Текст книги "Дом Клодины"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
МАТЕРИНСТВО
Выйдя замуж, моя длинноволосая сестра тут же уступила настойчивым уговорам со стороны мужа и его родни и прекратила с нами всякие отношения: в это же время распался сомнительный круг нотариусов и поверенных в делах. Мне было одиннадцать-двенадцать лет, и я ничего не понимала в выражениях типа: «недальновидная опека», «непростительное мотовство», – произносимых применительно к моему отцу.[40]40
Капитан Колетт был назначен опекуном двух детей Сидо от первого брака: Жюльетты и Ашиля, – но не справился со своими обязанностями.
[Закрыть] Последовал разрыв между молодожёнами и моими родителями. Для братьев и меня это почти ничего не меняло. Сидела ли моя сводная сестра – грациозная и хорошо сложённая девушка с калмыцкими чертами лица, отягощённая волосами и, словно цепями, нагруженная косами, – по целым дням взаперти или уединялась с мужем в соседнем доме – нам было всё равно. Правда, мои братья и вдали ощутили, хотя и в ослабленном виде, волны, вызванные драмой, привлёкшей внимание всей округи. В большом городе семейная драма развивается подспудно, её участники вольны бесшумно расшибать себе лбы. Но деревня, весь год пребывающая на голодном пайке и в состоянии покоя, обманывающая свой голод с помощью постных сплетен о браконьерах и чьих-то похождениях, неумолима, когда подвёртывается настоящая добыча, и никто из её жителей из милосердной деликатности не отвернёт голову, проходя мимо жертвы золотого тельца, меньше чем за день лишившейся из-за него своей дочери.
Мы стали притчей во языцех. По утрам в мясную лавку Леоноры выстраивалась очередь, чтобы взглянуть на мою маму и вынудить её хоть немного излить душу. Люди, ещё накануне не отличавшиеся кровожадностью, рвали на части несколько оброненных ею слезинок, несколько исторгнутых ею, по-матерински возмущённой, жалоб. Домой она возвращалась измочаленная, запыхавшаяся, как уходящий от погони зверь. В кругу семьи, рядом с мужем и младшей дочерью, она вновь преисполнялась мужества и бралась за обычные дела: крошила хлеб для кур, поливала жаркое на вертеле, во всю силу своих прекрасных ручек сбивала ящичек для кошки, готовой окотиться, желтком с ромом мыла мне голову. Для облегчения своего горя она измыслила одну жестокую штуку, к которой иногда прибегала: пение. По вечерам она поднималась на второй этаж, чтобы самой закрыть ставни и взглянуть на сад и дом, где теперь жила моя старшая сестра; у наших садов была общая стена. Маме видны были клубничные грядки, посадки яблонь в форме «кордон», кусты флоксов, три ступеньки, ведущие к крыльцу-террасе, уставленному кадками с апельсиновыми деревьями и тростниковыми креслами. Как-то вечером – я стояла позади мамы – на одном из этих кресел мы узнали фиолетовую с золотом шаль, появившуюся у нас в доме в последнее выздоровление моей длинноволосой сестры. Я вскричала: «Смотри! Шаль Жюльетты!» – но не получила ответа. Когда же мама закрыла все ставни и ушла, вместе с её шагами в коридоре смолк какой-то странный отрывистый звук, похожий на задушенный смешок. Прошли месяцы, всё оставалось по-прежнему. Неблагодарная дочь жила под своей крышей, проходила мимо нашего крыльца, словно аршин проглотила, однако, стоило ей невзначай завидеть маму, она убегала, словно боялась получить пощёчину. Я без волнения встречалась с ней, удивляясь лишь, какой чужой она стала в этих своих незнакомых шляпках и новых нарядах.
Прошёл слух, что ей скоро рожать. Тогда я почти не думала о ней и потому не придала значения тому, что именно в это время мама стала страдать нервными обмороками, резями в желудке и сердцебиением. Помню только, что вид сестры, изменившейся, отяжелевшей, вселил в меня смятение и стыд.
Прошло ещё какое-то время… С мамой, по-прежнему живой, активной, стало что-то твориться. Однажды, например, она вместо сахара положила в пирог с клубникой соли и, ничуть не расстроившись, встретила упрёки отца с замкнутым и ироничным выражением лица, которое меня потрясло.
Как-то летним вечером – мы как раз заканчивали ужинать – к нам зашла соседка с непокрытой головой, деловито пожелала нам доброго вечера и, шепнув маме на ушко несколько слов, тут же ретировалась. У мамы вырвалось: «Боже мой!» Она так и осталась стоять, как стояла, опершись о стол.
– Что случилось? – поинтересовался отец.
С трудом отведя взгляд от лампы, она проговорила:
– Началось… там…
Я всё поняла и раньше обычного ушла к себе в спальню – одну из трёх комнат в доме, чьи окна выходили в сад «что-напротив». Потушив лампу, я открыла окно и стала наблюдать за загадочным, наглухо закрытым на все запоры домом в конце фиолетового при свете луны сада. Я вслушивалась и, чтобы унять сердцебиение, прижималась к подоконнику. Деревенская ночь предписывала тишину, я слышала лишь собачий лай и поскрёбывание когтей кошки о кору дерева. Чья-то тень в белом пеньюаре – я тотчас узнала маму – скользнула через улицу и вошла в сад «что-напротив». Подняв голову к стене, разделяющей сады, она измерила её взглядом, словно надеясь преодолеть. Затем походила по короткой аллейке посреди сада, машинально отломила веточку пахучего лаврового дерева и смяла её в руках. В холодном свете полной луны мне был виден каждый её жест. Остановившись, она стала смотреть на небо и ждать. Долгий крик, ослабленный расстоянием и запертыми дверьми, долетел до неё по воздуху одновременно со мной, и она яростно скрестила руки на груди. Второй крик, прозвучавший на той же ноте, как начало какой-то мелодии, повис в воздухе, за ним последовал третий… И тут я увидела, как мама сжала руками свои бока, стала кружиться на месте и притопывать; тихим стоном, покачиванием своего измученного тела и своими беспомощными в данном случае руками, всей своей материнской болью и силой она стала помогать, как бы дублируя её, неблагодарной дочери, что рожала вдали от неё.
«ПАРИЖСКАЯ МОДА»
Двадцать су – места в первом ряду, десять су – во втором, пять су – детские и стоячие места». Таким был некогда тариф на спектаклях бродячих комедиантов, на один вечер заглядывавших в наш городок. Глашатай из мэрии, в чью обязанность входило предупредить тринадцать сотен душ главного города кантона, часам к десяти утра под барабанную дробь объявлял о приезде артистов. По мере его продвижения город охватывала горячка. Дети моего возраста начинали с пронзительным криком скакать на месте. Девушки в рожках бигудей с минуту неподвижно стояли на месте во власти счастливого оцепенения, затем кидались бежать, словно спасаясь от града. Мама для виду принималась жаловаться: «Великий Боже! Киска, ты же не потащишь меня на "Казнь женщины"? Это такая скучища! И казнённой буду я…» – а сама уже готовила ножницы и инструменты, необходимые для того, чтобы самой сделать гофре на своём самом красивом кружевном корсаже из батиста…
Дым от ламп с жестяными рефлекторами, банкетки жёстче, чем школьные, облупившиеся декорации на клеёнке, актёры, угрюмые, как звери в неволе, – все вы своим неподражаемым убожеством облагораживали удовольствие, испытанное мною на тех постановках… Я, тогда ещё кроха, холодела на них от ужаса, если давали драму, так и не смогла развеселиться ни на одном из жалких водевилей, так и не смогла расхохотаться над номерами тщедушного, в чём душа держится, клоуна.
Какой случай привёл к нам однажды настоящую труппу бродячих комедиантов? Они явились без декораций и костюмов, зато все опрятно одетые, неизмождённые, главным же у них был человек, своими сапогами и манишкой из белого пике напоминающий наездника. Мы – папа, мама и я без колебаний отдали по три франка каждый, чтобы посмотреть «Нельскую башню».[41]41
«Нельская башня» – мелодрама (1832) на исторический сюжет А. Дюма.
[Закрыть] Однако большинство наших прижимистых земляков ужаснулось новому тарифу, и потому на следующий день труппа уже покинула нас и разбила свои шатры в X. – соседнем городке, притаившемся в тени замка, распростёршегося у ног его титулованных обитателей, городке с аристократическими замашками и не лишённом кокетства. «Нельская башня» собрала полный зал, и после спектакля владелица замка публично поздравила с успехом господина Марселя д'Аврикура, исполнителя главной роли, долговязого молодого человека, приятного в обхождении, обращавшегося со шпагой, как с тросточкой, и под густыми бровями скрывающего прекрасные глаза антилопы. Но и без того на следующий вечер, когда давали «Денизу»,[42]42
«Дениза» – комедия (1885) А.Дюма-сына.
[Закрыть] зал был набит битком. А потом – это было в воскресенье – господин д'Аврикур, во фраке присутствовавший на одиннадцатичасовой обедне, протягивал чашу со святой водой двум красным как мак молодым девушкам и, щадя их, не поднимал на них глаз – его такт был оценен всем X. и превозносился ещё несколько часов спустя на дневном представлении «Эрнани»,[43]43
«Эрнани» – драма В. Гюго, первое представление которой состоялось в 1830 г.
[Закрыть] когда зал уже не смог вместить всех желающих.
Жена городского нотариуса была не робкого десятка: она копировала платья «этих дам из замка», подыгрывала себе на рояле и носила коротко подстриженные волосы, словом, позволяла себе некоторые детские шалости и выходки. На следующее утро после «Эрнани» она отправилась заказать слоёный пирог в Почтовую гостиницу, где как раз остановился господин д'Аврикур. Вот что она там услышала:
– На восемь персон, госпожа? В субботу, к семи. Не беспокойтесь, заказ будет выполнен! Минутку, я только налью горячего молока господину д'Аврикуру и запишу ваш заказ… Да, он проживает здесь… Ах, госпожа, ни за что не подумаешь, что комедиант! Голос, как у девушки… Отобедает, погуляет и тотчас к себе, за рукоделие.
– Какое «рукоделие»?
– Он вышивает! Фея, да и только! Заканчивает накидку на пианино крестом, для выставки. Дочка перевела рисунок…
Жена нотариуса в тот же день подстерегла господина д'Аврикура, меланхолично бродившего под липами, завязала с ним разговор и поинтересовалась некой накидкой на пианино, чей рисунок и исполнение… Господин д'Аврикур покраснел, прикрыл рукой свои глаза газели, издал несколько странных звуков и в замешательстве проговорил:
– Ребячество… поощряемое парижской модой… Грациозно-жеманный жест, напоминающий взмах опахалом, закончил фразу. Жена нотариуса ответила приглашением на чай.
– О-о! Чай в тесном кругу, каждый может прийти со своим изделием…
Всю неделю «Зять господина Пуарье»,[44]44
«Зять господина Пуарье» – комедия (1878) Эмиля Ожье и Жюля Сандо.
[Закрыть] вместе с «Эрнани», «Горбуном»[45]45
«Горбун» – пьеса по роману Поля Феваля «Горбун, или Маленький парижанин» (1858).
[Закрыть] и «Двумя скромниками»[46]46
«Два скромника» – комедия-водевиль (1860) Эжена Лабиша и Марка Мишеля.
[Закрыть] шли с неизменным аншлагом, на волне энтузиазма неугомонной публики. Поочерёдно у почтарши, аптекарши и фининспекторши господин д'Аврикур демонстрировал цвет своих галстуков, манеру ходить, приветствовать, перемежать свой заливистый смех пронзительным хохотком, подбочениваться, как на эфесе шпаги, держа руку на бедре, и вышивать. Знавал наездник в сапогах и сладостные минуты: когда посылал денежные переводы в «Лионский кредит»[47]47
«Лионский кредит» – один из крупнейших французских банков.
[Закрыть] или сиживал в кафе «Жемчужина» в компании исполнителя роли благородного отца, клоуна с большим носом и слегка курносой кокетки.
Именно это время и выбрал хозяин замка, отсутствовавший в течение двух недель, чтобы вернуться из Парижа и выслушать из уст нотариуса хвалу в честь заезжего гостя. Жена нотариуса в это время как раз разливала чай в гостиной. Возле неё сидел письмоводитель нотариуса – честолюбивый костлявый верзила – и считал стежки на кисее, натянутой на пяльцах. Сын аптекаря – кутила с физиономией кучера – вышивал вензеля на скатерти, а толстяк Глом, вдовец на выданье, реставрировал с помощью шерстяных ниток тёмно-красного цвета и цвета старинного золота клетчатую ткань на тапке. Даже дряхлый господин Деманж трясущимися руками пробовал себя в вышивке по канве… Господин д'Аврикур, стоя, декламировал стихи под фимиам праздных вздохов присутствующих дам, на которых не задерживался его восточный взгляд.
Я так и не узнала, как именно: словами или более сильно действующим молчанием – владелец замка заклеймил «последнюю парижскую моду» и развеял странное затмение, поразившее всех этих бравых людей с иголкой в руке.
Но я много раз слышала рассказ о том, как на следующее утро труппа снялась с места и в Почтовой гостинице от Лагардера, Эрнани, наглеца зятя господина Пуарье не осталось ничего, кроме забытого клубка шёлковых ниток с напёрстком.
МАЛЫШКА БУЙУ
Малышка Буйу была так хороша собой, что мы это заметили. Нечасто девочки признают в одной из подружек красавицу и воздают ей должное. Но неоспоримое совершенство малышки Буйу нас обезоруживало. Когда моя мама встречала её на улице, она останавливала её и склонялась над ней, как склонялась над своей шафранной розой, кактусом, увенчанным красным цветком, или бабочкой, облюбовавшей сосну и доверчиво уснувшей на её чешуйчатой коре. Мама дотрагивалась до вьющихся волос, тронутых золотом, как наполовину созревший каштан, до розовой прозрачной щеки девочки, смотрела, как двигаются её огромные ресницы, то открывая, то закрывая тёмные влажные глаза, как блестят за несравненными по форме губами зубки, а затем отпускала её и, глядя ей вслед, вздыхала:
– Какое чудо!
Прошло несколько лет, а малышка Буйу всё хорошела и хорошела. Иные даты даже запали нам в душу, например церемония награждения учащихся, во время которой робкая и неразборчиво лепечущая себе под нос басню малышка Буйу расплакалась и стала такой хорошенькой, как персик под проливным дождём…
Её первое причастие наделало шуму: после вечерни она отправилась со своим отцом, продольным пильщиком, в Коммерческое кафе пропустить по стаканчику, а затем, вся такая женственная и кокетливая, протанцевала весь вечер на публичном балу в своих белых туфельках.
С гордым видом, к которому она нас приучила, она сообщила нам на следующий день, что идёт в ученицы к швее.
– Вот как! И к кому же?
– К госпоже Адольф.
– Да? И сразу будешь зарабатывать?
– Нет, мне всего тринадцать лет, зарабатывать я буду только на будущий год.
Она без сожаления покинула нас, да и мы спокойно отнеслись к её уходу. Красота уже изолировала её от всех нас, подруг у неё не было, да и успехами в учёбе она не отличалась. Воскресные дни и четверги, которые могли бы сблизить нас, она полностью посвящала своей семье, что была в городе не на хорошем счету, своим восемнадцатилетним кузинам, имевшим привычку дерзко стоять на пороге дома, своим братьям – подмастерьям каретника, что с четырнадцати лет «носили галстук», курили и посещали то «Парижский тир» на ярмарке, то развесёлый «Винный погребок», что бесперебойно снабжался благодаря стараниям вдовы Пимель.
На следующее же утро я повстречалась с малышкой Буйу: направляясь к швейной мастерской, она поднималась вверх по нашей улице, я же спускалась по ней, идя в школу. Разинув рот от удивления и завистливого восхищения, я застыла как вкопанная на углу Сестринской улицы, глядя ей вслед. Вместо чёрной школьной формы до колен на ней была длинная юбка, блузка из розового сатина в складочку и передник из чёрной ангорской шерсти. Её волосы, скрученные и уложенные в «восьмёрочку», по-новому очаровательно обрамляли круглую, величественную головку, в которой от детского оставались лишь свежесть и бесстыдство – правда, ещё не осознанное – маленькой деревенской распутницы.
В то утро старшие классы прямо-таки гудели.
– Я видела Нану Буйу! В длинном, моя дорогая, в длинном. И с шиньоном! И с ножницами на боку!
В полдень я влетела, запыхавшись, в дом, уже с порога крича:
– Мама! Я видела Нану Буйу! Она проходила мимо нашей двери! В длинном, мамочка, в длинном платье! И с шиньоном! И на высоких каблуках, и с…
– Ешь, Киска, ешь, а то котлетка остынет.
– И в переднике, мама, ох и красивый у неё передник… шерстяной, а как будто шёлковый! А можно мне…
– Нет, Киска, тебе нельзя.
– Но раз Нане можно…
– Да, ей можно и даже нужно в тринадцать лет носить шиньон, короткий передник, длинную юбку – ведь это, к несчастью, форма всех тринадцатилетних малышек Буйу в этом мире.
– Но…
– Значит, ты хотела бы полную форму малышки Буйу? Тогда так: всё, что ты видела, плюс письмо в кармане передника, возлюбленный, от которого пахнет вином и грошовой сигарой, второй возлюбленный, третий… а потом, чуть позже… много слёз… и тщедушный, месяцами таимый и полузадушенный корсетом ребёнок… Вот что такое, Киска, полная форма малышек Буйу. Ты этого хочешь?
– Да нет же, мама… Я хотела только примерить шиньон…
Мама с хитрым и важным видом отрицательно водила головой.
– Нет, нет. Нельзя носить шиньон без передника, передник без письма, письмо без туфель на каблуках, а туфли без… остального. Или всё, или ничего!
Моя зависть скоро угасла. Сияющая малышка Буйу превратилась в обычную прохожую, на которую я едва ли обращала внимание. И зимой и летом с непокрытой головой, каждую неделю в яркой блузке какого-нибудь другого цвета. Когда было очень уж холодно, она набрасывала на свои худенькие плечи косынку, вряд ли согревавшую её. Прямая, ослепительная, как роза, с тенью от ресниц на щеках, с тёмными и влажными зрачками, она с каждым днём всё больше заслуживала право царить над толпой, носить украшения, красиво одеваться, быть центром всеобщего поклонения. Укрощённая курчавость её тёмно-русых волос всё же проглядывала на свету в их волнистости, в золотистом пушке возле ушей и на затылке. У неё всегда был слегка обиженный вид, а её аккуратные бархатистые ноздри наводили на мысль о лани. Ей, как и мне, исполнилось пятнадцать, затем шестнадцать лет. За исключением выходных, когда она много смеялась в компании братьев и кузин, чтобы показать свои зубки, Нана Буйу неплохо держалась.
– Честное слово, для малышки Буйу она ведёт себя безукоризненно! – гласило общественное мнение.
Ей исполнилось семнадцать-восемнадцать лет, цвет её лица стал словно у плода, укрытого от ветра, её взгляд заставлял опускать глаза, а походка была – просто залюбуешься. Она стала посещать танцплощадки на ярмарках и во время праздников, плясать до упаду, очень поздно гулять в обнимку с кавалерами. По-прежнему злючка, но смешливая, подзадоривающая тех, кто обратил на неё внимание.
Вечером на св. Иоанна она танцевала на плохо освещённой площади Большой Игры, где пахло керосиновыми лампами, а подбитые гвоздями ботинки танцоров выбивали пыль из дощатого помоста танцплощадки. Все кавалеры, как и положено, танцевали не снимая шляп. Блондинки в обтягивающих корсетах становились красными, как винная гуща, а загорелые от работы в поле брюнетки казались навеселе. Нана Буйу в летнем платье в цветочек в компании работниц, бросающих вокруг презрительные взгляды, пила лимонад, смешанный с красным вином, когда на танцах появились парижане.
Два парижанина, какие не редкость летом в деревне, друзья владельца замка из соседнего городка, в костюмах из белой саржи и в шёлковых рубашках со скуки и потехи ради пришли взглянуть на деревенский праздник в день св. Иоанна. Заметив Нану, они перестали отпускать шутки и присели выпить, чтобы поближе разглядеть её. Она сделала вид, что не слышала слов, которыми они вполголоса обменялись. Гордость совершенного создания запрещала ей поворачиваться в их сторону и прыскать от смеха, как её товарки. Она расслышала: «Лебёдушка среди гусынь… Грёз,[48]48
Грёз, Жан-Батист (1725–1805) – французский художник, испытавший на себе большое влияние идей Руссо, Филдинга и Ричардсона, автор морализаторских жанровых сцен; детские и женские образы на его картинах полны сентиментальности и слащавости.
[Закрыть] да и только… Преступно зарывать в глуши такое чудо…» Когда парижанин в белом пригласил её на вальс, она нисколько не удивилась и танцевала серьёзно, молчаливо; её ресницы, превосходящие по красоте её взгляд, порой соприкасались со светлыми усами кавалера.
После вальса парижане ушли, а она, обмахиваясь веером, присела выпить лимонаду. Потом её приглашали молодой Лериш, Уэт и даже Онс, аптекарь, и Посси, краснодеревщик, прекрасный танцор, хоть и навеселе. Всем им она отвечала: «Благодарствую, я устала», а в половине одиннадцатого вовсе ушла с танцев.
А затем… затем ничего с ней не произошло. Парижане не вернулись, ни эти, ни какие другие. Уэт, Онс, молодой Лериш, коммивояжёры с золотой цепью от часов поперёк живота, солдаты на побывке и клерки напрасно одолевали крутизну нашей улицы в час, когда по ней спускалась всегда подтянутая, хорошо причёсанная швея, приветствующая встречных кивком головы. Её дожидались на танцах, где она с чувством собственного достоинства пила лимонад, всем отвечая: «Спасибо, я не танцую, я устала». Задетые кавалеры стали шутить: «Видать, подхватила усталость на все тридцать шесть недель!» – и следили за её фигурой… Но ни этого, ни чего другого не случилось с малышкой Буйу. Она просто-напросто ждала. Ждала, веря в свою красоту, осознавая, чего следует ждать от случая, однажды уже подавшего ей знак. Она ждала… того парижанина в белом? Нет. Незнакомца, похитителя. Гордое ожидание сделало её целомудренной, молчаливой; с удивлённой улыбкой она пренебрегла Онсом, пожелавшим возвести её в ранг законной аптекарши, отказала первому клерку ростовщика. Больше не оступаясь и разом припрятав всё, чем она прежде щедро одаривала деревенщин, – смех, взгляды, светлый пушок на щеке, по-детски яркий ротик, едва различимую в синем полумраке шею – она ждала своего часа и безымянного принца.
Проезжая однажды через свой родной городок, я не встретилась там с тенью той, что мягко отказала мне в «форме малышек Буйу», как она это называла. Мой автомобиль на малой скорости – как всегда недостаточно малой – ехал вверх по улице, на которой мне больше незачем останавливаться, и какая-то женщина задержалась на тротуаре, чтобы не попасть под колёса.
Тонкая, с волосами, аккуратно уложенными по моде прежних лет, с ножницами швеи на стальной цепочке, в чёрном фартуке… Огромные мстительные глаза, сжатые уста, из которых давно, должно быть, не вылетало ни звука, щека и висок, пожелтевшие, как у тех, кто работает при свете лампы… Женщина сорока пяти лет… Да нет же, нет! Тридцати восьми, мне ведь тридцать восемь, сомневаться не приходилось… Я притормозила, чтобы пропустить её, и «малышка Буйу» пошла вниз по улице, прямая и равнодушная после того, как тревожный и страстный взгляд, брошенный в мою сторону, убедил её, что в автомобиле не было похитителя.
