Текст книги "Карманный атлас женщин"

Автор книги: Сильвия Хутник

Он появлялся под конец недели и, как только входил между первыми палатками, начинал орать: «Во-о-о-оры, держи, полиция, баба булку украла». А у тех баб, что стояли рядом с ним, на лица выползал испуг, и они начинали оправдываться, что это не они, что они тут просто стояли. А Антек Дурачок шел дальше и кричал: «Помрем, помрем, и все знаем о том, а если не помрем, то друг дружку сожрем» – и сопровождал все это громким «а-а-а». Вонища от него исходила, а он себе шел со своими сумками через толпу людей, проталкивался. Всегда куда-то спешил. Иногда встанет перед кем-нибудь, уставится своим косым глазом и скажет что-то типа: «Мышц – гора, в голове – дыра, не крадут только фраера». И этот человек сразу краснел или смывался куда подальше. Случилось раз, подошел Антек к Маньке и начал ее крыть. Тогда Витек ему: «Слышь, псих, оставь женщину». А тот ноль внимания и продолжает крыть… но вдруг перестает и обращается к ней: «Научись так говорить, иначе погибнешь. Проснись, детка» – и снова свое раскатистое «а-а-а». Мария как стояла, так и осталась, как вкопанная. Что это было, что это должно значить, да пошел он, будет тут каждый псих ей мозги сношать.

Часто думала она об этом, а особенно сейчас, лежа на кровати и ощупывая у себя между ног. «Это кровь», – громко сказала она. Поначалу у нее была надежда, что просто пришли ее дни, но потом она почувствовала кое-что еще. Это кое-что было величиной с орех, твердое и все в слизи. Она взяла этот шарик и поднесла к глазам. Выглядело как янтарь с мухой внутри, как колечко с прозрачным камешком. Как околоплодный пузырь с эмбрионом.

Она сжала кулак и выдавила слизь. Медленно встала и, держась за стену, подставила руки под кран. Твердый пузырь упал в раковину. Мгновение покрутился, но сильной струей его утянуло в слив. Исчез.

Я должна забыть об этом, подумала Мария. Легла и уснула.

Некоторое время спустя кто-то вошел в квартиру. Вместе с хозяином, Худым Бронеком, была Элька Без Ноги. С порога затарахтела, стала говорить не то с собой, не то с Марией…

Это было типичное недержание речи. Может показаться, так говорят только женщины, нет, просто они делают это громче. Некоторые даже кудахчут. Но главное – нет единой линии, нет темы разговора.

Бабы забрасывают собеседницу словами, забывая включить слух. Иногда это монологи, обращенные к кому-то конкретному, без надежды на то, что тебя выслушают и поймут, формальная говорильня, лишь бы языком молоть. На лавочке в парке, в поликлинике и на остановке. Летят слова и тут же опадают на землю.

– И знаете, что я вам скажу, мне в принципе не нравятся такие шапки в полоску, очень уж сильно обтягивают, но продавщица эта говорит, дескать, примерьте, что вам от этого убудет, ну я и взяла такую лиловую, и скажу я вам, что даже очень, очень, да и цена подходящая была, так что я взяла, вот она в сумке, но, наверное, не буду носить, голову очень уж стягивает.

– …Да, да, вот и у моей сестры тоже в голове давило, двух недель не прошло, и не стало человека, вся семья и даже родственники из Гданьска приехали на похороны, такие красивые венки положили, а ведь сейчас все так дорого, а уж как ксендз говорил, боже мой, такие красивые похороны, такие торжественные…

Элька выбрасывала из себя информацию со скоростью пулемета, даже сама себя не слышала.

– Вставай, баба, вставай, Тереску уже повезли в больницу, а Дарек этот твой ушел куда-то два дня назад и еще не вернулся, а тут, глядишь, отцом станет. Вы только посмотрите на нее: лежит колодой, – нет, так дело не пойдет. Хорошо, тогда я хоть здесь на краешке присяду, платок сниму. Вы только послушайте, что сегодня утром со мной приключилось, когда я ехала к этой Йольке к черту на кулички. Спешила к ней с блузками, блузки она у меня хотела купить, а тут как раз деньги у меня закончились, ну я и подумала, заработаю немножко, с долгами рассчитаюсь, и даже на законный стакан водки останется. Лечу я на остановку ни свет ни заря. Рядом ехал какой-то тип на шикарной машине. Уже красный горел на переходе, а этот притормозил и рукой мне показывает, проходи, мол. А, наверное, видел, что я на пятнадцатый номер спешу. Даже высунулся из окошка и говорит: «Милости прошу». Ну я ему на это: «Премного вам благодарна», небось не долбешка какая, воспитание все-таки получила. Выхожу на зебру и – бах! – как шмякнусь об асфальт. О бордюр, видать, зацепилась, пакеты с блузками порвались. Машины сигналят, а этот тип, что меня пропустил, так ржал, что чуть вставная челюсть не вылетела. Ну я, значит, быстро все пособирала, сумки – в руки и к нему: «Ты чего, гад, смеешься, а?» Из-за всего этого я опоздала на трамвай, а когда приехала к Йольке, той уже не было. Эти, в машинах, вроде такие культурные, а над чужой бедой гогочут. Не то что когда-то. Раньше бы сам вышел и женщине руку подал. Сколько же теперь в Варшаву хамла с деревни понаехало. Должны заслоны поставить и никого больше сюда не впускать! Хотя… если человеку не везет, его и в костеле поймают с поличным. Мне с торговлей как-то не особо везет.

Мария засыпала под эту трескотню, и в голове у нее только и крутилось: я родила ребенка, и Тереска родила ребенка, и оба – от Дарека. Я теперь уж точно знаю, что сошла с ума. Если в этой поганой жизни ничего не чувствуешь, значит, у тебя в черепушке неровно. Прав был Антек-Дурачок, когда говорил мне «Проснись, малышка». Если я сама не могу… Вот кто-то и рожает за меня моих детей, кто-то другой за меня живет и любит. Эх, одно в жизни остается – выброситься из окна. Убиться.

 
Развеялись о счастье вскоре грезы,
Оставил Маньку ейный паразит,
Плевать хотел на ласки он и слезы,
Даже не бил: не сердце в нем – гранит.
Ушел с концами, в жизни так бывает,
Но без него не хочется ей жить:
В отчаянье она яд принимает.
Прервалася у Маньки жизни нить.
 

Вот только одна проблема: чтобы перестать жить, надо сначала все-таки жить.

Как научиться этому искусству? Трудно целыми днями щипать себя за ляжку и призывать к порядку. Годами Мария стирала себе костяшки запястий о стену – не помогло. Когда она оказалась в травмпункте, чтобы ей руки подлечили, врач бинтовал их и ворчал: «Алкашки, глупые бабы, скучно им в жизни, вот от этой глупости и хотят себя убить. Но даже этого сделать не умеют. Подделки под человека, потаскухи, паршивки». Пусть себе говорит, молоденький такой в халатике, думала Мария. Умный такой, потому что, небось, теплый дом у него, теплая женка и полный холодильник. Так что со смыслом жизни у него все в порядке.

Действительно, может, это и плохо, что она испытывает возможности своего тела и своего Я с помощью простого метода терки. Игра в игры с болью. Наслаждение сладенькой кровушкой, высасывание ее из собственного тела. Питье своих жизненных соков и сплевывание красной слюны на тротуар. Но все-таки какое-то сочувствие к самой себе застревает между зубами. Мама, взгляни хоть, как твоя дочурка покалечилась. Так покалечилась, что лучше не смотреть. Оставь меня в покое, сваливай. Обними меня, наклей пластырик, подуй и поцелуй, скажи, что больше не болит. Развали стену, скажи: «Плохой домик, Марысеньке моей сделал бобо». Накричи на город, на этих глупых людей, что текут по Груецкой на базар, на все эти «дешево» и «распродажа», на эти скидки. Проходят, глазеют, пальцами тычут: «Э-э-э, баба обоссалась и лежит». И что, спрашиваю я, гады, что с того, я что, кому-то плохо делаю, что лежу? А что руки у меня покрыты струпьями, так это обтертости гноятся. Идите себе и оставьте меня в покое. Или лучше оставьте мне пару грошей, я очень извиняюсь, не могли бы вы меня выручить мелочишкой на хлеб. Побираюсь. Потому что, бля, не приспособленная я какая-то к жизни, на фирмы не попала. Говорят, опыта маловато. Люди! Люди! Уж какой у меня жизненный опыт, вы на моем месте наизнанку бы вывернулись и обратно к матери в утробу с криком полезли. Чего только со мной не приключалось, какая у меня жизнь интересная была, э-э-эх.

Кого я только не знаю, боже ж ты мой. Сейчас… ну хотя бы весь базар и весь район: где бы я на Охоте или на Воле ни появилась, все знают, что это Черная Манька с Опачевской. Что ни говори, знают меня. Вот так.

Мария лежала в постели несколько дней и пыталась думать о своей жизни. Надо что-то в ней менять. Но, с другой стороны, не все так плохо и все могло быть гораздо хуже, это каждому понятно. Главное, что она родила. Вроде как даже ребенка. Была вынуждена спрятать его, укрыть, потому что эти дебилы ничего бы не поняли. Впрочем, это называется послеродовой шок. Она никак не ожидала увидеть ребенка и потому выбросила его в раковину. Действовала как в дурмане и обалдении от внезапных родов. Есть у нее ребеночек, ее кровиночка. Она убережет его, будет о нем заботиться, и он будет принадлежать только ей, будет ее собственностью, только ее, навсегда.

Подождала, пока никого не осталось в доме, и начала развинчивать сток под раковиной, в которую выбросила пузырь. Она признает этого ребенка и больше не будет откалывать номера, ведь не выродок она, чтобы подкидывать ребенка в сток. Села на пол и нежно взяла в руки пластиковое колено трубы. Но в нем ничего не было. Комочек спутанных волос, остатки зубной пасты. Она судорожно выковыряла все пальцами. Наконец – есть – на самом дне. Что-то маленькое и красное. Засохший струпик величиною с ноготь. Деточка. Малышка, эй, эй, твоя мамочка здесь. Сейчас тебя покачает. Мамочка болела, вот и пришлось ей оставить тебя в безопасном месте, но теперь мы будем вместе и ничто нас не разлучит. Ой, а я даже не знаю, мальчик ты или девочка. В голубое тебя наряжать или в розовое. Но ничего, не печалься, детка, это не имеет значения. Сейчас я обниму тебя. Как же я ждала тебя, любовь моя.

Мария взяла из прихожей старую детскую коляску, в которой возили мусор, и аккуратно уложила в нее струпик. Мятым носовым платком накрыла его наполовину. Чтобы лялечка не замерзла.

Вынесла коляску во двор и вдохнула полной грудью. Вот теперь все они от удивления рты пораскрывают. Что и у нее тоже есть что возить на прогулки, а не только у Терески с Дареком. Мария ничуть не хуже, и вот доказательство. Только как назвать ребеночка? Сухарик, струпик, тромбик, прыщик, гнойничок? А может, Анюся? Да, пусть это будет девочка, и мы вместе будем выбирать себе оттенки губной помады в Пассаже Банаха и меняться друг с дружкой блузками. Пить кофе и сплетничать. Босой пяткой шлепать по пластиковому шлепанцу. На лавочке перед домом обозревать окрестности. Комментировать увиденное. Осмеивать. Презрительно фыркать. Мы будем две Королевы Базара. Я уж так устрою свою жизнь, что все будут завидовать. Говорить: «Какое красивое, дай поносить». Тогда я, Мария Кретанская, рассмеюсь своим неподражаемым «ха-ха-ха», возьму Анюсю под ручку и мы удалимся.

Тем временем уже на улице Диккенса наткнулся на них Худой Бронек из Бемова и взглянул исподлобья.

– Чегой-то ты, Манька, не на помойке? А нет, вижу, что-то везешь, покажь, что у тебя там!

Марию даже передернуло от отвращения.

– А шел бы ты куда подальше, пьянь, у ребенка над ухом орать, и вонь от тебя. Не видишь, малышка спит?! Хам!

Худой Бронек отошел от Маньки на шаг, сплюнул в сердцах. Это как, блядь, называется, баба очумела, это что, такие хохмы теперь? Ну слышал я, что она не в себе была или около того, но не так, чтобы ее совсем уж ебнуло по башке. Какого такого ребенка она везет? В этой своей рухляди ржавой среди газет и банок из-под пива? Может, и вправду сунула туда спиногрыза какого. Может, у Терески украла, то-то ей все казалось, что это для нее чужая баба родила. Ребенка украла, психическая она, полиция!

Патруль в составе двух полицейских свернул с Груецкой и направился неспешным шагом к смердящей паре. Ну и работка, не приведи господь. Постоянно то карманники, то старухи, у которых сумки вырвали. А теперь вот – бомжарня. Наверняка поцапались за какое-нибудь тряпье с помойки, теперь придется составлять протокол.

Граждане начальники, иду я себе спокойно по улице и вижу эту женщину с коляской, и у нее там ребенок, а ведь всем известно, что никаких детей у нее нет. Откуда, стало быть, он взялся у нее в коляске? Наверняка украла для последующего выкупа. Или в голове у нее помутилось, и ей причудилось, что он ее ребенок. Нафантазировала себе, что у нее есть грудничок. А известно, что такого дара Божьего не каждая женщина заслуживает. А уж этой пьянчуге с местной малины, этой кукле тряпичной, полуженщине-полубутылке, будьте уверены, Господь Бог не бросил бы даже косточки обглодать.

– Документики попрошшшшшу. Ваш и ваш. Ваш документик, вы глухая? Нет документа, так? Тогда с нами в отделение попрошшшу.

И Мария толкала коляску со спящей Анюсей. За ней скучающие полицейские, и Худой Бронек кричит: «Получишь по заслугам, вот увидишь. И за водку, что у меня когда-то выпила тайком, тебе тоже срок дадут!» Печальное шествие.

Процессия вошла в отделение. Дверь кабинета захлопнулась, и началась проверка.

Фамилияимя, нет, это еще не все, где живет, с кем, имеет ли постоянное занятие и снится ли ей что, откуда у нее эта коляска, с помойки, ладно, а откуда ребенка взяла – нет показаний. Ну, говорите же, женщина, у нас обход, нам рассиживаться некогда. Нет? Тогда по морде разок.

Ты родила этого ребенка? Покажи! Где ребенок? Коляска пустая. О боже, баба ребенка по дороге потеряла. Что за день, а ведь жена утром говорила: «Возьми отгул, поедем на Залив, погода какая замечательная».

– Где ребенок?

Мария встала со стула и с гордо поднятой головой заявила, что это ее ребенок и чтобы ее оставили в покое, что она уходит. А пошла ты, махнули они рукой. Вытерли лбы, закатили глаза. Остаток дня пройдет у них в зеленовато-говнистых стенах подлатанного на дотации Евросоюза полицейского участка.

Перед входом стоял Худой Бронек, а вокруг – дружки, слушали рассказы о жестокой похитительнице детей и смелом Брониславе, который, несмотря на грозящую ему опасность, рискнул задержать преступницу. Рассказчик так заговорился, что не заметил выходящей Марии. Только звук скакнувшей с лестницы коляски привлек внимание ротозеев. На тротуар полетели тряпки и старая одежка. Ребенка не было.

– Забрали у тебя ребенка? Забрали, что не твое?

Вслед за Марией вышли полицейские и подошли к Бронеку.

– Если ты, дебил, еще хоть раз попытаешься нам лапшу на уши навесить, попомнишь. Какой ребенок? Не было в коляске никакого ребенка! Давай, мужик, сваливай отсюда, да поскорее, чтоб мы тебя здесь больше не видели.

Гордая мама свернула с коляской в сторону парка и продолжила прогулку. Вот незадача, такой ветер, а у Анюськиной коляски нет козырька. Надо бедняжку прикрыть, не то простудится… Вот они и у песочницы, этой Мекки всех веселых ребятишек. И мамочки вокруг, с полным набором бутылочек с соком, баночек с детским питанием и запасных подгузников. А уж советуют, а уж верещат, а уж кричат. Польские мамы, вскормленные на мифах о Марии и Младенце. Сеют в животах святое семя и потихоньку его убирают. Грех, если нет ребенка, грех, если рожденного не окрестить. Польские мамы окропляют кричащих младенцев, наряженных в белые кружавчики, и платят ксендзу за избавление от ада.

Другие женщины записываются в Добровольную службу молодых матерей и еще до родов устанавливают наблюдение за каждой беременностью. Ешь йогурт, и у ребенка не будет ни на что аллергии, что вы, только не йогурт, тогда у ребенка будет аллергия на белок. Рожать лучше под музыку Моцарта и с мужем, какой муж, зачем нужен муж, как увидит твою вагину, убежит в ужасе. Как ты одеваешь ребенка? Перегреешь, простудишь. В шапочке, без шапочки, не бери на руки, если плачет, не то привыкнет к любви. Дай отрыгнуть после кормления, корми грудью до двенадцати лет, если не хочешь травмировать ребенка. За послеродовую депрессию ждет наказание: сто отжиманий. За плач в ванной и молитву о смерти получишь ремнем по заднице от уполномоченного по правам ребенка. За вырывание волос у себя из головы на пятом часу ночной истерики ребенка (зубки режутся), за перерезание вен после долгих лет сидения в четырех стенах – заключение в Исправительном учреждении. Возьми себя в руки и радуйся ребенку.

Орден Героической польской матери Святого Подгузника не признает отступлений от нормы. Ясные правила, светозарность осиянного святостью материнства, испокон веку обязательны для каждой женщины. Устав этого ордена исключает радость и спонтанность, но ведь смысл его деятельности вовсе не в распространении нездоровой анархии, а в страдании в невозможной жизни, текущей во имя возможной Жизни Грядущей. Поэтому сегодня матери напрочь лишены жизни, но государство работает в этом направлении, постепенно заменяя категорию «мать» на категорию «семья». Валите с работы, расходитесь по домам. Индивидуализм приводит к нарушению субординации. В этом мире должны быть определенные принципы.

Незамужние присматривают за играющими в песочнице некрещеными детьми, прячутся за газетой, стоят за загородочкой, делая вид, что шнурок у них развязался. А чтоб никто не обнаружил, что они не венчаны, надевают на безымянный палец какое-нибудь колечко, а сожителя называют мужем. И действительно, зачем им замечания, шепотки, комментарии? Здесь ведь что главное? Здесь главное счастье ребенка. Существуют определенные рамки. Так уж постарайтесь и впишитесь в них, очень вас прошу.

Маньке тоже хотелось заиметь наконец какой-нибудь план действий. Будет план – жизнь сразу станет ясной, и ей не придется принуждать себя к каким бы то ни было чувствам; если есть регламент, то чувства не требуются. Она присела на скамеечку к одной из женщин, о стольких вещах надо расспросить: как можно стать Матерью? Не поздно ли еще записаться? Сколько платят за обучение? Дают ли не приспособленным к жизни освобождение от экзаменов?

Но женщина взглянула на Марию испуганно и быстро отодвинулась. Нервно посмотрела в сторону своей дочки:

– Сандруууняааа, киска, пойдем, доча, пойдем.

Оставшись одна, Мария удобно расположилась и на какое-то мгновение почувствовала себя чуть ли не счастливой. Ладно, пусть хоть так, но она вступила в глобальное сообщество вытирания носов и бдения над кроваткой. Она больше не в группе базарных отбросов. Сидит себе в парке и задницу греет. А уж как такая прогулка полезна для здоровья! Сегодня она не пила и капли в рот не возьмет, она дала себе слово. При ребенке никогда! Не будет Анюсе за маму стыдно.

И не ела тоже ничего, вот уже несколько дней. Случай не представился, потому что с этим ребенком столько хлопот, нужен глаз да глаз: под шейкой застегнуть и когда нужно к себе прижать, чтобы у малыша спазмов не было. Иногда голод дает о себе знать, напоминает ритмичным подрагиванием желудка. К счастью, в мусорке всегда найдется чем перекусить.

Сама она как-нибудь перебьется, а вот что Анюсе есть? Как ее кормить? Чем? А может, у нее, боже упаси, аллергия, может, она астматик, лунатик? Дам ей немножко яблочка, вон в песочке валяется. Давай, малышка, поешь, будешь сильная.

Мамашки у песочницы стали обмениваться взглядами и постепенно покинули территорию. Маня осталась одна.

Анюсенька, что за жизнь у тебя будет в этой стране? Что тебя, золотко, ждет? Может, и закончишь ты какие школы, языку иностранному научишься, тогда тебя, может, даже кассиршей возьмут в магазин. Мужиков к тебе не подпущу, слишком много с ними мороки, мамочка тоже была с папочкой, и он ей в верности до гробовой доски клялся перед ксендзом. В костеле! А потом пошел, пропал и снова вдруг появился. И ничего это не изменило, если не считать исчезнувшего золотого браслета.

Доченька, я очень люблю тебя, ты даже не знаешь как. Ты у меня единственная в жизни. Я тебе собачку с киской из моделина слеплю, на руках буду носить ночами и петь колыбельную:

 
В комнатушке далеко на Воле,
Где дома в ряд стоят там и сям,
Над кроваткой стояла мамаша
И баюкала свое дитя.
Спи, дочурка, моя ты родная,
Мамка сходит, возьмет молоко,
И накормит тебя и напоит,
Укачает, чтоб спала легко.
А наш Боженька добрый на небе
Даст мне сил – воспитаю тебя.
Ай лю-лю, ай лю-лю, ай-лю-лю-ля,
Ай лю-лю, ай лю-лю, ай лю-ля.
 

Будем с тобой вместе помойку ворошить, вдвоем-то, небось, больше соберем. Банки, газеты, тряпки и такие сокровища, от которых только глупые люди избавляются. Дом у нас будет – полная чаша, наш дворец. Ты и я. Вместе за стаканом чая послушаем радио, музыку, культуру какую-нибудь. Подальше от этих подонков, от сукинсынов, от бомжей. Приберемся у себя, и я снова начну с тряпкой танцевать. И там уберем и там, а я научу тебя хорошо чистить унитаз. Блестеть будет, а подружки в школе будут тебе завидовать! Пропылесосим все, подметем, и будет красиво и чисто. Как в настоящем польском доме – запах выпечки, мебельная стенка, ковер и занавески.

Моя любовь к тебе так и прет из меня. Ты слышишь? Я плачу, дура я, дура, что так расчувствовалась оттого, что идем мы с тобой вдвоем и что вокруг так красиво, деревья, птицы, природа и материнская любовь. Понимаешь?! Доченька!

Плач Марии срывался то в истерические рыдания, то в тихую икоту. Никого не осталось у песочницы. Только лежащая в коляске маленькая девочка, Анюся Струпик, играла разорванным полиэтиленовым пакетом.

Сумасшедшая Матьс всклокоченными волосами, играющая в песочнице собственными мечтами. Цепляющаяся за, казалось бы, прекрасные идеи, как жить дальше. В действительности, однако, судьба Марии уже предопределена. Дно дна, грязная побирушка не слишком преуспеет в этом мире. Это должно кончиться плохо, смрадно и нецензурно.

У сумасшедших матерей проходят ежегодные международные конференции, на которых они, стайками слетаясь на кейтеринг и жуя его божественные закуски, обсуждают свои права. Есть специальные презентации в ПауэрПойнте, [13]13
  PowerPoint – компьютерная программа презентаций.


[Закрыть]беджики и фолдеры в файликах. Каждой предоставляется возможность выступить, и в своих выступлениях они подводят итоги своей профуканной жизни. Жалуются на низкие дотации от Евросоюза, на убийственные налоговые правила и низкий уровень общественного сознания по теме work-life-madnessbalance. [14]14
  Баланс безумия между работой и жизнью (англ.).


[Закрыть]У сумасшедших есть свои клубы, чаты, дискуссионные форумы, своя субкультура, язык и увлечения. Так что Манька с Охоты – часть глобального сообщества сумасшедших баб, истеричек, святых, самоубийц и одержимых. Несмотря на это, у нее одиноко и пусто на душе. Так оно и бывает, когда Домохозяйку вырывают из естественной среды крошек и пыли.

С тех пор как Мария стала Матерью, она начала замечать других женщин с детьми на улице. Даже попадались папаши с детскими колясочками. Правда, везли в них всякое барахло к ближайшему пункту скупки, но Мария всегда находила время, чтобы перекинуться парой слов со счастливым «родителем»:

– О, вижу, вы на прогулку идете с потомком, прелестно. А как звать малыша?

– Блядь, вот как ржавый бидон звать.

– А как вы с женой по-домашнему называете?

Мария перемещалась по району, как во сне, как в прекрасной, не своей жизни. Вечером она придвигала стул к окну и мечтала, что переселится в деревню, начнет разводить кур, есть их яйца, их ножки, а из пера делать перины. Такие типичные мечты городского жителя. Ребенок спит, дышит спокойно и размеренно, а мамочка варит суп из картофельных очисток. Как в раю. Уже не надо было себя калечить, чтобы хоть как-то себя почувствовать. Достаточно закрыть глаза и тихо вздохнуть «Боже мой».

Но настал день, когда всему суждено было измениться.

Солнце взошло в 5.48, потому что на дворе было лето. В 8.35 Черная Манька вышла с ребенком из дому в поисках объедков, отходов и гнили, то есть завтрака. Она переходила через широкую улицу рядом со своим домом, и ей казалось, что успеет перейти, пока мигает зеленый. Когда она была на середине проезжей части, загорелся красный, и водитель фуры, пан Марек, двинулся в сторону Окенче. Ему казалось, что он успеет проехать перед женщиной с коляской. Нам всегда что-нибудь кажется, а если речь о дорожном движении, то это одна сплошная импровизация и польское «обойдется». Успею, перебегу и поеду на этом автобусе. Дам газу, зажмурюсь и прошмыгну на желтый. Спокуха, ни бэ, все сделаю быстро. И всем что-то казалось, но пан Марек не успел, и Черная Манька не успела. Визг тормозов, баба рядом, охнув, перекрестилась, коляска отлетела на тротуар и покатилась под ларек с китайской жратвой. Манька покатилась под колеса машины. Пан Марек выскочил из кабины и прямо посреди дороги опустился на колени. Люди отворачивались или таращились, как загипнотизированные. В зависимости от того, как кто реагирует на стрессовую ситуацию. Мечтает ли с самого детства посмотреть на кишки или предпочитает стихи Эдварда Стахуры. [15]15
  Эдвард Стахура (1937–1979) – польский поэт, прозаик, бард.


[Закрыть]

После комиксового «бах, бух, бац, и вдруг» воцарилась тишина, стоп-кадр, слыхать бушующий над столичным городом ветер, видать сияющее солнце. Не для всех сияющее, думает прохожий.

 
Гробик тихой лодочкой
К кладбищу плывет.
Кто лежит в том гробике,
Глазом не моргнет?
Это ж Манька Черная,
Дам гулящих цвет!
Вот и жизнь закончилась —
Маньки больше нет.
 

Вдруг из-под колес громадной дальнобойной фуры выползает Манька, вся в крови. Непотопляемая женщина. Человек из стали. Воспитанная на традиции восстаний и переворотов, традиции Ганса Клосса, [16]16
  Капитан Клосс – герой популярного телесериала «Ставка больше, чем жизнь» (1967–1968).


[Закрыть]его убили, а он убежал. Бэтман форевер. Люди аж вскрикнули, потому что это впечатляет, когда человек вроде как мертвый, а тут раз – и зашевелился.

Мария выползла на асфальт и осмотрелась вокруг. Как дикий зверь, как раненая бестия. Выхаркала: «Где коляска?» – не человеческим голосом и не тем хрипом, что бывает после трех дней беспробудного пьянства. Это тигрица с безумными глазами искала свое дитя. «Где малышка? Хде-е-е?» Но тут же ее окружили люди, советовали лечь, а вдали уже были слышны сигналы «скорой» и полиции. Вы, пожалуйста, не шевелитесь, у вас шок, вы, наверное, не живы.

Люди, какие же вы всегда непонятливые. Она, слава богу, просыпается. Она наконец хоть что-то почувствовала и знает, что у нее есть цель. В данный момент, в данную минуту: найти коляску, ребенка, вернуться домой и закрыть дверь. Она чувствует свое разваливающееся на куски, израненное тело. В кои-то веки не ею самою. И она наконец чего-то хочет, она наконец мыслит!

Тем временем врачи положили Марию на носилки и плавно вкатили внутрь машины. Как пирог на противне в духовку. И правильно, пусть пропечется, подрастет, подрумянится. Что-то начало прорастать, подниматься, набухать. Лицо Марии, исполосованное, как у Богоматери Ченстоховской, [17]17
  На иконе Богоматери Ченстоховской два рубца, оставленные саблей шведского захватчика.


[Закрыть]поехало под вой сирены в больницу. В приемном покое ей вкололи транквилизатор, потому что попавшая под машину женщина вопила и вырывалась. Где ребенок?

Ребенок лежал под ларьком. Не плакал, не двигался. Вел себя хорошо, как и положено девочке. Все забыли про раздавленную коляску, потому что ничего в ней не было. В этом районе многие пользуются таким транспортом для перевозки мусора, целые команды виртуальных родителей курсируют туда-сюда с разным хламом. Никому нет дела до того, что они там возят. Все воротят нос – воняет от их колясок за версту.

Брошенные дети. Забытые у магазина, не забранные из детского сада, отданные в залог за кружку пива. К тому же – свидетели происшествий. Если бы Анюсечка как-то проявила себя, полицейский дал бы ей мишку, чтобы не плакала. Такая игрушка маму не заменит, но переживания смягчит.

Анюся не могла ни на кого рассчитывать. Вылезла из опрокинувшейся коляски и поплелась домой. Легла на половичке и ждала развития событий.

Тем временем в больнице Манька сначала потеряла сознание, потом у нее выпали два зуба. Ее быстро отвезли на УЗИ, потому что неизвестно, какие она получила травмы внутренних органов. Люди в белых халатах метались по палате точь-в-точь как в сериалах. Мы теряем ее. Сестра, кислород, на странном приборчике все больше прямых линий и звук «пиииип». А под веками Марии прекрасные картины, никакого света в конце туннеля, только иллюстрации из журнальчиков «свидетелей Иеговы». Райский сад со львом, лежащим в обнимку с маленьким мышонком. Яркие цветы и сочные цвета.

Идет Мария, точно фигурка святой из моделина. Да, с сегодняшнего дня она – святая Мария. Прохаживается неспешно по раю. Добрый день, пани Ханя, как здоровьечко? Да ничего, ревматизм больше не мучает, потому что мы уже в преддверии рая. Как здесь красиво, как здесь шикарно, прелесть какая, только по телевизору иногда такое увидишь. Когда идут специальные программы для бедноты. Сидишь дома, в сырой комнате, типа living room, и смотришь на экран. А там большими буквами написано: в доме у такой-то и такой три кухни, семь спален, восемь туалетов и все в золоте. И ты идешь на кухню, а там газовая плита опять как-то странно шипит, и думаешь, а неплохо бы иметь такой хороший дом. Почти такой же хороший, как и мой с диваном, скамейкой и клеенкой на столе. Самодельные подушки, пластмассовые куклы с воздетыми вверх ручками, грибочки из пенопласта на радиоприемнике, игрушки из киндер-сюрпризов. Все с характерным запашком старости и тухлятинки. Все в теплом и добром столичном городе, пахнущем выпечкой, маминой грудью, порохом петард.

Мария – святая Мария – идет сначала по земле, все быстрее, почти не касаясь щербатых тротуаров, потом возносится над крышами. Она видит перекресток, базар, ларьки, даже палатку с посудой и свою мать. От меня не убудет, помашу ей: привет, мама, я здесь, я летаю! Улицы окрасились в цвета радуги, нет больше серости, грязи, пыли. Все яснее слышны разговоры ангелочков, пристроившихся на облаках. Но что это, ангелочки принимают вид старой бабы, машут кулаком и переругиваются: «А шла бы ты, старая перечница, отсюда, это моя тучка». Рядом две женщины сидят рядышком и вяжут на спицах большие носки. Качают головой в ритм спускаемых петель и бормочут: «К Твоей защите прибегаем, Святая Богородица, и представьте себе, мне тут сверху такое видно, я знаю, что та, с пятого облака, иудейского вероисповедания, да и нос такой, понятно какой, еврейский, так какого она тут приперлась, у них что, своего неба нет, ловкачка, в наш рай идет на готовенькое, по-наглому, и наверняка нажрется еще за чужой счет, морда жидовская». Легкий ветерок гонит облачка то влево, то вправо, то посередке их закрутит. И старые бабы уже над Мокотовскими полями, над знаменитым Central Park Востока с кучками собачьего дерьма, прилипшего к задницам влюбленных. А куда это опять ветер тучки понес? Вверх, все выше, и уже почти их не видно, исчезают, в точечки превращаются, вот уж и нет их совсем. Можем забыть о них, потому что не слышно разговоров, комментариев, суждений, высказываемых вопреки мнению окружающих. Ни для кого они больше не проблема, никого больше не возмущают. Раз, и полетели на свое небо навеки.