рамки официальной торговой площадки. Посмотрим, что нового привезли. Может, что подешевле найдем. Чтобы таким, как мы, как раз на обед хватило.

Женщины подходят к прилавкам и смотрят на выложенные там фрукты. Крутобокие груши, наливные яблоки, янтарный виноград, как с греческой вазы. Нет, это не для них. Может, что-нибудь попроще, вроде кусочков хлеба, черствых корок недопеченных булок.

– Мама, что бы ты съела? Может, есть тут какая-нибудь некондиция, на выброс. Помнишь, как мы в гетто варили заплесневелую картошку из кладовки. Как пенилось, как бушевало в кастрюле. Гадость, конечно, но тогда нам это казалось деликатесом. А знаешь, мама, мне пришлось и рюкзак есть. Я высасывала из него пятна, что остались после сока. Это было, когда мы двадцать часов шли по канализационному коллектору из центра. Некоторые даже кончали с собой, падали в жижу, их останки вздувались и заслоняли проход другим. Как же это было безответственно с их стороны. А я шла, спотыкаясь о вздутые трупы, и вгрызалась в ткань мешка.

– Знаешь, а я бы сейчас сходила туда, где я умерла.

– Ладно, пошли.

– Здесь? Надо же, а я помню это место совершенно другим. Может, из-за ларьков сейчас тут так тесно. Погоди, а как это было? Я сидела здесь, вот так, держала тебя за руку, точно. А тот солдат хотел тебя увести в школу, то есть должен был тянуть тебя в ту сторону. А ты побежала влево. Я видела, как ты перепрыгиваешь через спящих людей. А я сползла на землю, упала и осталась лежать.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю